Текст книги "Вокруг Пушкина"

Автор книги: Ирина Ободовская

Но вспышка чувства к Раевской-Волконской почти сразу же была вытеснена той, чей образ, так глубоко запечатленный в его душе, он мысленно увез в свое далекое путешествие. Об этом красноречиво говорит последующая творческая судьба стихотворения. Отбрасывая от него две последние воспоминательные строфы первой редакции и соответственно меняя пейзаж, связывая его уже не с пятигорскими, а с последующими реалиями, поэт из прошлого времени переключает его в свое сегодня, посвящая уже не Раевской-Волконской, а, по его собственному свидетельству, своей, как он надеялся, будущей невесте – Наташе Гончаровой. И именно теперь стихотворение обретает тот, столь нам известный и навсегда вошедший в сокровищницу нашей эстетической памяти, предельно завершенный облик, который становится одним из драгоценнейших перлов в жемчужном ожерелье не только нашей, а и всей мировой любовной лирики.

И в этой переадресовке стихотворения – глубокий смысл. Поэт мог легко перенести строки из мадригальных стихов, обращенных было к Олениной, в мадригальные стихи, обращенные к Ушаковой. Но ни первая, ни вторая редакции кавказского стихотворения 1829 г. не могут быть названы мадригалами. И та и другая хотя они и обращены к разным женщинам, являются выражением в одинаковой степени большого и глубокого чувства. И вместе с тем это – два разных вида чувства, гармонически соответствующих двум духовным «возрастам» поэта, двум основным периодам его творческого развития.

Многие то мимолетные, а то и очень серьезные, порой исключительно яркие и страстные, сердечные увлечения Пушкина отразились в его творчестве за это десятилетие; но романтическая, «мечтательная» – «без надежд и без желаний» – любовь к той, кому посвящена «Полтава», продолжала оставаться наиболее глубоким и сильным чувством поэта до конца 1828 – начала 1829 г., когда в его душе вспыхнуло другое, более реальное, земное, полное и надежд и желаний, но столь же глубокое и сильное, чувство к той, которая года два спустя станет его женой, матерью его детей. Отсюда и две, с двумя разными адресами, редакции стихотворения, каждая  из которых могла бы считаться самостоятельным произведением, если бы не те шесть стихов – о светлой печали и горящей в сердце любви, – которые без всяких изменений присутствуют в обоих и сливают их в нерасторжимо единое целое.

Смена двух редакций – своеобразная эстафета сердца. Первая, самая сильная и самая глубокая из всего, что в то время жило в сердце Пушкина, – любовь поэта-романтика, ничего не теряя в своей силе и в своей глубине, как бы переливается в последнюю, тоже самую сильную и самую глубокую любовь Пушкина – «поэта действительности».

Когда после почти пятимесячного отсутствия Пушкин, возвращаясь из своего «путешествия в Арзрум», снова оказался в Москве, красота Натали не только была замечена, но и стала, наряду с другой расцветшей красавицей москвичкой, ее ровесницей, А. В. Алябьевой, предметом общего внимания и восхищения.

«Влияние красоты ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой», – обращался Пушкин в своем послании «К вельможе» (1830) к одному из замечательнейших в своем роде представителей просвещенного российского вельможества XVIII века князю Юсупову.

И это утверждение поэтом красоты обеих и вместе с тем тут же проводимая тонкая дифференциация – блеск и прелесть, – как обычно у Пушкина очень точны и в данном случае исполнены очень существенного содержания. Снова противопоставление красоты-блеска и красоты-прелести найдем в слагавшейся Пушкиным в этот же период заключительной главе «Евгения Онегина» (портрет Татьяны-княгини):

 
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
              Du comme il faut.
 

И несколько далее:

 
Беспечной прелестью мила.
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы,
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
 

(Курсив мой. – Д. Б.)

Обычно считается, что Пушкин позднее «воспитывал» свою молоденькую (моложе поэта на тринадцать лет) и светски неопытную «женку» эстетическим воплощением своего «милого идеала» – образом Татьяны. И в известной мере это так («Ты знаешь, как я не люблю всё, что не comme il faut», – писал он ей в одном из своих писем). Но было и другое. «Натурой» для Нины Воронской послужила поэту не Алябьева, а А. Ф. Закревская, которая тоже ранее фигурировала в числе его увлечений. Образ Закревской – «беззаконной кометы в кругу расчисленных светил» – многократно возникал не только в его стихах, к ней обращенных, но и в ряде набросков его художественной прозы. Но, когда в разлуке с невестой болдинской осенью 1830 г. он писал только что приведенную строфу о двух типах женской красоты (все те же блеск и прелесть), в его сознании и памяти, несомненно, витал образ той, которую незадолго до этого в стихотворении, к ней обращенном, он назвал чистейшим образцом чистейшей прелести. Как видим, он опять употребил это слово! А некоторые черты из того, что поэт в него вкладывал, проступают в вариантах к одной из особенно значительных (как и многое другое в романе, шутливых по форме, но по существу очень серьезных) строф первоначальной восьмой главы («Путешествие Онегина»), которая складывалась тогда же и над которой, как мы сейчас увидим, тоже, несомненно, витал образ той, с кем он надеялся начать новую, более спокойную и простую, ни от кого не зависящую жизнь, полную творческого труда и тихих семейных радостей.

 
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
 

Последняя строка – не замеченная исследователями цитата (потому она и подчеркнута самим поэтом) из сатиры Антиоха Кантемира, в которой эти слова вложены автором в уста простого крестьянина: «Щей горшок, да сам большой хозяин я дома». И вот к строке: «Мой идеал теперь – хозяйка» имеются дополняющие ее варианты: «Простая добрая жена» и еще более выразительный: «Простая тихая жена», буквально совпадающий с уже приведенными мною словами-характеристикой поэтом его идеала – Татьяны («Всё тихо, просто было в ней»),– только еще более здесь онародненного. Именно эти-то простота и тихость, делавшие Натали непохожей на всех остальных и столь пленявшие Пушкина, для тех представительниц «светской черни», саркастическим зарисовкам которых поэт так сочувственно противопоставлял Татьяну, были основанием к тому, чтобы пренебрежительно отзываться о недалекости Натальи Николаевны, отсутствии у нее умения держать себя в обществе и т. п. – версия, принятая на веру и некоторыми позднейшими биографами-пушкинистами.

Но завоевываемое Пушкиным счастье давалось ему нелегко. По приезде из действующей армии в Москву он сразу же бросился к Гончаровым, но встречен был более чем прохладно. «Сколько мук ожидало меня по возвращении, – писал он позднее своей будущей теще, – Ваше молчание, Ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали... У меня не хватало мужества объясниться – я уехал в Петербург в полном отчаянии...»

Мучительные переживания Пушкина претворились тогда же в едва ли не самые проникновенные любовно-лирические строки, им когда-либо написанные (датируются 1829 г., не позднее ноября):

 
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
 

Стихотворение это – абсолютно целостный, замкнутый в себе художественный мир. И в то же время существует несомненная внутренняя преемственная связь между ним и созданной по пути в Тифлис второй и окончательной редакцией стихотворения «На холмах Грузии...». Оба стихотворения даже внешне подобны друг другу. Тот же объем, простота рифм, некоторые из них прямо повторяются (в обоих стихотворениях рифмуется: «может» – «тревожит»), и вообще единый структурный принцип – предельная простота выражения, при насыщенности словесными повторами-лейтмотивами (там: «Тобою // Тобой, одной тобой», здесь – троекратное: «Я вас любил»), сообщающими обоим стихотворениям их проникающий в душу лиризм, их чарующую музыкальность. Эта близость формы определена общностью содержания – единой развивающейся лирической темой. Основа первого – утверждение, что сердце поэта любит, ибо не может не любить. Во втором раскрывается природа, сущность большой, подлинной любви. Поэт говорит, что его любовь, быть может, не совсем угасла (снова образная перекличка с кавказским восьмистишием, где сердце горит любовью), но все стихотворение – непререкаемое свидетельство того, что гореть любовью оно продолжает и посейчас. Троекратным «Я вас любил» поэт, в какой-то мере уязвленный, даже, возможно, оскорбленный тем, что та, кого он так любит, относится к его чувству столь равнодушно, столь безразлично, хочет больше всего убедить самого себя. Но главное не в этом. То, что он говорит о своей любви в прошедшем времени, продиктовано мыслями не о себе, а о ней, нежной заботой о том, чтобы своей настойчивой, а раз она безответна, становящейся даже назойливой, любовью ничем не потревожить любимую, не причинить ей хотя бы тень какого-либо огорчения: а это уже само по себе лучшее подтверждение того, что любовь не угасла: «Я не хочу печалить вас ничем». И уже совсем снимается что-либо личное, эгоистическое в концовке стихотворения, адекватной по своей просветленной альтруистичности концовке написанных около этого же времени стансов «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Там благословение новой, молодой жизни, которая придет на смену и самому поэту, и всем его сверстникам; здесь – пожелание, чтобы любимая нашла такую же полноту чувств в том другом, кто станет ее избранником. В буквально напоенных любовью восьми строчках стихотворения «Я вас любил» (слово «любовь» в разных его формах: «любил», «любовь», «любимой» – повторяется пять раз) заключена целая история возвышенного, пламенного, исключительного по своей самоотверженности и благородству любовного чувства.

И все же тоска душила поэта. Если, получив хотя и неопределенный, но оставляющий надежду ответ от матери Натали на первое свое предложение, Пушкин писал ей, что не может оставаться в Москве, и стремительно уехал в Закавказье, то теперь, когда всякая надежда, казалось ему, рухнула, он решил на какое-то время вовсе оставить Россию. В написанном месяца три спустя стихотворном обращении к друзьям он восклицал: «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни позвали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая...» А что это не было минутным поэтическим порывом, видно из направленного полмесяца спустя письма к Бенкендорфу (7 января 1830 г.), в котором Пушкин просит о разрешении совершить путешествие во Францию или в Италию или, если на это не будет дано согласия, присоединить его к миссии, отправлявшейся в Китай. На это последовал отрицательный ответ царя. Путешествие за границу может расстроить денежные дела поэта и отвлечет его от литературных занятий. А что касается присоединения к миссии, состав ее уже укомплектован соответствующими чиновниками, всякие изменения должны быть согласованы с пекинским двором, а времени на это нет.

И вдруг для Пушкина снова блеснул луч надежды. Из Москвы ему привезли известие, что Гончаровы благожелательно расспрашивали о нем и просили ему кланяться. И обрадованный поэт тот час же понесся в Москву, снова, как и при стремительном отъезде в Закавказье, не испросив разрешения Бенкендорфа. И снова же, как и тогда, получив за это еще более резкий выговор, сопровождавшийся на этот раз недвусмысленной угрозой: «Вменяю себе в обязанность,– заканчивал свое сухое официальное письмо шеф жандармов, – Вас предупредить, что все неприятности, коим Вы можете подвергнуться, должны быть приписаны собственному Вашему поведению»

Но поездка в Москву оказалась очень удачной. Пока Пушкин был в Закавказье, произошло то, что расстроило годом ранее его планы жениться на Олениной: до Гончаровой-матери дошли неблагоприятные толки как о материальной неустроенности поэта, так, в особенности, о его политической неблагонадежности. Этим и объяснялся столь потрясший Пушкина холодный прием при его возвращении. Очевидно, по приказу матери так же вела себя и дочь, которую она вообще держала в крайней строгости. Однако после отъезда Пушкина Натали удалось склонить мать в пользу поэта. Соответствующие свидетельства современников подтверждаются и документом – более поздним письмом Натали к деду, который управлял состоянием Гончаровых и вообще считался, в связи с душевной болезнью отца, главой семьи. Она «умоляла» в нем деда  не верить дошедшим и до него «худым мнениям» о Пушкине и составить ее счастье – благословить на брак с поэтом. Все это показывает, что чувство Пушкина к Натали, видимо, не было односторонним.

Чаяния поэта словно бы осуществлялись. И все же, как писал он в одном из писем этого времени, его «сердце было и теперь не совсем счастливым». Еще больше это видно из исключительно искреннего, горячего и взволнованного письма Пушкина, написанного матери невесты 5 апреля, накануне того дня – первого дня Пасхи, в который он решил сделать свое второе предложение. Письмо это – такая же в какой-то мере попытка заглянуть в будущее, как и позднейшая болдинская элегия 1830 г. – «Безумных лет угасшее веселье», и в своем роде не менее значительно. Пушкин подчеркивает, что именно теперь, когда ему дали понять, что предложение может быть принято и он должен был бы чувствовать себя счастливым, он, наоборот, ощущает себя более несчастным, чем когда-либо, и тут же поясняет, какие тревожные мысли одолевают его. Натали еще столь молода, а он уж так много прожил. Она прекрасна, а он... В ранних своих стихах поэт с вызывающей бравадой называл себя «потомком негров безобразных». Но это было давно. А недавно, года три назад, он работал над своим первым прозаическим опытом – историческим романом «Арап Петра Великого», главным героем которого являлся его африканский прадед Ибрагим Ганнибал. В нем имелся схожий эпизод – предполагаемая женитьба «арапа» на молоденькой красавице Наташе (случайное совпадение имен) Ржевской. «Не женись, – обращается к нему его светский приятель, «русский парижанец» Корсаков. – Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет особенного к тебе расположения... нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты!..С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером, с твоим сплющенным носом, вздутыми губами и шершавой шерстью пускаться во все опасности женитьбы?..» Об этом подумывал и сам арап. «Жениться! – думал африканец, – зачем же нет? уже ли суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека... От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянной нежностью, доверенностью и снисхождением».

Все это несомненно и живо вспоминалось Пушкину, когда он писал свое письмо Гончаровой. «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей дочери, – писал поэт. – Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, – продолжает поэт, – будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз... Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад.

Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы?Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И все же, не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы? Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми».

Письмо было вручено адресату на следующий день и, как мы видели, оно не помешало тому, чтобы предложение было принято. Однако будущая теща крепко запомнила заверения поэта о готовности всем пожертвовать для того, чтобы его жена могла блистать в свете, пускала в ход эти заверения в тех бурных сценах, которые в период жениховства поэта и в первые месяцы после свадьбы ему устраивала и которые не раз ставили их брак на грань разрыва. Но помнил их и сам Пушкин и в последующей семейной жизни всячески старался их выполнять.

Сразу же поэту были предъявлены и еще два непременных условия: уточнить его материальные средства и возможности и, главное, дать доказательства, что он не находится «на дурном счету у государя». Пушкин вынужден был обратиться с пространным письмом к Бенкендорфу, в котором прямо заявлял, что его счастье зависит «от одного благосклонного слова» царя. И благосклонное слово было дано. Женитьба на Гончаровой показалась весьма подходящим средством (женился – остепенился) утихомирить беспокойного непоседу поэта (кстати, и свою недавнюю просьбу о заграничной поездке он мотивировал тем, что «еще не женат и не находится на службе»), «Вы всегда на больших дорогах», – укорял около этого же времени Бенкендорф не перестававшего вызывать подозрения, «не думающего ни о чем, но готового на всё» поэта, как в эту же пору докладывал о Пушкине ближайший помощник Бенкендорфа, ведавший всей секретной агентурой, фон Фок своему шефу. Все это недвусмысленно прозвучало и в ответе Пушкину Бенкендорфа, данном им от имени царя и от себя лично: «Я имел счастье представить государю письмо от 16-го сего месяца, которое Вам угодно было написать мне. Его императорское величество с благосклонным удовлетворением принял известие о предстоящей Вашей женитьбе и при этом изволил выразить надежду, что Вы хорошо испытали себя, перед тем как предпринять этот шаг, и в своем сердце и характере нашли качества, необходимые для того, чтобы составить счастье женщины, особенно женщины столь достойной и привлекательной, как м-ль Гончарова». Как видим, красота Натали тогда была и замечена, и оценена Николаем. Затем, рядясь в овечью шкуру, не останавливаясь перед явной неправдой, в подобном же «отеческом» тоне пишет Бенкендорф и от себя: «Что же касается Вашего личного положения, в которое Вы поставлены правительством, я могу лишь повторить то, что говорил Вам много раз: я нахожу, что оно всецело соответствует Вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного и сомнительного, если только Вы сами не сделаете его таким. Его императорское величество, в отеческом о Вас, милостивый государь, попечении, соизволил поручить мне, генералу Бенкендорфу – не шефу жандармов, а лицу, коего он удостаивает своим доверием, – наблюдать за Вами и наставлять Вас своими советами; никогда никакой полиции не давалось распоряжения иметь за Вами надзор. Советы, которые я, как друг, изредка давал Вам, могли пойти Вам лишь на пользу, и я надеюсь, что с течением времени Вы в этом будете всё более и более убеждаться. Какая же тень падает на Вас в этом отношении? Я уполномачиваю Вас, милостивый государь, показать это письмо всем, кому Вы найдете нужным».

В заключение царь сделал очередной «милостивый» жест. В ответ на просьбу поэта, в качестве своего рода свадебного подарка, позволил напечатать его историческую трагедию, которую лет пять назад предложил переделать в роман, в том виде, как он хочет и без всякой цензуры (так разрешил Александр I Карамзину печатать его «Историю Государства Российского»), но с обязывающей припиской: за личной ответственностью автора. Разрешение это дало возможность Пушкину как-то наладить перед женитьбой свои материальные дела. Кроме того, отец, в ответ на его просьбу, выделил ему 200 душ крепостных крестьян, проживавших в селе Кистеневе, входившем в состав Большого Болдина. Получив письмо Бенкендорфа, Пушкин поспешил представить его Гончаровой-матери и сразу же, 6 мая, состоялась помолвка. Поэт и Натали официально стали женихом и невестой. Весть об этом широко распространилась среди всех знавших Пушкина и даже лично не знавших его и на длительное время – больше чем на полгода – продолжала сохранять свой сенсационный характер. Не прекращались толки, пересуды; многие пророчили, что брак этот не может принести счастья ни жениху, ни невесте. Одни жалели ее, другие – самого поэта. «Я боюсь за Вас: меня страшит прозаическая сторона брака»,– писала Пушкину одна из его близких великосветских знакомых, страстно и безнадежно в него влюбленная дочь Кутузова и хозяйка одного из наиболее просвещенных петербургских салонов Е. М. Хитрово. «Кроме того, – продолжала она, – я всегда считала, что гению придает силы лишь полная независимость, и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное, продолжительное и, в конце концов, немного однообразное, убивает способность, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого поэта». И так думала не одна она.

Подобные суждения имел в виду Пушкин, когда писал месяца четыре спустя в Болдине свой «Ответ анониму» – автору присланного ему без подписи стихотворения, в котором выражается уверенность, что семейное счастье станет для поэта «источником новых вдохновений» и гений его не ослабеет, а «воспарит» снова. «О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье приветствует мое к блаженству возрожденье...» – начинает глубоко растроганный этим Пушкин. И дальше следуют полные горечи и обиды саркастические строки:

 
К доброжелательству досель я не привык —
И странен мне его приветливый язык...
Постигнет ли певца внезапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье,
«Тем лучше,– говорят любители искусств. —
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст». Но счастие поэта
Меж ими не найдет сердечного привета,
Когда боязненно безмолвствует оно...
 

Особенно огорчало и возмущало Пушкина то нездоровое и жадное любопытство, с которым «свет» пытался ворваться в его интимный внутренний мир, в то, что для него самого было так значительно, дорого и свято, в то чаемое им счастье, о котором сам он «боязненно безмолвствовал», а «холодная» толпа судила и рядила на все лады.

Примерно к этому же времени относится набросанный Пушкиным небольшой прозаический отрывок, данный как начало некоего повествовательного замысла; ему даже придан в маскировочных целях подзаголовок: «с французского». Между тем отрывок настолько совпадает как с реальной ситуацией данного момента в жизни Пушкина, так и с отдельными его высказываниями этого времени в письмах, особенно в известном нам втором письме к Н. И. Гончаровой, что автобиографический характер его несомненен. «Участь моя решена. Я женюсь...» В отрывке Пушкин пишет, как оскорбляла его после помолвки профанация глубоко таимого им в сердце чувства: «Итак уж это не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра – площадная... Все радуются, – иронически продолжает он, – моему счастью, все поздравляют, все полюбили  меня... дамы в глаза хвалят мой выбор, а заочно жалеют о моей невесте. – Бедная, она так молода, а он такой ветреный, такой безнравственный... Признаюсь, это начинает мне надоедать, – заключает автор. – Мне нравится обычай какого-то древнего народа: жених тайно похищал невесту. На другой день представлял он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями: подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать, соблазном всякого рода...» На этих горько-саркастических словах, предвосхищающих по своему тону соответственные рассуждения о периоде своего жениховства Позднышева,– героя «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого – отрывок обрывается.

Чтобы избежать такой профанации, Пушкин всячески прикрывал свое чувство от окружающих. В первом же сообщении В. Ф. Вяземской о том, что брак его решен, он называл невесту своей «сто тринадцатой любовью». В письме к другу доссылочных лет Н. И. Кривцову Пушкин сообщает, «что женится без упоения, без ребяческого очарования». «Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью». Последние фразы вполне совпадают с уже известными нам раздумьями Пушкина, как и со строками болдинской элегии. Но заверения, что он женится без упоения и очарования, явно объясняются все тем же стремлением оберечь от постороннего взора (с Кривцовым поэт не виделся более десяти лет, запомнил его вольтерьянцем и завзятым скептиком) мир своих интимных переживаний. Подобный тон и по тем же причинам усвоил он и в некоторых других своих письмах даже к людям, очень ему близким (см., например, письмо Плетневу от 9 сентября 1830 г.). Стоит только перечесть начало его автобиографического отрывка, полностью перекликающееся с тем трепетом, с которым он писал в канун своего предложения матери невесты. «Участь моя решена. Я женюсь. Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством, – Боже мой, – она... почти моя. Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – все это в сравнении с ним ничего не значит». Начало это полностью соответствовало биографическим фактам.

Что же касается слов о сто тринадцатой любви, принимаемых обычно всерьез, то условно-литературное происхождение их очевидно. Они прямо восходят к заявлению легендарного испанского обольстителя Дон Жуана, на счету которого имелась тысяча и три возлюбленных. Отсюда идет и аналогичный шутливый подсчет Байрона, и «донжуанский» список Пушкина. Но даже и независимо от того, было или не было у многократно «привлюблявшегося» поэта сто двенадцать увлечений, любовь его к Натали стала не еще одним из них, а являлась предметом большого и серьезного, пылкого и возвышенного чувства, с которым он связывал надежды на новый – преображенный ею – этап своей жизни. Это подтверждается не только биографическими данными, но и стихотворными лирическими признаниями этих «двух лет». Успокаивая в период южной ссылки одного из близких кишиневских знакомцев, приревновавшего его было к своей «красавице», поэт заканчивает стихотворное к нему обращение шутливо-ироническими словами: «Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь» («Приятелю», 1821). В том же году он написал свою фривольно-озорную «Гавриилиаду». В период вспыхнувшей любви к Н. Н. Гончаровой поэт пишет по форме простодушно-шутливую, но очень значительную по содержанию «Легенду» (так она названа в рукописях) о «бедном рыцаре», на всю жизнь предавшемся «виденью, непостижному уму», избравшем своей дамой «пречистую деву» – «матерь Господа Христа». А в 1830 г. после обручения, вслед Петрарке, изливавшему в своих сонетах «жар любви», вслед Данте, в сонетах «Новой жизни» рассказавшему историю своего возвышенного чувства к Беатриче, Пушкин слагает в той же сонетной форме посвященное невесте стихотворение «Мадонна», в котором как бы переносит эту легенду в сферу своей личной жизни,– стихотворение, полностью выдержанное в тонах серьезности и благоговейного поклонения:

 
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
 

Месяца два спустя Пушкин поехал в Болдино, чтобы как-то  устроить свои материальные дела перед свадьбой, все время из-за этого откладывавшейся. Накануне отъезда будущая теща устроила ему одну из очередных сцен, и на этот раз столь оскорбительную, что разрыв казался неизбежным. Поэт написал Натали, что если ее мать хочет расторгнуть их помолвку, он возвращает невесте данное ему обещание. «Но заверяю Вас честным словом, – заканчивал он свое короткое письмецо, – что буду принадлежать только вам или никогда не женюсь». «Грустно, тоска, тоска... Черт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан», – горько жалуется он перед самым отъездом П. А. Плетневу, прибавляя: «Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда... Еду в деревню. Бог весть, буду ли там иметь время заниматься, и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь...» Необходимое душевное спокойствие вернуло ему письмо Натали, которая уверяла его в своей любви и звала поскорее вернуться в Москву. И сразу же наступили те ни с чем не сравнимые, воистину золотые три болдинских месяца, пора величайших творческих свершений, стремительно следовавших одно за другим. Но сколь ни исключительно по своему богатству и многообразию это творчество, в нем настойчиво повторяется дантовская тема возрождения любовью – свидетельство того, что и здесь, как во время путешествия в Арзрум, ему сопутствовал, только еще более возвышенный, образ его любимой – его мадонны.

Тема эта – в основе последней главы «Евгения Онегина» – возрождение героя любовью к Татьяне. Больше того, даже намеченный было Пушкиным композиционный план всего романа в стихах связан с возрождающим Данте к его «новой жизни» образом Беатриче. Можно думать, что и одно из замечательных творений Пушкина этих месяцев – написанный дантовскими терцинами отрывок «В начале жизни школу помню я...» представляет собой начало поэмы о любви молодого Данте к той, кого он назвал Беатриче. Есть этот мотив и в пушкинском «Каменном госте», в пламенных речах героя которого («Но с той поры, как вас увидел я, мне кажется, я весь переродился...»), несомненно, звучит лирический голос самого поэта. Недаром именно такими же – почти автоцитатными – словами известит Плетнева Пушкин о том, что, наконец-то, после новых проволочек, продолжавшихся ссор с матерью невесты, повторных угроз разрыва свадьба Пушкина – 18 февраля 1831 г. – состоялась: «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось, – лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется, я переродился».