Текст книги "Манящий запах жареной картошки"

Автор книги: Ирина Степановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Маша, иди! Я устал. Когда пройдет время, ты поймешь, что большего для тебя, чем сейчас, я сделать просто не мог! Прости меня, что остановил тебя тогда в Далеком Поле. А Питер – хороший парень! И маме твоей он, я уверен, понравился. К тому же он, как и ты, педагог. У вас будет много общего. Он поможет тебе с работой. Не за нового же русского тебе выходить! А одной в нашем волчьем мире тебе не выжить!

– Ну а ты? Я не хочу уезжать! Неужели ты не можешь ничего для нас сделать?

– К сожалению, ничего.

Она помолчала. Не стала плакать, моя умница. Сказала только:

– Прощай, Гриша!

– Прощай, моя девочка! Будь очень счастлива! Меня прости. Я буду благодарен тебе до самой смерти, что ты была со мной! Я очень виноват, но сделать ничего не могу!

Она ушла. Я стал скрести снег. Я буду так скрести и скрести. Вон его еще сколько осталось!

И я жил. Худо-бедно, но жил. Ходил на фабрику. Понемногу она все-таки начала работать. И шерстяные ткани нашей фабрики были лучше импортных и дешевле. Стали к нам приезжать иностранцы, покупать продукцию, вести переговоры о совместном производстве. Появились и у меня небольшие деньги. Но настоящая моя жизнь была в гараже. Днем я махал метлой, а вечерами пил чай с ароматом персиков да как дурак смотрел на букетик ландышей в голубой вазочке. Еще я развлекался тем, что кормил собак. Тимка был мой любимец. Он был черной дворнягой с симпатичной веселой мордахой. Обожал класть голову мне на колени и подсовывал ее под руку, чтобы я его гладил.

Весной в гараже пели соловьи. Совсем рядом, по ту сторону забора, было старое кладбище. Они вили там гнезда. И в мае они заливались трелями так, что у меня заходилось сердце.

Ровно год прошел, как я познакомился с Машей. Я знал, что она вышла замуж. Закончился учебный год и в ее английской школе, и в институте. Муж увез ее показать ей свою далекую Америку, и в Москве Маши уже не было. Я ощущал ее отсутствие всем существом, как собака, будто с пересечением многих границ она выпала из моего жизненного пространства и умчалась куда-то в космос, куда улетают все души умерших.

Летом в гараже было жарко. Потом наступила осень. С ней пришли совсем черные дни. Внезапно навалилась тоска, глухая, как боль, что возникает за грудиной и ползет по руке, немея в пальцах. Тогда я ложился на топчан и незрячими глазами смотрел в потолок. Через несколько часов боль куда-то уносилась сама. Жена говорила, что надо класть под язык валидол, но я не хотел. Бог с ней, с болью, с женой, да и с валидолом. Впрочем, никакого валидола у меня все равно не было. И я засыпал под лай собак и тиканье старых, кем-то выброшенных на помойку и подобранных мной ходиков.

В один из таких тяжких осенних дней и возникла в дверном проеме моего гаража Машина мама. Я ее не звал. Я даже не хотел думать о том, зачем она пришла, и в то время, как руки мои автоматически наливали ей чай, я вспоминал, каким образом Витька, сосед, умудрился разбить весь перед у своих «Жигулей», будучи даже не сильно пьяным. Пока я это обдумывал, Машина мать достала из сумки тонкую пачку писем и отдельно плотный длинный конверт с официально напечатанным адресом. Она развернула этот конверт, и какие-то звуки наконец достигли моего слуха. Я услышал, что она плакала. Я взял у нее из рук официальную бумагу и прочитал. Это было письмо.

«Дорогая госпожа Гончарова, – было выведено жирным шрифтом в первой строке, – в ответ на Ваше обращение сообщаю Вам, что Ваша дочь Мария Гончарова-Фэрли выехала из нашей квартиры в Гринвуде, пригороде Нью-Йорка, два месяца назад и до сих пор не известила о месте своего пребывания. Из полиции, куда я обратился за помощью, чтобы разыскать ее, мне сообщили, что Ваша дочь работает моделью топлесс в Нью-Йорке, в одном из ночных клубов. На мое предложение вернуться домой Ваша дочь ответила категорическим отказом.

В связи с этими событиями уведомляю Вас, что по моей просьбе адвокатская контора «Томпсон, Бейкер», Гринвуд, начала дело о разводе с Вашей дочерью. Об исходе этого процесса Вы будете уведомлены юристом этой фирмы.

Ваш зять, Питер П. Фэрли, с уважением».

В тот день, когда Питер П. Фэрли в первый раз появился перед моими глазами собственной персоной с двумя тетрадками в руке, моя Маша сидела на диване, укрытая одеялом от грядущих бед. Как-то само собой запомнилось, что в тот день она была в тоненькой кофточке в наивный розовенький цветочек, по иронии судьбы сшитой из ткани нашей фабрики. Тонкие руки ее держали учебник, а губы дрожали от смеха. На мгновение я представил ее топлесс на маленькой круглой сцене, в слепящих огнях душного ночного клуба, и почувствовал, что могу задохнуться. В моем воображении она танцевала, но губы ее все дрожали, только уже не от смеха. Я будто слышал, как она укоризненно шептала, обращаясь ко мне: «Что же ты сделал, Григорий…» Было бы вернее шептать, что я, осел, ничего не сделал!

Вдруг маленькая сцена с танцующей Машей начала быстро вращаться и скоро слилась в пестрый кровавый круг. Я помнил, что еще услышал над собой голос ее матери, прежде чем провалился в центростремительную, мчащуюся на меня дыру.

Машина мать вовремя вызвала «скорую». После инфаркта в течение четырех месяцев меня выхаживала собственная жена. Когда же я наконец, опираясь на палочку, снова появился на фабрике, меня, оказывается, там очень ждали. Едва я вошел в свой тесный, заваленный бумагами кабинет, в нем возник низенький, похожий на обезьяну господин в прекрасном, очень дорогом костюме. Без предисловий он протянул мне свою карточку и спросил, действительно ли я являюсь единственным автором изобретения номер 1125/18, зарегистрированного в январе прошлого года. Я посмотрел на него внимательно и спросил:

– Ну?

Он сразу понял, что не стоит тянуть резину, и без обиняков сообщил мне, что он готов купить все права на это изобретение за кругленькую сумму. Я хорошо представлял, какой доход его фирме может принести эта изобретенная мной у Машиной кровати штука под номером 1125/18, и поэтому предложил ему прибавить к названной им сумме два нуля, оформленную в течение трех дней въездную визу в США, якобы по делам его фирмы, и билет до Нью-Йорка.

Видимо, он был хорошим физиономистом. Он посмотрел на меня и без дальнейших обсуждений сказал, что согласен. Через три дня конверт с визой, билетом и банковской карточкой был у меня в кармане.

Половину этой суммы я оставил жене. Сначала от свалившихся с неба денег она не могла прийти в себя. По прочно укоренившейся у бедняков привычке экономить она еще долго смущенно жалась, выбирая между автоматической стиральной машиной и видео. Тогда без лишних слов я купил ей и то и другое и еще пушистую норковую шубу в придачу.

– Теперь домой? – спросила сквозь слезы благодарности жена, прижимая к груди объемистый мягкий сверток.

– Мне надо слетать в Нью-Йорк, – ответил я, и она онемела.

В самолете я всю дорогу спал. В Рейкьявике, пункте кратковременной остановки, шел дождь. В Исландии, оказывается, тоже есть русская водка. Я выпил в баре в аэропорту стаканчик. В Нью-Йорке после освобождения из-под контроля я взял такси и поехал в бюро по рекомендованному мне адресу. Там меня ждали переводчица и частный агент. Его звали Джим. Он сидел за компьютером и смотрел на меня умными карими глазами. Я пожал его темно-коричневую, красивой формы, худощавую руку. Пока он работал, я приличия ради облетел на прогулочном вертолете статую Свободы, но ничего не понял и никаких впечатлений не получил. Все мои мысли были заняты Машей. Вернувшись к бюро, в ожидании Джима я засел неподалеку в каком-то баре.

Машу Гончарову он нашел через два часа.

– Куда мы едем? – спросил я Джима.

– В прачечную, – ответил он. – Присматривай за своей сумкой, в этом районе полно пуэрториканцев.

Когда мы вошли, в небольшой комнате с полупустыми металлическими стеллажами никого не было. В высоко расположенном маленьком окне виден был только кусочек неба. В воздухе разливался запах какого-то сильного ароматизатора.

«Боже мой, это с филологическим-то образованием!» – успел по-российски подумать я, как дверь отворилась, и, пятясь худенькой спиной, нагруженная массивной тележкой с упакованными пакетами с бельем, в стареньких, еще московских, голубых джинсах, в комнату вошла Маша. Казалось, она не удивилась, увидев меня.

– Я сейчас! – Она разложила на полках белье, и мы вышли на улицу.

– Все изменилось! – сказал я, беря ее за руку. – Теперь у меня есть деньги и я могу тебя увезти в Москву. Мы купим дом в Далеком Поле и будем безбедно жить вместе.

– Нет, поздно! – Она сказала это спокойно и как бы в подтверждение этих слов отрицательно помотала головой. – Я никуда не поеду. Я буду жить здесь сама. Вы все меня предали. Я вам не верю.

– Я не хотел, Маша! Я слишком рано опустил руки! Прости меня! Я знаю, тебе приходится зарабатывать на жизнь в ночном клубе. Это не для тебя! Поедем домой!

– Не мне говорить тебе, Григорий, что дорога в ад, в сущности, вымощена благими намерениями. Я знаю, ты желал мне счастья, так же как и мама, но получилось все по-другому. Я никого не виню. Я не сержусь. Я и сама предала Питера. Вероятно, он думал, что я буду ему хорошей женой. Но и с тобой я не поеду, Гриша. Я не люблю тебя больше. Ты трус!

Да, она стала другая. Внешне не изменилась. Небольшой круглый пучок волос все так же украшал ее нежный затылок, и мелодичные беспомощные нотки все так же звучали в голосе, но не прежняя московская девочка-студентка стояла передо мной. Она была птицей, ударившейся о скалу, но не разбившейся, а вынесшей сильный удар. Птица отлежалась в кустах на морском берегу и теперь уже снова могла летать, но еще неровно, не отваживаясь подняться на большую высоту, однако карабкаясь все выше и выше. Она уже не боялась поднять голову и не боком, а прямо смотреть в небесную синеву.

– Не волнуйся, Григорий, иди! Все будет хорошо! Я уже хожу учиться в школу для медсестер, а в клуб только два раза в неделю. Через полгода у меня будет настоящая работа, и я этот клуб брошу! Когда я встану на ноги, я сама напишу маме, пусть она присылает сюда Наташку. Жизни лучше учиться здесь. Дома, в Москве, мы слишком уж рафинированы. Ну ладно, Гриша, иди, мне пора!

Она на мгновение прильнула к моему лицу, и я почувствовал слабый запах апельсиновой жвачки. Через открытую дверь я увидел, как она вернулась в комнату и села за металлический стол заполнять квитанции. Джим вынырнул откуда-то из-за моей спины и встал рядом.

– Пожалуйста, Джим, отвези меня в аэропорт!

– О’кей! – Он был деликатный человек, этот частный агент.

Я все-таки успел долететь до Москвы. Видимо, мне помогло продержаться то, что все время полета, в течение двенадцати часов, я был очень пьян. В аэропорту меня встречала жена. Видимо, Джим послал ей телеграмму о моем состоянии. У нее в глазах стояли надежда и слезы.

Я успел ей крикнуть вместо приветствия:

– Тимку из гаража возьмите к себе!

В ту же секунду я провалился в небытие навсегда. Может быть, это смешно, но я очень рад, что я умер.

Надо платить.

1996 г.

ЛЯЛЕЧКА,

или

Иронический рассказ о нас, писательницах

Оля Иванова уже давно работала в дамском салоне и слыла там хорошим мастером. В таком, знаете, салоне, где работают только на препаратах одной, проверенной, с именем, фирмы. Где косметические средства гранулированы и кремы заключены в микросферы. Где стрижку с укладкой делают так, что потом месяц не хочется мыть голову, чтобы не смыть результат парикмахерского искусства. Где после сделанного маникюра не верится, что эти руки когда-либо впредь могут прикоснуться к грязной посуде. Куда записываться надо только по рекомендации, и то чуть не за полгода вперед.

Оле Ивановой было уже далеко за…, но все предпочитали звать ее Лялечкой. Маленькая собачка до старости щенок. Лялечка была крошкой. От природы имея темно-каштановые волосы, в восемнадцать лет она стала блондинкой, надела туфли на высоченных каблуках и не снимала их ни на работе, ни после.

– Я без каблуков ходить не могу, у меня ноги тогда болят, – заявляла Лялечка вопреки здравому смыслу и воинственно топала очаровательной маленькой ножкой, обутой в модельную «лодочку», сверкала вокруг себя яркими глазками и трясла кудряшками мокрой химии. Мокрая химия уже несколько лет как вышла из моды, но к Лялечкиной пухлой детской мордашке такая прическа шла бесподобно, впечатление было, будто Лялечка с такими волосами родилась, и поэтому она прическу не меняла. Ко всему прочему следует добавить, что муж Лялечку обожал, единственная дочка ее была круглой отличницей и собиралась поступать в педагогический институт.

Лялечка зарабатывала прилично. У нее был свой принцип – она никогда не брала клиентов сверх рабочего времени, даже если очередь к ней растягивалась на два месяца. А очередь именно растягивалась, потому что все, кто стригся у Лялечки хотя бы один раз, хотели потом к ней вернуться. Стригла Лялечка любые волосы так, что достаточно было утром встряхнуть головой, и стрижка ложилась как новенькая. Но стричься для этого надо было минимум один раз в полтора или два месяца.

– Извините, я занята, – спокойно и твердо говорила очень настойчивым клиенткам Лялечка, снимала свой фирменный халатик, складывала инструменты и уходила.

– Может быть, вы можете прийти постричь на дом? – Клиентки при этом подмигивали Лялечке на оба глаза, намекая, что это было бы очень выгодно для нее.

– Нет, – отвечала Лялечка. – В свободное время я занимаюсь совсем другим делом.

Клиентки поджимали губы и думали про себя: «Здрасте пожалуйста, каким это делом может еще заниматься мастер-парикмахер?»

А Лялечка, никому ничего не говоря, писала роман.

Еще когда-то в школе, в девятом классе, на уроке производственного обучения, как это тогда называлось, она научилась сносно печатать на машинке. И теперь первым делом, когда ей приспичило заниматься творчеством, Лялечка пошла в хороший магазин и купила там чудесную портативную машинку. Лялькины маленькие пальчики так и просились вволю поплясать на этой чудесной клавиатуре. И они плясали на ней как по расписанию, в определенные часы утром или вечером, в зависимости от смены, когда работала Лялечка в салоне, строго по три часа в день. Дочка в это время мыла посуду и жарила картошку, а муж, приходя с работы, целовал жену и ласково спрашивал:

– Ну, Франсуаза Саган, много ли написала?

Надо отдать должное и ему. Сроду не прочитав ни одной книжки французской писательницы, он хорошо запомнил ее имя, услышанное как-то в одной телепередаче. В основном благодаря тому, что ему понравилось, как мадам Саган рассказывала, что купила себе дом, выиграв деньги на скачках. Против увлечения жены он также не возражал, так как Лялечка, будучи сама занята творчеством, снисходительно относилась и к его проказам. Впрочем, все его проказы были вполне невинны: раз в неделю пиво с друзьями да походы в парилку. А работал он в автосервисе. И поэтому часто подвозил Лялечку на работу на не новом, но прекрасно выглядевшем «фольксвагене-гольфе», синем, как море, которое Лялечка с удовольствием описывала в своем романе. В общем, жизнь у них текла как по маслу, пока наконец Лялечка не закончила свое произведение.

«И куда теперь его деть?» – задумалась она. Шагать сразу в редакцию было как-то неудобно. К тому же Лялечка была не уверена, что без знакомства ее вообще куда-нибудь пустят дальше порога. Поэтому она решила немножко подождать, пока не подвернется кто-либо, кто, во-первых, помог бы ей исправить грамматические ошибки, а во-вторых, открыл бы ей дверь в какое-нибудь издательство.

«Ищите да обрящете», – говорится для тех, кто страстно хочет чего-нибудь добиться. Для Лялечки смысл этого выражения облекся в дородную, высокую фигуру новой клиентки, рекомендованной Лялечке старой приятельницей. Звали клиентку Августа Павловна. Когда она непринужденно и мощно, как летний ливень, подплыла к Лялечкиному креслу, та сначала подумала, что Августа Павловна – старшая жена какого-нибудь восточного шейха. Так черны были ее густо выкрашенные сурьмой волосы и ресницы, так ровен был безукоризненный пробор через всю голову, начинающийся от высокого мраморного лба, на котором, однако, уже оставили следы годы в виде коричневых крапин. Так миндалевидны и маслены были глаза Августы Павловны в мелкой сеточке еле заметных морщин. Так переливисто звенели и благородно сияли многочисленные кольца, браслеты на ее прекрасных, желтоватых от табака руках. Множество цепочек, одна из них с огромным овальным медальоном, красовались на дрябловатой уже груди Августы Павловны. Длинные качающиеся серьги, завораживая взгляд, отягощали мочки ушей. Широкие брюки а-ля Марлен Дитрих, что было модно в этом сезоне, подчеркивали достоинства всей фигуры, а длинный жилет и черная крепдешиновая блузка удачно скрывали около двух десятков превышающих норму килограммов. Довершало впечатление мощное хриплое контральто, которым Августа Павловна пояснила Лялечке свое желание избавиться от многолетнего пучка волос на затылке и приобрести вполне современную стрижку. В общем, Августа Павловна представляла собой зрелище не для слабонервных. Но Лялечка с невозмутимым видом и легкостью взялась за работу. Пряди черных как смоль волос быстро падали на пол. Когда до завершения процесса осталось лишь несколько беглых взмахов ножницами, Лялечка извинилась, ушла в туалет и достала там из кармана сотовый телефон.

– Кто эта тетка, которую ты мне сосватала? – коротко спросила она у приятельницы.

– Ничего особенно полезного, – ответила та. – Точно не знаю, но вроде занимается филологией на какой-то кафедре в каком-то институте. По-моему, даже доктор наук. А что?

Лялечка не ответила и нажала на кнопку. Судьба сделала ей навстречу первый шаг.

Когда укладка была окончена, ревущий фен выключен и голубой целлофановый кокон, в который была укутана клиентка, снят, Августа Павловна не без тревоги открыла глаза. С пучком на голове она ходила последние тридцать лет. Теперь же из зеркала на нее смотрела чуть постаревшая копия Жюльет Бинош. Лялечкина клиентка осторожно и с удовольствием покрутила головой слева направо. Прическа была безупречна. Августа Павловна скостила сама себе пятнадцать лет. Итого вместо имеющихся шестидесяти в зеркало на себя смотрела бодрая сорокапятилетняя женщина. «Наступило сорок пять – баба ягодка опять!» – промычала неразборчиво Августа Павловна, а громко вслух сказала своим сочным контральто, обращаясь к Лялечке:

– Ну, деточка, блеск!

– Чтобы сохранить форму стрижки, вам, с вашими волосами, нужно стричься раз в месяц, – скромно сказала Лялечка. – Но к сожалению, на следующий месяц запись уже закончена.

– И что же делать? – несколько растерянно спросила Августа Павловна, чувствуя, что сказано это было неспроста. Но она и представить не могла, куда Лялечка клонит.

– Минутку, – сказала та и достала из своего шкафчика увесистую стопку бумаги. Лялечка всегда носила роман с собой, как самую большую ценность. Она чувствовала, что настанет час и он ей будет нужен немедленно.

– Я написала роман, – тихо и серьезно сказала Лялечка, подойдя вплотную к Августе Павловне и всовывая ей папку под мышку. – И хочу, чтобы вы его поправили. А я, в свою очередь, обязуюсь вас стричь в любое удобное вам время.

Августа Павловна онемела. Конечно, она хорошо представляла, что сейчас пишут романы все – психологи, авиаконструкторы, врачи, воспитатели детских садов, бывшие милиционеры, но чтобы парикмахерши… Однако стричься без очереди было заманчиво.

– Я прочту, – сказала Августа Павловна тоном, которым она говорила со своими старательными, но не очень способными студентами, и выплыла из салона. Лялечка осталась стоять стиснув зубы.

Месяц пролетел как один день. Дочка заболела в самый разгар эпидемии гриппа, и Лялька отпаивала ее чаем с малиной, отпросившись с работы. Потом муж хорошо приложился на своем «фольксвагене» к чьему-то заднему бамперу, выезжая с Кольцевой на проспект, и долго потом еще ругался на «баранов», которые не могут решить простые дела без ГАИ. Дальше незаметно наступила очередная оттепель, теперь уж весенняя. Лялечка сняла свою хорошенькую шубку и, обнаружив, что ей нечего надеть, несколько дней бегала по магазинам в старой куртке. В общем, дел было по горло. И вот наконец среди недели раздался долгожданный телефонный звонок. На следующий день в салон опять вплыла уже знакомая звенящая и блестящая фигура Августы Павловны. Лялечка на нее внимательно посмотрела. Волосы у клиентки опять были как-то странно расчесаны на прямой пробор и лежали по обеим сторонам лба, как у приказчиков из пьес А.Н. Островского.

– Что это с вами? – спросила Лялечка, указывая на прическу.

– Не умею укладывать, – развела руками клиентка.

«Отлично», – подумала Лялечка и взялась за ножницы и расческу.

«Она не умеет писать, но мастер отличный, – подумала Августа Павловна. – Надо ей сказать, что она должна много учиться, много читать, выдать список литературы и время от времени заходить стричься и проверять, как идут успехи. Она молода; для того чтобы научиться писать хоть как-нибудь, ей понадобится лет десять. Если не бросит. А лучше бы бросила. Все равно способностей у нее никаких».

Лялечка окончила стрижку.

– Пойдемте, деточка, покурим, – подмигнула ей клиентка, доставая из пакета знакомую увесистую папку. Лялечка послушно, как девочка, пошла за Августой Павловной в холл. Там в уголке они сели.

– Так вот, моя красавица, – сказала Августа Павловна, пристально глядя своими маслянисто-жгучими глазами в побледневшее личико Лялечки, – писать пока вы не можете. – Это прозвучало как приговор. Ручки и ножки у Лялечки похолодели, и дальнейшие слова Августы Павловны доносились до нее, как с того света. – Но вы должны учиться! Ведь научиться писать сносно может каждый! – Дальше следовали слова о плоских, невыписанных характерах, о нелогичной, провальной концовке, приводились в пример авторы, фамилии которых Лялечке ничего не говорили. Наконец, услышав про Пастернака, Лялечка отогнала от себя приступ тошноты, встряхнула кудряшками мокрой химии и сказала, обнаружив некоторые познания в истории литературы:

– Вот вы говорите – «Пастернак, Пастернак»… А ведь Нобелевскую премию первый-то раз дали не ему, а Голсуорси. А у того в его «Саге о Форсайтах» характеры еще более плоские, чем у меня. И потом, вы говорите, в моем романе действия мало… Этого не может быть. У меня в конце восемь трупов, а в начале один потерявшийся ребенок и женщина в коме. Куда же еще больше действия?

Августа Павловна посмотрела на Лялечку, почесала затылок, приоткрыла было рот, густо накрашенный помадой от Диора, и закрыла его снова, так и не сумев найти, что сказать. Лялечка взяла с ее колен свой роман и, не попрощавшись, ушла в зал, громко стуча высокими каблучками.

«Ходить тебе без прически, старая дура, – ругнула себя Августа Павловна. – Уж не могла расписать ей, как тебе понравился ее идиотский роман».

А Лялечка, засунув свой роман на самую дальнюю полку шкафчика, выбежала под удивленными взглядами коллег в туалет и там горько, беззвучно заплакала. Возвращаясь домой с работы, она зашла на ближайшую почту, завернула роман в непромокаемую бумагу и написала на стандартной бумажке адрес первого попавшегося ей на глаза издательства. Ответа не было долгих три месяца. А потом в ее квартире раздался звонок, и как по волшебству мастер-парикмахер Лялечка Иванова превратилась в писательницу Ольгу Брусницкую.

С Августой Павловной они встретились еще раз. Та зашла в известный книжный магазин за словарем для внука. Толпа, колыхавшаяся в одном из углов зала, привлекла ее внимание.

– Что там такое? – качнула головой в сторону толпы Августа Павловна и загородила дорогу какой-то только что выбравшейся оттуда женщине. Серьги ее при этом призывно качнулись и зазвенели.

– Встреча с Брусницкой! – сказала восторженно та и помахала книжкой в руках. – Первые сто экземпляров – со скидкой!

– А кто это такая? – удивилась Августа Павловна. Лицо на задней стороне обложки показалось ей смутно знакомым. Она стала протискиваться вперед.

– Вы что, книг не читаете? Это же новая писательница! Я уже три книжки ее прочла! – прокричала ей вслед женщина из толпы. Но Августа Павловна ей не ответила. Потрясенная страшной догадкой, она пробралась почти к самому кругу, в центре которого стоял стол, заваленный одинаковыми книгами, а за ним на стульчике виднелась хрупкая женская фигурка в светлых кудряшках, в модных очках и в брючном костюме. Августа Павловна спряталась за колонну. Вот женщина подняла лицо, улыбаясь протянула очередному желающему книжку с автографом, и Августа Павловна убедилась, что догадка ее оказалась правильной. Перед ней сидела Лялечка Иванова собственной персоной.

– Расскажите, пожалуйста, – теперь звонким голосом обратилась к Лялечке молоденькая девушка в джинсах и с рюкзаком за плечами, – что побудило вас стать писательницей? – Голос девушки звенел на весь зал.

Ахнув, Августа Павловна узнала в девушке свою студентку и замерла в ожидании ответа. Лялечка потупила глазки, сняла очки и устало потерла пальчиками переносицу. Зрение у нее порядочно испортилось от постоянной писанины.

– Видишь ли, деточка, – тихо сказала она, но настороженный слух Августы Павловны улавливал в шуме торгового зала каждое слово. – В жизни каждой женщины наступает время, когда она чувствует разочарование в чем-либо. В любви ли, в возрасте ли… Бывает, что во внешности. Скажем, с возрастом женщины часто полнеют. Иногда в муже, иногда в детях, у кого в чем… И тогда у творческой личности возникает потребность творить. Кто-то заводит любовников и творит свои романы с ними, у кого-то открывается второе дыхание в научных исследованиях, кто-то начинает строить дома и ковыряться на дачных участках, а кто-то начинает писать. Вот и я из таких. Потому что для меня каждый новый роман сродни новой любви. – И Лялечка взглянула на девушку и улыбнулась. – Мой ответ тебя удовлетворил?

– Спасибо! – сказала девушка и прижала руку к груди. Лялечка протянула ей книжку с автографом и случайно перевела взгляд чуть левее. В поле ее зрения попала Августа Павловна. Сначала Лялечка захотела встать и пойти поздороваться с ней, а потом решила, что не стоит. Августа Павловна, заметив, что Лялечка на нее смотрит, из-за чьих-то голов приветственно махнула ей рукой. Пока Лялечка опять надевала очки, чтобы рассмотреть свою бывшую клиентку получше, та быстро отошла к разделу учебной литературы, поклявшись завтра на занятии изничтожить в пух и прах восторженную студентку.

– Учишь этих дур, учишь, а все равно не могут отличить достойной литературы от всякого барахла.

Лялечка внимательно посмотрела ей вслед: прическа у Августы Павловны была никакая. Волосы ее снова были разделены на прямой пробор, но теперь вместо тугого пучка на затылке красовался жиденький хвостик, схваченный блестящей заколкой в восточном стиле. И Лялечка, прежде чем подписать очередную книжку, хмыкнула про себя и пожала плечами. Такие заколки уже лет двадцать назад вышли из моды.

Февраль 2002 г.

МАНЯЩИЙ ЗАПАХ ЖАРЕНОЙ КАРТОШКИ

Когда Лена ловила частника, она всегда садилась на заднее сиденье. Мало ли что! Она и в себе как в водителе не всегда была уверена – такое на дорогах творится, а тут чужой человек. В машине самое безопасное место – сзади, за спиной у водителя. Она всегда и садилась туда, чтобы, не отвлекаясь, обдумать планы на завтрашний день. Но сейчас на часах высвечивалось только семнадцать тридцать, и сегодняшний день был еще далек до своего логического завершения. Первым делом Лене надо было забрать свою машину из сервиса. Потом заскочить в тренажерный зал. По дороге туда или оттуда купить овощей и креветок. Лену поразила одна заметка в женском журнале, что японки, которые питаются рисом, овощами и продуктами моря, практически не болеют раком, в то время как американки, лопающие хотдоги, болеют этим в сотни раз чаще. Лена следила за своим здоровьем, поэтому поддерживать диету считала чем-то само собой разумеющимся. Затем нужно было еще успеть послать факс Гюнтеру. Он сообщил, что может прилететь на пару дней из Берлина. Лена задумалась. Может, что-нибудь решится в этот его визит? Прошлый раз он что-то полунамеками говорил о том, как он устал от холостяцкой жизни. Она тогда промолчала, но про себя подумала, что, пожалуй, за неимением лучшего сойдет и Гюнтер. Что ж, он высок, цивилизован, знает три языка, прекрасно разбирается в банковском деле, к тому же говорил, что старается не есть после шести, – они могли бы быть не только супругами, но и деловыми партнерами. Если в этот приезд он снова заикнется об этом, ей надо будет брать быка за рога.

– Приехали! – Лена протянула водителю деньги и, стараясь прямо держать спину, потянула на себя зеркальную дверь фирменного сервиса. Отражение представило ей уверенную в себе высокую, крепкую, спортивного типа, блондинку. Лена машинально нахмурилась. Опять она надела светлый костюм! Никак она не могла привыкнуть к мысли, что светлое, несмотря на все усилия, все-таки стало ее полнить. И потом в любом сервисе, даже в самом престижном, если пройти дальше представительского зала в цех, можно где-нибудь да запачкаться. «Черт с ним, – решила Лена, – с костюмом. Надо отправить его как-нибудь с оказией домой, к матери. Может, подойдет кому-нибудь из соседей». В Лениной-то родне все женщины были как на подбор сделаны по русским параметрам, меньше пятьдесят четвертого размера, кроме Лены, не носил никто, ни мама, ни сестра, ни сноха. Все рослые, широкоплечие, белокурые, голубоглазые. Русские красавицы. Таким красавицам, как они, трудно было смолоду женихов найти. Мужчины-то в русских селениях все, наоборот, маленькие, плюгавенькие – толп от водки, толи от жизни. Но Лена, которая с детства была не только красавицей, но и умницей, на мужиков себя по молодости растрачивать не стала, а, окончив в свое время школу с единственной в том выпуске в их городке золотой медалью, приехала в Москву поступать в университет на физмат. И поступила. Конкурс тогда был даже больше, чем сейчас. Тогда ведь все рвались в высшие математики, в инженеры и в журналисты, но, как бы там ни было, вот уже пятнадцать лет исполнилось, как Лена была полноправным столичным жителем.

– К сожалению, ваша машина еще не готова, – смазливой улыбкой попытался смягчить ей пилюлю молоденький оператор, быстро набрав ее данные на компьютере.

– Почему? – Лена вовсе не считала нужным улыбаться в ответ.

– Необходимая деталь в данный момент в Москве во всех центрах нашей фирмы отсутствует, мы заказали ее на родном предприятии. Доставка займет около пяти дней.