Текст книги "Подлинная история графини де Ла Фер"
Автор книги: Ирина Пигулевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в котором, казалось, она пребывала, придавал такое неземное выражение ее лицу, что ослепленному ее красотой Фельтону почудилось, будто он видит перед собой ангела, пение которого он только что слышал.
– Да, да, – ответил он. – Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих в замке…
Бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, а миледи между тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.
– Я не буду больше петь, – опуская глаза, сказала миледи со всей кротостью, какую только могла придать своему голосу, со всей покорностью, какую только могла изобразить своей позой.
– Нет, нет, сударыня, – возразил Фельтон, – только пойте тише, в особенности ночью.
И с этими словами Фельтон, чувствуя, что он не в состоянии надолго сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
– Вы хорошо сделали, господин лейтенант! – сказал солдат. – Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкаешь – голос у нее такой чудесный!
ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Фельтон явился, но предстояло сделать еще один шаг: надо было удержать его или, вернее, надо было добиться того, чтобы он сам пожелал остаться, и миледи еще неясно представляла себе, как ей этого достичь.
Надо было достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить, чтобы иметь возможность самой говорить с ним, – миледи хорошо знала, что самое большое ее очарование таилось в голосе, так искусно принимавшем все оттенки, начиная от человеческой речи и заканчивая ангельским пением.
Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу, ибо Фельтон был предупрежден против малейшей случайности. Поэтому она стала наблюдать за всеми своими поступками, за каждым словом, за самым обыкновенным взглядом и жестом и даже за дыханием, которое можно было истолковать как вздох. Короче говоря, она стала изучать все, как делает искусный актер, которому только что дали новую, необычную для него роль.
Ее поведение относительно Джозефа не представляло особых трудностей, поэтому она обдумала его еще накануне и решила в присутствии деверя быть молчаливой и держаться с достоинством, время от времени раздражая его напускным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом подстрекая его к угрозам и насилиям, которые составят контраст ее покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может быть, ничего не скажет, но все увидит.
Утром Фельтон явился в обычный час, но за все время, пока он распоряжался приготовлениями к завтраку, миледи не сказала ему ни слова. Зато в ту минуту, когда он собрался уходить, ей показалось, что он хочет заговорить сам, и у нее мелькнула надежда. Однако губы его шевельнулись, не издав ни звука; сделав над собой усилие, он затаил в своем сердце слова, которые чуть было не сорвались с его уст, и удалился.
Около полудня пришел Джозеф Винтер. Был довольно хороший день, и луч бледного солнца Англии, которое светит, но не греет, проникал сквозь решетку в тюрьму миледи. Она глядела в окно и сделала вид, что не слышала, как открылась дверь.
– Вот как! – усмехнулся барон. – После того, как мы разыграли сначала комедию, потом трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
Пленница ничего не ответила.
– Да, да, понимаю, – продолжал он. – Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле изумрудные волны этого моря, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для вас доступным, море будет для вас открыто, даже более открыто, чем вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от вас избавится.
Миледи сложила руки, подняв красивые глаза к небу, проговорила с ангельской кротостью в голосе и в движениях:
– Боже, Боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
– Да, молись, проклятая! – закричал барон. – Твоя молитва тем более великодушна, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!
Он вышел. В тот миг, когда он выходил из комнаты, чей-то пристальный взгляд скользнул в полуотворенную дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро отошел в сторону, не желая, чтобы она его видела. Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.
– Боже мой! Боже мой! – говорила она. – Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания…
Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
– Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты допустишь, чтобы осуществились ужасные замыслы этого человека?
И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона, мгновенно вскочила и покраснела, словно устыдившись, что к ней попали в ту минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
– Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, – серьезно сказал Фельтон, – а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
– Почему вы думаете, что я молилась? – спросила миледи сдавленным от слез голосом. – Вы ошибаетесь, я не молилась.
– Неужели вы полагаете, сударыня, – ответил Фельтон все так же серьезно, но уже более мягко, – что я считаю себя вправе препятствовать созданию пасть ниц перед создателем? Сохрани меня Боже! К тому же раскаяние приличествует виновным. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он повергается к стопам Всевышнего.
– Виновна, я виновна! – произнесла миледи с улыбкой, которая бы обезоружила ангела на Страшном суде. – Боже, ты знаешь, так ли это! Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что Господь Бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз карали невинных.
– Преступница вы или мученица – и в том, и в другом случае вам надлежит молиться, и я сам буду молиться за вас.
– О, вы праведник! – вскричала миледи и упала к его ногам. – Выслушайте, я не могу больше таиться перед вами, я боюсь, что у меня не хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в заблуждение, но не в этом дело – я прошу вас только об одной милости, и, если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на том, и на этом свете!
– Поговорите с моим начальником, сударыня, – ответил Фельтон, – мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность Бог возложил на того, кто выше меня.
– Нет, на вас, на вас одного! Лучше вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
– Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле Божьей.
– Что вы говорите? О, вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай Бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
– Я перестаю понимать вас, сударыня.
– Или делаете вид, что перестали, – проронила пленница с улыбкой сомнения.
– Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
– Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
– Нет, неизвестны.
– Не может быть, ведь вы его поверенный!
– Я никогда не лгу, сударыня.
– Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
– Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас, ничего мне больше не доверял.
– Значит, вы не его сообщник? – вскричала миледи с величайшей искренностью в голосе. – Значит, вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
– Вы ошибаетесь, сударыня, – краснея, возразил Фельтон. – Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
«Отлично! – подумала миледи. – Еще не зная, о чем идет речь, он называет это злодеянием».
Этой ночью она решила для себя, что Фельтон вполне может стать тем фанатиком, чья рука явится карающей десницей Господа для герцога Бекингэма. На минуту, правда, у нее промелькнула жалость к блестящему кавалеру, властелину целой страны и женских сердец, но потом она подумала, что такой человек и без нее имеет множество врагов, и если Господь сочтет нужным защитить его, то отведет опасность, а если нет, то тысячи благодарственных молитв в Англии и Франции снимут с нее и убийцы эту вину. Итак, участь ее прекрасного соблазнителя была решена бесповоротно.
Поэтому сейчас она без тени колебания и якобы с подлинной страстностью воскликнула:
– Друг низкого человека на все способен!
– Кого вы называете низким человеком? – спросил Фельтон.
– Разве есть в Англии другой человек, которого можно было бы назвать так?
– Вы говорите о Джордже Вильерсе?.. – снова спросил Фельтон, и глаза его засверкали.
– …которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингэмом, – договорила миледи. – Я не думала, чтобы в Англии нашелся хоть один англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
– Десница Господня простерта над ним, – сказал Фельттон, – он не избегнет кары, которой заслуживает.
Миледи поняла, что хотя бы в этом случае офицер на ее стороне, и удвоила усилия.
– О боже мой! Боже мой! – воскликнула она. – Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
– Разве вы его знаете? – спросил Фельтон.
«Наконец-то он обращается ко мне с вопросом!» – мысленно ответила миледи вне себя от радости, что она так быстро достигла такого значительного результата.
– Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью!
Миледи стала ломать руки, словно в порыве глубочайшей скорби. Фельтон, должно быть, почувствовал, что стойкость оставляет его, и сделал несколько шагов к двери, пленница, не спускавшая с него глаз, вскочила, кинулась ему вслед и остановила его.
– Господин Фельтон, будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу! – вскричала она. – Дайте мне нож, который из роковой предосторожности барон отнял у меня, ибо он знает, для чего я хочу им воспользоваться… О, выслушайте меня до конца! Отдайте мне на минуту нож, сделайте это из милости, из жалости! Смотрите, я у ваших ног! Поверьте мне, к вам я не питаю злого чувства. Бог мой! Ненавидеть вас… Вас, единственного справедливого, доброго, сострадательного человека, которого я встретила! Вас, моего спасителя, быть может!.. На одну только минуту, на одну-единственную минуту, и я верну его вам через окошечко двери. Всего лишь на минуту, господин Фельтон, и вы спасете мне честь!
– Вы хотите лишить себя жизни? – в ужасе воскликнул Фельтон, забывая высвободить свои руки из рук пленницы.
– Я выдала себя! – прошептала миледи и, как будто обессилев, опустилась на пол. – Я выдала себя! Теперь вы все знаете… Боже мой, я погибла!
Фельтон стоял, не двигаясь и не зная, на что решиться.
«Он еще сомневается, – подумала миледи, – я была недостаточно естественна».
Они услышали, что кто-то идет по коридору. Анна узнала шаги барона; Фельтон узнал их тоже и сделал движение к двери.
Миледи кинулась к нему.
– Не говорите ни слова… – сказала она сдавленным голосом, – ни слова этому человеку из всего, что я вам сказала, иначе я погибла, и это вы, вы…
Шаги приближались. Она умолкла из страха, что услышат их голоса, и жестом бесконечного ужаса приложила свою красивую руку к губам Фельтона. Фельтон мягко отстранил миледи; она отошла и упала в кресло.
Лорд Винтер, не останавливаясь, прошел мимо двери, и шаги его удалились. Фельтон, бледный, как смерть, несколько мгновений напряженно прислушивался, затем, когда звук шагов замер, вздохнул, как человек, пробудившийся ото сна, и кинулся прочь из комнаты.
– А! – сказала миледи, в свою очередь прислушиваясь и уверившись, что шаги Фельтона удаляются в сторону, противоположную той, куда ушел Джозеф. – Наконец-то ты мой!
Затем ее лицо снова омрачилось.
«Если он скажет барону, – подумала она, – я погибла: барон знает, что я не убью себя, он при нем даст мне в руки нож, и Фельтон убедится, что все это ужасное отчаяние было притворством».
Она посмотрела в зеркало: никогда она еще не была так хороша собой.
– О нет! – проговорила она, улыбаясь. – Конечно, он ему ничего не скажет.
Вечером, когда принесли ужин, пришел лорд Винтер.
– Разве ваше присутствие, милостивый государь, – обратилась к нему миледи, – составляет неизбежную принадлежность моего заточения? Не можете ли вы избавить меня от терзаний, которые причиняет мне ваш приход?
– Как, любезная сестра! – сказал барон. – Ведь вы сами трогательно объявили мне вашими красивыми устами, из которых я слышу сегодня такие жестокие речи, что приехали в Англию только для того, чтобы иметь удовольствие видеться со мной, удовольствие, лишение которого вы, по вашим словам, так живо ощущали, что ради него решились пойти на все: на морскую болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед вами, будьте довольны. К тому же на этот раз мое посещение имеет определенную цель.
Миледи вздрогнула: она подумала, что Фельтон ее выдал; никогда, быть может, за всю жизнь у этой женщины, испытавшей столько сильных и самых противоположных волнений, не билось так отчаянно сердце.
Она сидела. Барон придвинул кресло и уселся возле миледи, потом вынул из кармана какую-то бумагу и медленно развернул ее.
– Посмотрите! – заговорил он. – Я хотел показать вам этот документ, я сам его составил, и впредь он будет служить вам своего рода видом на жительство, так как я согласен сохранить вам жизнь. – Он перевел глаза с миледи на бумагу и вслух прочитал: – «Приказ отвезти в…» – для названия куда именно оставлен пробел, – перебил сам себя барон Винтер. – Если вы предпочитаете какое-нибудь место, укажите его мне, и, лишь бы только оно отстояло не менее чем на тысячу миль от Лондона, я исполню вашу просьбу. Итак, читаю снова: «Приказ отвезти в… поименованную Шарлотту Баксон, заклейменную судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше, чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание».
– Этот приказ относится не ко мне, – холодно ответила миледи, – в нем проставлено не мое имя.
– Имя? Да разве оно у вас есть?
– Я ношу фамилию вашего брата.
– Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон… Не хотите? Нет? Вы молчите? Хорошо. Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.
Миледи продолжала безмолвствовать, но на этот раз не из обдуманного притворства, а от ужаса: она вообразила, что приказ тотчас же будет приведен в исполнение. Она подумала, что Джозеф ускорил ее отъезд; подумала, что ей предстоит уехать сегодня же вечером. На минуту ей представилось, что все потеряно, как вдруг она заметила, что приказ не скреплен подписью.
Радость, вызванная в ней этим открытием, была так велика, что она не смогла утаить ее.
– Да, да… – сказал барон, подметивший, что с ней творится, – да, вы ищете подпись, и вы говорите себе: «Не все еще потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня». Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь вам, он будет приведен в исполнение. Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел вам сообщить.
– А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем – подлость!
– Вы предпочитаете быть повешенной под вашим настоящем именем, миледи? Ведь вам известно, что английские законы безжалостно карают преступления против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя или, вернее, имя моего брата оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от вас.
Анна ничего не ответила, но побледнела как мертвец.
– А, я вижу, что вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня. Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов вы правы! Жизнь – вещь хорошая. Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться вам несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы вы не подкупили ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при вас еще останутся все ваши чары. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у вас охоты к такого рода попыткам.
«Фельтон не выдал меня! – подумала миледи. – В таком случае ничего еще не потеряно».
– А теперь – до свидания, сударыня. Завтра я приду объявить вам об отъезде моего гонца.
Джозеф Винтер встал, насмешливо поклонился Анне и вышел.
Миледи облегченно вздохнула: у нее было еще четыре дня впереди; четырех дней будет достаточно, чтобы окончательно обольстить Фельтона.
Но у нее явилась ужасная мысль, что лорд Винтер, возможно, пошлет как раз Фельтона к Бекингэму получить его подпись на приказе; в таком случае Фельтон ускользнет из ее рук; а для полного успеха пленнице необходимо было, чтобы действие ее чар не прерывалось.
Все же одно обстоятельство успокаивало миледи: Фельтон не выдал ее.
Пленница не хотела обнаруживать волнение, вызванное в ней угрозами деверя, поэтому она села за стол и поела. Потом, как и накануне, она опустилась на колени и прочитала вслух молитвы. Как и накануне, солдат перестал ходить и остановился, прислушиваясь.
Вскоре она различила более легкие, чем у часового, шаги; они приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.
«Это он», – подумала миледи.
И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона в такое восторженное состояние.
Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно, как никогда, дверь так и не открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза молодого человека; но она так и не узнала, было ли то в самом деле, или ей только почудилось: на этот раз у него хватило самообладания не войти в комнату.
Однако спустя несколько мгновений после того, как миледи кончила петь, ей показалось, что она слышит глубокий вздох; затем те же шаги, которые перед тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
На следующий день Фельтон, войдя к миледи, увидел, что она стоит на кресле и держит в руках веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны на узкие полосы, заплетенные жгутами и связанные концами одна с другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла и попыталась спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала в руках.
Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его покрасневшие от бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь. Однако по выражению его лица можно было заключить, что он вооружился самой непреклонной суровостью.
Он медленно подошел к миледи, усевшейся в кресло, и, подняв конец смертоносного жгута, который она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на виду, холодно спросил:
– Что это такое, сударыня?
– Это? Ничего, – ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. – Скука – смертельный враг заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
Фельтон обратил взгляд на стену, у которой стояло кресло миледи, и увидел над ее головой позолоченный крюк, вделанный в стену и служивший вешалкой для платья или оружия. Он вздрогнул, и пленница заметила это: хотя глаза ее были опущены, ничто не ускользало от нее.
– А что вы делали, стоя на кресле?
– Что вам до этого?
– Но я желаю это знать, – настаивал Фельтон.
– Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
– Ну, так я сам вижу и скажу, что вы делали или, вернее, что собирались сделать: вы хотели привести в исполнение гибельное намерение, которое лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если Господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
– Когда Господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и бесчестьем, то, поверьте, Бог простит ему самоубийство, – возразила миледи тоном глубокого убеждения. – Ведь в таком случае самоубийство – мученическая смерть.
– Вы или преувеличиваете или недоговариваете. Скажите все, ради Бога, сударыня, объяснитесь!
– Рассказать вам о моих несчастьях, чтобы вы сочли их выдумкой, поделиться с вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, – нет, милостивый государь! К тому же, что для вас смерть несчастной осужденной женщины? Вы ведь отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы вы предоставили труп – с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня. Быть может, вы даже получите двойную награду.
– Я, сударыня, я? – вскричал Фельтон. – И вы можете предположить, что я соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
– Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! – воодушевляясь, сказала миледи. – Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
– Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня такую ответственность перед Богом и людьми? – проговорил потрясенный ее словами Фельтон. – Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не будет больше под моей охраной, и тогда… – прибавил он со вздохом, – тогда поступайте с ней, как вам будет угодно.
– Итак, – вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное негодование, – вы, богобоязненный человек, вы, кого считают праведниками, желаете только одного – чтобы вас не обвинили в моей смерти, чтобы она не причинила вам никакого беспокойства?
– Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сделаю это.
– Но понимаете ли вы, какую выполняете обязанность? То, что вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете вы свое поведение, как назовет ее Господь, если я невинна?
– Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.
– Вы думаете, Господь в день Страшного суда отделит слепо повиновавшихся палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
– Повторяю, – сказал Фельтон, начавший колебаться, – вам не грозит никакая опасность, я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
– Безумец! – вскричала миледи. – Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее угодные Богу люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
– Невозможно, сударыня, невозможно! – вполголоса произнес Фельтон, сознававший в душе всю справедливость этого довода. – Пока вы узница, вы не получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.
– Да, – вскричала миледи, – но я лишусь того, что мне дороже жизни: я лишусь чести! И вас, Фельтон, вас я сделаю ответственным перед Богом и людьми за свой стыд и мой позор!
На этот раз Фельтон, как ни был он бесстрастен или как ни старался казаться таким, не мог устоять против тайного воздействия, которому он уже начал подчиняться: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, словно непорочное видение, – видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей, в одно и то же время испытывать обаяние ее красоты и покоряющую силу ее скорби – это было слишком много для мечтателя, слишком много для ума, распаленного восторгами исступленной веры, слишком много для сердца, снедаемого пылкой любовью к Богу и жгучей ненавистью к людям.
Миледи уловила это смущение, бессознательно почувствовала пламя противоположных страстей, бушевавших в крови молодого фанатика; подобно искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на него с победным кличем, она встала, прекрасная, как древняя жрица, вдохновенная, как христианская девственница; шея ее обнажилась, волосы разметались, взор зажегся тем огнем, который уже внес смятение в чувства молодого пуританина; одной рукой стыдливо придерживая на груди платье, другую простирая вперед, она шагнула к нему и запела своим нежным голосом, которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:
Бросьте жертву в пасть Ваала,
Киньте мученицу львам —
Отомстит Всевышний вам!..
Я из бездн к нему воззвала…
При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.
– Кто вы, кто вы? – вскричал он, с мольбой складывая ладони. – Посланница ли вы неба, служительница ли ада, ангел вы или демон, зовут вас Элоа или Астарта?
– Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон – я дочь земли, и я сетсра тебе по вере, вот и все.
– Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю…
– Ты веришь, а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого люди зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага Божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, – гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
– Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!
– Имеющие глаза – не увидят! – вскричала миледи. – Имеющие уши – не услышат!
– Да-да, – сказал Фельтон и провел рукой по лбу, покрытому потом, словно желая с корнем вырвать последнее сомнение. – Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. ДА, я узнаю черты ангела, который является ко мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: «Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева Господня!» Говорите, говорите, – вскричал Фельтон, – теперь я вас понимаю!
Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах миледи. Как ни мимолетен был этот зловещий луч радости, Фельтон уловил его и содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.
Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда Винтера относительно чар миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и опустил голову, не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он не мог отвести от миледи глаза.
Анна была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл его нерешительности. Ледяное хладнокровие, таившееся за кажущимся волнением, не на миг не покидало ее.
Прежде чем Фельтон снова заговорил и тем заставил бы ее продолжать разговор в том же восторженном духе, что было бы чрезвычайно трудно, она уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.
– Нет, – сказала она, – не мне быть Юдифью, которая освободит Вистулию от Олоферна. Меч Всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у вас свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю вас, на оленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
При звуках этого кроткого и умиротворяющего голоса, при виде этого робкого, убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней. Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом уборе, который она по своему желанию то выставляла напоказ, то прятала и который создавали красота, кротость, слезы и в особенности неотразимая прелесть мистического сладострастия – самая губительная из всех страстей.
– Увы! – сказал Фельтон. – Я единственно могу только пожалеть вас, если вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения. Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение – я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует вас…
– Имеющие глаза – не увидят, – повторила миледи с оттенком невыразимой печали в голосе, – имеющие уши – не услышат.
– Но если так, говорите, говорите же! – вскричал молодой офицер.
– Поверить вам мой позор! – сказала миледи с краской смущения на лице. – Ведь часто преступление одного бывает позором другого… Мне, женщине, доверить мой позор вам, мужчине! О… – продолжала она, стыдливо прикрывая рукой свои прекрасные глаза, – о, никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
– Мне, брату? – сказал Фельтон.
Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой офицер принял за колебание; на самом же деле оно показывало только, что миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.
Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
– Ну, хорошо, – проговорила миледи, – я доверюсь моему брату, я решусь!
В эту минуту послышались шаги барона, но на этот раз грозный деверь Анны не ограничился тем, что прошел мимо двери, как накануне, а, остановившись, обменялся несколькими словами с часовым; затем дверь открылась, и он появился на пороге.
Во время этого краткого разговора за дверью Фельтон отскочил в сторону и, когда Джозеф вошел, он стоял в нескольких шагах от пленницы.
Барон вошел медленно и обвел испытующим взглядом пленницу и молодого человека.
– Вы что-то давно здесь, Джон, – сказал он. – Уж не рассказывает ли вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что ваш разговор продолжается столько времени.
Фельтон вздрогнул, и Анна поняла, что она погибла, если не придет на помощь опешившему пуританину.
– А, вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из ваших рук! – заговорила она. – Спросите вашего достойного тюремщика, о какой милости я сейчас умоляла его.
– Вы просили о милости? – подозрительно спросил барон.
– Да, милорд, – подтвердил смущенный молодой человек.
– О какой же это милости? – заинтересовался Джозеф Винтер.
– Миледи просила у меня нож и обещала отдать через минуту в окошко двери, – ответил Фельтон.
– А разве здесь кто-нибудь спрятан, кого эта милая особа хочет зарезать? – произнес Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.
