Текст книги "Манящий запах жареной картошки"
Автор книги: Ирина Степановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Да там всего лишь перегорела маленькая пружинка, которая позволяет автоматически выводить антенну из корпуса! Это же такой пустяк! – рассердилась Лена, которая хорошо разбиралась в технике. Во всяком случае, выключатели, утюги, фены и блоки питания могла собрать и разобрать без посторонней помощи.
– И тем не менее… – картинно развел руками оператор, – этой самой пружинки сейчас у нас нет.
Лена облокотилась о прилавок и задумалась. Можно, конечно, оставить машину на фирме и подождать. Но если на выходные действительно приедет Гюнтер, автомобиль ей понадобится. Туда, сюда, на рынок, на природу под музыку… С машиной, конечно, удобнее. Кроме того, в прошлые его приезды, Лена запомнила, ей тоже куда-то пришлось ездить с ним вместе на частнике, и он вовсе не торопился платить за дорогу. Лене было не жалко денег, но ее это коробило. Она понимала, у них в Европе женщины, конечно, эмансипированные, сами оплачивают свой проезд, тем более что с Гюнтером она тогда встречалась исключительно по работе, но все-таки Лена не могла отвыкнуть от того, что даже в студенческие времена наши мальчики при проходе через турникет метро считали своим долгом опустить за девочку в прорезь свой пятак.
«Да, не доросли мы еще сознанием до европейцев», – подумала Лена и спросила:
– Могу я поговорить с мастером, который занимается моей машиной?
– Так ей пока никто не занимается, вон она стоит. – Оператор внимательно посмотрел на нее.
– Ну, кто будет заниматься, – не унималась Лена.
«От нее не отделаешься», – подумал тот, постучал что-то по своим клавишам и сказал:
– Вашей машиной будет заниматься Никифоров Николай. Он сейчас в цехе.
– Как найти его? – спросила Лена.
– Невысокий такой, худощавый. Лет тридцати пяти. Сейчас работает с темно-синим «фольксвагеном».
– Я на минуту, – сказала Лена и направилась к внутренней двери. «Взбалмошная дамочка. Все равно ничего не добьется, – решил оператор. – Пружинки-то нет».
Ленина перламутровая красавица стояла в цехе, сияя своей нетронутой чистотой. Недалеко от нее разверзнутой пастью капота таращился синий «фольксваген». Некто щуплый в темном комбинезоне с фирменным знаком на спине погрузился в него почти по пояс, ужасно напоминая своей позой зубного врача. Лена подошла сзади и вежливо постучала согнутым пальцем по ветровому стеклу.
– Никифоров Николай – это вы?
– Ну? – медленно разгибаясь и морщась при этом, повернулся к ней человек, вылезший из машины.
– Вы не могли бы изготовить или где-нибудь отыскать к завтрашнему дню вот такую деталь? – Лена вынула из сумки завернутую в салфетку перегоревшую пружинку.
– Это от той машины, что ли? – Мастер кивнул в сторону Лениной красавицы.
– Да.
– Ну ты даешь! – ухмыльнулся мастер. – Дорогая машина, фирменная деталь. А я тебе буду кустарным способом пружинки изготавливать?
– Да что тут такого! – сказала Лена. – Если бы от моей старой восьмерки пружинка бы подошла, я бы ее сама поменяла! Просто диаметр у нее другой, поэтому не подходит! А так весь ремонт здесь одна минута, чепуха на постном масле!
Мастер медленно вытер руки ветошью и с интересом посмотрел на Лену:
– Ты, наверное, и машинку швейную сама чинишь?
– Машинку швейную не чиню, времени нет, не шью ничего.
– Ну-ну, – усмехнулся мастер, взял пружинку в руки и стал внимательно разглядывать ее, поглядывая на Лену.
– Так, если я сделаю, – наконец сказал он, – я же деньги возьму, а у тебя машина на гарантии, детальку с фирмы бесплатно должны прислать!
– Я заплачу, – сказала Лена. – Мне сейчас машина нужна. А платить я привыкла. – Она сказала это только для того, чтобы этот мужик в комбинезоне не сомневался, что труд его будет оплачен. Но в словах ее вдруг прозвучала такая явная, хотя и не нарочитая горечь, что мужчина как-то по-новому взглянул на нее.
– С музыкой, значит, хочешь ездить… – задумчиво протянул он, и по его внезапно появившемуся проблеску в глазах Лена догадалась, что этот русский Левша понял, как сделать или где достать новую пружинку.
– Ну что, заметано? – спросила Лена.
– Я сегодня уже закончил работу. Завтра приходи в это же время.
– Приду. – Лена толкнула плечом стеклянную дверь и, не обращая никакого внимания на вопросительно посмотревшего на нее мальчика-оператора, вышла на улицу. – Опять так глупо прошел целый час! – пробормотала она и, окончательно еще не решив, идти сегодня в качалку или уже не идти, отправилась в универсам, что располагался напротив. Довольно долго блуждала она мимо колбасных, сырных и мясных прилавков, пока не нашла те, где, отбивая аппетит толстым слоем изморози, хранились замороженные овощи, пельмени и креветки. И когда наконец она вышла из самораздвигающихся дверей универсама, в руках у нее был холодный пакет морепродуктов, три парниковые помидорины и банка сока из экзотических фруктов.
– Не подержите сумку? – услышала она сзади себя чей-то хрипловатый голос. Лена обернулась. Мастер из автосервиса, Никифоров Николай, уже не в комбинезоне, а в обычных темно-серых вельветовых джинсах и в такой же рубашке, пытался погрузить в свою сумку четыре пачки «Сибирских» пельменей. Пятая пачка уже валялась возле его ног на полу. Лена молча поставила свои сумки на ступени, подошла и помогла мастеру развернуть капроновую старую сумку. Мастер погрузил в нее пельмени, а пачка, что оказалась на земле, разорвалась, и холодные белые комочки рассыпались по земле.
– Они замороженные, можно собрать, ополоснуть и сварить. Ничего не случится! – сказала Лена.
– Да ладно, пусть собаки съедят. Они мороженые едят, – сказал Никифоров Николай и носком ноги, как заправский футболист, спасовал пельмени в сторонку. Туда, где откуда ни возьмись уже сидел смущенно и косо поглядывающий на происходящее дворовый пятнистый пес. Лена пожала плечами и пошла собирать в пакет свое богатство.
Сзади опять ей послышался тот же голос. Лена остановилась, обернулась.
– Я ведь с Урала, так у нас собаки-лайки пельмени с мороза только так едят! Только давай! – сказал ей Никифоров Николай.
Лена посмотрела. Так себе мужик. Маленький, невзрачненький. Видно, что курящий. Может, и выпивающий. Он наклонился, помог ей упаковать продукты. Аккуратно поставил вниз банку, на нее положил креветки, сверху осторожно опустил помидоры.
– Хочешь, подвезу? – спросил ее Николай.
«Какая разница, ехать с ним или на частнике?» – подумала Лена и назвала улицу.
– Не по дороге, – сокрушенно покрутил тот головой.
«Зачем тогда приглашал?» – удивилась Лена и хотела идти дальше, но мастер уже открыл дверцы своих давно не мытых старых «Жигулей», кинул туда свою сумку с пельменями и потянул за руку Лену.
– Зачем тогда сказал, что не по дороге? – спросила Лена, усаживаясь в машину.
– Просто сказал как есть, – пояснил мужик. – Что, каждое слово, что ли, обдумывать?
Лена промолчала и хотела сесть, как всегда, назад, но мужчина открыл переднюю дверцу.
– Это ты когда с шофером будешь ездить, тогда садись сзади, – сказал он. – А когда со мной, тогда спереди.
Лена уже так почему-то устала от всего этого, что не стала возражать, молча плюхнулась на переднее сиденье и стала смотреть на дорогу.
– Домой едешь-то? – спросил ее через некоторое время Николай, ловко увернувшись от джипа «тойота».
– Нет, в качалку, – коротко ответила Лена, чтобы пресечь все дальнейшие вопросы.
– А, качаешься, значит, – констатировал Николай так же спокойно и даже флегматично, как он рассматривал ее пружинку. – А я вот сейчас приеду домой, пельмешек полную кастрюльку наверну и буду телевизор смотреть.
– «Убойную силу»? – наугад спросила Лена, которая телевизор не смотрела никогда. А название этого сериала запомнила из разговора сослуживцев в буфете совершенно случайно.
– Ага. А ты тоже смотришь? – чистосердечно спросил Николай, полагая, что вечерами ей нечем больше заняться.
– Нет. Я кофточки вяжу, – ответила Лена с убийственным сарказмом, но он этого не понял.
– О, кофточки – это класс! – на полном серьезе заметил он. – Или мужу что-нибудь теплое. Свитер там или шарф. Уютно, когда жена сидит и что-нибудь вяжет.
– Носки, например, – сказала Лена, у которой в квартире были самонагревающиеся полы. Она мысленно подсчитывала, сколько часов ей будет нужно, чтобы проверить текущий отчет до приезда Гюнтера.
– А что ты смеешься, ноги должны быть в тепле. Когда ноги в тепле, спина меньше болит. А носки лучше всего вязать из собачьей шерсти.
– Угу. Собаку только взять негде, – неопределенно промычала Лена. – Кобелей полно, а шерсти состричь не с кого.
– Чего это ты так? – обиделся Николай. – Можешь мне сказать, я из дому попрошу, пришлют целый мешок. Вязать не перевязать, на десять лет хватит. У меня отец охотник. У него лаек двенадцать штук!
– Ты-то здесь на кого охотишься? – машинально спросила Лена.
– Я деньги зарабатываю, – охотно пояснил Николай. – Дом хочу здесь построить, участок купить. Родители старые будут, заберу их оттуда, пусть тут живут. Здесь жизнь теплее, легче. Таежный человек все делать умеет. И дом поставить, и сад посадить, и щи сварить. Ты-то вот накупила какой-то дряни, – он слегка кивнул головой на пакет, что противно холодил Лене ноги, – а зачем? Неужели картошку не можешь пожарить? Картошка и пельмени – это еда на все времена. Хоть летом, хоть зимой.
«Господи, сколько же у нас еще диких людей! Вот, кажется, только из леса…» – подумала было Лена, но вдруг перед глазами у нее предстало видение: вот она с книжкой сидит на веранде родительского дома. Сестра уже замужем, держит на коленях маленького племянника, подкидывает его легонько, поет ему песенку. Племянник такой же беленький, крутолобый, как и все дети, родившиеся в их семье. Отец и зять, оба небольшие, жилистые, загорелые, такие же точно, вот как этот мужик, что везет ее сейчас, складывают во дворе дрова в поленницу. Мама на плитке жарит картошку.
Лена чуть не потеряла сознание. Настолько явственно, настолько реально, жизненно возникла перед ее глазами вся картина. И запах, этот ни с чем не сравнимый аромат картошки, жаренной на подсолнечном масле в чугунной, тяжеленной, бабушкиной еще сковородке. С поджаристой корочкой, которая нежно хрустит на зубах. И малосольные огурчики в глиняной миске. И маринованные маслята в стеклянной банке, накрытой фольгой и перевязанной суровой ниткой, и чай из самовара, и клубничное домашнее варенье в вазочке, и газета «Известия», брошенная на скамейку у входа. И Лена сама не поняла, как и почему, но она заплакала. В один момент ей вспомнилась ее жизнь. Пыльный поезд, увозящий ее из родного дома со спортивной сумкой в руках и пакетом учебников. Модные девочки-москвички в заграничных джинсах на танцах в университете. Молодые люди, разглядывающие ее в перерывах между занятиями сквозь сигаретный дым и серьезно заявляющие ей, что нужно быть намного раскованнее. Ей вспомнились одинокие долгие часы в библиотеке, из залов которой она выходила наполненной, но по-прежнему одинокой, и, наконец, ее хорошая и престижная работа в огромной фирме, где под ее началом трудились десятки человек и где ее считали современной деловой женщиной, но никогда не угощали домашними пирожками и чаем с вареньем. Потому, быть может, что время распивать чаи было в их фирме только у уборщицы, и потому, что все, без исключения, боролись там за жизнь, за карьеру, за фигуру. Ей также вспомнилось, как несколько лет назад оказалась она на больничной койке в холодной палате какой-то районной гинекологии, куда даже не подумал заглянуть тот, от кого ей пришлось сделать аборт. А она лежала тогда, не в силах подняться с резиновой холодной клеенки, бледная и подавленная, и некому было принести ей даже пару апельсинов. Не говоря уже о картошке… Эх, жизнь…
– Чего ревешь-то, чего ревешь? – испугался водитель.
– Господи, это я так. – Лена пришла в себя, вытянула из сумки платок, вытерла лицо, накрасила губы. – Приехали.
Она протянула водителю деньги, но тот посмотрел на нее как-то странно и сказал:
– Спрячь, самой пригодятся.
И она не посмела перечить. И пока она сорок минут упражнялась на самых современных тренажерах, в глазах у нее постепенно, как в кадре, появлялась то фигура Никифорова, колдующего над кастрюлькой с пельменями, то стая собак, то сковорода жареной картошки, то мама в фартуке, потемневшем на животе, то белокурая головка племянника, теперь уже пятнадцатилетнего парня. А то пружинка, которую вдруг угораздило перегореть через два месяца эксплуатации, несмотря на принадлежность к престижной и дорогой фирме. Кончилось это все тем, что, приехав наконец домой на очередном частнике, она забросила в морозилку собравшиеся уже потечь креветки, выпила стакан кефиру и легла в постель, голодная, усталая и злая. Факс Гюнтеру так и остался неотправленным. Назавтра ровно в семнадцать тридцать она была в автосервисе.
– Молись, чтобы подошла! – приветствовал ее Никифоров, стоящий опять в позе зубного врача, но теперь уже над ее машиной. Через пятнадцать минут приемник вдруг диким голосом заорал рекламу на волне «Авторадио», и она поняла, что может хоть сейчас посылать Гюнтеру факс.
– Сколько? – спросила она, открывая бумажник.
– Ты вот что, – сказал Никифиров, опять зачем-то оттирая руки ветошью, хотя сегодня они были чистые. – Не можешь пригласить меня в Третьяковскую галерею?
– Куда? – спросила она, хотя прекрасно расслышала. Просто это предложение показалось ей нереальным. – Туда же одни приезжие ходят!
– Ну и что? – сказал Никифиров. – Я и есть приезжий. И почему-то я думаю, что и ты тоже. А что тут стыдного? В Америке вообще все приезжие, и все этим гордятся. А в Третьяковской галерее я только один раз был, в седьмом классе, когда мы со школой на экскурсию ездили. Я, кроме московского мороженого, в тот приезд ничего больше не запомнил.
– Знаешь что. – Она помолчала. – Извини, но мне некогда. Я занята. Отчет надо проверять и вообще… – Она положила ему в карман деньги и, глядя куда-то в сторону, вышла из цеха. Машину ей вывел на улицу уже другой мастер.
Гюнтер приехал, как и сообщал, через два дня. Он был, как всегда, респектабелен, солиден, деловит.
Лена ошиблась, когда думала, что он приехал специально провести с ней эти дни. Нет, попутно он хотел разрешить несколько сложных коммерческих вопросов. Когда он увидел Ленину машину, то в восхищении прищелкнул языком и назвал Лену «маленькая мо-тов-ка! Мне такая машина не по средствам!». Лена промолчала, хотя не поняла: во-первых, почему она маленькая, ведь ее рост превышал сто семьдесят пять сантиметров, во-вторых, почему «мотовка», ведь Лена купила машину на свои деньги, а в-третьих, почему Гюнтер не может купить такую же или даже лучше. Лена пусть приблизительно, но представляла, сколько должен получать служащий такого уровня, как он.
– О-о! Я знаю, все русские любят быструю езду! Поедем в Дом правительства, у меня там маленькое дело! – говорил Гюнтер, и Лене казалось, что он говорит так специально не для того, чтобы доставить ей удовольствие, а для того, чтобы она довезла его туда, куда ему нужно было попасть быстро и с максимальным комфортом. Лене, у которой в папке лежал собственный не до конца проверенный отчет, приходило в голову, что он держит ее при себе в качестве секретарши с машиной. Наконец все «маленькие дела» были окончены. Лена устала так, будто у нее был один из самых напряженных рабочих дней.
– А теперь – в ресторан! Я проголодался! – довольно хлопнул рукой по своему портфелю Гюнтер.
Лена за весь день выпила чашку кофе и пакетик сока и теперь с огорчением констатировала, что времени уже половина восьмого, а после шести ужинать вредно.
– Ничего! Один раз можно сделать исключение из правил! – довольно хохотнул Гюнтер. – У нас будет романтический ужин!
– При свечах? – уточнила Лена. – Тогда мне нужно заехать переодеться.
– Куда-то ехать? – заволновался Гюнтер. – Ни в коем случае, я умру с голоду! Лучше мы не поедем туда, где нужно быть в вечернем платье. – И он хитренько подмигнул Лене сквозь модные прямоугольные очки. В конце концов вместо ресторана он выбрал респектабельную пивную. – Ты должна привыкать к немецкому духу! – С намеком он прижал к сердцу Ленину руку. В качестве основного блюда он выбрал то, что Ленина мама называла «рулькой», из которой делала только холодец на Новый год. Лене он предложил скрученные веревочкой жареные колбаски. Колбаски были слегка подкопченные, жирные и напомнили Лене купаты, которые она ела в Молдавии, когда еще студентами они ездили работать туда в летние каникулы в стройотряде. Тогда они лопали эти колбаски с большим удовольствием, но сейчас, на голодный желудок, колбаски не пошли.
– О-о! Очень вкусно! – смаковал рульку Гюнтер и забывал вытереть салфеткой жирный подбородок. Еду он запивал пивом.
– Красное вино гораздо полезнее, – заикнулась было Лена.
– Красное вино свойственно романской культуре, – с оттенком пренебрежения махнул рукой Гюнтер.
– А славянской культуре свойственна водка? – ужасно раздражившись почему-то, спросила Лена.
– О да! Да! – согласно закивал Гюнтер. И спросил, показывая на недоеденную колбаску: – Ты все?
Лена осталась голодная, но ответила:
– Все.
– Тогда поедем к тебе! – Лицо у Гюнтера было сытым и довольным. По-видимому, он собирался быть щедрым и попросил официанта выписать счет.
Пока официант, склонившись над бумажкой, соображал, какую лучше выставить сумму, чтобы получить чаевые и не нарваться на скандал, Лена спросила:
– А куда мы поедем завтра? Что бы ты хотел посмотреть в Москве? Ты ведь практически нигде не был. Пушкинский музей, Третьяковскую галерею, Оружейную палату?
– Да, да… – рассеянно сказал Гюнтер, думая уже о чем-то своем. – А нельзя поехать на дачу к кому-нибудь из твоих друзей? Мне рассказывали, что русские очень хорошо отдыхают на дачах. Я правильно говорю, это называется «оторваться»?
– Надо подумать, – ответила Лена. – Поедем, я отвезу тебя в гостиницу, а сама за ночь что-нибудь придумаю.
– Но, – сделал удивленное лицо Гюнтер, – я думал, что остановлюсь у тебя!
– Как-нибудь в другой раз, – решительно сказала Лена. – А сегодня меня что-то тошнит.
– О! – только и сказал Гюнтер. Во всем его облике явно читалось недоумение.
С утра пораньше Лена отключила мобильник и поехала в сервис. Не обращая внимания на вопросительно посмотревшего на нее оператора, она прямиком направилась в цех. Знакомая невысокая фигура была привычно согнута над очередной машиной. Лена постучала пальцем по стеклу.
– Ну? – Фигура не разогнулась, но голос показался Лене не просто знакомым, а даже родным.
– Это я, – сказала она, наклоняясь к капоту и не боясь испачкаться. – Если не передумал, завтра поедешь со мной в Третьяковку?
Фигура медленно разогнулась и стала вытирать ветошью руки. Умные, слегка выгоревшие глаза в мелкой сеточке недавно появившихся морщин смотрели на нее с интересом. «Вот с ним мне притворяться не надо, – подумала Лена. – Ни в чем. Какая есть, такая есть». Не очень молодая уже, не очень хрупкая, прямо надо сказать. Зато умная, деловая, умелая. Такая, как и все женщины в их родне. Как мама, сестра и сноха.
– Освободилась, что ли? – Мастер Никифоров, ничуть не смущаясь того, что она была на каблуках значительно выше его, смотрел ей прямо в лицо.
– Освободилась. От иллюзий. Надеюсь, что навсегда.
– Ну, если навсегда, то пойдем. Я давно картину хочу посмотреть. «Три богатыря» называется.
– А вечером я тебя на ужин приглашаю. – Голос у нее почему-то стал несколько хриплым.
– Нет уж, – ответил ей Никифоров Николай. – Ты меня в Третьяковку, а я тебя на ужин. Я не в хоромах, правда, на съемной квартире живу, но у меня чистота и порядок. Грязные носки нигде не валяются. И картошку я так пожарю, пальчики оближешь. У меня настоящая чугунная сковородка есть. Каслинского литья. Еще дореволюционная. В Петербурге, между прочим, все, что из чугуна сделано, решетки там, ограды, часы всякие, на Урале, в наших местах, отливалось. Знаешь?
– Знаю, – сказала она и зажала на всякий случай в руках носовой платок. Ужасно у нее опять почему-то защипало в носу. – Русские мы, потому и знаю. Родные. Жареную картошку не ела сто лет. Давай тогда так. С тебя картошка, а я принесу огурчики и чего-нибудь покрепче. Согласен?
– Заметано, – сказал он и протянул досуха вытертую ветошью крепкую руку.
Август 2002 г.
МАТИСС. «КРАСНЫЕ РЫБЫ»
Ольга Петровна сидела на скамейке в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в зале импрессионистов. Она приходила сюда каждый ее выходной день. А выходные дни она старалась брать по средам. По средам вход в Пушкинский музей бесплатный. Она садилась всегда на одно и то же место – в один и тот же зал, на одну и ту же скамейку. Напротив Матисса. Его «Красных рыб». Конечно, в зале висели и другие картины. Но она сидела всегда напротив одной. Она знала ее так, как знают только художники, делающие копии. Лоскут скатерти на неправильном овале стола, стеклянная банка с прозрачной водой, в ней – красные рыбы. Цветы на столе. Ощущение радости от яркого дня. Это была любимая картина ее сына. Он копировал ее с этой скамейки десятки раз. У нее в квартире висело по меньшей мере три очень хороших копии. Сын поступал в Суриковское училище. Но не поступил. Наделал ошибок в сочинении. Теперь его не было с ней, а она приходила сюда.
– Добро пожаловать к нам! – обратилась к ней дежурная по залу. Все ее здесь уже знали. – Ну, как дела?
– Осталось полтора года, – ответила мать. – Точнее, пятьсот сорок пять дней.
– Пишет сынок?
– Прислал письмо, что заканчивает учебу и скоро будет куда-то отправлен. Только бы не в Чечню!
– А вы молитесь! Господь поможет!
– Я буду сюда приходить. Может, вы даже помните его, моего сына… Такой худенький мальчик… Красивый!
Дежурная не помнила. Сколько народу ходило по этим залам! Но из солидарности сказала:
– А как же! Такого мальчика нельзя не запомнить!
На самом деле в память ей врезалась только эта женщина. Всегда в одном и том же костюме, еще молодая, но безучастная ко всему, что не касалось ее сына. Худая, с пепельными волнистыми волосами и голубыми глазами, в которых было страдание. Море страдания. Океан. Космос. Страдание заполняло ее жизнь.
– Хочу угостить вас ириской! – Дежурная вложила в руку матери конфетку и отошла. Та машинально сжала ладонь, но не поблагодарила. Она глаз не могла отвести от картины. И никто не осмелился ее больше тревожить. Когда вечером прозвенел звонок, она встала и тихонько ушла, будто растворилась в осенних сумерках.
В автобусе было много народу. Был час пик, ее просто вынесли на нужной ей остановке. В парадно отделанном центре города были стеклянные будки, здесь же, в пролетарском районе, будочки остановок оставались кое-где фанерные, кое-где металлические. Эту как раз недавно покрасили в желтый цвет. Она постояла, отряхиваясь, машинально подняв кверху взгляд, и вдруг не поверила глазам – на чистой желтой стене кто-то нарисовал знакомый ей набросок картины. Она не могла ошибиться. Рисовали мелом, а вернее, даже не мелом, а камнем, в спешке пропарывая слои краски. Ну да, вот он, овал стола, четырехугольник скатерти, прозрачный цилиндр банки и в ней красные рыбы. Рядом цветы. Внутри у нее все похолодело. Что означал этот знак? То, что это был знак ей, сомнений не возникало. Когда же он появился? Утром она около остановки не проходила. Вчера, когда она возвращалась с работы, рисунка не было. Она бы заметила. Вечером накануне шел дождь, и она долго стояла, пытаясь раскрыть сломанный зонтик. Значит, знак появился сегодня.
Она обошла остановку кругом. Рисунков больше не было. Только была нарисована стрелка, указывающая направление к дому. Впрочем, стрелку могли оставить и дети, играющие в казаки-разбойники. Но она больше не стала раздумывать. Уже стемнело. Как можно быстрее, зорко оглядываясь по сторонам, она пошла, почти побежала. В подъезде все было тихо и не было никаких следов. Дрожащей рукой она отперла дверь. В квартире было сумрачно, пусто. Она поставила чайник, включила свет. Но сердце матери знало – сын где-то здесь. Он подал знак, она его поняла. Он должен прийти. Пробило одиннадцать. Она не стала раздеваться и разбирать постель. Выключила свет и отперла дверь. И села в темноте ждать.
Он пришел. В половине первого. Крадучись, будто мышь, слегка царапнув по двери. Дверь подалась, тихо скрипнув. Мать встала навстречу. Да, это был ее сын. Невероятно худой, бледный, в телогрейке с чужого плеча. Она чуть было не вскрикнула, бросилась к нему, но он с округлившимися глазами поднес руку к губам, и она замерла.
– Мамочка, только тихо! – прошептал он, и мать поняла – сын в опасности, он боится, он прячется. Тенью она скользнула к двери и быстро заперла ее на оба замка, накинула еще и цепочку, которой не пользовалась уже много лет. И за хрупкой фанерной дверью, которую можно было выбить одним ударом ноги, но якобы защищенная двумя старыми замками и допотопной цепочкой, она почувствовала, что они все-таки в относительной безопасности.
– Мальчик мой! – Она кинулась к нему и стала стягивать ненавистную, пропитанную чужими запахами телогрейку. Он стоял, прислонившись к матери молча, как в детстве, и только вздрагивал крупно, всем телом, а она думала, она знала, что сын ее еще ребенок, что ему не годится играть во взрослые игры.
– Сейчас, мой сыночек, сию минуту, сейчас… – бессвязно шептала она, одновременно пытаясь и раздеть его, и наполнить горячей водой ванну, и почистить картошку.
– Не надо, мам, не суетись! – Он хотел остановить ее. – Я заскочил попрощаться. Я уеду сейчас, я должен скрываться, бежать. Я сделал ужасное. Я убил.
– Боже мой! Деточка! – Она встала с остановившимися глазами и обхватила сына за тонкую шею, прижалась лицом. – Я не верю, что ты убил просто так! Ты не виноват! Они тебя мучили!
– Мама, прости! Некогда объяснять. Он был сволочь, козел. Я его ненавидел. Поэтому и убил. Мне теперь трибунал. Мама, не плачь! Я от них убегу! Дай мне одежду и денег. Хоть сколько-нибудь, сколько есть.
– Миленький мой, подожди! Так нельзя! Надо искать справедливости! Ты не мог убить просто так! Ты не мог! Мы соберем все характеристики…
– Мама, какие характеристики… Ты наивная, милая мама… Пусти… Надо собраться.
Он освободился от ее объятий, и она поняла, что теряет его навсегда. Вместе с тем так же ясно она понимала, что на первой же станции его разыщут, возьмут.
– Я поеду с тобой. Поедем к тетке в деревню. Там глушь, там никто не найдет!
– Мамочка, мама! Сразу видно, что ты совсем не читаешь детективов! В деревне каждый человек на виду. Сразу заложат. Не в подвале же сидеть!
Она обрадовалась.
– Конечно, в подвале! В газетах писали, какой-то предатель с войны в подвале сидел. Двадцать лет! И его не нашли!
– Он был предатель. Я убил козла, но я не предал. В подвал не хочу. Будь что будет. Попробую пробраться через границу куда-нибудь в Белоруссию, в Польшу. Потом в Германию. Сделаюсь бродячим художником. Потом выправлю какие-нибудь документы. Потом, может, вернусь. Ты знак видела?
– На остановке – «Красные рыбы»?
– Да. Если останусь жив, пришлю тебе письмо с этим знаком, без адреса.
– Господи, деточка! Это все нереально, это фантазии! Тебя схватят!
– Обратного хода нет. Помоги мне собраться. Лучше, если ты дашь мне, как Керенскому, женское платье. Я худой, невысокий. Сойду за девчонку.
Она не перечила. Но в душе знала: все его планы – утопия чистой воды.
– Тебе нужно помыться! – Она взбила в ванне пену, принесла чистое полотенце. Быстро сварила яйца, картошку, достала консервы, положила сахару и печенья. Запасов в доме было немного, она собрала в сумку все, что у нее было. Но знала: нельзя допустить, чтобы он ушел. Она должна была уговорить его пойти в прокуратуру.
Он вымылся, поел и затих. Она думала, он уснул. Но он сидел возле стопки рисунков и плакал. Увидев ее, он быстро встал, стал застегивать сумку.
– Метро закрыто. Машину ловить нельзя, это заметно. Отдохни. В половине пятого я тебя разбужу.
Она видела, как беспомощно опустил он сумку на пол, и поняла. Конечно, ее умный мальчик не мог поверить сам в ту ерунду, которую он тут ей наговорил. Он говорил в утешение. Чтобы она надеялась и ждала. Он прилег на неразобранную кровать, она пододвинула ему подушку под голову, накрыла пледом, легла рядом. Она гладила ему волосы и думала: «Ну где же ты, Бог? Где справедливость? Как спасти сына? Куда бежать? Что для него впереди? Трибунал, а потом тюрьма. Он не мог убить просто так, но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости».
Она обхватила свое дитя, как тогда, когда он был маленьким, и отчетливо поняла, что тяжелые жернова действительности скоро перемелют их обоих, они уже нависли над ними. Она заплакала от отчаяния. В глубине ее мозга, как грохот сапог, раздавались слова бывшего мужа: «Ты его балуешь! Балуешь! Балуешь! Растишь из него девчонку! Он ничего не умеет, кроме своего дурацкого рисования! Он не может подтянуться на перекладине! Ты его кутаешь, он все время болеет! Он худой, у него совсем нет мышц! Он не умеет драться! Он нежизнеспособный! Нежизнеспособный, как ты!»
А мальчик действительно интересовался почти только живописью. В музее забывая обо всем. С малых лет совершенствовал технику. И не умел драться. Был рассеян, все забывал. Отец называл его «слюнявая баба». А когда однажды он избил сына ремнем, она сказала ему: «Уходи! Или я вызову милицию и подам на тебя в суд!» Муж ушел навсегда. Ушел, будто исчез из их жизни. Она осталась с сыном одна, без поддержки. Только тетка, та самая тетка, к которой они собрались бежать, постоянно присылала им продукты со своего огорода. Тетка любила их. А муж не любил. Она не переживала. Они с мужем действительно были разные. Она была счастлива сыном. Она верила – он добьется успеха. Она старалась. Работала в технической библиотеке. Брала на дом переводы. Перебивалась. Ей самой было много не надо. Но на уроки рисования сыну она зарабатывала. А что теперь? Нужны деньги, чтобы откупить сына. Но она никогда не давала взятки, не знала, как подступиться, кому об этом сказать. И самое главное – где взять много денег?
Она растерялась. Она знала, что можно продать квартиру. Но деньги нужны были сейчас. Взять взаймы было не у кого. Но если даже и взять, мальчику все равно тюрьма. Его там убьют. Да, он нежизнеспособный. Такой же, как и она. Но разве имеют право на жизнь только сильные? Разве здесь Спарта? Там таких, как ее мальчик, убивали в младенчестве. Но разве хорошо иметь одних воинов, а художников не иметь? Или теперь все-таки позволено дорастить мальчиков до возраста пушечного мяса? А потом уже убить их на бойне? Можно не иметь силу, но достоинство иметь. Он не мог убить просто так, но он убил, и его убьют. Так что без него ее жизнь? Ничто. Она представила, как свора собак и людей гонится за ее сыном, как загоняют его в угол, в подвал или на крышу дома, как стреляют…
