Текст книги "Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы"

Автор книги: Ирина Каспэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Четыре года спустя после выступления Берберовой Марк Слоним замечает: «…Изображения эмиграции <…> равно избегают и старые, и молодые» [189]189
  Слоним М. Заметки об эмигрантской литературе // Воля России. 1931. № 7/9. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 2. С. 121.


[Закрыть]. Возможно, не все согласились бы с таким радикальным утверждением, однако «молодое поколение» в самом деле очень скоро перестает распознаваться через интерес к «эмигрантским темам», во всяком случае, этот критерий явно отходит на второй план. Напротив, все большей популярностью пользуется другой способ говорить об «эмигрантской молодежи» – связывающий «трудные условия» с трудностями самопрезентации, с затрудненностью речи. С этой точки зрения конструкт «молодого поколения» принимается постольку, поскольку подразумевает уязвимость и даже инфантильность, потребность в помощи, одобрении, снисхождении, поощрении, поддержке: «Литературу, конечно, надо бы ценить и судить, не внося в нее посторонних соображений. Но за литературой есть человек. И сама жизнь, история, судьба, – не знаю, как сказать яснее, – требует сейчас литературного снисхождения для этих, в своем роде „беспризорных детей“ России» [190]190
  Адамович Г. Новые писатели («Колесо», повесть В. Яновского) // Последние новости. 1930. 20 февраля. Цит. по публ.: Адамович Г. Собр. соч. СПб., 2002. Кн. 1. С. 299.


[Закрыть]; «Косноязычный стих, нелепая строфа могут быть значительнее самых „гладких“ строк. Да, молодые поэты говорят невнятно, часто неразборчиво; среди них нет ослепительных дарований, им далеко до совершенства, но они заставляют прислушиваться к себе. Им есть что сказать. Эта воля выразить себя в слове, пожалуй, самая характерная черта их творчества. Вот почему судить их можно не только по делам, но и по намерениям» [191]191
  Мочульский К. Молодые поэты // Последние новости. 1929. 13 июня. С. 3.


[Закрыть]. Значимым оказывается сам факт письма, само намерение «молодых» быть поэтами. За образом «молодого поколения» прочно закрепляются атрибуты литературной вторичности – «бедный язык», «слабый голос», что, впрочем, вполне согласуется с литературными программами «компетентных судей», «наставников»: с идеями «простоты и ясности» (Вячеслав Ходасевич), «письма о главном» (Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский) и более радикальными концепциями молчания, немоты, неявного высказывания (Георгий Адамович). Заметим, что поэты и критики, совсем недавно олицетворявшие «декадентскую литературу», – прежде всего Адамович – шумно заявляют об усталости от «словесных орнаментов». «Среднее поколение», казалось бы, «выпавшее из игры», постепенно перестает ассоциироваться с «формальными» экспериментами – цепь литературной преемственности восстановлена.

Иными словами, из двух определений литературной молодости – молодое как «современное», существующее «здесь и сейчас», и молодое как младшее, неопытное, вторичное, остро нуждающееся в старших наставниках, – предпочтение явно отдается второму. Так или иначе к началу 1930-х годов образ «молодого эмигрантского поколения» если не окончательно сформирован, то, во всяком случае, полностью принят, прочно укоренен в публицистической риторике. Определен набор ожиданий, которые следует связывать с «молодой литературой», оценен горизонт ее возможностей. Именно в эти годы в статье с недвусмысленным названием «Молодые писатели за рубежом» Марк Слоним предлагает «условиться насчет самого термина „молодые писатели“» [192]192
  Слоним М. Молодые писатели за рубежом // Воля России. 1929. № 10/11. Цит. но публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 2. С. 99.


[Закрыть]. Описанный Слонимом способ различать «молодое поколение», «старшее» и «промежуточное», который по сей день воспроизводится историками эмигрантской литературы, основывается, как мы выяснили в предыдущей главе, на двух критериях – возрастном и статусном. При всей противоречивости этого совмещения (один критерий аскриптивный, другой – достижительный), оно вполне укладывается в логику поколенческого языка: возраст и статус в данном случае объединяет их универсальность, повторяемость, воспроизводимость. Коль скоро «молодое эмигрантское поколение» не воспринимается в качестве носителя особых, присущих только ему ценностей и установок, логично предположить, что сюжет инфантильной молодости должен смениться сюжетом взросления: «„Молодых“ пришлось признать, о них пришлось заговорить даже тем из критиков, которые в начале относились к ним с плохо скрытым презрением. Их творчеством заинтересовались и представители старшего поколения. Имена многих из молодежи проникли в широкую публику. Им пора уже из „молодых писателей“ становиться просто писателями. Вместе с известной степенью самоутверждения приходит и повышение требований к их произведениям: молодость или неопытность уже перестают быть оправданием и извинением художественных недостатков и промахов» [193]193
  Там же. С. 101.


[Закрыть]. Хотя несколькими строками выше Слоним упоминает об организованном им же «молодом» объединении «Кочевье», констатация признания подразумевает дня него, что разговор о «молодых» (как, впрочем, и о «старших») писателях исчерпан.

Вскоре после этого заявления в свет выходит первый номер «Чисел» с еще одним гипотетическим проектом «новой литературы»: «Было бы нескромно со стороны организаторов „Чисел“ утверждать, что вокруг сборника непременно возникнет что-то новое и ценное. Но у нас есть надежды на это, и думается, что эти надежды не так уж трудно обосновать» [194]194
  Числа. 1930. Кн. 1. С. 6.


[Закрыть]. При этом редакция предстательствует за «сыновей», «лишенных веры отцов», а среди авторов явно преобладают те, кто совсем недавно был признан в качестве «молодых литераторов» (Юрий Терапиано, Борис Поплавский, Юрий Фельзен). Разумеется, «Числа», несмотря на очевидный патронаж «старших», были восприняты как «молодой» ответ респектабельным «Современным запискам»: «Они <…> мыслили себя органом, преимущественно нового поколения, духовно формирующегося в эмиграции. Скажем просто, они желали быть моложе и менее маститыми, чем „Современные записки“» [195]195
  Литовцев С. [Поляков С.] Числа // Последние новости. 1931. 2 июля. С. 2.


[Закрыть].

В то же время первые отзывы рецензентов проникнуты недоумением. Кроме обещанной молодости и новизны, внимание привлекает имя Пруста, неоднократно повторенное на страницах журнала, но в остальном «Числа» кажутся потоком практически несчитываемых смыслов. Стратегия, предложенная в редакционном предисловии, как и общая стратегия составления номера, признается неопределенной, невнятной, непоследовательной, несуществующей либо заведомо обреченной на провал: «Одинока в журнале и пока совершенно не оправдана программная статья, хотя и придан ей стиль литературного манифеста доброго старого времени. <…> После прочтения ее остается впечатление, что забил целительный ключ, но не найдена болезнь, от которой он должен исцелять» [196]196
  Савельев А. «Числа». № 1 // Руль. 1930. 26 марта.


[Закрыть]; «К сожалению, ни поэтические, ни прозаические произведения „Чисел“, ни статьи журнала не указывают, в чем именно видят создатели и руководители журнала то новое мировоззрение, то формирующееся художественное течение, которому они хотели бы служить <…>. Думается, что для самих руководителей журнала совершенно неясно, в какую сторону идти журналу. Этим, вероятно, объясняется приглушенный тон статей, отсутствие каких бы то ни было резких и четкий высказываний, какая-то внутренняя компромиссность, производящая очень досадное впечатление» [197]197
  Слоним М. Новый эмигрантский журнал («Числа») // Воля России. 1930. № 3.


[Закрыть]; «Организаторам „Чисел“ <…> хочется быть зачинателями „какого-то нового мировоззрения или чего-то еще неуловимого“». Затруднения только в том, что никаких идей, ни общих, ни специально-литературных у них нет, – и они сами это мужественно признают <…>. Они составляют партию, в надежде, что идеи в ней заведутся. Нам кажется, что высказывать такую надежду со стороны журнала неосновательно и невыгодно. <…> Было бы много лучше, если бы устроители журнала не брали бы на себя явно непосильных задач <…> и <…> просто сказали, что в эмигрантских журналах тесно, особенно молодежи (настоящей и так называемой) – а потому «Числа» и возникают [198]198
  Ходасевич В. Летучие листы. «Числа» // Возрождение 1930. 27 марта. С. 3.


[Закрыть].

Тем не менее «Числам» (и в гораздо меньшей степени своеобразному клону «Чисел», журналу «Встречи» (1934)) очень скоро удается превратить собственную версию «молодого поколения» в центральную, доминирующую на литературной сцене.

Прежде всего «Числа» упраздняют «широкого читателя». Активно подхватывая встревоженные разговоры о том, что читательские предпочтения в эмиграции все чаще отдаются не элитарным, а массовым жанрам, авторы «Чисел» переводят размышления на эту тему в другой регистр – заявляют об отсутствии читателя, о смерти читателя. «…На его могильной плите красуется надпись „русский интеллигент“. <…> Конечно, он был наивен, анархичен, нигилистичен, в голове у него был сумбур, но все-таки, с тех пор как стоит мир, лучшего читателя в мире не было» [199]199
  Иванов Г. Без читателя // Числа. 1931. Кн. 5. С. 148–149.


[Закрыть], – модель «литературы без читателя», описанная Георгием Ивановым, может трактоваться в других материалах журнала как трагическая неизбежность («Читателей нет, издателей нет» [200]200
  Варшавский В. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. 1932. Кн. 6. С. 167.


[Закрыть]) или сознательный выбор («Молодая эмигрантская литература замкнулась в себе <…> не дав читателям ни одного хоть сколько-нибудь приемлемого для них произведения» [201]201
  Алферов А. Доклад, прочитанный в «Зеленой лампе» // Числа. 1933. Кн. 9. С. 204.


[Закрыть]), но в любом случае традиционная читательская инстанция выносится за рамки того литературного пространства, в котором намереваются действовать «Числа». Помимо читателей-призраков – умершего и еще не родившегося, грядущего читателя – в этом пространстве остается только читатель-литератор, читатель-профессионал.

Именно на профессиональных, подготовленных, посвященных читателей ориентирована стратегия недоговоренности, полунамеков, полуобещаний, загадок и парадоксов. Если подчеркнуто дорогое («роскошное», «богатое») оформление журнала отсылает такого читателя к петербургскому «Аполлону», то программная статья, открывающая первый номер, – к эмигрантской риторике бездомности и нищеты. Самые чувствительные струны задеты, и остается только гадать: предложат ли «Числа» столь недостающую идею молодого эмигрантского поколения или создадут новую школу, направление, течение, идентифицируются, наконец, с определенной «литературной рубрикой», утолив ностальгию по «добрым старым временам». Интонации манифеста в сочетании с неопределенностью и недосказанностью побуждают коллег-литераторов ловить скупо брошенные слова и выдвигать собственные предположения о стратегии нового журнала. Эти предположения ревностно собираются и с готовностью публикуются «Числами»: будь то упрек в аполитичности и асоциальное™, высказанный Зинаидой Гиппиус [202]202
  Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. 1930. Кн. 2/3. С. 148–154.


[Закрыть], неодобрительная статья Георгия Федотова «О смерти, культуре и „Числах“» [203]203
  Федотов Г. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. 1930–1931. Кн. 4. С. 143–145.


[Закрыть], обзор рецензий на «Числа» [204]204
  По рецензиям // Числа. 1930–1931. Кн. 4. С. 210–211.


[Закрыть]или подборка «Откликов отовсюду», написанных, конечно, не случайными читателями, а начинающими, прежде не печатавшимися в «Числах» литераторами [205]205
  Отклики отовсюду // Числа. 1934. Кн. 10. С. 249.


[Закрыть]. Рецензенты ломают голову над названием журнала? Прекрасно. «Отчего не „Зарубежные записки“, не „Светлые зори“, не „Вдали от Родины“, например? Догадкам не было конца» [206]206
  По рецензиям // Числа. 1930–1931. Кн. 4. С. 210–211.


[Закрыть], – удовлетворенно констатирует обозреватель «Чисел» и, разумеется, не сообщает разгадку, ссылаясь на пушкинскую любовь к названиям, «которые ничего не значат», и цитируя Блока: «Я отворю… Но пусть немного еще помучается он!» Уже во втором номере появляется сообщение о вечере, посвященном «Числам» и «Современным запискам»: «Почти все <…> отмечают, что „Числа“ принесли с собой „какую-то новую атмосферу“» [207]207
  Числа. 1930. Кн. 2/3. С. 278–279.


[Закрыть]. Название вечера характерно: «Чего они хотят?». Итак, самопрезентация «Чисел» выстраивается при помощи умело предъявленных высказываний других – как правило, этим высказываниям предшествует намек, техника осторожного балансирования между многозначительностью («я отворю…») и стиранием смысла («это ничего не значит»). Собственный образ, увиденный через призму чужого взгляда, становится объектом пристального внимания, любования, обсуждения. При этом иллюзия умолчания, нежелания говорить о себе поддерживается при каждом удобном случае, – скажем, Борис Поплавский в очередном манифесте, озаглавленном «Вокруг „Чисел“», подчеркивает: «Трудно написать о нас самих. <…> Символисты и сюрреалисты бесконечно много написали о себе. Новая эмигрантская литература – почти ничего» [208]208
  Поплавский Б. Вокруг «Чисел» // Числа. 1933. Кн. 9. Цнт. по публ.: Поплавский Б. Неизданное. М., 1996. С. 299.


[Закрыть].

Однако стратегия умолчания срабатывает только в сочетании с резкими жестами. Чтобы заставить литературное сообщество ходить «вокруг „Чисел“» и угадывать, чего же они, собственно, хотят, потребовались не только намеки, но и манифестации радикальных намерений – негромкие по сравнению с практиками русского авангарда или французского сюрреализма, но ясно различимые в эмигрантской литературной среде. На фоне «Нового дома» и «Нового корабля» «Числа», безусловно, воспринимаются как enfant terrible. Ощущение конфликта создается при помощи смены знаков – если прежде с образом «молодого поколения» связывался неопределенный, но оптимистический интерес «ко всем областям жизни» [209]209
  Новый корабль. 1927. № 1. С. 3.


[Закрыть], то вместе с «Числами» появляется другой вариант «разговора о главном» – столь же неопределенный, но скорее пессимистический: «…У всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти» [210]210
  Числа. 1930. Кн. 1. С. 6.


[Закрыть]. Мы уже знаем, как было прочитано это заявление, что именно показалось в нем новым и провокативным: подчеркнутая асоциальность и слово «смерть».

Декларируя намерение издавать журнал «вне политики», «Числа», конечно, прямо обращаются к своим политизированным наставникам – обращение было услышано и воспринято именно как вызов. Из этой декларации, однако, не следует, что политика выносится за рамки индивидуальной системы ценностей или даже за пределы представлений о литературе. Идеи аполитичности и «чистой литературности» авторам «Чисел» в равной степени не близки – отказ от политики в данном случае означает прежде всего отказ от четко обозначенных ориентиров, отказ от того, что условный «эмигрантский читатель» традиционно распознавал в качестве «позиции» периодического издания. «Числа» предпринимают поиск такой территории самоопределения, которая могла бы противостоять любой социальной оформленности, всему тому, что принято связывать с отношениями господства и подчинения, с символами поражения и успеха.

Именно на этой утопической территории обитает «новый человек», поколенческий герой, антропологию которого активно разрабатывают авторы журнала. И «эмигрантом 30-х годов», и «героем эмигрантской молодой литературы» признается прежде всего «внутренний человек», «подпольный человек», нищий духом и безденежный, – не имеющий отношения ни к каким формам «авторитетного распределения ресурсов», если воспользоваться лаконичным определением власти, предложенным Дэвидом Истоном. «Кто является героем этой литературы? Это действительно как бы „голый“ человек, и на нем нет „ни кожи от зверя, ни шерсти от овцы“ <…>. В социальном смысле он находится в пустоте, нигде и ни в каком времени»; «Современный человек <…> нищ и наг, потому что совестлив. Мне кажется, эта воля – отказ, обеднение, решимость выдерживать одиночество, выносить пустоту – самое значительное, что приобрело новое поколение» [211]211
  Варшавский В. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. 1932. Кн. 6. С. 164: Терапиано Ю. Человек 30-х годов // Числа. 1933 Кн. 7/8. С. 212.


[Закрыть]. За намеченным сюжетом разрыва поколений скрывается, с одной стороны, риторика непослушания, с другой – растерянность, непроясненность задач, непонимание того, каким образом можно использовать обретенную свободу.

Борис Поплавский, усиленно пытавшийся заполнить образ пустого, подпольного пространства, прежде всего провозглашая, как в свое время Мережковский, появление «новой атмосферы» – «мистической», «религиозной», антипозитивистской [212]212
  См., например: Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. Кн. 2–3. С. 308–311.


[Закрыть], в статье «О смерти и жалости в „Числах“» признается: «Точной идеологии еще нет, но не пора ли мистической молодежи открыто и как можно резче заявить о заветной своей тенденции. Но как раз резкости и отчетливости, даже необходимой непримиримости и грубости, еще не научился „эмигрантский молодой человек“, хотя бы у „братьев“ своих сюрреалистов. Нужно бороться, может быть, даже некультурными средствами, нужно среди грохота кричать о своем. Ибо наше поколение вскипело, и пора ему уже вырваться на поверхность, или сердце его разорвется, и оно погибнет» [213]213
  Поплавский Б. О смерти и жалости в «Числах» // Новая газета. 1931. 1 апр. Цит. по публ.: Поплавский Б. Неизданное. М., 1996. С. 264.


[Закрыть]. Иными словами, резкость и отчетливость жеста должны предшествовать возникновению точной идеологии, в качестве основного условия поколенческой реализации провозглашается конфликт как таковой, противостояние как таковое. С этой точки зрения самым радикальным субъективным действием и впрямь может быть только смерть («Как жить? Погибать» [214]214
  Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. 1930. Кн. 2–3. Цит. по публ.: Поплавский Б. Неизданное. М., 1996. С. 257.


[Закрыть]), а идеальным способом интерсубъективного взаимодействия – только жалость. Тема трудных эмигрантских условий окрашивается в апокалиптические тона; подразумевается уже не просто тяжелое, но предельное, пограничное существование, существование на грани гибели, на грани катастрофы.

Одновременно с декларативной маргинализацией «молодого поколения» свои позиции на литературной сцене укрепляет поколение «среднее», «промежуточное». Малейшие признаки поколенческого разрыва охотно фиксируются, поскольку разрыв в данном случае подразумевает возникновение новой ниши – возрастает роль сторонней, но заинтересованной инстанции, способной не только увидеть и описать сюжет взаимоотношений «старших» и «молодых», но и принять в нем участие. Сложившийся образ инфантильной, несамостоятельной «молодой поросли» предполагает, что поколенческий конфликт должен описываться как история оставленности, одиночества, неприкаянности. Георгий Адамович восклицает: «„Дети“ предоставлены сами себе, они с отцами несравненно вежливее, чем были предыдущие поколения, но они не знают, о чем с ними говорить. Миры рушатся, а те все описывают природу…» [215]215
  Адамович Г. О литературе в эмиграции // Современные записки. 1432. № 50. С. 327–339.


[Закрыть]. «Среднее поколение» с готовностью оказывает «молодым» необходимую поддержку, окончательно закрепляя за образом «старшего литератора» набор негативных значений: нечувствительность к новому, косность, безучастность, замкнутость; «им все равно, есть ли у них смена» [216]216
  Ходасевич В. Литература в изгнании // Возрождение. 1933. 27 янв., 4 мая. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 348.


[Закрыть], – подчеркивает Владислав Ходасевич. Сюжет вторичного, но столь значимого для эмиграции «молодого поколения» обогащается интонациями жалости и метафорами смерти: «Если эти ростки не погибнут – придется признать, что они всем обязаны только себе. <…> Если эмиграция даст зачахнуть молодой словесности, она не выполнит главного и, может быть, единственного своего назначения. Но и в этом случае будущий историк с любовью и удивлением преклонится перед подвигом тех, о ком я говорю: перед талантливыми и бездарными, перед умными и неумными одинаково, ибо в доброй, благой, в прекрасной воле своей они все равны» [217]217
  Ходасевич В. Подвиг // Возрождение. 1932. 21 аир. Цит. по публ.: Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954. С. 281.


[Закрыть].

В то время как «старшим литераторам» отводится роль балласта, неустранимого препятствия, перекрывающего «доступ в печатные органы» [218]218
  Там же.


[Закрыть], скорректированный образ «молодого поколения» вновь оказывается «подлинно эмигрантским», на него, разумеется, проецируются все надежды, так или иначе связываемые с эмиграцией. Однако и Ходасевич, обвиняющий «старшую» литературу в том, что она «не сумела стать подлинно эмигрантской» [219]219
  Ходасевич В. Литература r изгнании // Возрождение. 1933. 27 янв., 4 мая. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 345.


[Закрыть], и Адамович, заявляющий, что «молодая» литература переживает «самый эмигрантский период» [220]220
  Адамович Г. Парижские впечатления // Парижские новости. 1934. 12 апр. С. 2.


[Закрыть], имеют в виду, конечно, не те «эмигрантские темы», которые ожидал увидеть в произведениях писателей-дебютантов М. О. Цетлин (тему «эмигрантского труда», «разнообразных и неожиданных профессий», «существования в чужой обстановке» и т. п. [221]221
  Цетлин М. Эмигрантское // Современные записки. 1927. № 32. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М… 2002. Ч. 1. С. 211–212.


[Закрыть]). На сей раз имеется в виду не столько «тема», сколько «идея» эмигрантскости, эмигрантский «стиль» [222]222
  Ходасевич В. Литература в изгнании // Возрождение. 1933. 27 янв., 4 мая. Цит. по публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 346.


[Закрыть], который требует не отражения, не изображения, а воплощения. «Эмигрантскость» подразумевает особую (хотя и не вполне понятно, какую) поведенческую модель, особый (хотя и весьма смутно представимый) способ определять себя в литературном пространстве. Иначе говоря, формула «молодое поколение – единственная надежда эмиграции» постепенно подменяется другой: «молодое поколение – единственный носитель эмигрантского стиля». Для конструирования образа этого поколения уже недостаточно таких универсальных характеристик, как возраст или статус: не всякий «молодой» или «начинающий» литератор может быть признан «подлинно эмигрантским». Однако и «точная идеология» – мы это помним – существует только в модальности обещания и чаяния. Итак, чтобы продолжать описывать борьбу за ключевые, влиятельные позиции на литературной сцене в терминах именно поколенческого конфликта, а значит, и признать за «молодым эмигрантским поколением» право на дальнейшее существование, мало просто обнаружить это поколение – необходимо очертить его контуры.

«Молодые» авторы «Чисел» – не без активной помощи «среднего поколения» – пытаются выполнить, конечно, именно эту задачу. «Числа» говорят о себе так, чтобы сквозь предъявляемый образ «поколения вообще» смутно угадывались черты достаточно узкой литературной группы. Взору читателя предстает то «поколение», то «литературное течение». Предъявленное сообщество то расширяется до общеевропейских масштабов и определяется через символы новой «послевоенной эпохи», то сужается до монпарнасского кафе – места встреч «парижских молодых эмигрантов». Жизнеспособность этому мягко мерцающему образу придает жесткое отсечение «чужих» – литературных конкурентов, врагов, тех, кто в принципе может, но ни в коем случае не должен быть причислен к «молодому поколению». Оборона границ предпринимается уже в первом номере «Чисел» – практически все читатели-рецензенты замечают немотивированно резкий, выходящий за рамки конвенциональных норм, отзыв Георгия Иванова о Набокове-Сирине. Иными словами, разрабатывается своеобразная стратегия присвоения образа «молодого поколения», а вместе с ним и образа «молодой литературы».

Об успешности этой стратегии свидетельствуют попытки написать историю «молодой эмигрантской литературы» как историю нескольких сменяющих друг друга «волн»: «новые тенденции» 1930-х годов (которые в первую очередь ассоциируются с «Числами») противопоставляются «старым», «формалистским» и просоветским тенденциям 1920-х [223]223
  Ходасевич В. Литература в изгнании // Возрождение. 1933. 27 янв., 4 мая. Цит. но публ.: Критика русского зарубежья: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 348, 352; Адамович Г. Парижские впечатления // Последние новости. 1934. 12 апр. С. 2.


[Закрыть]; симпатии при этом, конечно, вызывает «новое».

Заметим, что для отсечения неподходящих (обычно – недостаточно «эмигрантских») образов «молодой литературы» используется тот же сценарий, при помощи которого неоднократно конструировался конфликт «молодых» и «старших». В центре этого сценария – позитивная оценка поэтической (писательской) неудачи, слабого голоса, а возможно, и неталантливого письма. Знакомая нам формула «косноязычный стих, нелепая строфа могут быть значительнее самых „гладких“ строк» активно включается в риторику литературного спора: «Сирин „блестящими романами“ роняет „Современные записки“, а Берберова романом неудачным их украшает, потому что первый пишет с той же плоской целью написать „покрепче“, „потрафить“, что и капитан Лукин (разница только в средствах), а вторая еле слышно шепчет „не тебе кланяюсь, страданию твоему кланяюсь“, и ее слабый голос тем самым есть уже голос России» [224]224
  Иванов Г. Вез читателя // Числа. 1931. Кн. 5. С 149.


[Закрыть]; «…В искалеченных строчках Червинской творчества больше. Или точнее: у нее есть хоть какой-то, слабый проблеск творчества, есть обещание, есть предчувствие, в конце концов, может быть, только отчаяние от сознания его недоступности, а в грубых самоуверенных подделках Голенищева-Кутузова нет его и следа» [225]225
  Адамович Г. Жизнь и «жизнь» // Последние новости. 1935. 4 апр. С. 2.


[Закрыть].

Став множественным, образ «молодой литературы» продолжает раздваиваться и дальше. Так, попытка журнала «Меч» (1934) объединить парижских, варшавских и пражских литераторов заканчивается скандалом: бурное обсуждение и в конце концов прекращение совместного проекта спровоцировала статья Василия Федорова, в которой отстаиваются права «провинциальной молодой литературы», ущемленные «столицей», то есть Парижем. Для предъявления очередного образа «молодого поколения» воспроизводятся все те же аргументы «перекрытого доступа» к актуальным литературным институциям, все та же апелляция к предельным, катастрофическим «условиям» («никогда и никому из русских писателей не приходилось жить в столь стесненных условиях <…>, не было такого душевного одиночества, зависимости и подневольности» [226]226
  Федоров В. Бесшумный расстрел // Меч. 1934. № 9/10. С. 8–9.


[Закрыть]), все те же метафоры никем не замеченной гибели («бесшумный расстрел»), однако на этот раз в роли коварных монополистов литературного пространства оказываются сами «Числа». Провинциальному литератору остается «работать в молчании, стиснув зубы <…>, с оглядкой на русских классиков, а не на искривленное их отражение в западноевропейских литературах» [227]227
  Там же.


[Закрыть]. Заметим, единственная сколько-нибудь содержательная программа, которую получается противопоставить столичным «Числам», связана с возвращением к русским традициям. Образ «парижской литературы» вообще и «Чисел» в частности настолько герметичен, настолько непроницаем, настолько неуловим для стороннего наблюдателя, что эту литературу не в чем упрекнуть, кроме подчеркнутого интереса к Прусту и внятно заявленного стремления к новому. Впрочем, и защитники «Чисел» вынуждены констатировать только, что эта литература «бродит „около важного“» [228]228
  Мережковский Д. Около важного (о «Числах») // Меч. 1934. № 13/14. С. 5.


[Закрыть].

Итак, история «Чисел» выстраивается как череда сменяющих друг друга полемик, создающих и оттачивающих коллективный образ «новой литературы». Им, как правило, предшествует провокационный намек, исподволь брошенный авторами журнала. Однако «Числам» всякий раз удается разыграть роль страдательной стороны, готовой принять удар и ответить на обвинения. Тем самым поддерживается возможность использовать для манифестации собственных взглядов риторику оправдания и обороны, подразумевающую скорее отрицание чужих аргументов, чем утверждение собственных: «Мысли о смерти – не признак упадочничества. <…> Мысли о смерти окрашивают жизнь определенным светом, это мысли о жизни» [229]229
  Оцуп Н. Вместо ответа // Числа. 1930–1931. Кн. 4. С. 158–160.


[Закрыть]; «„Числа“ не против политики, а против ее тирании» [230]230
  Оцуп Н. Из дневника // Числа. 1930. Кн. 2/3. С. 155.


[Закрыть]; «Путь внутреннего опыта и внутреннего человека <…> вовсе не означает, как многие думают, бегства от страшной реальности» [231]231
  Фельзен Ю. О судьбе эмигрантской литературы // Меч. 1934. № 13/14. С. 18.


[Закрыть]; «Личное не означает эгоизма» [232]232
  Там же.


[Закрыть](вспомним риторическую конструкцию, предложенную Юрием Терапиано в середине 1920-х годов: «Молчание – еще не означает отсутствия жизни»). Полемика с «провинциальной литературой» – последняя в ряду этих литературных споров. Противопоставление «столицы» и «провинции» становится поводом не только для обвинений, но и для разоблачения «Чисел». «Числа» предлагают фиктивный образ «молодого поколения»: «пустоту» [233]233
  Бем А. Письма о литературе. Соблазн простоты // Меч. 1934 № 11/12 С. 14–16.


[Закрыть], «тень» [234]234
  Философов Д. Письма к неизвестным: В защиту «г. Федорова из Чехословакии» // Меч. 1934. № 13/14. С. 5–8.


[Закрыть], «обман» [235]235
  Бем А. «Столица» и «провинция» // Меч. 1937. № 39. 10 окт. С. 6.


[Закрыть], «иллюзию литературной атмосферы» [236]236
  Там же.


[Закрыть]– во всяком случае, так утверждают «старшие» литераторы Варшавы и Праги, не утрачивающие надежду на появление другой, настоящей, подлинной молодежи.

То же несоответствие между «молодым поколением» и «Числами» обнаруживает Владислав Ходасевич, осуждая «литературное делячество», «литературное интриганство», «хлопоты», которым придается видимость нового литературного движения [237]237
  Ходасевич В. О задачах молодой литературы // Возрождение. 1935. 19 дек. С. 3.


[Закрыть], необоснованные «притязания на гегемонию» [238]238
  Ходасевич В. Книги и люди. Новые стихи // Возрождение. 1935. 28 марта. С. 3–4.


[Закрыть]– то есть достижительные стратегии, не подкрепленные, в глазах критика, собственно «достижениями» [239]239
  Там же.


[Закрыть]. «Их литературный лиризм уныл, а не трагичен. В основе его лежит не трагедия, а всего только неудача – личная и социальная. Мещанская слезная драма» [240]240
  Там же.


[Закрыть]. Иными словами, «Числа» отвергаются не в последнюю очередь потому, что представляют собой сниженный вариант идеального «молодого поколения» – недостаточно трагический, недостаточно эмигрантский. А при отсутствии интереса к «литературной теории» авторы «Чисел», по Ходасевичу, попадают в замкнутый круг, «как бы нарочно стараясь неудачную жизнь выразить в неудачных стихах» [241]241
  Там же.


[Закрыть]. Георгий Адамович не столько оспаривает эту характеристику, сколько указывает на ее безжалостность и противопоставляет ей образ жертвенного поколения, призванного «вспахивать самую почву искусства ради того, чтобы хоть когда-нибудь могло на ней что-то живое вырасти» [242]242
  Адамович Г. Жизнь и «жизнь» // Последние новости. 1935. 4 апр. С. 2.


[Закрыть]. Чем, конечно, вызывает ответные упреки Ходасевича в «жалостливости, жестокой и обидной», поскольку «молодой эмигрантской литературе» предлагается послужить лишь материалом для будущих «настоящих стихов и настоящих романов» [243]243
  Ходасевич В. Жалость и «жалость» // Возрождение. 1935. 11 апр. С. 3.


[Закрыть]. Фактически хрестоматийный «спор Ходасевича и Адамовича» представляет собой состязание в жалости, а едва ли не центральная (хотя и не выраженная эксплицитно) тема этого публичного диалога – вопрос об определениях и оценках «неудачи», «трагедии», «неуспеха».

Столь значимая для Ходасевича грань между трагедией и ее сниженным аналогом, неудачей, стирается в октябре 1935 года в статьях, написанных на смерть Бориса Поплавского. Скоропостижная смерть (в разных версиях – наркотическое отравление, передозировка, самоубийство) одного из наиболее активных приверженцев идеи «новой литературы» была воспринята практически всеми участниками и постановщиками сюжета о «молодом эмигрантском поколении» как буквальное воплощение ходовых метафор последних лет: молодость в самом деле связана с гибелью. Возможность отождествить поколенческий сюжет с личной историей впервые позволила увидеть его законченным, завершенным – и именно в этот момент отчетливо произносится слово «незамечание». Владислав Ходасевич подчеркивает: «С самого начала молодежь наша по отношению к старшим повела себя не только почтительно, но и любовно, как пример приведу предисловие редакции к первому выпуску „Нового дома“. Что же она получила в ответ? Отнюдь не вражду, но нечто гораздо более тяжкое: величественное незамечание, оскорбительное невнимание» [244]244
  Ходасевич В. О смерти Поплавского // Возрождение. 1935. 17 окт. С. 3.


[Закрыть]. Георгий Адамович не без вызова предлагает сравнить прозу Поплавского, публиковавшуюся лишь отрывками, и «другие романы, почтенные, удостоившиеся хвалебных критических разборов, отмеченные и замеченные» [245]245
  Адамович Г. Памяти Поплавского // Последние новости. 1935. 17 окт. С. 2.


[Закрыть].

Для нас важно, что при этом не только подводятся итоги многолетнего «конфликта поколений», не только предлагается связная, последовательная история этого конфликта (начиная с выхода «Нового дома»), но и очерчиваются контуры иной истории – истории незамеченности, неуспешности как особого режима существования литературы. Активным, действующим субъектом здесь признается не тот, кто не замечает, а тот, кто оказывается незамеченным. Именно поэтому ответ на вопрос «Кто, собственно, не заметил „незамеченное поколение“?» со временем становится все неопределеннее. Идея добровольного выбора несчастной судьбы (нищеты, неуспеха и пр.) и прежде время от времени высказывалась наиболее радикальными «молодыми литераторами». Она прочитывается в заглавии вышедшего в 1925 году поэтического сборника Бориса Божнева – «Борьба за несуществование»; становится предметом для размышления в статье-манифесте Юрия Терапиано («Былое имущество роздано, богатый евангельский юноша стал нищ и наг. Не знаю, согласился ли бы он получить назад свое богатство? <…> Думаю, не захотел бы и даже если бы захотел – не смог» [246]246
  Терапиано Ю. Человек 30-х годов // Числа. 1933. Кн. 7/8. С. 210–212.


[Закрыть]); наконец, четко выражена собственно Поплавским в финале его не опубликованного при жизни романа «Домой с небес» («Выдержал ли бы твой дух иную судьбу, иную жизнь, построенную не на сплошном отказе от воплощения, проявления-реализации, не на шомаже, непечатности, нищете, эмиграции, а на знаменитости, счастье, деньгах и власти. <…> Если бы революции не случилось, ты был бы сейчас, в тридцать один год, старый, растраченный, излюбившийся, исписавшийся человек, и ничего не было бы в тебе напряженного, аскетического, электрического, угодного Богу. <…> Ободрись, лохматый, матерый лев» [247]247
  Поплавский Б. Домой с небес: Романы. СПб.: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 338.


[Закрыть]). В 1935 году эта идея, кажется, впервые озвучивается «старшими наставниками», таким образом утверждаясь в качестве тенденции. «Европейская поэзия давно уже перестала быть поэзией личных творческих удач, превратившись в поэзию творческих катастроф» [248]248
  Там же.


[Закрыть], – замечает Георгий Адамович, легко вписывая разговор о Поплавском в контекст рас-суждений о «проклятых поэтах»: «Кстати, и его обожаемый Рембо был гулякой, да еще таким, что нашим теперешним за ним, пожалуй, не угнаться! Прошло, однако, полвека, и люди того же самого склада, которые его когда-то презирали, теперь, надев очки, изучают каждую его запятую и переплетают его стихи в тысячефранковые сафьяны» [249]249
  Там же.


[Закрыть].