Текст книги "Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы"
Автор книги: Ирина Каспэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Во второй половине 1930-х годов разыгрывается заключительный акт трагедии «молодого эмигрантского поколения». С одной стороны, под «молодым поколением» подразумевается «парижская литература», или, что то же самое, литература «Чисел». Этот образ вполне устойчив – метафора «парижской униформы», предложенная Ходасевичем, быстро становится популярной, а Михаил Цетлин не только размышляет о «каноне», сформировавшемся под безусловным влиянием Адамовича, но и сам воспроизводит уже известные нам каноны говорения о «молодежи»: «Не потому ли в отрывочных жалобах, в „нытье“ парижан больше „онтологичности“, ощущения основных сущностей жизни, чем в талантливой и яркой книге Головиной» [250]250
Цетлин М. О современной эмигрантской поэзии // Современные записки. 1935. № 58. С. 452–260. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 228.
[Закрыть]. С другой стороны, «молодежь» – инстанция, к которой следует обращаться с наставлениями. Формулировка «задач» превращается в своеобразное критическое клише – именно ему следует Федор Степун, выстраивая в модальности долженствования собственный образ «молодой эмигрантской литературы» [251]251
Степун Ф. Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы // Новый град. 1935. № 10. С. 12–28.
[Закрыть]. Иными словами, складываются абсолютно стабильные образы «молодого поколения»: унифицированный, подчиненный канону, и идеальный, долженствующий быть, отражающий систему норм и представлений «старших», как правило, наиболее консервативных литераторов.
Последний резкий жест, связанный с сюжетом «молодой эмигрантской литературы», – попытка вывернуть этот сюжет наизнанку, доказать его отсутствие. Гайто Газданов публикует статью, согласно которой не только «Числа» представляют фиктивную «молодую литературу», но и сам конструкт «молодой эмигрантской литературы» оказывается фикцией: «Уже не впервые за последние годы нам приходится присутствовать при одном удивительном споре, в котором спорящие высказывают суждения общего и частного порядка, излагают программы, намечают пути и т. д. Удивительно в споре, однако, не это, а то, что предмета спора вообще не существует. Вместо него есть чисто абстрактное представление о том, что должно быть – и что, стало быть, есть – либо явное недоразумение, либо, наконец, чрезвычайно произвольное толкование слова „литература“. Это спор о молодой эмигрантской литературе» [252]252
Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Современные записки. 1936. № 60. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. 4.2. С. 272.
[Закрыть]. Впрочем, это заявление не столь радикально, как может показаться на первый взгляд: «Было бы, конечно, неправильно сказать, что за границей совершенно нет молодого литературного поколения. Есть, конечно, „труженики“ и „труженицы“ литературы; но только какое же это имеет отношение к искусству?» [253]253
Там же. С. 277.
[Закрыть]– Газданов всего лишь разводит образы «нового поколения» и «новой литературы», при этом «литература» понимается вполне традиционно – как система высоких, бессмертных достижений. Такая литература в эмиграции невозможна: «За шестнадцать лет пребывания за границей не появилось ни одного сколько-нибудь крупного молодого писателя. Есть только одно исключение – Сирин, но о его случае следует поговорить особо» [254]254
Там же. С. 272.
[Закрыть].
Итак, поиск «талантливой молодежи» начинается с констатации неуспеха и завершается ею же. Интонации газдановской статьи вызывают раздражение Адамовича, однако ему приходится признать: «В сущности, верно, почти верно» [255]255
Адамович Г. Литературные впечатления // Современные записки. 1936. № 61. С. 207.
[Закрыть]. В самом деле, несуществующая, «не получившаяся» [256]256
Газданов Г. О молодой эмигрантской литературе // Современные записки. 1936. № 60. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 2. С. 272.
[Закрыть]литература, которую разоблачает Газданов, мало чем отличается от жертвенной литературы, которую столько раз отстаивал Адамович. «Среднее поколение» пытается смягчить удар, ссылаясь на отсутствие не только эмигрантской, но и советской и даже «мировой» литературы: «Ошибка, по-видимому, в том, что мы считаем свое время исключительным в истории, а зарубежную литературу отделяем от общерусской. <…> Никакой трагедии в этом нет; после стольких и таких грандиозных разрушений стройка требует долгого времени и смены поколений; есть только личная трагедия поколений промежуточных, к которым принадлежит Газданов, как и молодые авторы советские. <…> Кстати, где новые гении литературы мировой? <…> Всегда страшно болтаться в случайном отрезке истории, думая, что только наше время попало в ее мясорубку» [257]257
Осоргин М. О «молодых писателях» // Последние новости. 1936. 19 марта. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 140–142.
[Закрыть], – убеждает «молодых авторов» Михаил Осоргин. «Значит, сейчас вообще нет русской литературы», [258]258
Адамович Г. Литературные впечатления // Современные записки. 1936. № 61. С. 207–208.
[Закрыть]– обреченно заключает Адамович.
В предвоенные годы, когда метафоры отсутствующей литературы ощутимо вытесняют энергичную мессианскую риторику, когда подчеркнуто нейтральные, эмоционально стертые заголовки статей («Русская литература в эмиграции», «Литература в изгнании», «О молодой эмигрантской литературе») все чаще уступают место прямым декларациям безысходности («Несостоявшаяся прогулка», «В тупике», «Перед концом», «Немота», «Сопротивление смерти»), – по инициативе Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского издается сборник «Литературный смотр», призванный стать символическим «салоном отверженных», подчеркнуть беспрецедентность коллективной гибели. Важно, что трагедия, гибель, умирание связываются именно с коллективным образом, с образом «целого поколения»: «…Русские в России – это одно, а русские в чужой стране – совсем другое. Тогда, там, отдельные начинающие писатели могли гибнуть (и гибли, вероятно), но чтобы гибло целое молодое поколение – об этом и речи быть не могло. А сейчас <…> можно опасаться и этого» [259]259
Гиппиус 3. Опыт свободы // Литературный смотр: Свободный сб. / Ред., З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский. Париж, 1939. С. 12.
[Закрыть], – констатирует Гиппиус во вступительной статье к книге и предпринимает крайний шаг для спасения гибнущих писателей и гибнущего конструкта «молодого поколения»: приглашает «молодых литераторов» и их ближайших (разумеется, тоже отверженных) наставников написать эссе на любую, но обязательно «самую важную», «самую интересную» для них тему. Уникальность проекта очевидна – сборник преподносится как последняя возможность сказать последние слова. Читателям предлагается не замутненная никакими сторонними смыслами неудача, чистое отчаяние, голос смерти.
В то время как «молодые» авторы сборника (Лидия Червинская, Юрий Фельзен, Юрий Терапиано) охотно и привычно «бродят около важного», воспроизводя темы и штампы последнего десятилетия, Георгий Адамович начинает собственный тексте неожиданного для идеолога молодого поколения вопроса: «А если меня ничего не интересует?». Комментируя редакционное задание с усталой иронией («Сборник о самом важном! Самое важное в недоумении – есть ли у нас важное и что это такое»), и тем не менее пытаясь поддержать давно обещанный «разговор о важном», Адамович обнаруживает непреодолимое препятствие – рамки отведенного для этого разговора публичного пространства; в конечном счете рамки коммуникации как таковой, языка как такового. «Как пишется статья, как сочиняется доклад или „берется слово“ в прениях? К сожалению, это всегда театр – и оттого настает время, когда это перестает волновать <…> Если во мне – в любом из нас – что-то еще теплится, я безотчетно задуваю огонек, едва беру перо в руки. Самое важное, что я не знаю, как соединить одно с другим, – и пишу сейчас эти строки, зная, что я этого не знаю» [260]260
Адамович Г. О «самом важном» // Литературный смотр. Париж, 1939. С. 16.
[Закрыть]. Разоблачение процедур говорения и письма как неподлинных, условных, театральных, вообще акцентированная театральность литературного сообщества подразумевает, что спектакль окончен. Трагедия «молодого поколения» разыграна.
В 1942 году, называя себя одним из «немногих счастливцев, спасшихся из европейского ада» и, кажется впервые, закрепляя за «парижской поэзией» статус школы, Георгий Федотов замечает: «Наше поколение, рабочая пора которого пришлась между войнами 1919–1939 – свое слово договорило до конца. Для будущего историка само оно и эпоха его, смутная и сумеречная, уже очерчены до последнего штриха» [261]261
Федотов Г. О парижской поэзии. Ковчег. Нью-Йорк, 1942. С. 189. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 354.
[Закрыть]. Хронологические границы размечены, время существования поколения – не только «молодого», но «эмигрантского поколения» вообще – четко определено. Подчеркнем: через призму поколенческой риторики на сей раз описывается эмигрантская литература в целом; «старший наставник» с готовностью использует язык «молодых», говоря о «нашем поколении»; иными словами, поколенческий сюжет явно остается самым значимым в драматургии литературной жизни истекшего двадцатилетия.
Впрочем, попытки перевести сюжет «молодого эмигрантского поколения» в режим повествования о прошлом вновь оказываются драматичными. Кажется, этот конструкт слишком плохо приспособлен для традиционного исторического нарратива: эпитет «молодое» с течением времени становится все более неуместным и все чаще подменяется вариациями – «младшее», «второе поколение»; но и эти, тоже соотносительные, определения не указывают на сколько-нибудь специфическую «роль в истории». Подводя очередные итоги эмигрантской литературы (на сей раз тридцатилетней), Георгий Адамович с неудовольствием замечает: «Милюков в „Очерках по истории русской культуры“ <…> посвятил десятки страниц разбору советских романов. <…> Об эмиграции, в частности о втором ее поколении, – ни слова. <…> Милюков был историком. В данном случае исторического беспристрастия он не проявил» [262]262
Адамович Г. Одиночество и свобода // Собр. соч. СПб., 2002. С. 35.
[Закрыть]. Именно неудовлетворенность предложенными версиями истории межвоенной эмигрантской литературы побуждает Владимира Варшавского к написанию собственной книги – автор «Незамеченного поколения» ревностно фиксирует знаки незамеченности: Николай Ульянов, выступая на «Днях русской культуры» в Касабланке, проигнорировал существование «молодых» эмигрантских литераторов, упомянул только Нину Берберову и Романа Гуля, но и их причислил к «дореволюционному поколению»; Марк Слоним «в своей работе „Modern Russian Literature“ (том чуть ли не в 500 страниц) уделил „младшим“ эмигрантским писателям всем вместе около двух страниц» [263]263
Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956. С. 164.
[Закрыть].
Подсчет страниц, отвоеванных «молодой» («младшей», «второй») эмигрантской литературой у истории, связан с требующей неотложного решения проблемой: как соединить ценностно окрашенное отношение к истории, восприятие истории через символы «признанных достижений» с концепцией неуспешного, бесславно погибшего поколения. Если Адамович мягко уклоняется от решения этой проблемы («Об отдельных творческих успехах или неудачах – когда-нибудь в другой раз! Несомненно успехи были, и порой значительные…» [264]264
Адамович Г. Одиночество и свобода // Собр. соч. СПб., 2002. С. 41
[Закрыть]), то книга Варшавского целенаправленно утверждает неуспех как нечто достойное высокой истории. Тут уже недостаточно ссылок на сафьяновые корешки «проклятых поэтов», Варшавский апеллирует к канонизированным, «классическим», «великим» образцам: «В мистическом искусстве никогда не может быть полной удачи – слишком несоизмерим с человеческими словами изображаемый „предмет“. Но если бы не было в Гоголе, Достоевском и Толстом безумной жажды, приведшей их к этим „неудачам“, то не было бы и того огромного дыхания жизни, которое поддерживает весь мир их творчества, и русская литература не была бы чудом, сравнимым, как это справедливо указывалось, с чудом Греции или готических соборов, со всем самым великим, что было создано людьми» [265]265
Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956. С. 225.
[Закрыть]. Той же цели служит цитата из Мюссе, позаимствованная у Аполлона Григорьева, – Аполлон Григорьев завершает ею книгу воспоминаний, Варшавский, напротив, с нее начинает: «Все эти дети были капли горячей крови, напоившей землю: они родились среди битв. В голове у них был целый мир: они глядели на землю, на небо, на улицы, на дороги – все было пусто, и только приходские колокола гудели в отдалении» [266]266
Там же. С. 17–18.
[Закрыть].
Таким образом, превращая «молодое поколение» в «незамеченное», Варшавский предлагает, а точнее, учитывает сразу несколько модусов «незамечания». Все они так или иначе фигурировали в полемиках 1920–1930-х годов, но, пожалуй, впервые оказываются столь тесно переплетены между собой. Во-первых, романтизированный образ «мистического искусства», слишком живого, слишком подлинного для того, чтобы быть признанным. Во-вторых, образ поколения, принесенного в жертву истории, сконструированный отчасти по аналогии с «потерянным поколением», отчасти в подражание героическим, почти мифическим enfants du siècle. В книге Варшавского, как и в мемуарах других участников эмигрантской литературной жизни межвоенных лет (Юрия Терапиано, Василия Яновского, Нины Берберовой, Ирины Одоевцевой, Романа Гуля, Зинаиды Шаховской), уже не актуальна борьба за идентификацию с «молодым поколением». Варшавский не задумывается о границах «поколения», этот конструкт становится предельно широким, открытым практически для любых имен, причем не только литературных: «Незамеченное поколение» – памятник «сынам эмиграции» вообще. И наконец, еще один, третий уровень «незамеченности» – повседневный образ эмигрантов-неудачников, чья интеграция в литературное сообщество была затруднена многочисленными препятствиями или, точнее, не облегчена ожидаемой помощью: «Для молодых не делалось ничего» [267]267
Там же. С. 172.
[Закрыть]. Именно «равнодушие старших литераторов» показалось первым читателям Варшавского основной интригой повествования о незамеченности. Уже отрывки из книги, напечатанные в «Новом журнале» и «Опытах», спровоцировали серию публичных оправданий и обвинений. Пожалуй, самое показательное высказывание на эту тему принадлежит Василию Яновскому: «Нас печатали, но не любили» [268]268
Яновский В. Мимо незамеченного поколения // Новое русское слово. 1955. 2 окт. С 2.
[Закрыть]. Иными словами, даже сам факт публикации в авторитетном журнале не является убедительным доказательством замеченности; «незамеченность» – территория, на которой не работают рациональные доказательства. Это возможно постольку, поскольку Варшавский предлагает множественный образ незамеченности, не сводимый к противопоставлению «молодых» и «старших». Конечно, незамечающая инстанция в данном случае – не только «старшее поколение», но и «современники» вообще, «история», «судьба», «СССР», «Франция», «эмигранты других волн»; мы имеем дело с принципиально открытым конструктом, способным вмещать в себя все новые и новые значения, – история незамеченности бесконечна.
Важно и то, что в книге Варшавского «старшие», успешные, признанные, профессиональные литераторы-эмигранты перестают быть основными адресатами повествования о «молодых», неуспешных, неизвестных, начинающих писателях и поэтах. Трагедия незамеченности теперь обращена непосредственно к тем, кто пишет историю эмиграции, и этот имплицитный читатель обречен постоянно сверяться с другим, эксплицитным адресатом – с идеальным, недостижимым образом «грядущего историка», с единственной инстанцией, способной заметить незамеченное поколение. «Гадать о том, что останется от молодой эмигрантской литературы, еще слишком рано. <…> С этой оговоркой, я готов даже согласиться, что это поколение неудачников» [269]269
Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956. С. 165.
[Закрыть]– «незамеченность» остается вечным поводом для написания новых историй. Конструкт поколения, сформировавшийся в 1920–1930-х годах и отточенный в книге Варшавского, «остается в истории» постольку, поскольку несет на себе отпечаток прошлой и настоящей незамеченности. Той незамеченности, которая непременно окупится в идеальном будущем.
Итак, за сюжетом неуспешного поколения скрывается вполне достижимый успех, в мангеймовском понимании этого слова – «контроль над ключевыми позициями и сопутствующими возможностями влиять на события в целом» [270]270
Мангейм К. О природе экономических амбиций и значении этого феномена в социальном воспитании человека // Очерки социологии знания. М., 2000. С. 120.
[Закрыть]. Узкому кругу писателей, поэтов и критиков удается сделать риторику неудачи одним из доминирующих языков эмигрантского сообщества – и с ее помощью решать проблемы распределения позиций в литературном пространстве. Эта же риторика делает «незамеченное поколение» неуязвимым в глазах «грядущих историков». Найденная формула успеха может бесконечно варьироваться, всякий раз заново переопределяя границы поколения, но сохраняя его основной стержень – образ всепобеждающей неудачи: «Действительно, кроме блистательной удачи некоторых книг В. Набокова-Сирина, не назовешь ни одного произведения, художественно вполне законченного и без срывов. Но нужно быть совсем глухим, чтобы не чувствовать, что неудача, например, Поплавского бесконечно ближе к абсолютной подлинности искусства, чем успех, например, Эренбурга и ему подобных» [271]271
Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956. С 165.
[Закрыть]; «Не забудем, однако, того, что сказал Белинский незадолго до смерти: для русского человека слабая книга с хорошим замыслом всегда будет дороже книги блестящей с замыслом сомнительным» [272]272
Адамович Г. Одиночество и свобода // Собр. соч. СПб., 2002. С. 41.
[Закрыть].
Структура этого оксюморона остается неизменной, несмотря на постоянно меняющиеся определения обманчиво успешного «другого». В центре формулы обязательно оказывается внешняя инстанция – будь то «Россия», «творчество», «сущность жизни», «абсолютная подлинность искусства» или Виссарион Белинский, – инстанция, способная совершить волшебное превращение неудачи в успех. Образ «молодого» («второго», «незамеченного») поколения можно описать практически только через призму внешнего взгляда. В тот момент, когда доброжелательные наблюдатели должны были бы перестать говорить за «молодое поколение», предоставив ему возможность взрослеть, появляются «Числа», включившие такой взгляд извне в стратегию самопрезентации. Это поколение легко исчезает из поля зрения, его история вполне может выстраиваться как последовательное удостоверение отсутствия: отсутствия живой и талантливой молодежи в эмиграции, отсутствия внятной идеологии новой литературы, – вплоть до удостоверения пустоты, скрывающейся за фальшивым образом «молодого поколения». Но ситуация столь же легко переворачивается, становясь историей незамечания, недостаточно внимательного взгляда.
Характерно, что «молодые» литераторы охотно подхватывают столь беспокоящую «старших» тему поиска идеологии: идеология, воспринятая как отчужденная категория, оказывается еще одним способом смотреть на себя со стороны – поиск идеологии завершается ее ожиданием. Заинтересованно наблюдая за собой и ожидая зарождения новой идеологии, «молодое поколение» усиленно охраняет собственные рубежи от воздействия «чужих» – каких бы то ни было – идеологий. Единственная идеология, допущенная в структуру предъявляемого образа «мы», – идеология «простого», «главного», «важного», редуцирующая символические определения реальности к набору предельных значений. Пространство такой идеологии может быть определено исключительно как «подпольный», «внутренний» мир, мир недоговоренного и несказуемого, а значит, любая реализация – даже реализация в качестве «незамеченного поколения» – обеспечивается лишь при посредничестве взгляда извне. Только внешняя инстанция может сообщить о гибели целого поколения и призвать к состраданию. Постоянное балансирование между «внутренним» и «внешним», то есть перенос представлений об интимном, приватном в сферу публичности, делает риторику «молодого поколения» обратимой: оборотной стороной важного неизбежно оказывается негативно оцененная театральность, подлинное грозит обернуться чем-то обманчивым и фальшивым.
Конечно, ускользающий и мерцающий образ «молодого поколения» – поле непрерывного состязания «старших» литераторов. Способность влиять на «молодых» кажется значимым подтверждением статуса, единственно приемлемым оправданием и единственно мыслимой мотивацией «эмигрантской литературы». «Молодое поколение» становится зеркалом самых противоречивых ожиданий: от новизны до преемственности, от исполнения эмигрантской миссии до провала, доказывающего, что литература в эмиграции невозможна. Распадение старых и отсутствие новых нормативных определений успеха, своеобразный невроз ожиданий, предполагающий заниженные и завышенные требования одновременно, – все это прямо сказывается на тех моделях поведения, тех стратегиях самопрезентации, которые избирают начинающие литераторы-эмигранты. Для того чтобы этому поколению «дали слово», оно должно было в конечном счете стать незамеченным.
ГЛАВА 3
Институт незамеченности: нормы и акторы
Мотивы, которые вынуждают начинающих литераторов разыгрывать трагедию незамеченности, кажутся Владиславу Ходасевичу парадоксальными: «Молодые поэты не учитывают того, что Адамович в своих статьях последователен, а они нет. Адамович исходит из того положения, что эмигрантская молодая литература обречена гибели. Но ведь сами поэты хотят быть писателями и не чувствуют себя неспособными к литературной деятельности» [274]274
Ходасевич В. Новые стихи // Возрождение. 1935. 28 марта. С. 3–4.
[Закрыть]. В предыдущей главе речь шла о том, как– при помощи каких стратегий – образ «молодой эмигрантской литературы» был связан с символами незамеченности. Следующая задача – выяснить, почемуэто произошло, какие установки, мотивации, модели реальности поддерживают конструкт «незамеченного поколения», что именно побуждает двадцати-, тридцати-, сорокалетних эмигрантов идентифицироваться с гибнущей литературой.
В глазах своих наставников наши герои представляют именно литературное поколение. В предисловии к сборнику «Одиночество и свобода» Георгий Адамович противопоставляет героических молодых литераторов и «молодежь иного, более обычного склада. Для нее, в целом, русская литература за рубежом оказалась лишена интереса a priori, – ибо представлялась она ей каким-то донкихотством, пусть и благородным, но смешным, ни к чему ощутимому не ведущим» [275]275
Адамович Г. Одиночество и свобода // Собр. соч. СПб., 2002. С. 12.
[Закрыть]. Однако для самих «молодых литераторов», как мы помним, было важно ощущать себя «людьми 30-х годов». Такую неоднозначность поколенческих терминов мы будем учитывать, и, прежде чем перейти к разговору об институте литературы, определениях литературы и литературном сообществе, поговорим о двух компонентах, из которых собственно складывается «поколение»: о специфическом чувстве причастности к определенному времени и о специфическом переживании общности. Эти темы нам уже приходилось так или иначе затрагивать, теперь мы остановимся на них подробнее.
