Текст книги "Повесть о дружных"

Автор книги: Ирина Карнаухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Давай, только...

Нюра чуть помрачнела.

– Я ведь не одна.

– Как не одна?

– Да у меня Манька на буксире.

– Ну?

– Понимаешь, у нее двойка по русскому, дисциплина плохая, и грязнуха. Ну, мне звено смотреть за ней и поручило. И по русскому я с ней занимаюсь.

– Ну и занимайся, а играть или в лес пойти можно и без нее.

– Нет, я без нее никуда. Мне ее перевоспитывать дали.

– Как же быть, Нюрочка?

– А ты не можешь с ней тоже дружить?

Таня дернула себя за вихор, подумала.

– Ну, давай, зови ее, эту Маньку.

Нюра вскочила и закричала:

– Манька, Манька! К ручью беги!

Вскоре появилась Манька. Сразу видно, что неряха – вихры так и торчат. Познакомились.

И Нюра сразу стала Маньку перевоспитывать.:

– Опять не причесалась сегодня?

– Причесалась, вот ей-богу, причесалась!

– Не божись и не ври! В пионеры не примем, если будешь врать да божиться. А почему на платье дыра?

– Вот не знаю, не знаю, утром не было, ей-богу, не было!

– Опять? На, чини!

Нюра вытащила из блузочки иголку с длинной ниткой и дала ее Маньке.

Манька села, нелепо выставила ноги и стала большими стежками зашивать дыру.

– Безударные гласные выучила?

– Выучила! – заныла Манька.– Коза – козы, лоза – лозы!

– То-то! А теперь причешись!

Нюра протянула ей гребенку.

Но Манька взбунтовалась:

– А ну вас, надоели!

Она показала Нюре нос и отбежала в сторону.

– Буксир надоедный! – крикнула она издали.

– Ну вот, видишь, какая она? Разве я могу ее бросить!

Когда к вечеру собрались домой, Нюра с малышами пошла провожать гостей за околицу. Манька увязалась за ними.

Пропустив старших вперед, Таня остановила Нюру:

– Так дружим?

– Дружим.

– Навечно?

– Навечно.

Таня протянула руку, Нюра положила в нее свою.

Подскочила Манька.

– Клади и ты, Манька,– сказала Нюра со вздохом.– Только смотри мне!

Три девочки крепко сцепились руками.

– Дружить навечно! – сказала Таня.– Радоваться вместе и помогать в беде!

– Радоваться вместе и помогать в беде! – как эхо, повторили Нюра и Манька.

Климушка в огороде

Таня заскучала.

Который день она все одна да одна дома.

Власьевна чуть свет уходит в колхоз.

– Душа не терпит в такие дни отдыхать,– говорит она,– хоть в отпуск людям помогу.

А Лены тоже целый день дома нет. То она с Марьей Петровной составляет списки ребят, которые должны в школу идти, то к ученикам ходит. А больше всего сидит в правлении колхоза и добивается связи с районом, чтобы получить сводку о боевых делах и победах. Ведь газеты приходят только на третий день, а народ хочет знать сводку сейчас же. Шутка ли, какие дела на фронте происходят! Куда наши добрались!

Вот и поручил Леночке комсомол принимать сводку по телефону, а потом записывать ее и у дверей правления вывешивать.

Раньше, бывало, слушая сводку, горбились люди, горько стискивали зубы, а теперь слушают, читают и словно молодеют на глазах. И плечи расправили, и поглядывают друг на друга с гордостью, и улыбаются.

И летят по деревенской улице из бревенчатой избы в закопченную кузницу, в поля, где день и ночь гомонит работа, незнакомые прежде названия: Сан, Висла, Яссы... Просто говорят бабы у колодца о Румынии, о Болгарии, будто это тут, в соседнем районе.

– Ну, твой-то где теперь?

– Доподлинно не пишет, а в чужой стране.

– И как?

– Не нравится. Пишет – поглядел на их поля и рассмеялся: поле не поле, а нашей бабушки одеяло; что ни шаг, то лоскут.

– Единоличники, значит, всё бедняки?

– Ну, да. Отсталость.

Теперь уже тяжесть не в тяжесть. Ничего, что ночи не спят, что болят косточки,– лишь бы у бойцов сапоги были крепкие, в солдатском котелке щи жирные да хлеба к ним вдоволь. Заслужили бойцы заботу и ласку. Ишь, как шагают. Недолго теперь уже... Надо только и нам подружнее нажать, вместе идти победе навстречу.

Идут с поля колхозники и к крыльцу правления заворачивают: сводку прочитать. Читают и радуются.

А Тане Власьевна не велела уходить со школьного участка.

– Ненароком заведующая приедет или из района, ты меня тогда позовешь.

Сегодня, правда, Власьевна в школе окна моет, а Таня все равно около дома сидит. Скучновато Тане.

День выдался на редкость тихий и солнечный. Таня взяла старый тулуп, расстелила его на школьном огороде у забора, уселась, поджав под себя ноги, и принялась еще раз перечитывать "Тимур и его команда". Но читать было лень. Сладко пахла белая кашка, лениво гудели шмели в пушистых меховых шубках, вспрыгивали на колени Тане озорные кузнечики,– посидят, посучат ножками и дальше запрыгают...

Таня бросила книжку, встала, потянулась и вдруг... увидела: в дальнем конце огорода чужой мальчишка рвет морковку! Да как нагло рвет! Нет того, чтобы вытащить одну морковнику, обтереть о штаны, засунуть в рот, да и бежать во все лопатки с чужого огорода. Нет, мальчишка сидел прочно, выдергивал морковку на выбор, да еще и складывал ее в круглую корзинку. Таня взвилась от негодования и помчалась к нему.

– Ты что делаешь? Как ты смеешь? Ты зачем нашу морковку рвешь?

Мальчишка вздрогнул от неожиданности, остановился... Потом взглянул на Таню и спокойно выдернул еще одну морковку.

Таня топнула ногой.

– Перестань, тебе говорят!

Мальчик, не глядя на Таню, повел плечом.

– Тю-ю! – протянул он презрительно.– Тю-ю!

– Что? – спросила Таня.

– Откуда только такие в нашей деревне завелись?

– Это ты про меня?

– Про тебя.

Таня сжала кулаки.

– Вот я тебе покажу! Сейчас Власьевну крикну! Будет тебе тогда! Не смеешь наш огород...

И Таня бросилась к школе.

– Власьевна! – кричала она.– Власьевна!

Власьевна выскочила на крыльцо с мокрой тряпкой в руках. С тряпки стекали на доски мутные струи.

– Что такое? Что ты кричишь, Таня? Что случилось? – спросила она испуганно.

– Там... в огороде... мальчишка морковку рвет... целыми пучками... всю разорил.

– Морковку?!

Власьевна взмахнула мокрой тряпкой и помчалась в огород. Таня даже испугалась: "Ну и будет этому мальчишке!"

Но вдруг Власьевна замедлила шаг, прикрыла ладонью глаза от солнца, всмотрелась, остановилась и молча стала выжимать тряпку.

Таня раскрыла рот.

– Закрой рот,– сказала Власьевна,– ворона влетит. Ишь, шуму подняла. Это же Сашка.

– Так что?

– Что "что"? Верно, дело делает.

Власьевна подошла к мальчишке.

Он поднялся с земли.

– Здравствуй, Сашка.

– Здравствуйте.

– Что, за морковь взялся?

– Ага! Мамка сказала – пора.

– Ну и хорошо, хорошо, молодец!

Таня стояла столбом и ошеломленно переводила глаза с Власьевны на мальчишку.

Власьевна поглядела на нее и рассмеялась.

– Эх ты! Вора поймала! Он ведь морковь прореживает. Он по морковным грядам ответственный.

– Как прореживает?

– И чему вас там только учат! Вот погляди,– Власьевна нагнулась к грядке и развела руками узорчатую ботву,– видишь, как она тесно сидит. Так из не ничего не выйдет, одни хвостики будут.

– А он?

– А он лишнюю выдернет, а той, что останется, и будет место, где расти, наливаться.

Таня вся заливается краской, даже уши у нее горят,– вот уж, правда, начудила.

Она сконфуженно косится на Сашу.

– А можно, я тоже буду?

– Ну что ж, помогай... Научи ее, Сашка.

И Власьевна уходит.

Саша смотрит на Таню гордо и презрительно:

– Что, съела?

И Тане приходится промолчать. Она покорно спрашивает:

– Мне где можно?

– Вот этот кусок делай. Только смотри мне: тяни, которая слабая, а хорошую оставляй.

– Эту можно тянуть?

– Можно.

– А эту?

– Ну, вот!.. она же толстая.

Поработали молча.

– Тебя как зовут?

– Таня.

– А меня Саша. Будем знакомы.

– А меня папа Чижиком прозвал..

– Да ведь это птица.

– Ну так что? Он же в шутку.

– А где твой папа?

– На фронте.

– И мой. А он кто?

– Танкист.

– Ого! Ну ладно,– можно и Чижик. Я ребятам не велю дразниться, а то, знаешь...

Поработали еще, Саша говорит задумчиво:

– Чижик... А налетела, как гусь: "наш огород, наш". Огород школьный. Все ребята сажали. А она клекочет как гусыня.

– Ну ладно, будет тебе, я ведь не знала!

– Не знала, не знала... Чудо-юдо какое!

Что оставалось делать Тане? Она только быстрее задвигала руками. Дело шло на мировую; как вдруг откуда-то раздался тоненький насмешливый голосок: "От горшка два вершка, похожа на гушя, нашумит, накричит, а я не боюшя".

Таня вскочила, осмотрелась, боевой хохолок вздыбился на затылке. Нигде никого не было видно.

И вдруг ветки черносмородинного куста чуть раздвинулись, и Таня увидела знакомый веснушчатый нос и два глаза.

– А, вот ты где!

Таня рванулась вперед. За кустом сидел совсем маленький мальчик, не старше шести лет. Увидев девочку, он закрылся рукой. Таня схватила его за плечо:

– Ты опять дразнишься?

Мальчишка испугался и закричал жалобно:

– Шашка!

Саша вырос перед Таней и отвел ее руку.

– Не тронь! – сказал он.– Такая большая на малыша накатилась.

– А зачем он дразнится?

– Подумаешь! Недотрога-барыня! Пойдем, Климушка, будешь мне помогать.

Всхлипывающий Климушка поплелся за Сашей, а Таня села у куста. Положительно ей не везло. Мальчишка опять оказался прав, а она опять начудила.

Таня посидела, подумала, остыла и пошла к морковной гряде работать.

Стало жарко. Солнце припекало согнутые спины. На лбу у девочки выступили крупные капли пота. Она то и дело стала отдыхать. А Саша уже продвинулся вперед. Климушка пыхтел рядом с Таней. А до конца грядки было еще, ох, как далеко.

У Тани заломило поясницу. Бросить? Ведь ее никто не заставляет работать.

Стыдно бросить, сама напросилась. Да и Климушка, вон, не жалуется.

К счастью, Саша тоже устал:

– Ну, давайте отдыхать, работники!

Таня вскочила на ноги, сразу повеселела и затараторила:

– Пойдемте, там у забора тулуп лежит. Там хорошо, тень, и кашкой пахнет.

Растянулись на тулупе. Сладко отдыхала усталая спина. Тихо плыли по небу тоже будто усталые облака.

– Что это у тебя за книжка? – спросил Саша.

– "Тимур и его команда".

– Ну? – Саша сразу сел.– Нам про нее учительница рассказывала, а читать не привелось. Покажи-ка.

Стали рассматривать картинки. Климушка тыкал пальцами в книжку и все спрашивал:

– А это кто? А это что делает?

Сначала Таня рассказывала, а потом ей надоело.

– Давайте лучше читать.

Мальчики с радостью согласились. Читали по очереди – Таня и Саша. Климушка не спускал с них глаз. Читали долго. Начали хрипеть. Уже тень покрыла пол-огорода. Подсолнухи повернули головы. Отяжелевшие от нектара пчелы тянулись домой.

– Не могу больше,– сказала Таня и закрыла книгу.

Саша задумчиво жевал травинку.

– Вот здорово Тимур это все придумал! Хорошо бы и нам так. У нас ведь тоже кругом фронтовые семьи.

– Ну, так и мы...

– Да у нас, видишь, звено есть, а работы никакой нет... Вожатого нет толкового...

– Теперь моя сестра будет вожатой. Только она, ух строгая!..

– Строгая – это ничего. Важно, чтоб интересно.

– Интересно будет... А кто у вас звеньевой?

– Я.

"Ого! – Таня посмотрела на мальчика с уважением.– А я-то на него как налетела..."

– Знаешь, Саша,– сказала Таня шепотом,– мы с Нюрой Валовой и Манькой уже подружились навечно, давай и ты к нам.

– Хорошо, только у меня уже есть дружок, я всюду с ним.

– А его как зовут?

– Алеша хромой; его дед главный кузнец в колхозе.

– Ну, давай и его.

– А я? – спросил Климушка.

– А ты мал еще, ты у нас кандидат будешь.

Климушка захныкал:

– Не хочу канжидат...

– Молчи, Климушка,– объяснил ему Саша,– кандидат – это самый главный!

– Ну, тогда хорошо,– Климушка приосанился.

Мальчики стали собираться домой.

– Ты придешь завтра, Саша? – спросила Таня.

– Приду.

– Не обманешь?

– Что ты!..– сказал Саша и пошел к калитке.

Поздним вечером

Светлая, зеленоватая ночь глядит в окна.

В кухне так уютно, что Тане не хочется идти спать. Гудит-гудит, рассыпая искры, толстуха-печь. Если прищурить глаза, посмотреть в огонь, всякое можно там увидеть. То будто война, горят леса, стреляют пушки, то будто заря встает где-то далеко над лесом... А когда дрова прогорят и рассыплются золотым жаром, то Таня видит дворец Ненаглядной Красоты, или подземную сокровищницу Кощея, или груды золота, над которыми чахнет Скупой Рыцарь.

Начинает закипать чугунок с картошкой; "пуф-паф, пуф-паф" – пыхтит он и громко плюется. Вода брызжет на угли и оставляет на них черные пятна. Чугунок чуть подпрыгивает на поду. Он такой пузатенький и круглый, что кажется, будто он взялся под бока и сейчас пустится вприсядку.

Но большая кастрюля, в которой варятся щи на завтрашний день, одергивает его сердито: "ш-ш-ша, б-б-бу-дет, б-будет!" А ехидный самовар выпускает белые струйки пара и насмешливо поддразнивает: "с-стой! с-сстой!" Вот чугунку и не расплясаться.

Власьевна накрывает на стол. Она режет хлеб тоненько-тоненько, чтобы казалось, что его много.

Леночка крошит зеленый лук. Он сначала длинными прядями свисает со стола, а потом пахучей грудкой лежит на тарелке. Тихо. Все устали за день. У Власьевны дрожат руки, и посуда звякает, когда она ее перетирает.

Но вот уже самовар на столе, картошка на тарелках.

Вот уже все поели, отдохнули – и начинаются разговоры.

– Всё мы думали, Лена Павловна, чем бы еще фронту помочь,– говорит Власьевна,– хотели было теплых вещей собрать, а в районе говорят: "Не надо, всем у нас бойцы обеспечены". Вот в газетах пишут: люди, наш брат-колхозник, деньги собирают, на них самолеты строят. Как бы и нам так?

– Хорошо бы,– говорит Леночка.

– Да ведь у нас колхоз маленький, нам одним, пожалуй, и не поднять!

– А мы соседние колхозы привлечем, весь район подымем.

– Вот это так. Собери-ка ты, Лена Павловна, девушек комсомолок, обмозгуйте получше и возьмитесь за дело.

– Хорошо,– говорит Леночка,– а пока вот что...

Она бежит к себе в комнату и щелкает замком чемодана, возвращается и подает Власьевне пачечку денег:

– Пусть будет первый взнос от нас с Таней.

Власьевна встает торжественно.

– Принимаю,– говорит она,– первый взнос на самолет "Колхозник"! – и прячет деньги в сундук.

– А я сегодня тоже работала, морковку прореживала,– говорит Таня и косится на Власьевну,– выдаст она или не выдаст? Власьевна молчит и только вдруг подмигивает Тане левым глазом,– дескать, помнишь, как вора поймала? Таня приободряется: не выдаст.

– Если морковь не проредишь, одни хвостики будут,– говорит она важно. И рассказывает Лене о Саша и Климушке.

Леночка одобряет Таню.

– Это хорошо, что ты за работу взялась,– гозорит она,– скучать не будешь.

– Саша,– подхватывает Власьевна,– хороший паренек, не обидит, не сгрубит. А Климушку ты не задевай, Чижик, он сиротинка.– Власьевна вздыхает.– Отец у него на фронте погиб, а Марья Петровна, сама знаешь,– вся в работе, и хозяйство, и школа. Так надо уж вам с Сашей о Климушке позаботиться.

У Леночки свои заботы.

– Власьевна,– говорит она,– я пересмотрела в школе пособия и совсем расстроилась: книги рваные, карты трепаные; как я ребят учить буду?

– А ты почини, подклей: не такое теперь время, чтобы новых ждать.

– Я сама так думала. Давайте вот как сделаем: послезавтра вы в колхоз не идите, наварите клею, а мы пионеров соберем и, что можно, починим.

– Ладно,– говорит Власьевна,– я завтра в луга пойду и Нюриной матери велю, чтоб она Нюру прислала и других ребят из Холмов.

– И я с вами пойду, можно? – спрашивает Таня. Она знает, чем взять Власьевну. Она придвигается к ней ближе, ближе, а потом залезает к ней на колени и обнимает ее за шею.

– Можно?

– Ладно уж, пойдем,– говорит Власьевна,– лисичка.

Власьевна обхватывает Таню обеими руками и прижимает к себе. Она мягкая, уютная, теплая. Чуть покачиваясь, Власьевна начинает петь:

Я у печки сижу,

Заплатки кладу, приметываю...

– Это, верно, очень старая песня? – спрашивает Леночка.

– Ну, что ты, Елена Павловна! – Это у нас каждый ребенок знает; а хочешь старую послушать, давай-ка я тебе спою, каких уж теперь никто не помнит. Только старые бабки, может, помнят, да у них голос не тот, а у меня еще ничего, бежит. Вот как я у себя на свадьбе пела, плакала.

Власьевна неожиданно спускает Таню с колен. Таня собирается обидеться, но ей уже некогда.

Власьевна на минуточку закрывает лицо руками, а потом запевает низким грудным голосом:

Охти, мне, молодой, тошнешенько,

Охти, мне, молодой, страшнешенько,

Как я жить буду да в чужих людях.

Надо всякому там улаживать,

Надо всякому приноравливать,

Поутру вставай ранешенько,

Ввечеру ложись позднешенько,

За столом ешь помалешеньку.

Власьевна поет так грустно, так грустно, что у Тани начинают дрожать губы. Да и Лена подозрительно прячет глаза.

Вот у Власьевны и слезы катятся по щекам. Она уже не смотрит на девочек. Расплетает свою седую косу, вспоминает о чем-то своем, и голос ее дрожит и плачет.

А потом Власьевна опомнилась и сказала, вытирая слезы:

– Вот как я замуж выходила, да так и плакалась до самой советской власти.

Таня недовольна:

– Нет, я так замуж не пойду, я на свадьбе танцевать буду.– Она трясет хохолком и сердито говорит: – А так лучше совсем не жениться.

Леночка и Власьевна смеются.

– Ишь, какая прыткая, прямо Аника-воин! Ну, у тебя, конечно, по-другому жизнь будет: не в старые времена живешь.

– То-то! – говорит Таня строго и идет спать.

Серые коровы собираются домой

Лены дома опять не было. Пошла в школу приготовлять всё к завтрашнему дню.

Таня села писать папе письмо, которое по счету,– ей и сказать трудно. А ответа все нет и нет... Она уже и поплакала втихомолку, но Леночка требует, чтобы Таня все-таки писала каждую неделю. "Может быть, папа в таком месте, где ему писать нельзя, а получать письма он все-таки может. Нехорошо его оставлять без вестей из дому". А сама Лена больше Тани нервничает: она ведь не от одного папы писем ждет, а и от Андрея тоже. Тетя Катя одна пишет, да всё открыточки; верно, очень ей некогда.

Таня пишет большое письмо и заглядывает в словарик, чтобы не было орфографических ошибок. В домике тихо.

Вдруг Таня слышит, что Власьевна с кем-то разговаривает. Как же это так? Ведь ступеньки не скрипели и дверь не хлопала!

Разве можно выдержать и не посмотреть?! Таня тихонечко приоткрывает дверь и высовывает любопытный нос.

Власьевна сидит на полу перед кроватью, держит в руках изгрызенный мышами мешочек, горестно покачивает головой и укоризненно говорит в темную подкроватную глубину.

– Мыша,– говорит Власьевна,– а, мыша, ну что же ты, гроза тебя убей, сделала?! Я мешочек новенький сшила, а ты, мыша, его сгрызла. А! Не стыдно тебе, мыша? Ну что мне с тобой делать?

Власьевна так серьезно разговаривает с мышью, что Тане смешно и любопытно. Она тихонечко подходит к Власьевне.

– Власьевна,– спрашивает она шепотом,– а она понимает?

Власьевна вдруг спохватывается, краснеет и поднимается с полу.

– А кто ее знает, может, и понимает!.. А тебе все слушать нужно? У-у, любопытный нос!

Таня косит глазом под кровать: не сидит ли там мышь, потрясенная строгим выговором? Но под кроватью никого нет.

– Собирайся-ка, Чижик, пойдем в луга, скоро уж на обед зазвонят.

В деревне, как всегда теперь, пустынно. Только дед Елохов сидит на своем месте у окна и, шевеля губами, читает газету.

В правлении колхоза вяло щелкают счеты. На порог выскакивает красавица Марушка Егорова – колхозный счетовод. Она подбегает к Власьевне и говорит, опустив глаза:

– Афанасия Власьевна?! А Афанасия Власьевна?!

Власьевна, любуясь, смотрит на сконфуженную девушку и вдруг крепко обнимает ее за плечи.

– Не было, Марушка! Не было писем от Митеньки. Но ты не сомневайся, будут! Я тогда к тебе сразу прибегу!

Девушка вспыхивает, целует Власьевну в щеку и бежит работать. Стук костяшек делается быстрым-быстрым и веселым. Власьевна улыбается.

– Невеста моего старшего, Митеньки. Хороша?

– У-у! – говорит Таня восхищенно.

Луга были щедро окраплены цветами: сияли белые ромашки, дикий цикорий смотрел голубыми глазами, пламенем горел шиповник. Стрекозы, сверкая крыльями, носились над травами.

По лугу бродили большие сытые коровы. Таня сразу заметила, что коровы ходят двумя стадами. В одном – белые с черными пятнами, в другом – серые, словно бархатные.

– Что они такие разные? – спрашивает Таня.

– А видишь: белые с черным – холмогорки – это наши, колхозные, а те серые – издалека пришли, из новгородской земли. Когда немец наступать начал, их колхозники к нам угнали.

– А теперь у нас живут?

– А теперь у нас. Да уж и домой собираются. Как узнали, что их места освободили, ждут не дождутся... Вот приказ из района будет и сразу уедут.

По полю ходят доярки в белых передниках. В одной руке ведро, в другой – скамеечка. Подойдет доярка к корове, сядет на скамеечку, упрется лбом в теплый коровий бок и начнет доить. Звенит-звенит молоко по бокам ведра, поднимается пушистой шапкой. Хлестнет какая-нибудь струйка в сторону, и закачаются белые капли на высоких травинках. Вот ведро полно, доярка закрывает его марлей и несет за кусты ракитника. А там стоит двуколка, запряженная чалой лошадкой, на ней – три большущих бидона, в них и сливают молоко. А у лошади-то кто? Саша! И Климушка вертится рядом.

– Ну и ну! – говорит Саша, увидев Таню.– Ты чего здесь?

– А я с Власьевной пришла,– тараторит Таня,– Нюриной маме сказать, чтобы завтра ребята из Холмов собрались в школе карты, учебники подклеивать. И ты приходи. А что ты тут делаешь?

– Не видишь? Молоко на ферму вожу.

– А там?

– А там из него творог сделают и отвезут в район, в госпиталь.

– А ты завтра придешь?

– А то нет! А потом книжку почитаем?.

– Почитаем.

– И я приду...– пищит Климушка.

– Ты?..

Климушкины глаза сразу наливаются слезами.

– Ну, не реви, не реви, приходи и ты, будешь клей варить.

Климушка в восторге.

– Клей варить! Клей варить! – кричит он так пронзительно, что лошадь испуганно дергает ушами, а Климушка валится на траву, задрав обе ноги кверху.

– Чижик! – кричит Власьевна,– ты где?

Таня бежит на зов. Власьевна стоит у костра. Над костром в котелке кипит молоко. На холщовой тряпочке лежат ломти хлеба. Сгрудились кружки,доярки собираются обедать. У костра хлопочет маленькая сухонькая старушка в широкой, как колокол, сборчатой юбке.

– Настасья Ивановна,– говорит Власьевна,– пока твои обедают, мы с ней поработаем. Ведь тяжело вам?

– Тяжело, ох, тяжело!.. Обезручели совсем.

Старушка говорит не по-здешнему,– окает. Тане кажется, что буква "о" круглым камешком скатывается с ее губ.

– Ты посмотри, коров-то какая сила! А доярок с каждым днем меньше. Иные в город уходят, иные в поле работают.

– Ну, вот мы хоть немного, да поможем.

Власьевна энергично поворачивает старушку, снимает с нее передник, подвязывается, берет в руку ведро.

– Пошли, Таня!..

А старушка схватывает ложку и стучит по кружке.

– Обедать! Обедать! – кричит она.

Усталые доярки стягиваются к костру, растирая онемевшие ладони. Ни одна не пройдет мимо Власьевны, чтобы не поздороваться с ней.

– Здравствуй, Власьевна!

– Здорово, Афанасьевна.

– Как сынки, пишут ли?

– А это чья такая курносая?

– Здравствуй, Александра Степановна,– говорит Власьевна одной из них,вели Нюре завтра с ребятами в школу идти, учительница приказала.

Власьевна направляется к большой черной корове, садится на скамеечку и начинает доить. Вот ведро полно.

– Ну, неси, Чижик, к лошади.

Таня вся изогнулась влево, тащит полное ведро и с ужасом видит, как молоко выплескивается на ее сандалии.

"Ой, не донесу,– думает она,– расплещу половину".

Но дело не так уж плохо. Таня приноравливается, и молоко перестает плескаться; только мерно колышется в ведре.

А вот и повозка. Таня ставит ведро на землю.

– На,– говорит она Саше и вытирает мокрый лоб.

– Выливай,– равнодушно приказывает Саша, стругая какую-то палочку.

Вот это уж совсем невозможно! Влезть на двуколку с полным ведром, да еще поднять его над высоким бидоном!

– Эх ты! – говорит Саша,– неумеха! – Он ловко вспрыгивает на двуколку.– Давай сюда!

Таня, натужась, подает ему ведро, выплескивая часть молока себе на живот. Саша лихим движением выливает молоко в бидон. "Лови!" – он бросает ведро.

Ведро падает на траву, жалостно звеня жестяными боками. Всё это Тане очень обидно.

Когда она подбегает к Власьевне, у той уже полно второе ведро. И все начинается сначала. Но все-таки Таня приноровилась. Пятое ведро она пронесла, не разлив ни капли. И, наконец, настал момент, когда она так быстро обернулась, что у Власьевны подойник был надоен только наполовину. Саша перестал над ней издеваться.

Доярки кончили отдых и принялись за дело. Власьевна сняла передник и, снова энергично повернув Настасью Ивановну, повязала передником старушку и опустилась на траву.

– Так что, Настасья Ивановна, домой скоро собираетесь?

– Собираемся, милая, собираемся, калинов цвет. Выгнали уже врагов от нас. Надо скорей дело начинать.

– Рассказала бы ты, Настасья Ивановна, этой вот вострушке, как вы до нас добирались. И мне охота еще раз послушать, а этим малым, как я думаю, про такие дела знать непременно надо. Пусть понимают, что народ одолел.

– Расскажу, расскажу, Афанасья Власьевна. Вот пока вода закипит подойники мыть, я и расскажу.

А Таня уж уселась на траву, прижалась к коленям Власьевны и приготовилась слушать.

Рассказ Настасьи Ивановны

Как подошел к нашим местам враг, дали мне приказ увести наше колхозное стадо в здешние края. Собрала я обоз немаленький, сами считайте – доярки да ребята ихние, да вещички, подойники, ведра, продукты там, котлы,– большущий обоз образовался.

Вышли мы в погожий денек, словно медом налитой. Перед околицей я и говорю:

– Ну, бабочки, давайте только, чтобы слез да вою не было. Пусть нашей слезой враг не радуется. Не на чужую сторону бредем, в своей стране квартиру меняем.

– Ладно,– говорят,– не сомневайся, Настасья Ивановна.

Ну, попрощались мы с родными и в путь отправились. Впереди это стадо бредет, мальчишки с хворостинами бегут, а сзади телеги волокутся. Колеса скрипят, малые ребята плачут, котелки, ведра брякают. Ну, чистая музыка. Солнце светит, птицы поют, будто ничего худого и не было.

Только стали на холм подниматься, с того холма последний раз нашу деревню увидеть можно, а дальше уже другой район начинается. И вижу я, что у меня руки трясутся. Иду я ничего, глаза сухие, а руки трясутся,– ничего с ними поделать не могу. Поглядела я на своих. Вижу, лица такие сухие, будто похудели. Губы сжали, молчат. Ну, думаю, беда, как бы нам не завыть. Дошли до вершины,– я и говорю, строго, по-военному:

– Не оборачиваться!

И пошло это по цепи передаваться:

– Не оборачиваться! Не оборачиваться!

Поближе этак ко мне, так твердо сказано, а потом все будто слабей, будто говорить трудно. А последняя бабочка тихо так:

– Не буду.

Так и перевалили мы через родной холм. И стала под ногой земля другого района.

Вот мы идем, идем, поем да плачем, косы заплетаем, ведрами брякаем. К ночи дошли в то село, где нам привал показан. Ну, тут и ветеринар нам был предоставлен, пастбищ, для коров, хлеб для людей. Ребят в клуб забрали, кашей накормили, нас по избам разместили.

Отдохнули, переночевали и снова в путь.

Ничего не могу сказать, всюду организованно было. Так и шли.

Шло дело хорошо, да наехало на плохо. Шли мы раз лесом и вдруг слышим в лесу шум страшный. Кто-то кусты ломает, и коровы ревут, словно их режут. Зашли мы в лесок и ахнули: видим, стадо одичавшее. Разбомбил, верно, враг деревню или сопровождающих убил. Коровы обезумевшие бродят: глаза кровью налиты, ревут дурным голосом, копытом землю роют, пена с губ катится. Видно, вторые сутки не доены. А от этого корова и сбеситься может. Тут уж долго думать не пришлось. Позвала я своих баб, стали мы чужих коров доить, вымя им растирать.

Успокоились коровушки.

С моими бабами и говорить не пришлось, сами поняли. Не бросать же богатство в лесу, не замучивать же добрую скотину. Согнали к своему стаду и вместе вперед пошли.

Через день еще коровушек собрали, и дальше так. И через недельку-полторы стало у нас стадо немыслимое. Больше двухсот коров.

Вот тут мы горюшка хлебнули полным ртом. Всего у нас девять доярок, а доить по три раз в день надо. Смекнула? Последнюю корову выдоили, а уже время вторую дойку начинать. Легко ли?

Первый день такой прошел, подошли мои бабочки к котелку ужинать. Сели на траву, раздала я кашу. Тихо что-то очень, разговору не слышно... Смотрю я – сидит моя бригадирша Марьюшка над миской, и слезы в кашу капают.

– Что ты, Марьюшка?

Глянула я, а у ней пальцы вспухли, ладони – как подушки пуховые.

Не гнутся пальцы, ложку не держат... И у других так. Сидят, молчат, кашу слезами солят.

Бросилась я им руки растирать, а сама чуть не в голос реву.

Это горе, а с молоком горе вдвое. Доили мы молоко, бывало, прямо на землю. Ведь тары да транспорту не напасешься. Доим – и глядеть боимся коровушек стыдно. Отъедем от места, оглянемся – на земле белым бело. Издали даже красиво – то ли проталины снежные в зеленом лесу, то ли лебеди белые на поляну сели. А подумаешь – сердце щемит: такое богатство в землю идет, а сколько детей наших в нем нуждается!

И такая злость возьмет.

"Зачем,– думаю,– это молоко проклятому фашисту..."

Только стала я замечать, что народ у меня слабеть начал. Харчи ведь не жирные, а до места еще не близко. Надо, думаю, сепаратор раздобыть. Тогда сливками баб поддержу.

Вот, в одном колхозе стала я у председателя сепаратор просить – у них три было. Ни в какую. Самим, дескать, нужно, у самих мало...

– Ну,– говорю,– что ты так языками нас бьешь! Давай общее собрание. Посмотрим, нет ли у вас посознательней.

Председатель и говорит на общем собрании:

– Давайте голосовать! Подымите руки те, которые свое добро проезжим людям отдать желают.

"Ну,– думаю,– зарезал". И в сторону гляжу. Только слышу – больно тихо в избе стало. Что такое? Глянула... а все в одну сторону смотрят и молчат. И я туда... Стоят в углу наши девять баб, руки высоко подняли, а руки-то!..

Не видали люди во веки веков ладошек таких!

Вдруг вижу, одна колхозница слезу сбросила и руку подняла... И сразу будто лес вырос: весь колхоз руки поднял. И молчат.

Подошел ко мне председатель:

– Прости меня, Ивановна, твоя правда. Бери сепаратор! Да, чести просим, погостите у нас хоть с недельку. Наши бабы за стадом поухаживают, а ваши пусть отдохнут. Обезручели ведь.

Перебыли мы у них денька три. Дальше веселей пошли. Сливками я теперь работников поила. Только обрат на землю лью. Так дошли мы до реки. Знали мы, где для нас мост наведен был. Подошли к реке и ахнули: разбомбили мост фашисты проклятые.

Стою я и думаю: "Откуда помощи ждать?" Да для долгих дум на войне время не припасено. Налетел вражеский самолет и давай в нас стрелять. Что тут поднялось! Бабы ребят схватили, врассыпную бросились, своим телом ребят закрывают. Лошади на дыбы вьются, а коровушки, мои матушки, ничего понять не могут. Им бы бежать, а они в кучу сгрудились, головы наклонили, глазом косят. Вижу я – одна, другая на колени пала. По морде у моей любимицы, у Красавки, кровь льется, а из глаз слезы катятся.

Я ему кричу, проклятому: