Текст книги "Классики и психиатры"

Автор книги: Ирина Сироткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Как и работы левых литераторов, работы психиатров нового поколения были отчасти рассчитаны на эпатаж. Писавший о психопатии Пушкина Минц замахнулся не только на литературного кумира, но и настоящего бога. В статье «Иисус Христос – как тип душевнобольного» он подверг основателя христианства «марксистскому» анализу, утверждая, что тот – выходец из мелкобуржуазной среды (его отец был плотником), и дал понять, что чудеса Христа – плод галлюцинаций, как его собственных, так и окружающих³². Справедливости ради отметим, что Минц не был первым психиатром, заподозрившим патологию у Иисуса Христа. В начале века француз Шарль Бине-Сангле опубликовал четыре тома о «болезни Иисуса». А российский врач Н.Н. Топорков «диагностировал» душевное расстройство у Св. Франциска Ассизского на основе таких симптомов, как «маниакальная экзальтация, переоценка своей личности, эйфория, смена маниакального состояния депрессивным, галлюцинации»³³.

У психиатров-безбожников, конечно же, нашлись критики. Один из них увидел в статье Минца «желание во что бы то ни стало произвести гениального поэта в душевно-ненормальные, с непониманием и искажением его светлого образа»³⁴. Но имелись у сегалинцев и защитники, настаивавшие на том, что в области научной психиатрии моральные аргументы неприменимы. Один из лидеров советской психиатрии, П.М. Зиновьев, считал, что оценка Пушкина как психопата «нисколько не умаляет человеческого достоинства его личности». Напротив, изображение не только совершенств, но и слабостей великого поэта, в числе которых автор называл его предполагаемую душевную болезнь, показ его «как страдающего человека делает для нас его образ гораздо ближе и понятнее – надо только отрешиться от элементов морального осуждения, которые, к сожалению, вкладываются в понятие психопатии не только лицами не сведущими в психиатрии, но и некоторыми психиатрами»³⁵. Однако, как показали последующие работы критиков и психиатров, «отрешиться» было трудно. Пушкин оказался пробным камнем как для русской литературной критики и образованного общества вообще, так и для «специалистов по душе». Он был слишком важной и слишком символической фигурой, чтобы соблюдать в дискуссии хладнокровие. «Случай Пушкина» еще раз продемонстрировал, что так называемая научная объективность в психиатрии часто уступает под натиском излюбленных идей и культурных стереотипов. Тот факт, что мнения психиатров о Пушкине постоянно менялись, следуя, как флюгер, общественному мнению, указывал на изначальную моральную ангажированность этой профессии, ее тесную связь с политическими и культурными реалиями. Это подтвердил очередной поворот, совершившийся в оценке Пушкина в 1937 году – во время празднования столетия со дня его смерти.

Эта дата отмечалась с особой помпой как в Советском Союзе (где по этому случаю был устроен грандиозный вечер в Большом театре с присутствием высших чинов), так и в среде русской эмиграции. Число публикаций о Пушкине в 1937 и 1938 годах в Советском Союзе и за рубежом было сравнимо только с количеством работ, вышедших к столетию рождения поэта. Общий их тон, как и прежде, был приветственным, но содержание соответствовало изменившейся эпохе. Теперь обе партии интеллектуалов – в России и в эмиграции – искали в Пушкине ответ на поставленные недавней историей вопросы. Реабилитация Пушкина в советской России началась еще ранее, в середине 1920-х, когда члены группы «На литературном посту» призвали учиться у классиков, и в особенности у «пушкинской школы»³⁶. Если советское литературоведение пыталось сделать из Пушкина провозвестника соцреализма, то для эмигрантской критики он оставался символом старой России, ее духовности. В заглавиях статей зарубежных авторов замелькали знакомые темы: «Пророческое призвание Пушкина», «Певец империи и свободы», «О гуманизме Пушкина», «Пушкин как политический мыслитель»³⁷. Поколебленное в революционную эпоху место поэта как краеугольного камня в основании русской культуры теперь было надежно укреплено.

И вновь медики быстро последовали за критиками. В 1937 году в Праге вышла книга психиатра Г.Я. Трошина, после революции жившего в Чехословакии. Автор снял с поэта диагноз «психопатия», оставив только «кризисы сомнений» – без которых, спешил он заметить, «не обходится ни один великий человек». Трошин как будто стремился усыпить прежние сомнения в здоровье Пушкина, порожденные свидетельствами о его бурном темпераменте. Он писал, что «при всех своих срывах» поэт сохранял «первоначальную чистоту души» и что «светлая природа Пушкина была сильнее темной». Книга Трошина была посвящена вопросам о природе творчества, вокруг которых сторонники и противники Ломброзо вели столь жаркий спор. Неожиданно для психиатра, Трошин уступал свое место эксперта в этих вопросах самому поэту. Делая вывод о том, что моральная чистота «служит неотъемлемым свойством гения», автор цитировал знаменитое пушкинское:

Гений и злодейство

Две вещи несовместные³⁸.

«Оправдание» им поэта, как и обращение к авторитету Пушкина в вопросе, который психиатры считали профессиональным, трудно объяснить чем-то иным, кроме всепоглощающего восхищения именем, вновь вошедшим в зенит славы. В Пушкине образца 1937 года гений и душевная болезнь – так же как гений и злодейство – снова оказались несовместными.

¹Гоголь Н.В. Несколько слов о Пушкине (1832) // Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1952. Т. 8. С. 50. Уже в наше время эту связь между отзывами Гоголя и Достоевского отметила Л.М. Лотман, см.: Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века (Истоки и эстетическое своеобразие). Л.: Наука, 1974. С. 267.

²Гоголь Н.В. Шлёцер, Миллер и Гердер (1832) // Полн. собр. соч. Т. 8. С. 85–89. О влиянии романтиков на Гоголя см.: Зеньковский В.В. Н.В. Гоголь // Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. 142–265. О влиянии Шеллинга см.: Гулыга А.В. Философское наследие Шеллинга // Шеллинг Ф.-В.-Й. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1987. Т. 1. С. 3—38 (в особенности с. 35–38). О влиянии Гердера на русских философов и литераторов см.: Гулыга А.В. Гердер. М., 1975.

³Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 90–97. О Гоголе как историке см.: Николаев О,Р. Проблемы историзма в творчестве Н.В. Гоголя 1820-1830-х гг.: Дисс…. к.фил.н. Л., 1989.

⁴ Якубович А.И., цит. по: Поляков Л.В. Проблема национальной культуры в философском мировоззрении декабристов // Общественная мысль: исследования и публикации. М.: Наука, 1990. Вып. 2. С. 11. Пушкин, цит.: Там же. С. 13.

⁵Гоголь Н.В. Несколько слов… С. 50.

⁶Достоевский Ф.М. Пушкин (Очерк) // Искания и размышления. Москва: Советская Россия, 1983. С. 386.

⁷ По выражению B.C. Соловьева, см.: Соловьев B.C. Три речи в память Достоевского // Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 2. С. 304.

⁸ В августовском выпуске 1880 года. Как пишет биограф Достоевского, периодические выпуски «Дневника писателя» были в 1870-е годы самой читаемой публицистикой в России. См.: Frank J. Through the Russian Prism: Essays on Literature and Culture. Princeton: Princeton U.P., 1990. P. 153–169.

⁹ В.Г. Белинский о классиках русской литературы / Сост. А.Н. Дубовиков. М.: ГИЗ детской литературы, 1958. С. 108–109.

¹⁰Мережковский Д.С. Пушкин [1896] // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 151, 155.

¹¹ См.: Соловьев B.C. Судьба Пушкина [1897] // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX в. М.: Книга, 1990. С. 15–41.

¹² Московское психологическое общество // Вопросы философии и психологии. 1899. Т. 50. № 5. С. 472; Известия и заметки // Вопросы философии и психологии. 1899. Т. 48. № 3. С. 352.

¹³ Эти идеи сложились у Ломброзо в конце 1860-х – начале 1870-х годов. На русский язык его многократно издававшаяся в Европе книга «Genio е folia» была переведена в начале 1890-х. См.: Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство. Параллель между великими людьми и помешанными / Пер. с 4-го итал. изд. К. Тетюшиновой. СПб.: Изд-во Павленко-ва, 1892. С. 117.

¹⁴Чиж В.Ф. Пушкин как идеал душевного здоровья. Отд. оттиск из Ученых записок Импер. Юрьевского университета. Юрьев: Маттисен, 1899.

¹⁵Darwin С. The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex [1871]. Princeton: Princeton U.P., 1981. P. 70; см. также: Houghton W.E. The Victorian Frame of Mind, 1830–1870. New Haven and London: Yale U.P., 1957. P. 297.

¹⁶Smith R. Inhibition: History and Meaning in the Sciences of Mind and Brain. London: Free Association Books, 1992. P. 40.

¹⁷Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных // Вопросы философии и психологии. 1891. Т. 7. № 3. С. 123, 129.

¹⁸Чиж В.Ф. Пушкин как идеал… С. 5.

¹⁹ Там же. С. 18–24.

²⁰Розенбах П.Я. О пограничных состояниях между помешательством и душевным здоровьем // ОП. 1899. Т. 4. № 2. С. 96—107 (с. 107) (выделено мною. – И. С.).

²¹Лазурский А.Ф. Классификация личностей / Под ред. М.Я. Басова,

B.Н. Мясищева. Пг.: Госиздат, 1922. С. 224–225.

²²Левенфельд Л. О духовной деятельности гениальных людей вообще, и великих художников – в частности. СПб.: Брокгауз – Ефрон, 1904.

C. 119.

²³Шайкевич М.О. Психопатологический метод в русской литературной критике (1904) // Психопатология и литература. СПб.: Изд-во Ц. Крайза, 1910. С. 12, 23.

²⁴Сикорский HA. А.С. Пушкин // ВНПМ. 1899. Т. 4. № 1. С. 329.

²⁵Сикорский И.А. Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина. Киев: Изд-во С.В. Кульженко, 1912. С. 17, 8, 12–13.

²⁶ Архив РАН. Фонд Н.К. Кольцова (ф. 450). Оп. 4/1001. Д. 26.

²⁷Кольцов Н.К. Родословные наших выдвиженцев // Русский евгенический журнал. 1926. Т. 4. N9 3/4. С. 142–143.

²⁸ См.: Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. Москва: Советский писатель, 1987. С. 311–312 и примеч. на с. 486–487.

²⁹Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. 3-е изд. СПб.: Изд-во Стасюлевича, 1911. С. 170–171; Бурлюк Д. и др. Пощечина общественному вкусу [1912] // В Политехническом. Вечер новой поэзии. Стихи участников поэтических вечеров в Политехническом 1917–1923. Статьи. Манифесты. Воспоминания. Москва: Московский рабочий, 1987. С. 315–316. Об истории литературы этого периода см., напр.: Struve G. Russian Literature Under Lenin and Stalin, 1917–1953. Norman: U. of Oklahoma P., 1971.

³⁰Розенштейн Л.М. Психопатология мышления при маниакально-депрессивном психозе и особые паралогические формы маниакального состояния // ЖНПК. 1926. № 7. С. 5—28; Ермаков ИД. Этюды по психологии творчества А.С. Пушкина (Опыт органического понимания «Домика в Коломне», «Пророка» и «Маленьких трагедий»). М.; Пг.: Госиздат, 1923. С. 174.

³¹Минц Я.В. Материалы к патографии А.С. Пушкина // КА. 1925. Т.

1. № 2. С. 29–46; Талант И.Б. Эвроэндокринология великих русских писателей и поэтов // КА. 1927. Т. 3. N9 1. С. 43, 50. Этих авторов оценили современные патографы; переиздание упомянутой статьи Минца и статей Таланта см. в: Гиндин В.П. Психопатология в русской литературе. М.: Per Se, 2005. С. 133–150, 179–212.

³²Минц Я.В. Иисус Христос – как тип душевнобольного // КА. 1927. Т. 3. № 3. С. 243–252.

³³Binet-Sangli С. La folie de Jesus. 4 vol. Paris, 1910–1915; Acmaypoe Л. Реферат статьи Н.Н. Топоркова «Религиозные движения и душевное расстройство. Св. Франциск» // Вопросы психиатрии и неврологии. 1913. Т.2. № 1.С. 91.

³⁴Попов Н.В. К вопросу о связи одаренности с душевной болезнью (по поводу работ доктора Сегалина и других) // Русский евгенический журнал. 1927. Т. 5. № 3/4. С. 149.

³⁵Зиновьев ИМ. О задачах патографической работы // Памяти П.Б. Ганнушкина. Труды психиатрической клиники 1-го Московского медицинского института. Вып. 4. М.; JL: ГИЗ биол. и мед. лит-ры, 1934. С. 413.

³⁶ См.: Ermolaev Н. Soviet Literary Theories, 1917–1934: The Genesis of Socialist Realism. Berkeley and Los Angeles: U. of California P., 1963. P. 56–66.

³⁷ Названия статей И.А. Ильина, Г.П. Федотова и C.JI. Франка соответственно в кн.: Пушкин в русской философской критике. Конец XIX – первая половина XX в. / Сост. Р.А. Гальцева. М.: Книга, 1990. С. 328–355, 356–374, 375–379, 396–421.

³⁸Трошин Г.Я. Пушкин и психология творчества. Прага: О-во русских врачей в Чехословакии, 1937. С. 281, 292–293.

Глава 6 Гений в психоневрологическом диспансере

…Когда мещанская идеология загнала в тупик все эсте-тико-творческие порывы и инстинкты, когда искусство представляет из себя почти сплошное кликушество (в виде некоторых форм футуризма), назрел такой момент, когда с помощью вмешательства эскулапа должна быть создана эстетико-творческая медицина. Когда это будет сделано, тогда только возможно будет новое возрождение гениального творчества.

Г. В. Сегалин¹

Послереволюционная Россия стала лабораторией, в которой опытным путем проверялись самые смелые из когда-либо существовавших утопий. Все затвердевшие формы социального мышления подвергались переплавке; дошло и до пересмотра человеческой природы. Мысль о создании Нового человека не придумана большевиками: идея обновления, возрождения, преображения человечества существовала в древних мифологиях и в мировых религиях. Но лишь в послереволюционной России эту идею задумали воплотить в массовом масштабе и с привлечением самого последнего арсенала науки и техники. Московский институт мозга, Центральный институт труда, Государственный институт психоанализа и другие были основаны с этой целью уже в самом начале 1920-х годов. Они возникли не как частные или чисто учебные учреждения, а как государственные организации с солидными штатами, масштабными планами и четкой целью – преобразования человека.

Появление в этом ряду проекта еще одного института – гения или гениальности – не должно нас удивлять. Мысль о гении как о высшем достижении человечества, идеале и цели его развития была высказана еще в эпоху романтизма и подхвачена Ницше. Она была близка и «ницшеанским марксистам» – так в предреволюционный период называли будущих главных идеологов «нового советского человека» Максима Горького, А.В. Луначарского, А.А. Богданова². Как и любую сверхценность, гения нужно было беречь: он был редким, и тем драгоценнее, чем уязвимей. Мысль о том, что гениальный человек мало приспособлен к жизни в обществе, дала повод медикам назвать гения аномалией, почти душевнобольным и потребовать учреждения над ним опеки. Институт гениальности задумывался не только для исследования гениев, но и для контроля над ними и увеличения их «отдачи» в виде творчества. Вдохновленный теорией Ломброзо о родстве гениальности и помешательства и многочисленными патографиями знаменитостей, проект института гениальности был практическим завершением этих взглядов.

Психогигиена: советская власть плюс диспансеризация всей страны

Как мы убедились в четвертой главе, решающую роль в возникновении идей психогигиены и практической психологии сыграла теория дегенерации, или вырождения. В основе этой выдвинутой психиатрами середины XIX века теории лежала идея о том, что болезни накапливаются в поколениях одной семьи и ведут к патологии и вырождению как этой семьи, так и в конечном счете всего человеческого рода. Из признания того, что человечество вырождается, следовало, что каждый человек потенциально болен: либо в его наследственности уже есть какая-либо патология, либо он с большой вероятностью приобретет ее на протяжении жизни. Болезнь, таким образом, оказывалась вездесущей, граница между нею и здоровьем стиралась. Вполне вероятно, что психогигиена, как и некоторые области практической психологии, возникла отчасти в ответ на «растворенную в воздухе» угрозу вырождения³.

В статье «Вырождение и борьба с ним» (1908) В.М. Бехтерев, один из лидеров российских психиатров, возложил вину за то, что прогрессивное развитие человечества пошло вспять, на капитализм и его следствия – конкуренцию, бедность, деиндивидуализацию. Бехтерев надеялся, что эта эпоха уйдет в прошлое и «заблудшее человечество… увидит, что все – братья, и что между ними не должно быть борьбы за существование»⁴. После свержения монархии в феврале 1917 года многим показалось, что обещанные времена наступили. Но для прекращения вырождения нужно было еще много сделать – прежде всего остановить войну, которая забирала как человеческие жизни, так и энергию врачей-психиатров.

Психиатрический отдел Красного Креста не справлялся с потоком душевнобольных из армии. Тыловые больницы получали все меньше топлива, лекарств и продуктов; больных, чтобы те не умерли с голоду, приходилось отпускать на все четыре стороны. У Временного правительства было много забот помимо психиатрии, и врачам приходилось самим решать вопросы на экстренных съездах Союза психиатров⁵. Тем из них, кто не погиб на фронте или от голода и болезней в тылу и не уехал из России, пришлось пережить почти полное разрушение всей сложившейся системы психиатрической помощи. По сравнению с предвоенным временем, число пациентов всех психиатрических больниц России и Украины сократилось почти вчетверо (12 950 в 1923 году по сравнению с 42 229 пациентами в 1912 году).

Хотя в дальнейшем снабжение продовольствием стало постепенно улучшаться, положение в больницах оставляло желать лучшего. Из-за нехватки персонала и переполнения больниц вновь стали применяться смирительные меры, участились случаи насилия, в палатах появилась вооруженная охрана – словом, вернулось все то, с чем боролись земские врачи⁶. Пытаясь остановить разруху, Союз психиатров, также потерявший многих своих лидеров, пошел на сотрудничество с новой властью. В апреле 1918 года советское правительство учредило комиссию по психиатрии, которая с образованием Наркомздрава превратилась в его секцию. Сотрудничество с правительственными органами давало психиатрам возможность хоть в какой-то мере сохранить созданное до революции; но оно же лишало их прежней автономии (земская психиатрия была отделена от государства), полностью подчиняя государству. Еще за год до этого психиатры думали создать общественный орган, который бы координировал психиатрическую помощь в стране; теперь же им пришлось подчиниться политике Наркомздрава. В планы государственных чиновников, монополизировавших здравоохранение, не входило восстановление земской медицины.

Концепцию новой советской медицины предложил назначенный наркомом здравоохранения Н.А. Семашко (1874–1949). Он отстаивал три ее принципа: медицина должна стать бесплатной, управляемой из единого центра и нацеленной более на профилактику, чем на лечение⁷. Семашко хорошо знал и ценил преимущества социальной медицины (soziale Medizin). Эта идея была предложена немецкими врачами-гигиенистами и состояла в том, что здоровье и болезнь зависят от общества, а следовательно, здравоохранение должно начинаться с социальных мероприятий. Идея социальной медицины была близка русским врачам, в том числе земским. А советский строй, казалось, обеспечивал идеальные условия для ее внедрения, позволяя централизованно и планомерно бороться с общественными причинами так называемых социальных болезней – туберкулеза, венерических заболеваний, алкоголизма. «Покончив борьбу с пандемиями тифов и развязав себе руки, – писал Семашко в конце Гражданской войны, – мы приступим к разработке и постепенному проведению планомерных мероприятий по общему оздоровлению страны»⁸.

Базовым для социальной медицины должно было стать такое учреждение, которое бы сочетало в себе лечебные, профилактические и просветительские функции. Прототипом его могли служить существовавшие в некоторых западных странах противотуберкулезные диспансеры. В России проект антиалкогольного диспансера, – вернее, попечительства-амбулатории по типу туберкулезных диспансеров – выдвинул еще перед Первой мировой войной молодой врач психиатрической клиники Московского университета Л.М. Розенштейн (1884–1934)⁹. Уже в 1914 году он начал пропагандировать идею профилактической психиатрии как средства борьбы с алкоголизмом и самоубийствами, – которые, как считалось, в период политической реакции достигли размеров эпидемии. Амбулаторию для нервнобольных и страдающих алкоголизмом, которую Розенштейн организовал в одном из подмосковных фабричных поселков, он планировал превратить в центр социальной работы. В этом враче удачно сочетались черты, сделавшие его впоследствии лидером советской психиатрии. С одной стороны, он был учеником Баженова и Сербского – уважаемых всеми патриархов русской психиатрии, причем учеником благодарным: Розенштейн всегда подчеркивал свою принадлежность к московской школе психиатрии, легенду о которой сам помогал создавать¹⁰. С другой стороны, юношеское увлечение революцией делало его кандидатуру более чем приемлемой для новой власти. И главное он искренне поддержал планы Наркомздрава о создании социальной медицины, выступив против терапевтической беспомощности старой «психиатрии призрения»

и за «активную психиатрию».

Вместе со своим единомышленником П.М. Зиновьевым (1882–1965) – Розенштейн еще до революции проявил интерес к пограничным состояниям – своеобразной «промежуточной области» между душевной болезнью и здоровьем. Работая в клинике, эти психиатры занимались психотерапией и сотрудничали в одноименном журнале. В войну они были врачами в армии и писали о так называемом травматическом неврозе у солдат и офицеров; и тот и другой считали это заболевание психогенным, а не органическим. Оба занимались экспериментальной психологией: Розенштейн исследовал изменения памяти при алкоголизме, а Зиновьев, который одно время работал в Центральном приемном покое у А.Н. Бернштейна, использовал психологический эксперимент для изучения душевнобольных. Он считал, что без помощи психодиагностики невозможно «установить границы в громадной промежуточной области между душевным здоровьем и болезнью, где мы имеем дело не с качественными, а только с количественными различиями»¹¹. Благодаря ему в психиатрическом словаре утвердились термины «мягкие формы душевных заболеваний» (в отличие от психозов) и «малая психиатрия» – в отличие от «большой», в ведении которой были психозы. Значительное место в «малой психиатрии» он отводил психологическому обследованию больного, считая разработку схемы такого обследования важным результатом пятилетней работы московского диспансера¹².

Если в 1919 году на первой после прихода к власти большевиков конференции психиатров большинство составляли сторонники традиционной психиатрии, то на второй – четырьмя годами позже – Розенштейн и Зиновьев громко заявили о новой программе профилактической психиатрии. Базовым учреждением социальной психиатрии должен был стать невроп-сихиатрический диспансер, сочетающий амбулаторный прием приходящих больных с санитарно-просветительской работой и обследованиями. Специальный штат социальных работников должен был обследовать жилые дома и предприятия и ставить на учет тех, кому в связи с условиями их жизни и деятельности могла угрожать нервная или душевная болезнь. Это было переворотом не только в практике психиатрической помощи, но и в теоретической психиатрии – во взглядах на душевную болезнь. «Профилактическое направление уничтожает прежний характер психиатрии призрения (Anstaltpsychiatrie), – писал Розенштейн. – Здесь выдвигается работа по раннему улавливанию психозов и психопатий, более широкое и глубокое изучение и лечение пограничных форм. Психиатрия все более и более становится невропсихиатрией. Особое значение имеют для психиатров массовые обследования как здорового, так и больного, психопатического, преступного населения, как с целью его познания, так и для предупредительных мероприятий (Vorsorge)»^u.

Контингент подопечных психиатра, таким образом, существенно расширялся и охватывал уже не «половину населения России» – как со страхом предсказывали дореволюционные психиатры, – а все население целиком. Задачи также становились масштабнее: первое место отводилось не лечению и даже не профилактике, а, по мысли Зиновьева, «индивидуальному и массовому перевоспитанию самого больного и окружающих его здоровых». «Благодатным материалом» для этого Зиновьев считал психоневротиков, «среди которых преобладают люди со слабой волей, нуждающиеся в автоматизировании определенного порядка их жизни». Именно на этот контингент, хорошо знакомый психотерапевтам, должен в первую очередь направлять работу диспансер, «регулируя [их] функции и деятельность» и «привлекая… своей организующей силой, обязательно при этом оживленной внутренним теплом и уютом». Ему вторил Розенштейн: согласные между собой по вопросу о влиянии «условий жизни и быта на невропсихическое здоровье», «психиатры и психогигиенисты идут вместе с материалистически мыслящими психотерапевтами». По его мнению, «роль психотерапии… оказалась огромной в новых формах лечебно-про-филактической медицины – санаториях, ночных санаториях, профилакториях»¹⁴.

При поддержке наркома здравоохранения Семашко Розен-штейну в 1924 году удалось открыть первый диспансер. В этом учреждении сошлись воедино социалистический идеал централизованного здравоохранения и мечты психогигиенистов о «батарее» оздоровительных методов – от водолечебницы до санпросвета. Расположен диспансер был в Москве, на Садово-Куд-ринской, в бывшем дворце, где теперь разместились отделы психологии и психопрофилактики, амбулатория, лаборатории, отделение физиотерапии, водолечебницы. Имелись здесь и кабинеты для раздельного приема разных категорий пациентов – психиатрических больных, людей с пограничными состояниями, невротиков, наркоманов, страдающих от заикания. Несмотря на царившую в стране бедность, оборудование для диспансера закупалось за границей. С 1925 года здесь работали курсы усовершенствования врачей, был набран штат сестер социальной помощи. В течение восьми месяцев, прошедших с момента открытия, на учет было поставлено 4000 больных. Обследованию подверглись целые группы – ветераны войны, студенты из Средней Азии, члены партии, рабочие, тюремные заключенные, проститутки, бывшие пациенты психиатрических больниц и алкоголики. Сотрудники диспансера пришли к заключению, что каждая из обследованных групп нуждалась в лечении, и дали свои рекомендации. Они не ограничивались приемом приходящих в диспансер пациентов, часто выезжая «по месту жительства» – для осмотра бытовых условий, которые, по их мнению, с точки зрения психогигиены оставляли многого желать¹⁵.

Но планы психогигиенистов были еще амбициознее: развернуть программу социальной психиатрии в масштабах всей страны. Всего через пять лет после основания первого диспансера в Москве существовало двенадцать районных кабинетов психогигиены, наркодиспансеры, детские профилактические амбулатории, университетская клиника и амбулатории при других научных институтах. На заводах, фабриках и в вузах появились «уголки психогигиены». Вне Москвы почти во всех крупных поликлиниках существовал кабинет невропатолога. В начале 1930-х годов институты психопрофилактики были открыты в Ростове, Горьком, Перми; кабинет социальной психиатрии и психогигиены существовал в Московской области; был основан Институт социальной психоневрологии и психогигиены при Всеукраинской психоневрологической академии, НИИ невропсихиатрической профилактики в Москве, открыты кафедры социальной психиатрии и психогигиены в Центральном институте усовершенствования врачей в Москве (ее возглавил Розенштейн) и Психоневрологическом институте в Харькове (под руководством JI.J1. Рохлина). К концу 1930-х годов сетью психоневрологических диспансеров была охвачена вся страна¹⁶.

Розенштейн оправдывал необходимость столь обширной системы психогигиены «большим развитием нервности среди населения, перенесшего две войны, голод и революцию». Но, парадоксальным образом, в послереволюционные годы врачам пришлось констатировать не уменьшение, а увеличение – к тому же «в угрожающей прогрессии» – числа невротиков. Предупреждая, что этот рост «начинает носить характер социальной опасности», врач 4-й Советской санатории А.Р. Киричин-ский ссылался на «наши социально-бытовые условия, продолжающие травматизировать наиболее неустойчивые психики». Советские психогигиенисты окончательно сошлись во мнении, что в этиологии нервных и душевных болезней играет роль не только революция, но и мирный быт. Понятие о психической травме, широко используемое русскими психиатрами со времен Русско-японской войны и применяемое то к революционным, то к реакционным событиям, проложило путь и в психиатрию мирного времени¹⁷.

Более того, для усиления собственных позиций, расширения сферы влияния и повышения статуса психогигиенисты сознательно увеличивали набор потенциальных факторов, которые могут вызвать «эмоционально-травматическую реакцию». В результате круг потенциально больных бесконечно расширялся. По мнению врачей, проводивших обследование на трикотажной фабрике имени Баумана, «в группу здоровых мог попасть только тот, кто, кроме отсутствия выраженных болезненных черт, имеет еще достаточно здоровые социально-бытовые условия». «Группа легко нервных… потому так разрослась, – признавались сотрудники диспансера, – что в нее мы включили рабочих с отдельными патологическими реакциями и очень мало выраженными патологическими симптомами, имеющими, однако, в социально-бытовых условиях такие отрицательные моменты, которые при отсутствии достаточного психосанитарного внимания могли бы углубиться». К этим моментам были отнесены «неврастенические переживания революции, продолжительность работы, утомление, установка на удовлетворенность работой, общественная работа, бюджет, квартира и гигиенический режим». Даже нервозность, проявляющаяся в мелких житейских конфликтах, считалась «первой ступенью к амбулаторному или клиническому заболеванию». Понятно, что при таких критериях здоровых могло вообще не оказаться. Обследователи нашли, что среди фабричных рабочих больше половины нуждаются в постановке на диспансерный учет. Среди других профессий эта доля была еще больше: «повышенной нервностью» обладало до 72 % медицинских работников и 76 % продавцов и учителей¹⁸.

В год основания Московского диспансера Розенштейн получил carte blanche на реализацию своих планов от самого наркома. Семашко отводил психогигиенистам в Советском Союзе такую роль, которой они еще не играли ни в одном обществе: «Мы говорим об оздоровлении труда, – писал он. – Но ведь первое слово в обсуждении этого вопроса должно принадлежать невропатологу… Мы говорим об оздоровлении нашего допотопного, варварского быта, но и в этом вопросе к голосу невропатолога надо прислушиваться особенно внимательно. Мы говорим о правильном воспитании подрастающего поколения, но кто же лучший педагог, как не невропатолог и психиатр!»¹⁹