Текст книги "Классики и психиатры"

Автор книги: Ирина Сироткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Под крылом наркома психогигиена и ее лидер процветали. Розенштейн сделал стремительную карьеру, войдя в президиум и став затем ученым секретарем Наркомздрава, был влиятельным членом Общества психоневрологов-материалистов, Общества врачей «Ленинизм в медицине», ВАРНИТСО (Всероссийской ассоциации научно-технических союзов), а также председателем (после П.Б. Ганнушкина) Всесоюзного общества невропатологов и психиатров. В 1928 году его диспансер был поднят в статусе и переименован в Научный институт невро-психиатрической профилактики, а еще через два года Розенштейн, посланный представителем от СССР на Международный конгресс по психогигиене, был избран вице-президентом одноименного международного комитета²⁰.

Но «великий перелом» коснулся и его, и психогигиены в целом. Розенштейна и его сторонников обвинили в стремлении контролировать все здравоохранение, «лечить, учить, направлять и руководить, вмешиваться во все более сложные отношения растущей жизни» – одним словом, во вмешательстве в политику. Устрашающие показатели заболеваемости, полученные в ходе многочисленных диспансеризаций, объясняли – отчасти справедливо – неоправданным расширением понятия болезни. Число пациентов неуклонно росло, – да и чего еще было ожидать, если Институт невропсихиатрической профилактики в Москве вызвал на социалистическое соревнование своего собрата в Харькове, чтобы «вовлечь… до 70 % всех научных и технических работников в ударничество». Зиновьеву припомнили его призывы к «поголовному обследованию… здоровых» и слова о том, что «диспансер должен не только лечить обращающихся к нему больных, но и сам выискивать себе клиентов среди считающих себя здоровыми»²¹. Самого Розенштейна критиковали за следование «буржуазной» психогигиене – он однажды высказался по поводу основанного американцем Клиффордом Бирсом психогигиенического движения, назвав его «фактором мирового значения». Ставили Розенштейну в вину и интерес к буржуазной науке – он живо интересовался феноменологической психиатрией Карла Ясперса. В 1932 году ему пришлось, публично покаявшись, «отмежеваться от всего чуждого», что было создано не только его западными предшественниками, но и отечественной дореволюционной психиатрией²². Розенштейн умер два года спустя от болезни сердца. Его детище – институт, преобразованный из диспансера, утратил название профилактического, став просто Институтом психиатрии. Но тем не менее основанная Розенштейном сеть психоневрологических диспансеров продолжала существовать, хотя ее функции свелись к сбору медицинской статистики, амбулаторному приему, постановке пациентов на учет и направлению их в психиатрические больницы.

По-видимому, создатели социальной медицины переоценили прочность партийной поддержки и не чувствовали нависшей над ними опасности. Уже в конце 1920-х годов стало очевидным, что между планами психогигиенистов по оздоровлению всего населения и возможностями разоренной страны лежит огромная дистанция. Было ясно, что обнародованные ими результаты диспансеризаций не могут понравиться правительству²³. К тому же сторонники профилактической психиатрии встретили сопротивление со стороны более традиционно настроенных врачей, обладавших влиянием в Наркомздраве. Несмотря на все заявления Розенштейна о том, что «психиатрия призрения» устарела, больницы продолжали существовать, а работавшие в них психиатры-клиницисты по-прежнему имели среди медиков большой вес. Так, влиятельный профессор Первого Московского медицинского института П.Б. Ганнушкин (1875–1933) относил психогигиену и психотерапию к разделам психиатрии, считая, что психотерапией в определенный момент пользуется каждый врач, и не согласился бы на смену субординации²⁴.

И все же психогигиеническое движение в СССР не погибло в 1930-е годы, а лишь приостановилось. Профилактическое направление оставалось лозунгом советской медицины; живучими оказались и практики психогигиены – диспансеризация, санатории для невротиков, даже психотерапия. Идея профилактики питалась надеждами врачей на поднятие собственного статуса и увеличение политического веса своей профессии. Психогигиена прочно вошла в массовую культуру двадцатого века – причем как в советской России, так и в США. Политики в разных странах могли использовать ее идеи, запрещать или пропагандировать – она оказалась долговечнее отдельных правительств. Североамериканские коллеги Розенштейна очень высоко оценили созданную им систему психоневрологических диспансеров. В начале 1930-х годов глава Национального комитета США по психогигиене Франквуд Э. Вильямс приехал в Россию по приглашению Розенштейна. Бесплатные диспансеры, санатории и пионерские лагеря произвели на него глубокое впечатление. Вильямс написал о профилактической медицине в СССР восторженную книгу, в которой назвал Россию «единственной страной сегодня в мире, где важное место занимает духовная жизнь»²⁵. В России, верил он, с помощью психогигиены рождается новый, лучший тип человека.

Институт гениальности

Одним из самых, пожалуй, фантастических воплощений идеи психогигиены стал проект института гениальности. Ее автор, Григорий (Гирш) Владимирович Сегалин (1878–1960), уже знаком нам по журналу «Клинический архив гениальности и одаренности», который он издавал в 1925–1929 годах. Сын московского фабриканта, он начал учиться в Казани, а заканчивал в Германии, в университетах Халле и Йены. На рубеже веков Йена, благодаря Эрнсту Геккелю (1834–1919) и его последователям, приобрела известность «цитадели социал-дарвинизма». В 1898 году йенский историк Оттокар Лоренц опубликовал книгу о генеалогии, соотнеся свой подход с концепцией Вейс-мана о зародышевой плазме. В 1905 году Геккель, стремившийся реформировать жизнь, искусство и психологию на биологических принципах, основал Лигу Монизма. А годом раньше в Йене был объявлен конкурс на лучшую работу о применении эволюционных законов к обществу, который положил начало ряду социально-биологических проектов, – в частности, местный врач Вильгельм Стромайер применил статистический анализ в исследовании семейных генеалогий душевнобольных. Вскоре к исследованию наследственной патологии подключился известный психиатр Эрнест Рюдин. Еще год спустя было основано Общество расовой гигиены, поставившее целью евгеническое совершенствование немецкой расы. Его основатель, Альфред Плотц, вдохновлялся афоризмом Ницше о том, что «путь вперед лежит от вида к супервиду»²⁶.

В Германии, как и в других европейских странах, вместе с евгеническими идеями возродился романтический интерес к гению. Как утверждал один из пропагандистов евгеники в Англии К.В. Саллеби, «производить потомство должны гений и святой, спортсмен и художник, а не преступник, слабоумный, немощный человек и обыватель»²⁷. Даже врачи склонялись к мнению, что гений, пусть и больной, лучше «здоровой посредственности». А поскольку именно эта последняя чаще всего воспроизводится в жизни, гениев следовало «культивировать» – и в смысле их «выращивания», и создания их «культа». Одной из задач евгенического движения стало исправить несправедливость природы и поддержать «слабых» с точки зрения естественного отбора, но «социально ценных» гениев с помощью искусственных мер, таких, как регуляция рождаемости. «Лучшее будущее человечества – в почитании и евгенической охране гениев», – писал вслед за немцем Куртом Хильдебранд-том врач Т.И. Юдин²⁸.

Проведя в Германии около девяти лет, Сегалин вернулся в Россию перед Первой мировой войной. Он начал преподавать психиатрию в Казани, но эту его деятельность прервала революция; молодой врач был призван в армию. После демобилизации он участвовал в организации медицинского факультета в только что открытом тогда университете в Екатеринбурге. Здесь он преподавал неврологию и психиатрию, а в Уральском политехническом институте основал лабораторию психотехники. Его карьера сложилась довольно успешно: член Комиссии по несовершеннолетним преступникам, эксперт на политических процессах, консультант в оперном театре. Однако то, что Сегалин считал проектом своей жизни, ему так и не удавалось реализовать²⁹.

Этим проектом было изучение гениев в государственном и даже международном масштабе, с целью правильнее и эффективнее использовать «энергию их творчества». В прошлом, утверждал Сегалин, общество плохо обращалось со своими гениями, либо чрезмерно эксплуатируя их, либо давая погибнуть талантливым, но неприспособленным людям. Между тем гении – самое большое достояние общества, и при социализме они должны быть окружены заботой. Но чтобы правильно распоряжаться талантами, социалистическое государство нуждается в научной экспертизе. Так как вопрос о творчестве, интуиции и вдохновении «весьма запутан», то определять, «что талантливо, что нет», должны специалисты. Сегалин предлагал создать новые науки: ингениологию – для всестороннего изучения творчества и эв-ропатологию («хорошую патологию») – для исследования роли болезни в творчестве, а также практическую дисциплину, названную им «эстетико-творческой медициной». По его замыслу, гении должны быть подвергнуты всестороннему исследованию, включая лабораторное, в специальном научном институте. Такой институт должен был быть, по замыслу Сега-лина, организован на широкую ногу и иметь статус государственного учреждения.

Прежде всего институту отводилась роль морга – хранилища тел и мозгов гениев. «Мозг и труп умершего даровитого человека» должен был стать «объектом систематического изучения». Сегалин предлагал «законодательным порядком декретировать обязательное вскрытие мозга всех без исключения выдающихся людей, а при надобности также вскрытие трупа с оставлением его в анатомическом музее гениального человека для посмертного изучения». Задачей института было не только изучение гениев, но и оказание им поддержки. Чтобы защитить талантливых больных от неизбежных трений с внешним миром, нужна была государственная программа их «социального обеспечения». Она включала открытие профессиональных лечебниц и санаториев для талантливых людей, а также «собесов гениального безумца» («собес» – отдел социального обеспечения)³⁰. Диспансерное движение подсказало Сегалину мысль о «специальной диспансеризации творческих личностей». А не менее популярное движение за научную организацию труда – НОТ – вдохновило на идею «рационализации творческого труда», включая «стимулирование творчества бесплодных эвронев-ротиков» и «регулирование творчества с анормальными и асоциальными тенденциями». Кроме того, в соответствии с идеей о родстве гения и болезни, Сегалин предлагал использовать душевную болезнь в качестве катализатора творчества. С этой целью, наряду с институтом гениальности, он предлагал создать «эврологический институт»³¹.

Современникам Сегалина его проект отнюдь не казался чем-то чудовищно-нереальным. Об этом говорит, в частности, тот факт, что уважаемый московский невролог, основатель Института детской неврологии Г.И. Россолимо устроил выступление Сегалина в 1921 году в Москве и помог образовать комиссию для рассмотрения его проекта. В комиссию вошли известные люди – художник Василий Кандинский, литературовед Юлий Айхенвальд, психолог Н.А. Рыбников и психоаналитик

И.Д. Ермаков³². Но, вероятно, из-за послереволюционного хаоса и удаленности Сегалина от столицы комиссия работать так и не начала, а сам автор проекта решил, за неимением средств на открытие института, издавать журнал.

Замыслы Сегалина были вполне сопоставимы с современными ему идеями английских и немецких евгеников. Члены немецкого общества расовой гигиены, например, собирались создать базу данных по наследственности, в которую заносились бы все случаи как психических болезней, так и исключительного здоровья, а также способностей к лидерству и других проявлений таланта. В том же году, когда Сегалин выступил с проектом института гениальности, Э. Рюдин, возглавлявший генеалогический отдел Психиатрического института, начал составлять «полный список населения» страны для выяснения карты наследственности. А еще через пять лет он получил от Министерства внутренних дел Германии официальный статус и право пользоваться государственными и уголовными документами. Накопив к 1930 году данные на 800 ООО человек, немецкие психиатры приступили к задаче составления на каждого жителя Германии «психо-биограммы», чтобы затем всех классифицировать по типологии Эрнеста Кречмера³³.

Взгляды Сегалина вполне можно было бы назвать евгеническими, – не случайно и евгеника и эвропатология имели греческую приставку эу- (эв-, ев-) — «хороший». Было, однако, между ними важное различие, состоявшее в оценке связи «гений – психическая болезнь». Евгеники смотрели на психическая болезнь как на неизбежное зло – ведь хотя она и может пробудить в человеке «искру гениальности», в конечном счете ведет к вырождению. Так как считалось, что выдающиеся люди либо бесплодны, либо их немногие дети неталантливы, их сравнивали с «закатным солнцем, а не с утренней зарей»³⁴. Кречмер утверждал, что «психически уравновешенный человек» предпочтительнее с евгенической точки зрения, – хотя он «не пишет поэзии», но и «не занимается войнами». А швейцарский психиатр Огюст Форель видел выход в том, чтобы «при помощи евгеники… патологических гениев… нормализовать»³⁵.

Члены Русского евгенического общества – психиатры Т.И. Юдин, А.Г. Галачьян и биологи Ю.А. Филипченко и Н.К. Кольцов – также уделяли внимание психической болезни в своих генеалогических и статистических исследованиях. Филипченко основал Бюро по евгенике и провел обследование ученых и музыкантов Петрограда. Он сделал вывод, что в семьях талантливых людей больше случаев психических заболеваний, в особенности по материнской линии³⁶. Увидев в этом исследовании подтверждение своим мыслям, Сегалин окончательно заявил, что появление великого человека тесно связано с патологией. Он назвал это «биогенетическим законом», согласно которому гений – это результат скрещения двух линий, одна из которых несет потенциальный талант, а другая, материнская линия – наследственный психотизм и душевную ненормальность. Механизм такой наследственности он не уточнял и лишь позже, под влиянием работ генетиков, стал говорить о «сцеплении генов» (за неграмотное употребление терминов и непонимание законов наследственности его не раз критиковали биологи)³⁷.

Сегалин объявил границу между нормальным и патологическим условной. По его мнению, «природа, знает только одно творчество, одно анормальное, вытекающее из анормальной же психики гениального человека». Нужно помнить, что в патологической «психике гениального человека, наряду с отрицательными процессами дегенерации, идет еще сильнее положительный, прогрессивный процесс – прогенерации (перерождения) и из этого процесса прогенерации вытекает положительный результат»³⁸. Психопатологию можно уподобить родам: и то и другое – «положительная болезнь», так как приносит плоды. Себя и свой институт гениальности Сегалин видел в роли акушера, который стимулирует роды-творчество при помощи психической болезни.

Во взгляде на гений как прогенерацию с Сегалиным соглашались другие психиатры. Психолог JI.C. Выготский написал для Большой медицинской энциклопедии статью «Гениальность», в которой, со ссылкой на итальянского психиатра Энрико Морселли, назвал гениев «эволюционирующей, прогрессивной вариацией человеческого типа». Он подтверждал, что гения «роднит с болезнью отклонение от нормального типа, но это – плюс отклонение, иного рода, чем вырождение»³⁹. Автор книги о творчестве душевнобольных П.И. Карпов также считал, что человечество еще не закончило своего развития: «Скелет, мышцы и внутренние органы сравнительно мало изменяются в смысле прогресса; что же касается центральной нервной системы, то последняя делает большие шаги вперед». Как до него Н.Н. Баженов, Карпов заканчивал сравнением душевнобольных талантов с руинами, писал о жертвах, которые приносит человечество, «устилая путь своего развития людьми, впадающими в состояние психического хаоса»: «На пути развития среди человечества появляются такие индивиды, которые опережают остальное человечество, поэтому эти индивиды представляют неустойчивые формы в отношении заболевания душевным расстройством». Сегалин сказал об этом еще грубее и проще: «Когда идет рубка большого леса, то есть, когда идет великий процесс прогенерации, не плачут о падающих щепках – дегенерации»⁴⁰.

С помощью этой пословицы – «когда лес рубят, щепки летят» – в сталинскую эпоху оправдывали многое. Она же обнажила неслучайную связь евгенических проектов с теми, которые выдвигало коммунистическое государство, – контроль немногих (будь то члены Политбюро или эксперты) над многими, небывалые достижения – любой ценой, в том числе ценой человеческой жизни. Сегалин, правда, заявил о своем стремлении свести число «щепок» к минимуму с помощью «эс-тетико-творческой медицины» – то есть опять же поставив у власти экспертов-врачей. В функции сотрудников института гениальности входила регуляция быта талантливых людей и оценка их произведений. По замыслу Сегалина, институт должен был иметь отделы, «регулирующие» творчество самых разных индивидов и групп: душевнобольных и «резко выраженного антисоциального элемента», «бесплодных» гениев и талантов, «антисоциальное творчество», «вундеркиндизм и творчество дефективных детей». Должен был быть и отдел, занимающийся «оценкой произведений творчества и распределением их по музеям, выставкам и другим культурно-обще-ственным учреждениям»⁴¹. Он планировал создать в институте группу, которая бы занялась написанием патографий, т. е. пересмотром жизни и деяний знаменитостей в свете их болезней. Проект патографий был созвучен иконоборчеству того времени – атмосфере свержения старых авторитетов и похорон буржуазной культуры, на могиле которой предполагалось создать новую. Поскольку проект института так и не реализовался, патографии оказались любимым детищем Сегалина.

Блеск и нищета патографий

Психиатры нового поколения сочли «совершенно неосновательными» те фигуры умолчания, которые употребляли их предшественники по отношению к душевным болезням великих людей. Сегалин призывал своих коллег отбросить стеснение и писать не только о «ярких», но и «темных сторонах» творчества. «Клинический архив гениальности и одаренности» стал трибуной для желавших высказаться на эту тему. Одним из первых кандидатов на переоценку оказались классики – те, которых новое поколение писателей призывало «сбросить с корабля современности». О том, что писали авторы «Клинического архива» по поводу предполагаемых болезней Пушкина, упоминалось в предшествующей главе. Другим объектом их внимания стал Достоевский. К откровенному исследованию его психики призвал врач Н.А. Юрман, начав дискуссию о том, чем же был болен писатель – «истинной», «истерической» или «аффективной» эпилепсией. Его коллега Д.А. Аменицкий настаивал на том, что Достоевский страдал «подлинной», или «генуинной» эпилепсией – наиболее разрушительной ее формой, и поэтому «сохранность его гения» – «исключительное явление», объяснявшееся «поздним развитием припадков». Версии, согласно которой страдания Достоевского имели характер «истерии», придерживалась психоаналитик Татьяна Розенталь. Сегалин соглашался с ней в том, что у писателя не было «истинной эпилепсии», однако считал его болезнь не истерией, а «аффективной эпилепсией», – диагноз был, по-видимому, придуман им самим и означал, что болезнь была следствием эмоциональной травмы⁴².

Наряду с переоценкой прошлого, психиатры были не прочь высказаться и по поводу современной литературы. Она давала для этого широкие возможности: новые течения и группировки возникали как грибы после дождя. Воинственные футуристы, визионеры-имажинисты, преемники символистов акмеисты, крестьянские и пролетарские поэты – все это разнообразие направлений давало богатую пищу для дискуссий. Как всегда, психиатрические диагнозы следовали за общественным мнением, а в отсутствие такового – за официальной оценкой искусства. Лидеры Пролеткульта – организации, которая постепенно установила контроль над советским искусством, – делили всех писателей на «пролетарских», «буржуазных» и «попутчиков». К последним отнесли и Александра Блока, Андрея Белого и Анну Ахматову. Именно они оказались под пристальным вниманием психиатров.

Ссылаясь на литературного критика, называвшего поэзию Блока «больной», а символизм и романтизм вообще – «нездоровыми» явлениями в литературе, психиатр Я.В. Минц поставил Блоку диагноз «эпилепсия»⁴³. Его коллега из Смоленска B.C. Гриневич повторил аргументы критиков, обвинивших в свое время символистов и декадентов в «бегстве от реальности». Он упрекал символистов и имажинистов в уходе в дологическое мышление, или «атавизм», акмеистов – в церковность и мистику, а «крестьянских поэтов» – в том, что «бегут от социализма в Китеж-град». Футуристы, согласно психиатру, были богемой, деклассированной интеллигенцией, которой не было дела до революции, «анархистами в худшем смысле слова». Гриневич объявил поэта Николая Тихонова (и вместе с ним всех «Серапионовых братьев») «психопатически несостоятельным» – на том основании, что тот «сидел в Чека» и угрожал: «…с комиссарами разными ругался и будет ругаться». Называя себя «объективным психопатологом», Гриневич заявлял: «буржуазные поэты» с их неустойчивой психикой, пессимизмом и шизофреническими сомнениями должны уступить место здоровым пролетарским писателям, произведения которых отличаются «классической ясностью, точностью и простотой»⁴⁴.

Начало следующего года издания «Клинического архива» совпало с уходом из жизни Сергея Есенина. В глазах Пролеткульта поэт-хулиган был опасным вырожденцем, ностальгирующим индивидуалистом, чья поэзия несовместима с оптимистическим советским взглядом на жизнь. Его трагическая смерть вызвала столь сильную реакцию, что за ней последовала вереница самоубийств, в особенности среди молодежи. Эти события счел нужным прокомментировать в печати сам нарком здравоохранения и поборник психогигиены Н.А. Семашко. Он объявил, что деклассированный Есенин не может быть примером для здоровой в своей основе советской молодежи. Вторя Семашко, автор статьи о Есенине в «Клиническом архиве» писал, что поэт похоронил свой талант в «зверском инстинкте совершать преступления, который отмечается часто у пьяниц». В любви Есенина, выросшего в деревне, к животным он усмотрел опасный симптом – «мужскую зоофилию». Психиатры спорили о том, какой диагноз поставить поэту: согласно Гри-невичу, Есенин – «мятущийся шизофреник-гиперэстетик, по Кречмеру, или шизопат, по Перельману». Ему возражал психиатр Талант, считавший, что «расщепление личности Есенина – не шизофреническое»⁴⁵.

Наиболее, пожалуй, воинствующий из патографов – Минц – добрался и до пророков и основателей религий. По его мнению, Кришну, Будду, Заратустру, Магомета, Савонаролу и Иисуса Христа многое объединяло: «Они считают себя богами, предназначенными спасти мир, уже взрослыми покидают семью, уединяются, предаваясь посту, бродяжничают, галлюцинируют; всех демон старается совратить с пути истинного, но они побеждают; все они находят приверженцев и совершают чудеса исцеления истеричных больных». Кроме того, Минц считал общим для пророков их «мелкобуржуазное происхождение» – ведь нельзя же назвать пролетарием плотника Иосифа или пастуха – отца Магомета. Христос, по мнению психиатра, обладал астенической конституцией и высказывал «бредовые идеи, типичные для параноиков». Минцу оставалось только пожалеть, что в момент появления пророка вокруг не оказалось психиатров или знакомых с мерами психопрофилактики и психогигиены⁴⁶.

На страницах «Клинического архива» были подвергнуты психиатрическому анализу и многие другие писатели, художники и музыканты – Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой, Чехов, Максим Горький, Леонид Андреев, Скрябин, Бетховен, Врубель, Бальзак, Байрон и Ницше. Статьи о Льве Толстом оказались, по-видимому, роковыми для судьбы журнала. Не замечая, что атмосфера иконоборчества меняется и в новой политической ситуации классики снова стали востребованы, Сегалин взялся ставить диагноз Толстому. Как и у Достоевского, у Толстого, по его мнению, была «аффективная эпилепсия». В произведениях обоих писателей психиатр нашел так называемый «эпилептоидный реализм»: в них «нет пейзажа, нет природы, нет сатиры и юмора, но есть эпилептоидное напряжение переживаний душевных конфликтов». Кроме того, для обоих якобы характерен морализм и критиканство. В то же время, повторял Сегалин старое обвинение, «оба были консерваторами и противниками революционного движения». Его статья побудила других психиатров также высказаться по поводу предполагаемой болезни Толстого. Так, врач из Баку В.И. Руднев видел причину душевного кризиса Толстого в психической болезни, черпая доказательства в повести «Записки сумасшедшего». Его диагноз – «аффективная эпилепсия» – совпадал с диагнозом Сегалина⁴⁷.

Однако время для обсуждения болезни Толстого было выбрано неудачно: как раз в 1928 году праздновалось столетие писателя. Пожалуй, это был первый литературный юбилей, отмечавшийся в Советском Союзе с такой помпой. Ему было посвящено семичасовое заседание в Большом театре, которое открылось докладом наркома просвещения А.В. Луначарского. Толстой получил прочное место в советском литературном пантеоне – вместе с Достоевским. Их недостатки в глазах советской официальной критики уравновешивали друг друга. Один из ведущих критиков 1920-х годов, А.К. Воронский, собирался «ограничить пессимизм Достоевского Толстым и приспособить оптимизм Толстого к Достоевскому». Толстой получил одобрение старейших марксистов, назвавших писателя «реалистом в высшем смысле слова», поскольку его произведения, подобно научным исследованиям, основываются на опыте⁴⁸.

В адрес Сегалина прозвучала прямая критика. Исходила она от его коллеги из Симферополя, Н.И. Балабана, опубликовавшего в журнале «Советская психоневрология» – официальном органе Общества психоневрологов-материалистов – рецензию на статьи психиатров, включая Сегалина. Он указывал, что их интерпретация резко расходилась с оценкой, которую дали Толстому партийные лидеры. Если Ленин и Луначарский подчеркивают трезвый реализм Толстого, то не вводят ли психиатры читающую публику в заблуждение, утверждая, что писатель «галлюцинировал», страдал от «аффективной эпилепсии» или пережил маниакальный приступ? Рецензент критиковал Сегалина за то, что тот, не добавляя в психиатрию ничего нового, воспроизводит сомнительные идеи Ломброзо⁴⁹. Эта статья подвела на время черту под патографиями. Номер со статьями о Толстом был последним выпуском журнала; издание «Клинического архива» на следующий, 1930-й год было заявлено, но не состоялось.

Вместе с психогигиеной критика – зачастую оправданная – коснулась и патографий, и евгеники. В том же году, когда прекратил существование «Клинический архив одаренности и гениальности», были закрыты Русское евгеническое общество и его журнал⁵⁰. После «великого перелома» сами психиатры отказались от ставшей политически острой темы о родстве таланта и болезни. Вкупе с евгеникой, теории Ломброзо о наследственном преступном типе, как и о больном гении, могли упоминаться теперь только критически. Опасаясь возможных осложнений, издатели «Большой медицинской энциклопедии» посчитали нужным добавить к статье Выготского о гениальности свой медицинский комментарий. Директор Клиники нервных болезней 1-го МГУ обратился за помощью к психиатру П.М. Зиновьеву. «То, что написал философ В[ыготский], кажется мне бьющим мимо цели, – писал он. – Там психиатрия представлена очень слабо, между тем, как почти все сводится к политике. Не откажитесь внести все, что может дать психиатрия новейшего времени, и выдвинуть на первый план биологию, поставив на свое место социологию, среду и прочее. Было бы нелепо в этом почти исключительно биологическом вопросе угощать читателя-врача беспочвенными и выдуманными фантазиями»⁵¹. В результате Зиновьев написал к статье добавление на тему «гений и патология», рекомендуя каждому психиатру «твердо усвоить, что социальная оценка дел великого человека не относится к сфере его компетенции»⁵². А глава московских психиатров П.Б. Ганнушкин призвал вообще прекратить «бесплодный», по его мнению, «спор о том, представляет ли гениальная личность явление дегенерации или прогенерации». По его мнению, этот спор был результатом «незакономерного смешения биологической и социологической точек зрения» и мог сделать медицину уязвимой для идеологической критики⁵³.

Ломброзо, когда его однажды упрекнули в том, что он своими диагнозами компрометирует выдающихся людей, в свою защиту писал: «Не производит ли природа из похожих семян, на том же куске земли, крапиву и жасмин, аконит и розу? В таком совпадении нельзя обвинять ботаника»⁵⁴. История наук показала: вера в то, что ученые только раскрывают законы природы, не более чем иллюзия. В 1930-е годы миф о политической нейтральности исследователей, изучающих гения «объективно», как ботаник – цветок, перестал существовать.

¹Сегалин Г. В. Институт гениального творчества. Проект организации международного института по изучению гениального творчества // КА. 1928. № 1. С. 59.

² О Горьком, Луначарском и Богданове как ницшеанцах см.: Синеокая Ю.В. Восприятие идей Ницще в России: основные этапы, тенденции, значение // Ф. Ницше в России: страницы истории / Отв. ред. – сост. Н.В. Мотрошилова, Ю.В. Синекокая. СПб.: Русский Христианский гуманитарный институт, 1999. С. 28.

³ Одна из гипотез разрабатывается английским историком психологии Никлзом Роузом (он называет свой жанр «историей современности»): Rose N. Psychiatry as a political science: advanced liberalism and the administration of risk // History of the Human Sciences. 1996. bl. 9. Kq 2. P. 1—23. На русском языке см. перевод его статьи: Роуз Н. Психология как «социальная» наука //

Иностранная психология. 1993. № 1. С. 39–46. Историк психологии Курт Данцигер отмечает роль идеи вырождения в развитии категорий мотивации и личности; он также указывает на то, что психологическая категория интеллекта зародилась в контексте гальтоновского учения о наследственности и евгенике: Danziger К. Naming the Mind: How Psychology Found its Language. London: Sage, 1997. P. 66–84; 127. H.C. Курек высказывает мысль об идейном родстве между теорией вырождения, с одной стороны, и педологией и психотехникой, с другой: Курек Н.С. О причинах и следствиях запрета педологии и психотехники в СССР. М., 1996.