Текст книги "Анри Барбюс"

Автор книги: Ирина Гуро

Соавторы: Лидия Фоменко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

В новелле «Их путь» двое любящих, муж и жена, двое простых людей, работающих на фабрике, поглощены только своим чувством. Любовь для них выше всего окружающего. Два существа, «до безумия слитые друг с другом», неразделимы настолько, что их нерасторжимость воспринимается как абстракция. Страсть вознесла их высоко над миром мещанских предрассудков и низменных стремлений.

Однажды разразилось несчастье. Сгорел их дом, и кумушки, собравшиеся на пепелище, злорадно ждут выражения горя этих двоих, непонятных, не похожих на окружающих.

И происходит еще более непонятное, чем поведение супругов до сих пор. «Двое понесших утрату, беседуя, шли к месту своей потери и ничего не видели, хотя были совсем близко… Они приближались, приближались… И вот они вскинули головы, поглядели перед собой… Но и на этот раз они ничего не заметили. Муж и жена прошли между кучками пепла, не удостоив их внимания. Они продолжали свое шествие, даже не взглянув себе под ноги. Да, конечно, они прошли: значит, они ничего не заметили».

Так, почти символически, Барбюс утверждает величие чувства, поднимающего людей над повседневностью.

Барбюс шел по жизни, все время что-то открывая для себя. Он пытливо вглядывался в жизнь и людей, обогащался и складывал в потаенный ларец крупицы опыта, чтобы потом щедро отдать людям его сокровища. И герои Барбюса, поставленные автором часто в исключительные положения, вдруг сталкиваются с чем-то новым, с открытием. И тогда им кажется: до сих пор они были слепы, но пробил час, и они прозрели.

Позднее все богатства души будут приходить к героям Барбюса в итоге внезапного прозрения. Эта тема «ясности» намечалась уже в новеллах. Для тюремного надзирателя («Плохой сторож») понятия добра и зла не расчленены до тех пор, пока он смотрит на заключенных глазами закона, глазами капиталистической государственности. Но, перенеся тяжелое нервное потрясение, он вдруг стал смотреть на них глазами Человека. Наступило просветление, и ему открылось добро.

И автора ждет такое же внезапное прозрение, ему еще предстоит сделать самое большое открытие. На пороге его он стоит летом 1914 года.

У каждого писателя есть своя творческая высота. Высота Барбюса-художника – мастерство новеллиста. Какую бы форму повествования ни избирал Барбюс, всегда выделяются законченные, лаконичные новеллистические куски. Даже главы его романов, как правило, это новеллы, отмеченные всеми чертами высокой культуры этого жанра. Самое привлекательное в их форме, классическая симметрия, пропорциональность, завершенность. Определенность контуров, скупая точность описаний, выразительность характеристик, законченность композиции. Как бы отлита из одного куска металла, может быть, лучшая новелла сборника – «Саар».

«Саар был великолепный экземпляр крупных северных борзых… Глаза у него были свирепые. Днем они отливали черным янтарем, а с наступлением ночи сверкали самыми изысканными оттенками сапфира. Он скакал кругом лошади, которая неслась вскачь: птицам от него было только одно спасение – вспорхнуть прямо к небу, а прыгал он так легко, с такой непринужденной свободой, что, казалось, сама земля пружинится, подбрасывая его на воздух».

Но в форме иных новелл можно уловить черты декаданса. Писателя еще привлекает игра сюжетами, красками, психологическими нюансами. Каждая новелла сборника и по сюжету и по теме истинная новинка (nouvelle). Автор поворачивает сюжет то одной, то другой стороной, решает тему и так и этак: создает парные новеллы; рассказ становится понятным только в сравнении с себе подобным («Каменный человек» – «Неподвижность», «Белые нитки» – «Справедливость», «Поколения» – «Старик», «Одиннадцатый» – «Кличка», «Три безумные женщины» – «Сказка»).

Создавая такие сюжетные эксперименты, Барбюс, однако, далек от нарочитого эстетства, он не просто забавляется, не играет в новизну формы. Неожиданный поворот сюжета нужен ему для того, чтобы человек предстал во всей своей сложности, чтобы мы поняли, какими мы бываем «иными». Так раскрывается символика названия сборника.

Автор не отказывается от приема отстранения, любит контрасты, охотно использует гротеск.

Выбирая героя из массы, Барбюс часто не называет его по имени. Мы даже не знаем, как зовут того пытливого и сострадающего человека, который в романе «Ад» узнавал подноготную жизни и размышлял о ней.

Игнорируя собственные имена, автор подчеркивает, что его герой один из многих. Это в духе той концепции маленького, но не примитивного человека, какой подчинено все предвоенное творчество писателя. Оставляя без имени героев новелл «Их путь», «Похоронный марш», Барбюс не утрачивает интереса к личности. Он исследует индивидуальное в человеке с большой пристальностью; вот почему в новеллах столько неожиданных психологических нюансов.

Уже в те годы Барбюс тяготеет к обобщениям, к символике. Это пристрастие вылилось в концовках, которые завершают новеллы, как рондо в музыке.

И эти обобщения подчас полны большого философского и социального смысла. В них звучит пророчество, ослепительным светом пробивающееся сквозь мрак, пессимизм, печаль…

«Придет день, и сердца наши набухнут одинаковым пониманием и щедрых и скудных жизней. Благословляю грядущее. Оно лучше настоящего».

Но и эта книга, «Мы – иные», которой Барбюс отдал много сердечного жара, не была для него делом жизни.

Им владело недовольство написанным. Чтобы вздуть огонь, нужен ветер. В его книгах не было ветра. В них был воздух, но не было движения его.

ЧАСТЬ II
АВАНПОСТЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Итак, считал ли Барбюс, что пошел сражаться за правое дело? Как многие другие, шагавшие рядом с ним, падавшие рядом с ним? Да, он так считал.

Позже его вера разобьется об острые камни действительности, как и вера других, шагающих и падающих рядом с ним. Тогда наступит прозрение. Он будет часто произносить это слово. Позже он найдет другое, более спокойное, более обещающее, несущее надежду, это слово – «ясность».

Но в самом начале… В самом начале он еще слеп. Он находит высшую справедливость в том, что почти вся. Европа поднялась против Германии. Он убежден, что немцы будут разгромлены. И он считает это справедливым.

Противоречит ли это тому, что он писал о войнах в «Аде», в новеллах? Нет! Он думает, что эта война последняя, что ее итогом будет «низвержение агрессора», как сказали бы в наше время.

Что сможет разуверить его? Только правда, которую ему предстоит увидеть, ощупать собственными руками и принять в свое сердце. Но это впереди.

Пока он слеп. Он пишет письмо жене, свое первое письмо после того, как он вновь надел солдатскую форму.

Странное чувство овладело им, когда он увидел себя в зеркале кафе. Это было в Альби, маленьком городке, где он второй раз в жизни принял солдатское обличье. И удивительно: стоило ему только натянуть военное обмундирование – не так легко его было подыскать на такой рост! – и вот ему уже кажется, что он снова в Компьене и снова молод! И только что впервые надел синий мундир и красные штаны. А между тем прошло двадцать лет с того памятного дня.

Этот костюм не связывал его. Наоборот, он словно сбросил с плеч груз годов, годов, туго, как сумка новобранца, набитых впечатлениями, событиями, трудами. Нелегкий груз. Тем ощутительнее казалось освобождение. Да, он словно освободился от чего-то. От чего? От каких-то казавшихся необходимыми условностей, от ноши сомнений и анализа, от необходимости делать выбор, избирать пути. Теперь он целиком зависел от приказа начальства. Как другие. Как все. Солдат Барбюс. Среди других солдат.

В кафе с маленькими столиками, такими маленькими, что он не может раздвинуть локти и пишет, держа их на весу, и с большими зеркалами, отражающими великолепие его солдатского облика, он сочиняет письмо жене.

Оно обстоятельно, полно подробностей. В нем много красок: розовый кирпич собора, сине-красная солдатская шеренга, коричневато-серые стволы старых деревьев.

Он видит город в сочетании цветов темно-розового и рыжего, как охра. А дома с плоскими крышами из крупных пунцовых черепиц напоминают ему дома Италии.

Он успокаивающе сообщает, что их часть, вероятно, не пошлют на фронт. Он отпивает глоток вина – ему приходится протянуть за фужером свою длинную руку на соседний столик, – на минуту задумывается и добавляет: «или пошлют не скоро». Это кажется ему недостаточно убедительным: он хорошо знает свою жену, – появляется следующая строка:…«и притом в окопы второй линии».

Между тем только несколько часов назад он выдержал баталию в канцелярии призывного пункта. Его хотели оставить в нестроевой части – он добился зачисления в подразделение, отправляющееся на позиции.

И сейчас он приближается к фронту… Несмотря на то, что сидит в этом почти роскошном альбийском кафе.

Но где-то в недрах генерального штаба разработан план. Во исполнение его уже летят указания фронтам. И вот с высот главного командования приказ спускается в низы дивизионных штабов, еще ниже – в чистилище полка и, наконец, в преисподнюю батальона. И тут наступает его очередь, очередь солдата Барбюса. Того самого, который отражается в зеркалах и пишет за маленьким столиком свое – последнее из тыла – письмо жене…

Проходит только двадцать четыре часа. И он уже в движении. В движении к позициям. Краски теперь другие. Только черная и белая, как у Мазерееля. Черная земля, растоптанная тысячами солдатских башмаков, и белый иней на деревьях и крышах. Черные обозы, бесконечно тянущиеся вдоль белых пашен. И даже облачка разрывающихся снарядов в небе: белые – свои, черные – немцев.

Долго эти однообразные черно-белые тона будут сопутствовать ему, и только изредка розовый восход или карминовая улыбка заката войдут в них отрадным световым пятном.

Многокилометровый переход с полной выкладкой – мучительная вещь. И все же Барбюс воспринимает эти краски и удивительный, чем-то напоминающий запах свежего хлеба воздух снежных просторов. Да, все же просторов, несмотря на то, что здесь скопилось множество войск.

Он воспринимает подробности обстановки, внешнюю сторону декорации трагедии, которая разыгрывается ежечасно. Он еще не проник в ее суть, не принимает ее целиком. Она рассыпается на множество отдельных историй, каждая из них драматична по-своему. Каждая трогательна и поучительна, иногда наивна, иногда смешна. Все они глубоко человечны.

Мир простых людей окружает его, поглощает его, наполняет его. Он не наблюдает, он даже не сопереживает, он действует вместе со всеми, как все. Именно поэтому его наблюдения так богаты, переживания так сложны.

Но все еще впереди. Пока он живет впечатлениями, полученными мимоходом. Декорации меняются часто, и все же они ужасающе однообразны на переднем крае, который обозначился в этой войне очень четко. Позиционная война еще не изжила себя.

Война траншей, война окопов имела свой быт, своих тружеников и героев, поэтов, остряков и философов. Большая часть их жизни проходит под землей, или, вернее, в земле. Такова особенность позиционной войны. Ее солдаты главным образом землекопы. Они укрываются в земле при бомбардировке, земля служит им подушкой и опорой, ложем для уставшего тела, бруствером для оружия, банкетом для стрельбы. Едва передвинувшись, армия вновь зарывается в землю, чем глубже, тем лучше! В обычные «нормальные» дни, если можно вообще называть нормальным это чудовищное существование все время на краю жизни, солдат спит, питается и передвигается под землей: в землянках, в траншеях, в ходах сообщения. В результате успешной атаки он овладевает вражескими траншеями, такими же подземными владениями, как его собственные.

Окопная война. Такою она предстала перед Барбюсом осенью 1914 года. Неудивительно, что прежде всего он увидел ее подземное царство. Он не устает описывать в письмах к жене подземные улицы, «такие узкие, что края ранца, фляга, сумка и рукава задевают стенки». Он не раз возвращается к описанию то темного и сырого грота, то черных галерей и подземных залов, по которым солдаты бродят словно призраки.

Надо испытать весь ужас огневых налетов артиллерии, ощутить всю беззащитность тела, распростертого на земле, каждой своей частицей стремящегося вжаться в нее, срастись с нею, жадно прикрыться каждым бугорком, чтобы написать слова, понятные и близкие пехотинцу всех войн и поколений: «Потом опять копаем, роем, и постепенно вырисовывается углубление… И как приятно, что ров мало-помалу становится глубже и можно спрятаться в землю».

Барбюс был в пехоте. Ему стоило больших усилий добиться отправки на передовую линию. Но в конце концов он оказался на позициях. Здесь рождалось товарищество, узы которого были сильнее всех человеческих связей. В это братство вошел Барбюс. Он вошел в него без предвзятой мысли. Не затем, чтобы возвыситься в глазах людей или хотя бы в своих собственных. Не затем, чтобы наблюдать жизнь, а затем, чтобы самому жить ею. Он получил сполна все, что полагалось на долю солдата, всю меру страданий физических и нравственных, испытаний страхом, холодом, голодом, изнурением, потерями на каждом шагу.

Но он узнал и другое: сплоченность людей перед лицом смерти, мужскую дружбу, не украшенную лишними словами и заверениями, безмерную выносливость и оптимизм народа.

Народ на войне! – эту книгу он прочтет от первой до последней страницы, прежде чем создаст свою собственную: «Дневник одного взвода», как он ее назовет, подчеркнув этим ее верность правде жизни.

Вероятно, он не думал о книге, когда писал жене или набрасывал свои заметки в окопах при свете огарка, прилепленного к донышку разбитой бутылки или воткнутого в горбушку хлеба; прижимая бумагу ржавым затвором немецкой винтовки; в землянке, накат которой содрогался от воздушной волны фугасных снарядов; в хлеву, на соломенной подстилке, под изрешеченными пулями балками, между которыми видно небо, угрожающее далеким гулом невидимых немецких аэропланов; в палатке полевого госпиталя, под стоны и крики, возгласы отчаяния, надежды, страна, безумия.

И если он даже не думал тогда о книге, она была уже в нем. Поиск всей его прежней жизни не был напрасным. Находит тот, кто ищет. Он искал всегда. Все, что он теперь видел, входило в него, как нож входит в масло: легко, но рассекая ткани. Будущая книга входила в него, с болью разрывая ткани сердца.

Он свалился в окопную жизнь, словно камень в воду: сразу и – на самое дно! В траншеи Артуа и Пикардии. В бои на равнинах Эны и на улицах Альбен-Сен-Назара. И он уже не хотел уйти из нового мира, он стал в нем своим, он подчинился его законам.

Он выполнял приказы командования, рискуя головой, как того требовали приказы. Он получал благодарности по бригаде, по армии. Его наградили крестом.

Он так прирос сердцем, всем своим существом к людям, окружающим его, что никакая сила не могла оторвать его от них.

Он заболел, его отозвали из действующей части. Он чувствовал сам, что сил для атак, для боя уже нет. Но у него не было силы и оставить своих товарищей. Братьев. Комбаттанов. Он стал просить, чтобы его включили в ротную команду носильщиков-санитаров.

Три раза он заболевал. Трижды его отправляли в тыл, трижды он возвращался на позиции. И опять его длинная тощая фигура возвышалась над бруствером окопа. И опять ему добродушно кричали: «Пригни голову ты, колокольня, а то тебя изрешетят!», «Ходячая каланча!», «Эйфелева башня в драной шинели!» И опять он слышал на привалах: «Подбери свои оглобли!», «Смотри, всю солому подгреб под себя, как барон!»

Он возвращался в безумие атак и напряжение ночных дозоров, в изматывающую тишину последних перед наступлением минут и грохот артиллерийских налетов, в мертвенный свет ракет и кромешную тьму «крысиных дворцов».

Он снова возникал в лабиринтах колючей проволоки, поливаемый пулеметным огнем, оглушенный разрывом фугасок, ослепленный жидким пламенем огнеметов.

Он возвращался, чтобы слышать команды: «Все к амбразурам!», «Гранатометчики, вперед!», «Пальба залпами! Цельсь!.. Огонь!..» И, чтобы повиноваться им.

Он всегда возвращался. Вечный правофланговый. Солдат первого разряда Анри Барбюс.

Простые чувства человека на войне! Чувства, роднящие его с тысячами других, для которых война это прежде всего работа. Он познал их.

Потом он назовет солдат «пролетариями битв». Да, они все здесь таковы, разные люди из разных мест: виноделы, лодочники, хлебопашцы, рабочие, мелкие служащие. Они все радуются, когда их голова уже не торчит над бруствером, когда отрыт новый окоп и можно выпустить лопату из натруженных рук. Но вот раздается команда, и они выскакивают из сомнительного убежища, чтобы ринуться в огонь.

Он вовсе не думает о той силе, которая заставляет их все это делать, живет вместе с ними и делает то же, что они.

Его отличает от остальных только одно: он пишет свои письма быстрее, чем его товарищ Медар, который часами сопит, вздыхает и мусолит огрызок карандаша.

2

Ночь под новый, 1915 год Барбюс провел в дозоре. В бойницы, вырезанные в верхней части бруствера, можно было видеть овраг, засыпанный снегом, косяк леса и дальше – равнину. На заснеженных склонах кое-где росли невысокие елки, слегка присыпанные снегом. Украшенная елками и еще звездой над самой кромкой леса, эта ночь, несмотря ни на что, была нарядной, как и полагалось новогодней ночи.

По ту сторону оврага зарылись в землю немцы. Так же, как здесь, – французы. Оттуда не доносилось ни звука, не показывалось ни вспышки, ни единое облачко разрыва не пятнало неба. Между позициями лежала в мирном свете луны мирная полоса земли, созданная, казалось, лишь затем, чтобы дать пищу невысоким елям с голыми ветвями на подветренной стороне и рыжевато-бурой траве, стелющейся по склону, чуть присоленному снегом.

Вместе с тем тишина эта ощущалась как непрочная, зыбкая, готовая ежесекундно взорваться выстрелом, криками, отвратительным визгом шрапнели или уханьем крупнокалиберного снаряда.

Когда долго стоишь в таком напряжении, держа палец на спусковом крючке винтовки, начинает всюду мерещиться опасность. Какие-то тени, то соединяясь, то дробясь, передвигаются в глубине долины. Гранатометчики? Немецкий патруль? Нет, просто свои саперы ставят там новый ряд проволочных заграждений. Глаза напряженно всматриваются в темноту; ухо улавливает какие-то дальние шорохи.

Нервное напряжение, холод, пробирающий до костей, и удивительная тишина ночи вдруг пронизываются, словно порывом теплого ветра, мыслью о жене. Барбюс представляет себе ее в Омоне, в «Сильвии», тихом убежище, где с ними всегда были мир и счастье. Так проходит новогодняя ночь, первая новогодняя ночь на войне, проходит без особых событий.

И новый год начинается с отдыха, отдыха в деревне, по-настоящему. Полк отводят в тыл, а это сулит получение посылок и писем, что является во фронтовой жизни событием, номер один.

Тележка с брезентовым верхом, показавшаяся на опушке, выманивает всех на улицу. А важно сидящий в ней почтарь в этот момент главнее самого главного генерала!

Большинство посылок имеют чисто символическое значение: люди в тылу бедствуют, еле сводят концы с концами семьи тружеников, лишившиеся кормильца. Это вызывает привкус горечи и делает еще значительнее поток чувств и воспоминаний.

Пожалуй, никогда так ярко не выступает своеобразие характеров, как в этот момент. Только что они все походили друг на друга: на марше, в окопах, даже в бою. Сейчас каждый получил свою долю радости или огорчений, сбросил на короткое время ярмо забот или еще глубже погрузился в уныние. Толстый, несмотря на то, что всегда голодает, крестьянин из Прованса, по прозвищу «Пузан», морщится и крякает над письмом жены. Все знают, что речь идет опять об ущербе в хозяйстве: только материальные нехватки способны вызвать у него такую скорбь.

Маленький солдат, которого зовут «Всезнайка», потому что он первый, как сорока на хвосте, приносит все новости, сияет: у него молодая жена; вот еще одно письмо – следовательно, она его помнит! А ведь за ней утрепывали лучшие парни села!

Большой коренастый Жером один спокоен, его крупные руки держат листок бумаги крепко, словно лопату или молот.

– Слава богу, мы с братишкой уже не сироты, у нас есть мама, – произносит он, потирает лысину и снова обеими руками берет листок, – наш отец женился.

Хохот окружающих оставляет его спокойным.

– А велик ли братишка-то? – спрашивает кто-то сквозь смех.

– Сорок четыре стукнуло. Он на два года старше меня. Чего ржете, жеребцы стоялые? – вдруг спохватывается Жером.

В этом же январе 1915 года Барбюс участвовал в первом большом бою и в отступлении на правом берегу Эны. Это был тот самый бой, после которого его произвели в солдаты первого разряда. Барбюс выполнил боевое задание в битве на улицах Круи, которую неприятель поливал сильным пулеметным огнем.

Все началось так.

11 января 1915 года солдат 231-го пехотного полка Анри Барбюс спал как убитый на краю большой воронки. Он спал, пренебрегая холодом, с сумкой вместо подушки под головой. Кепи его было пробито пулей ночью, когда их взвод доставлял деревянные рогатки, обтянутые колючей проволокой, за линию окопов.

Измученные этим ночным переходом с тяжелыми, громоздкими сооружениями, которые они тащили на спине все вверх, все вверх, на гребень холма, под свистом пуль, солдаты спали, повалившись где попало.

В четыре часа ночи их разбудила команда: «В ружье!» Началось сражение, которое длилось около двух суток. Оно шло в Круи по всем канонам уличного боя. Французы укрывались за баррикадами, ведя огонь по наступающим немецким частям. Немцы выбили их из деревенской улицы, и бой продолжался на баррикадах за околицей.

Наибольший урон французам наносил пулеметный огонь. Взвод, в котором был Барбюс, теряя людей, продолжал отбиваться. Надо было подавить пулеметную точку в конце длинной улицы, несколько подымавшейся в гору. Этот незначительный уклон давал возможность немцам вести губительный огонь по защитникам баррикады.

Барбюс никогда никому потом не рассказывал о происшедшем в Круи. Он выполнял приказ начальства. И все. Захлебнувшись, умолк пулемет, только что сразивший половину взвода, с которым Барбюс шел с первого своего часа на фронте.

Через три дня всю дивизию, изрядно потрепанную, отвели в тыл. Барбюс пишет короткое письмо. Оно короче других его писем. Оно стремительно, оно полно жизненных сил: «Замечательное дело: я чувствую себя прекрасно…» Оно полно облегчения: «У-ух! Теперь кончено, нас отвели в тыл…» В нем есть слова, по которым можно судить о пережитом: «…Уши у нас оглохли от пальбы..», «бывали трудные минуты…» Это всегда «мы». Он пережил то, что пережили другие. «У полка много потерь, но он отмечен в приказе по армии за прекрасные действия, а меня собираются произвести в солдаты первого разряда за выполнение задания, представлявшего некоторую опасность».

Через две недели после этого боя, на стоянке в Виньоле, он снова писал жене. Это была стоянка «на отдых», а не на «очередь в окопах». Значит, можно было растянуться на соломе, завернувшись в одеяло. Он так и пишет, лежа на животе, вытянув свои длинные ноги и не обращая внимания на то, что кто-то, споткнувшись о них, громко ругается.

И он снова пишет о бое в Круи: «В нашем взводе выбыла из строя половина состава…»

Он вспоминает все. Картина живет в нем. Он описывает «улицу, перерезанную заграждениями из камней, разрушенные дома, продырявленные снарядами и пулями», вереницы раненых… Он готов рассказать и дальше… Он еще полон смятеньем тех минут. Что-то мешает ему, он заканчивает письмо: «Когда-нибудь в другой раз я расскажу тебе разнообразные перипетии боя в Круи». Когда-нибудь… «Кончится же когда-нибудь война», – он, не сознавая того, мысленно повторяет эту фразу, он ее слышит каждый день то от одного, то от другого. «…Я в конечном счете выбрался… вполне благополучно, – мне повезло», – заключает он.

Через полгода об эпизоде в Круи будет упомянуто снова в связи с получением отличия за спасение раненых. Барбюс объясняет жене, что «в казенной бумаге» отметили спасение им раненых «по соображениям злободневности»; «настоящая причина отличия другая: главным образом оно основано на том, что раньше, при других обстоятельствах, в Эне во время атаки я собрал под огнем товарищей по взводу». «…Некоторую роль сыграло тут и задание, выполненное мною в бою на улице Круи, которую поливал пулемет, но за это, как я писал тебе, меня произвели в солдаты первого разряда».

Вот и все, что стало известно о действиях солдата Барбюса в бою на улице Круи.

Зимой 1915 года он уже имел вид бывалого солдата: шинель его изорвалась, штаны превратились в лохмотья, обувь как будто впитала в себя грязь и глину. Самое ценное его имущество, зажигалка, было потеряно вместе с сумкой в бою. Последнее, пожалуй, наибольшее его огорчение в данный момент.

Все остальное вовсе не так плохо, потому что рота снова была отведена на отдых. Из всех возможных случаев «стоянки на отдых» этот был наиболее благоприятный. В деревне, где расположилась их часть, не все жители эвакуировались. И – что было уже исключительным везением – под постой была занята настоящая кухня с очагом, в котором сейчас весело трещали поленья – самый приятный звук для уха фронтовика. Огонь такой разнообразный: губит, но и спасает. Тепло разливается по телу. И сейчас, когда он и его товарищи поели, их сморило. Побросав котелки куда попало, они свалились на солому и уже сквозь сон обмениваются ласковыми ругательствами. И теперь он мог подумать. Мог окинуть взглядом пройденный путь… Это всегда – опасности. Их ждали не только от немцев, но и от своих: то и дело попадали под свой же огонь.

Начиная от взвода и кончая армиями – всюду царила неразбериха, хаос. Вероятно, это и была стихия войны.

И теперь – тишина деревни, изморозь на стеклах, старушка хозяйка, кофе…

Его письмо домой, как всегда, обстоятельно, это скорее дневник, страница которого улетает от него раньше, чем начата новая.

Вероятно, он напрасно пишет жене обо всем, обо всей грязи, о всем ужасе. Но это для него единственная отдушина. И он не хочет, чтобы все, что он видел, ушло просто так.

Он пишет эти плотные, грубые, весомые строки. От них пахнет потом, соль его выступает из строк, кровь сочится из них.

Он обращает к ней, далекой, нежность, рожденную в окопах, никогда не покидавшую его. Скитающуюся с ним под землей, в норах, в грязи. Никогда не проявляющую себя слишком громко, а разве только легким вздохом. Такой легкий, он все же слышен среди орудийного грома.

Он спрашивает, как она одета. И просит не тратиться на посылки. У него нет уверенности в ее благополучии. Жалкое военное пособие и пятьсот франков от общества литераторов? У нее нет денег даже на метро. Кто мог подумать, что этот транспорт станет роскошью для его жены? Они всегда жили нерасчетливо, не думая о завтрашнем дне. Жалеет ли он об этом? Нет! Он думает только о ней.

Исписав своим мелким почерком несколько страниц, он засыпает, ощущая крепкий запах аммиака, принесенный в дом вместе с соломой. И еще запах ваксы от ботинок Жерома, который храпит рядом. Ботинки стоят у его изголовья. Аккуратный Жером при первой возможности начищает их до блеска. Зато, когда приходит час их надевать, – это целая драма! Если бы не мелочи: начищенные ботинки, привязанность к драной кошке, уцелевшей в покинутой жителями деревне и теперь льнущей к людям, споры из-за того, кому идти за водой, переживания по поводу пропажи коробка спичек, – можно было бы умереть от тоски. Люди, только что пришедшие с последней черты между жизнью и смертью, суетятся вокруг бачка с пищей, долго и тщательно разглядывают, правильно ли пришита пуговица, судачат о достоинствах хозяйской дочки.

И это занимает большое место в жизни, мелочи военного быта сейчас важнее, чем все, оставленное там, дома, по ту сторону, на том берегу, тихом и тенистом. Получая письмо от жены, он старается вообразить ее рядом с собой, воспроизвести ее облик. Его забавляет представлять их обоих рядом. Ее – в обычном виде, его – в этих лохмотьях; ох, и смеялась бы она! Или заплакала бы…

Он думает о своей комнате, о своем рабочем столе. О своих книгах. В такой далекой дали… А вот очаг, и храпящий Жером, и его начищенные ботинки – рядом. Это реальность, и она дороже всего.

Эти мысли сменяются другими, несколько неожиданными: как, в сущности, приятен запах ваксы, запах чистоты!

И звук льющейся где-то в доме воды, – вероятно, хозяйка наливает воду в кофейник, – удивительно домашний, уютный.

В большой кухне, где они спят вповалку, полутемно, свеча потушена, хотя еще совсем рано. Но так приятен этот отдых при свете очага. Кто открывает дверь в сени?.. «Эй ты, сучье вымя! – кричит из угла Пузан. – Не видишь, что здесь спят люди?..» Но это сама хозяйка. Она входит медлительная и благостная в своей черной косынке, с постным лицом деревенской моралистки.

Она несет лампу, прикрывая ее рукой, и старческая рука выглядит такой нежной и милой от того, что через нее проходит свет. Позади идет какой-то человек, закутанный, как будто собрался с Амундсеном на полюс. Он идет со склоненной головой, словно на похоронах. Они проходят в соседнюю комнату, которая служит парадной «залой» в доме. Интересно, что это за птица? Впрочем, что Барбюсу до него? Он спит. И ему плевать на все. Он уже видит сон. Нет, это Всезнайка толкает его в бок.

На этот раз он, видимо, узнал что-то особенное, необыкновенное.

– Послушай, ты помнишь Этьена, ну, маленького Этьена, который сел на горячую печку в Сен-Медаре?..

Да, господи, ну кто же его не помнит? И именно из-за случая с печкой. Все просто обхохотались, глядя, как бедный парень взвился с криком: «Горю!» И подумать только, сколько было смеху, хотя только что пришли с позиций, а в проклятом сарае негде было не то что лечь, а даже сесть! И жрать было нечего.

Этьен! Бледный, низкорослый юноша! Никто не сказал бы, что он достиг призывного возраста. Просто птенчик!..

Всезнайка прямо-таки заходится от воспоминаний. Пузан прерывает его:

– Что ты тарахтишь про Этьена? Неделю назад от него остались клочья шинели и медная пряжка от пояса. Снаряд оторвал ему начисто голову, а взрывная волна доделала остальное… Ну, и о чем теперь разговор?

– Тсс! Дело в том, что приехал его отец.

– Чей отец? Чей отец? – громовым голосом вопрошает Жером, просыпаясь. Он всегда просыпается так сразу и всегда с вопросом, если даже ему не о чем спрашивать. Но он все-таки находит, что спросить. Хотя бы, идет ли на улице дождь.

Как будто, если он идет, их не погонят обратно в окопы впредь до наступления хорошей погоды.

– Тише… Старик получил похоронку и прикатил из Парижа. Он хочет послушать про сына. Про его геройство… И все такое. Поняли вы, барабанные шкуры?