Текст книги "Земля Гай (СИ)"

Автор книги: Ирина Мамаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– А он к нам сюда приезжал побачить, как мы все хорошо зробили? Ну… ты говорила… хотела ему показать…

– Конечно, приезжал, – Михайловна снова задумчиво подперла голову

рукой, – все осмотрел, все бревна сосчитал… А потом велел нам с тобой два шага вперед из шеренги сделать, положил нам руки вот так, – она положила руку на плечо Кузьминичне, – на плечи и сказал: «Молодцы, бабоньки, с вами мы коммунизм за три пятилетки построим».

Глава 7

– Так я и знала! – Михайловна уперла руки в боки. – И шо мы тут сидим?

Зайдя в дом после вечерней дойки, бабка обнаружила теплую компанию: на кухне вокруг стола сидели Кузьминична, Васька и Егорка. На столе стояла початая бутылка водки, вареная картошка и луковые перья. Кузьминична, наверное, при помощи Егорки – или Васьки? – стопила печь. В доме пахло теплом и хлебом, свесившаяся над столом слабенькая лампочка объединяла людей вокруг стола, спасала от сумерек за окном.

– Так это… – Кузьминична развела руками, – вот соседушка заглянул, – махнула рукой на Ваську, – да Егорка забежал. Ты же сама хотела о чем–то… запамятовала я… спросить.

– А, Михайловна, мэ комам тэ выпьям бравинты, выпьем водки, брось гундосить, ну, ептыть, праздник же сегодня – пенсия. Надо же по–людски отметить? – вступил Васька, который уже был пьян и всех любил. – Садись, яхонтовая моя, посидим, потолкуем по–соседски, – он даже место ей уступил, перебрался на неудобную скамейку.

Егорка был бодр, и не понятно, пьян или нет. Он внимательно смотрел на Михайловну.

– Допекли вы меня, алкоголики, до печенок… Вот напасть–то! – Михайловна сходила переоделась в сухое и подсела к ним:

– Ну, Васька, гляди у меня. Стыришь что–нибудь – больше близко к дому не подпущу!

Васька ласково улыбался.

Егорка облегченно вздохнул и разлил:

– Чё ты спросить хотела, Михайловна?

– Да… ничего… потом…

– За что пьем? – Васька подхватил свою стопку. – Давайте – за счастье, за састыпэн – за волю?

– На хрена нам твой сасьтипен! – Михайловна все еще сохраняла недовольный вид. – Вот уже где твоя воля, – она провела ребром ладони по горлу, – и бах твой[1]1
  Бах – свобода (цыг.).


[Закрыть] – свобода! Нахлебались уже, говна–пирога! Што в стране творится, куда катимся?

– О, пошла Михайловна митинговать, – развеселился Егорка, опрокинул один свою стопку, смачно зажевал лучком. – А чё ж, бабка, обратно все повернуть, бабло у всех отобрать, фуфайки выдать – и на лесоповал?

– А што тебе – лесоповал? Я всю жизнь лес валила, трелевала, грузила, это потом уже диспетчером на УЖД сидела, бухгалтером в конторе. Зато тогда мы нужны были своей стране, партии! Светлое будущее – для вас! – строили. Ты сопляк еще, не понимаешь, шо это такое, когда ты работаешь и знаешь, што ты нужен, што ты дело делаешь, строишь… свершаешь…

– Ну, блин, ты даешь – «свершаешь»! – стал заводиться Егорка, пропустив мимо ушей «сопляка». – Все вы стране тогда типа нужны были, да? В лагерях. Полстраны в лагерях сидело – светлое будущее хреначили. Не замочили сразу всех, потому что они «нужны были своей стране». Мне, блин, дед, пока жив был, много чего рассказывал. Про ББК[2]2
  ББК – Беломоро – Балтийский канал.


[Закрыть], например, чё такое, когда чувак вчера был «друг народа», а сегодня уже – «враг народа». Херня какая, а?

– Полстраны в лагерях… Господи… – жалобно протянул Васька вслед за

ним, – ничё тогда жизнь человеческая не значила…

Все вспомнили, как в сорок шестом поздней осенью в поселок привезли белорусов по пятьдесят восьмой статье. Благо лагерь уже был. Уголовников в срочном порядке куда–то вывезли. Но это не помогло – людей привезли больше, чем могли вместить бараки. Тогда их погрузили в вагоны узкоколейки – и на работу в лес. Без фуфаек, без рукавиц. А поздняя осень на Севере – это зима. На следующий день заключенных было меньше, чем коек…

Все вспомнили об этом и помолчали.

– Хорошо тебе толковать, Михайловна, ты в лагере не жила.

– Да мы немногим лучше жили! – обиделась бабка. – Пятьсот граммов хлеба в день – вся пайка! – но осеклась, спохватившись, что ляпнула что–то не то.

– Она, блин, этим хвастается, – развел руками Егорка. – Пей, Васька, за волю, пей! – И налил еще по одной.

– Ну и што, – кипятилась Михайловна, – а я и сейчас бы пошла в леспромхоз работать, лишь бы быть нужной стране – хоть кому–то нужной, лишь бы позвали! – Она схватила чью–то стопку и хлопнула, крякнув и не закусив.

– Лес валить?

– Старый конь борозды не портит! Пусть не в лес – в столовую, на склад – куда–нибудь, лишь бы позвали.

– Скомандовали, – поправил Егорка.

– Много ты понимаешь!

– Да уж, бля, где мне!

– Милые вы мои, хорошие, не надо об этом, – жалобно встряла Кузьминична, – зачем вы все вспоминаете и вспоминаете? Господь с вами, трошки встряхнулись – и буде…

– Мы великую победу одержали над фашистами! Первого человека в космос пустили! Мы – великий народ! А таперича… Никому, никому мы не нужны… – Михайловна навалилась на стол, подперла голову рукой, – кто мы такие?.. – Она взяла вилку, наколола на нее картофелину и задумчиво вывозила в постном масле. – Зачем мы?..

– Так это ж хорошо, шо не нужны. – Васька последовал ее примеру с картошкой. – Человек – он как птица: он всегда сам по себе. Манушескэ требинэ абах, человеку свобода нужна. А люди только и делают, шо пытаются стать кому–то нужными. Чтоб у другого всегда в нем надоба была. Чтоб ни он сам, ни тот, другой, не свободны были.

– Ну и освобождайси от своей надобы! Сдалась тебе твоя Ксеня? Пока матка ваша дома была, много ты про детей вспоминал? – Михайловна, которая обычно вообще не пила, со стопки захмелела, щеки ее порозовели.

– Да мэ, да ту! – подскочил Васька.

– Што, правда глаза режет?

– Много ты понимаешь, корова ялова[3]3
  Бесплодная.


[Закрыть]!

– Молчи, мерин актированный[4]4
  Кастрированный жеребец, списанный по акту.


[Закрыть], не трожь меня!

На «мерина актированного» Васька всегда сильно обижался. Обиделся и на сей раз. Даже подскочил, стукнув об пол протезом. Но Михайловна уже завелась и строчила ругательными словами, как из пулемета. Васька вставил пару слов в ответ, но Михайловна их даже не расслышала.

Егорка слушал задумчиво. Кузьминична взмолилась:

– Васенька, сядь. Михайловна, ты–то шо на него обижаешься, вин же ж хмельной, не ведает, шо творит! Шо ж вы, амин–слово, как псы разбрехались… – она почти плакала.

Егорка пытался усадить, отвлечь Ваську:

– А чё, Васька, Ксюха–то твоя камни жрет – сбрендила чё ли?

– Дурни, олухи, это она в детдоме, без меня, с собой покончить хотела, Ксюшенька моя. – Цыган был готов разрыдаться.

– А чё, поумнее–то никак это не сделать?

Кузьминична пихнула его острым локотком в бок:

– Срам–то какой – детишки с собой покончить хотят! Господи, Господи, не остави нас милостию…

– Я тебе што сказала – не поминать про Бога. Ни хрена ни о чем не помнит, сказать толком не может, а Бога всегда ввернет, – грозно зыркнула на нее Михайловна и даже слово непотребное ввернула, и Кузьминична, оробев, притихла.

– Тэ комэс манушен… Любить друг друга надо… – задумчиво подхватил

Васька, – помню, кочевали мы, а в дороге всякое бывает… Люди что камешки: глянешь на них издалека – все одинаковые, а присмотришься – все разные. И гладкие, и шероховатые. А без любви – ни хера не притереться друг к другу, не слежаться вместе…

– Ни хера, – передразнила Михайловна, – не кочевал ты никогда. Я ж тебя здесь, в Гаю, сызмальства помню. Вот Господь дружками наградил: одна – ничего не помнит, другой – помнит больше, чем пережил!

– Господь мудр, – услышав знакомое слово, встрепенулась Кузьминична, – поверь ты в него, Михайловна, – полегчает…

– Заткнись ты со своей проповедью! Сходи вон в сени, в синий шкапчик, консервов принеси: не могла стол как следует собрать – закусить нечем! Я и так за тебя и корову дою, и воду ношу, и печь топлю – хоть бы раз сама догадалась жопу от скамейки оторвать да что–то сделать!

– Много ты за меня робишь! Врешь ты все, срамишь перед людями. Врунья старая, – быстро огрызнулась Кузьминична и выскочила в сени.

Незаметно вышел за ней и Егорка.

– Зря ты, Михайловна, на Кузьминичну нападаешь… Убогая она, не понимает много, так это ее беда, а не вина… – оторвался от картошки Васька.

– Все кругом убогие. Скоро и я тут с вами умом поврежусь. Сожрал всю картошку, да? Хоть бы раз со своей закусью пришел! Тоже ж пенсию получаешь.

– Злая ты, Михайловна, – отмахнулся Васька.

Вернулась Кузьминична. Егорка поставил на стол следующую бутылку. Разлили.

– Ну давай, бабуля, выпьем за твой коммунизм. – Егорка поднял свою стопку и чокнулся с Михайловной.

– Ты не понимаешь, как тогда хорошо было… Какое великое дело мы делали, великую страну строили… Это все Ленин нас вразумил.

– Сегодня мы не на параде, А к коммунизму на пути, В коммунистической бригаде С нами Ленин впереди! – фальшивя, пропела бабка и покосилась на портрет. – Его дело мы делали, его мыслями мыслили, его сердцем жили… Сам же видишь, ссылал Сталин чеченов да ингушей, а пришел ваш Ельцин, дал им свободу – што началось? Война! Ты вот войны не видел, а я видела. Не дай бог тебе так когда–нибудь в жизни робить, как я, девкой, во время войны… А как потом на разминирование ходили? Меня сейчас ночью разбуди, спроси – я все типы мин помню! Сколько девчонок погибло, сколько без рук без ног осталось!.. В кулак их всех, чеченцев ваших, в лагеря, за проволоку!

– А теперь про атомную мощь расскажи.

– А што? Россия – великая атомная держава! Мы первые атомную бомбу придумали. Это у нас таперича трусы в Кремле сидят, а то бы давно энтого Буша к ногтю прижали.

– Буша – в лагерь?

– В лагерь! Там бы его живо под нары загнали! – Михайловна была пьяна.

Васька лежал лицом в тарелке, пьяненький и счастливый, бубня:

– Грай, лачо грай… Коня мне, коня… Мне бы такого коня – белого, быстрого, чтобы грива, как крылья, чтобы лететь на нем, как птица… Я у бога даже ноги не

прошу – коня бы мне… Михайловна, Кузьминична, – он хватал бабок за рукава, – запряжем коня и поедем, заберем мою Ксюшеньку и уедем отсюда… Куда скажете: на юг, на Кубань… Я вас увезу…

– Иди ты, – отмахнулась Михайловна, – мы и без тебя уедем отсюда.

– Чё ты меня спросить–то хотела, а, Михайловна? – вспомнил Егорка.

– Я? – очнулась бабка, оживилась. – Это… Знать мне надо, сколько билет на юг стоит, на поезд… Ты ж в городе жил, Егорка, узнай для бабки.

– Чё узнавать–то, тыщи две в одну сторону, как не фиг делать.

– В одну, в одну, обратно не надо…

– Куда собралась–то?

– С Кузьминичной собрались к ее внукам на Кубань, да, Кузьминична?

– Куда? – испугалась Кузьминична, которая только что тайком плеснула из бутылки и себе: Михайловна ей пить не разрешала.

– Не помнишь? А-а… На Кубань!

Кузьминична наморщила лобик, вспоминая, но Михайловна уже дальше рассказывала Егорке их планы, оставив Кузьминичну одну среди ее цветочков.

– Ну вы, бабки, даете! Я ох…еваю. Куда вам переться на старости лет? Это мне, молодому, бежать отсюда надо на хер, это я деньги коплю, у меня еще есть будущее, а вам – чё? Одной ногой, хи–хи, как говорится, в могиле.

– Ах, ирод, супостат, – Михайловна извернулась, въехала ему промеж глаз ложкой и продолжала лупить, – ты тут сгниешь, а мы уедем, уедем отсюда, на поезде уедем!

Егорка брезгливо отскочил:

– Истеричка старая, епты, мать твою! Сиди!

– К внучке уедем, – просветлела лицом Кузьминична.

– Коня запряжем… – бубнил Васька.

Михайловна обрадовалась, схватила Кузьминичну за руки:

– Уедем?

– Ну и катитесь отсюда, – толкнул Егорка Михайловну к Кузьминичне.

– Сядь и сиди, – неожиданно внятно скомандовал Васька.

– От ты еще, вертухай тут нашелся! Да пошли вы все знаете куда? – Егорка помедлил, прихватил недопитую бутылку и вышел, хлопнув дверью.

Тут же в дверь постучали, но это был не Егорка.

– Здоровеньки булы! – радостно поприветствовал собравшихся Панасенок.

Остановился в дверях, оперся о косяк и довольно оглядывал всех, как хозяин породистый скот.

– А, Федор Михалыч, и ты прибег на звон стаканов, – ехидно откликнулась Михайловна, но войти не пригласила. Панасенок входить не спешил:

– Вот ты все скалишься, бабка, а с людями так ни–изя…

– Поучи меня ишшо, как с людями надо!

– Проходи, проходи, Михалыч, – высунулась Кузьминична.

– А по какому поводу праздник? – Панасенок аккуратно затворил дверь и сел за стол. Налил себе в Егоркину стопку и выпил одним махом, довольно крякнув.

– Выпить–то каждый может, а крякнуть… – протянул он. – А што–й–то вы такие тошные? Хоть бы песню спели, шо ли, – он оглядел компанию. – Шо, Михайловна, марш коммунистических бригад–то уже исполняла?

Васька так и лежал щекой в тарелке. Кузьминична, забившись в угол, молчала. Михайловна потихоньку зверела. Не выдержала:

– А ну вали отседа! – вцепилась в Ваську, в его пиджак, и стала дергать туда–сюда. – Вставай, цыганская морда, вали отседа… – Михайловна привычно ощупала его карманы, вытащила грошовую алюминиевую ложку, почти полный коробок

спичек. – Сталин вас, воров, гонял, фашисты гоняли – и правильно делали!

Васька под ее тычками и пинками с трудом поднялся, шатаясь, по стеночке, добрался до двери и вывалился в сени. Он лыбился и смотрел на соседку честными глазами, свято уверенный в том, что Господь разрешил цыганам воровать.

– Как вы меня все допекли! Не могу, не могу больше, мочи моей нет,

силушки… – взвыла Михайловна, но тут же, прислушавшись, вышла в сени. Выловила Ваську уже на крыльце.

– Карманы, выворачивай карманы, ворюга гребаный… – и действительно, Васька опять сориентировался: она вытащила у него из пиджака банку тушенки и недавно купленную прыскалку от комаров, – хоть бы у соседей не крысятничал! – Стоя вплотную к цыгану, Михайловна брезгливо морщилась от дурного запаха немытого тела, «Примы», перегара и чуть не плакала от досады.

Глава 8

Две божьих коровки – одна с четырьмя черными точечками, другая с пятью – суетливо ползали по тополиному стволу, спускаясь в рытвины коры и вылезая из них. Они нелепо тыкались друг в друга, поднимали жесткие надкрылья, но не улетали, а снова кружили и кружили друг за другом. И кружение это было предначертано кем–то, обозначено – имело свой особенный смысл.

Егорка встал поближе к ним, чтобы удобнее было смотреть, и спугнул их. «Божья коровка, лети–лети на небко…» Ну и пусть, по крайней мере детки их будут рады. И нечего здесь засиживаться! Голова у него немного побаливала после вчерашнего. Можно было, конечно, сходить к Соньке, может, продаст чего поправиться, но ни денег лишних, ни сил не было. Егорка сидел на поваленном дереве около разрушенного вокзала и тупо смотрел на пути. Неспокойные мысли лезли в голову, тревожили, мешали. Решать что–то с собственной жизнью все–таки надо было, и он кружил, кружил мыслями, не находя ни выхода, ни ответа и уже забывая цель самого кружения…

Тучи, но ветра не было – странное затишье установилось в Гаю: ни лист не дрогнет, ни собака не взбрехнет. Услышав неожиданный шум, Егорка обернулся. Сзади, со стороны деревни, по тропинке бочком шустрила Кузьминична. Егорка недовольно поморщился: бабка шла именно сюда. Вздохнул и отвернулся.

– Здравствуй, Егорушка, – прошамкала та, подходя, – а ты шо тут сидишь?

– И ты будь здорова, баба Глаша, да я типа мимо шел, решил присесть…

– А я так и не знаю, шо сподобилась зайти сюды… – задумчиво протянула Кузьминична, садясь туда, где только что ползали божьи коровки, – шо–то притянуло меня… шо–то я хотела… не помню.

Бабка была явно встревожена какой–то новостью.

– Чё случилось–то?..

– Ой! Встретила щас молодку… как ее… э-э… А она говорит, эти… как их… ну, которые… – она отчаянно гримасничала, мучаясь, – ну… ремонт они сделали!

– Какой ремонт?.. – устало переспросил Егорка, и Кузьминична, восторженно закатив глазки, протянула:

– Кос–мичес–кий…

– Косметический, – поправил Егорка, немного повеселев. – А Михайловна–то где?

– Михайловна–то? – Кузьминична обиженно поджала губки. – Твое-т какое дело? Куда пошла – туда и пошла.

– Сама, блин, небось, не помнишь!

– Я помню, помню! – фыркнула бабка, купившись. – Она – это… к фермеру пошла… как там его?

– Поросенок.

– ???

– Ну Панасенок, Панасенок.

– Во–во, к Панасенку пошла… Зачем?..

– Молоко понесла?

– Не…

– За деньгами?

– Та не…

– Никак корову решила продать? – догадался Егорка. – Во, блин, дает.

– Та не знаю…

Кузьминична замолчала. Егорка, с одной стороны, сидел раздосадованный ее вмешательством, но, с другой, вставать и уходить было лень. Шевелиться Егорке не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Он тупо разглядывал ладонь правой руки. На ней во всю ширину тянулся неглубокий, как намотанная рыжая нитка, порез, но болел, зараза! Откуда? Егорка не знал. Хотел уже расслабить, позволить пальцам стянуться в горсть, но тут – смешно – на ладошку села божья коровка. Та, что с пятью крапинками.

– Ой! – изумилась Кузьминична, заметив, – ой–ой, – но что за насекомое, не вспомнила.

– Божья коровка, – сказал Егорка.

Бабка приставила свою теплую маленькую ладошку лодочкой к Егоркиной большой ладони, и божья коровка переползла к ней.

– У меня! У меня! – обрадовалась бабка. – А, смотри, обратно лезет.

Кузьминична не отнимала руки, и божья коровка, побродив у нее, снова вскарабкалась на Егоркину ладонь. Он поднял руку ближе к небу, показывая насекомому его дорожку. Кузьминична рядом тоже запрокинула голову, уставилась подслеповатыми глазами, как будто что–то могла различить. Егорка легонько тряхнул рукой, и божья коровка полетела.

– Улетела, – сказал Егорка.

Но бабка продолжала смотреть в небо.

– Улетела, говорю, – Егорка пихнул Кузьминичну локтем в бок, думая, что она не слышит.

Бабка перевела взгляд на него. Горестно вздохнула, накрыла его раскрытую ладошку своей:

– Тяжело тебе, Егорушка, сердечный мой? Хлопцу со стариками жить, а? Без матки да без батьки – одному–то жить не патока?

Егорка неловко вытянул руку: будет теперь Кузьминична с разговорами приставать.

– Да уеду я, блин, уеду… И ваще, я уже взрослый, самостоятельный… Ну один и один.

– Дитё – оно есть дитё, матка с батькой всегда нужны, не хорошо так–то… – вздохнула Кузьминична.

Егорка даже встал было, но спешить было некуда, да и идти было некуда – повременил уходить.

– Посиди, Егорушка, – позвала бабка, – поговори хоть ты со старухой.

– Баба Глаша, а ты правда в Бога веришь? Ну, чисто что он есть и все такое? – О Боге с Кузьминичной в последнее время он говорил частенько.

Но бабка в очередной раз удивилась вопросу, заулыбалась:

– А как же без него? А откуда же это все?

– А тебе–то от него какая польза?

– Вот ты без матки, без батьки, без друзей–хлопцев – один. А веровал бы – всегда б не один был, с Ним.

– Да как – с ним? Где он? Там? – Егор указал рукой, куда улетела божья

коровка. – А я где? – опустился рядом на дерево.

– Не знаю… Был бы ум на месте – поведала. Да только Он не там, – Кузьминична тоже махнула на небо, – а… – она развела руки, – везде, понимаешь? Вокруг. И в тебе самом тоже есть.

– Чё, прям и во мне? Откуда ты знаешь?

– Та Он во всех.

– Ну вот как ты думаешь, как он это все состряпал? Чё конкретно придумал, как там, бля… сотворил?

– Та я ж не думаю, Егорушка. Это вы все думаете, думаете, понять шо–то пытаетесь…

– То есть как – не думаешь? У тебя ж памяти нет, а ум–то есть!

– А без памяти – о чем думать? Это вы все свои воспоминания перетряхиваете, складываете их то так, то эдак… составляете свои эти… ну правила себе, шо ли… как жить. Терзаетесь почем зря. А Бог – вин не от этого…

– Чудная ты, Кузьминична.

– А ты крестись, Егорушка, и ангел–хранитель у тебя появится.

– Ага, только я ж ваще не уверен, что он есть – ну, Бог. Как же креститься буду, когда я конкретно не знаю, чё он есть?

– А ты не думай об этом… Вообще – не думай.

Неожиданно для себя Егорка разволновался, вытащил «Приму», закурил. Но не уходил. Хотя бабка замолчала и больше не собиралась приставать к нему с проповедями. «Задумалась», – оценил было ее молчание Егорка, но тут же опомнился – она же не думает! – уставился в лицо Кузьминичне и… Бабка и правда не думала. Ее глаза так уставились в небо, как будто там было полно божьих коровок, за которыми обязательно надо было присматривать, чтобы с ними чего–нибудь не случилось.

– Ну, блин, Кузьминична, ну ты сказанула! – не мог успокоиться Егорка. – Это тебе пенсию платят, а мне постоянно думать надо, как бабла скосить. Как без ума–то жить? В жизни же – врубись в базар – конкретно хитрить надо, мухлевать

побольше – тогда бабла и обломится. А без ума и бабла нет. И все про всех помнить, а то какой–нибудь фраер нае… э-э… обманет.

– Пенсию плотют! – вдруг оскорбилась бабка, – пенсию я свою заработала таким трудом, как тебе и не снилось! Суются всякие меня поучать! Сопли утри сначала!

– Про Бога она мне тут телеги гнать будет! А сама–то, сама! Злобная, вредная карга!

Кузьминична брезгливо пожала плечиками.

Егорка сплюнул. Встал с поваленного дерева. Выскочивший из–за виртуального угла поезд застал его врасплох.