Текст книги "Повесть о дружных"
Автор книги: Ирина Карнаухова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Дверь даже расшаталась в петлях, все скрипит и отворяется. Все время забегают то Миша, то Нюра, то Власьевна, Марушка, тетя Дуня, а иногда и Иван Евдокимович. Одному нужна справка, другому – помощь в учебе, тому письмо написать, тому – по карте показать, где шагает по чужим землям сын или брат.
А уж вечером и вовсе не дом, а клуб. Снова гудит толстуха-печь, снова свистит самоварчик, плюется чугунок с картошкой.
Власьевна прядет в уголку, тянет-тянет нитку, а потом вдруг пустит веретено плясать по полу и подтянет его в воздух. Кружится, вьется веретено на весу, словно толстая рыбка на удочке.
А вокруг Лены и Галины Владимировны рассядутся ребята, кто где попало: кто на лавке, кто на скамеечке, кто на ящике, а кто и прямо на полу. Идут разговоры, песни поют, читают книжки. Только один уговор строгий: руки чтобы были заняты делом.
Девочки вышивают кисеты на фронт бойцам; мальчики точат карандаши, клеят конверты. Надо готовить подарки бойцам к Новому году.
А потом кто-нибудь и затянет:
– Сказку, Лена Павловна, сказку расскажите.
И приходится Лене рассказывать.
И откуда только она их берет, эти сказки, где нет ни царевичей, ни бабы-яги, ни Змея Горыныча, где действуют бойцы и летчики, герои и ребята?..
– Откуда ты такую сказку взяла? – спрашивает Галина Владимировна.
– Слышала,– говорит Леночка.
– Где?
– Там...– неопределенно машет рукой Лена и смеется.
А Таня молчит. Она не раз видела, как Леночка сидит вечерами над толстой тетрадкой и шепчет что-то, и пишет, пишет...
– Ну, слушайте,– говорит Леночка.– Вот вам... сказка про летчика Гастелло.
Орлиный ключ
– Мне ли вам, ребята, рассказывать о Гастелло. Он жизнь свою не зря прожил, да и смертью Родине послужил.
Это вы всё и без меня знаете, каждый, кто по нашей земле ходит, имени его не забывает.
А вот чего вы не знаете, то я вам расскажу.
"В том месте, где ударился Гастелло о землю, сделался колодец, широк да глубок. Забили там быстрые ключи. Вода в колодце была как огонь горяча, как солнце светла, как хрусталь ясна.
Выросли вокруг колодца высокие тополя, небо верхушками колют, с ветром, с облаком разговор ведут.
Прибежит к колодцу заяц, мышь или серый волк – прочь от него бросятся: горяча вода и глаза слепит.
К нему сороки, вороны не летают. К нему перепелочки, куропаточки не подбегают.
На вечерней заре и на утренней к нему орлы слетаются. На высоких тополях сидят, обо всём, что в мире видели, разговор ведут. На край колодца слетят, в воду глядят, горячие струи пьют...
Когда солнце спать уляжется, орлы в колодце искупаются. Могучие крылья расплескаются, по округе дождик пройдет, расшумятся тополя высокие, в небе облака быстрей побегут...
Раз в году, в тот день, когда Гастелло погиб, соберутся к колодцу орлы со всей нашей страны – и с востока, и с юга, и с запада. Сядут круг колодца, крылья сложат, словно каменные сидят.
Станут тополя в почетный караул – не шелохнутся. Солнце над колодцем весь день простоит, к западу не склонится.
Удивятся люди, будут из домов выходить, заслонясь рукой, на горы-скалы глядеть, друг друга выспрашивать:
– Что это у нас орлов не видать, куда это наши орлы подевались?
Не ищите сегодня орлов,– все орлы у Гастелло. У колодца сидят, в хрустальную воду смотрятся, горячие струи пьют..."
– А вы, ребята, поищите тот колодец, загляните в светлые струи, выпейте горячей воды, в которой орлы плескались, чтобы выросли вы сами орлятами!
– Найдем,– говорит Миша и смотрит в бушующее пламя печки.– Непременно найдем!
– Они найдут,– убежденно поддакивает Власьевна,– найдут, не сомневайся, Лена Павловна.
И всем кажется, что чудесный колодец где-то здесь близко, за холмом, за лесом; найдешь его, выпьешь светлой воды, и всякий подвиг станет посильным; и Миша поплывет по волнам, круша корабли фашистов, и Саша взовьется в небо, и Таня в горячем бою перевяжет раны бойцов... А если колодец далеко-далеко от Бекрят? Всё равно. Найдут!
Петр Тихонович стоит у ворот
Шум, гомон, визг, смех у школьных ворот: ребята после уроков катаются на салазках.
Тане весело.
Весело оттого, что солнце светит ярко, розовеет и искрится снег, скрипит под валенками: "скрип-лю, скрип-лю", оттого, что индевеют ресницы, делаются длинными и пушистыми, как у Снежной Королевы, оттого, что мороз щиплет нос и щеки, от визга и шума ребят.
Салазки выстраиваются в один ряд. Саша кричит:
– Пошли!
И, оттолкнувшись ногами, Таня летит, летит вниз с горы, пока не зарывается в сугроб. А на нее сверху налетает Саша. Петька лихо тормозит возле самого носа Тани. Климушка потерялся по дороге и теперь едет вниз на собственном тулупчике. С кого-то соскочил валенок. Манька поет во все горло, поднимаясь вверх по горе:
Ты мороз, мороз, мороз,
Не щипли меня за нос,
Уходи скорей домой,
Уводи стужу с собой!
Таня, преувеличенно пыхтя, поднималась на гору, таща за собой салазки. Любишь кататься, люби и саночки возить!
У ворот ока увидела Петра Тихоновича. Он шел пешком. В руках у него не было сумки.
Таня хотела было окликнуть его, но что-то такое было в лице старого почтальона, что она не решилась. Она бросила салазки, отошла от ребят и стала наблюдать.
Петр Тихонович стоял у ворот и не заходил во двор. Он щипал себе бороду и невидящими глазами смотрел на снег у своих ног.
Отошел от ворот, снова вернулся к ним, походил взад-вперед несколько раз. Потом Таня видела, как он махнул рукой и решительно направился к воротам. Но он не распахнул их широко, а чуть приоткрыл, стараясь не скрипеть петлями, и прошел в школу.
Через несколько минут он вышел вместе с Марьей Дмитриевной.
Таня пошла за ними, держась в отдалении.
Марья Дмитриевна была простоволосая, в накинутой на плечи шубейке. Она о чем-то поговорила с Петром Тихоновичем, потом медленно направилась в сторожку Власьевны. Петр Тихонович стоял на одном месте и смотрел ей вслед.
У порога Марья Дмитриевна обернулась и махнула почтальону рукой, и он, ссутулившись, тихо пошел со двора, осторожно шагая огромными ногами. Марья Дмитриевна вошла в сторожку.
Все это Тане не понравилось.
Так же ярко светило солнце, с горы доносился смех ребят, но прежнего веселья на душе не было. Она сунула санки под навес, постояла немножко, подумала и поплелась к Власьевне.
Двери из сеней в сторожку были открыты. На полу лежала Власьевна. Седая коса ее упала на половичок и извивалась, как живая. Власьевна тихонько билась головой о сложенные руки и сквозь зубы стонала.
А около нее на коленях стояла Марья Дмитриевна, гладила Власьевну по плечам, что-то тихонько говорила ей, и частые мелкие слезы падали из ее глаз на седую голову. В руке у Власьевны была зажата какая-то бумажка, а рядом лежал смятый конверт.
Таня замерла на пороге. Случилось что-то ужасное, что-то страшное и непоправимое...
Прижав руки к груди и затаив дыханье, девочка выскользнула из сторожки. У дверей стояли тетя Дуня, Анисья, бабка Настасья. Марушка, прижавшись лбом к стенке, тихо плача, мелко вздрагивала плечами.
– Ну, как она? – спросила тетя Дуня Таню.
Таня, всё еще ничего не понимая, но вся во власти острой боли, только замотала головой.
– Что ж, бабы,– сказала тетя Дуня,– пойдем поплачем с нею вместе. Мирской слезой горе разбавляется. Беда-то какая! Сына убили, да еще младшенького!
Тут Таня все поняла. Ванюшку убили! И, захлебнувшись слезами, она бросилась искать Лену.
Тайна Марьи Дмитриевны
Власьевна осунулась и почернела. Глаза у нее глубоко запали, губы сжались. Не слышно стало во дворе ее веселого голоса, звонкого звяканья ключей. Она сторонилась людей, не приходила посидеть у печки, и Таня знала, что Власьевна все свободное время отдает колхозу.
– И работает, работает,– говорила Марушка,– сна и отдыха не знает. Откуда только силы берутся!
Не раз и не два видела Таня, как Власьевна входила в комнату Марьи Дмитриевны, как Марья Дмитриевна выходила из сторожки. Смутная ревность томила девочку.
Однажды вечером, когда Таня одиноко сидела у разгорающейся печки, Марья Дмитриевна вошла в кухню. Она постояла рядом с Таней, задумчиво глядя на огонь. Трещали дрова, тихонько посвистывал ветер в трубе, ель царапала лапой по крыше, будто тоже хотела погреться в уютной кухоньке...
– Девочка,– тихо уронила Марья Дмитриевна, не глядя на Таню,– девочка, пошла бы ты в школу сейчас... Там Власьевна... Она тебя так любит... Ей тяжело одной... Ох, как тяжело!..
У Тани часто-часто забилось сердце... Она вскочила с лавки, схватила варежки... Марья Дмитриевна уже сняла с вешалки ее шубку, помогла Тане одеться и застегнула пуговицы. Таня видела,– руки у нее дрожали.
Она вошла в темный коридор школы и сразу наткнулась на Власьевну. Она стояла опустив руки, понурив голову, думая о чем-то своем, тяжелом. Ведро с горячей водой у ее ног окутывало ее облаком пара.
Таня подошла к Власьевне и молча смотрела на нее. Власьевна перевела глаза на девочку и сказала тихо:
– Ну как, пташка? Живешь-то как?
Таня не ответила на вопрос, а, прижавшись к Власьевне, горько заплакала. Власьевна крепко прижимала ее к себе, молчала и смотрела в темное окошко в углу. Потом положила руку ей на голову:
– Ну, будет, Чиженька, будет! – И, убеждая себя и девочку, добавила: Жить нужно! До победы дожить хочу! Людям помочь нужно. Не я ведь одна, много баб плачет. Так и руки опустить? Может, Митенька вернется,– сказала она с надеждой. Потом, помолчав, поглядела Тане в глаза.– А о Марье Дмитриевне, помнишь, мы говорили? Пойдем-ка, я тебе покажу. Иди, иди, не бойся, ее дома нет.
В комнате Марьи Дмитриевны было чисто-чисто, пахло хвоей и травами.
На столике в углу свежие еловые ветки украшали большую фотографию. На фотографии двое ребят – мальчик лет семи и пухленькая девочка-пятилетка играли плюшевым мишкой. Под фотографией написано: "Толик и Танечка. 1941 г.".
"Танечка"! Так вот оно что! Вот почему она никогда не называла Таню по имени!
– Вот,– сказала Власьевна,– двое... двое детей было – и никого не осталось. На глазах у матери фашисты убили. На переправе через реку... Детей и стариков, подлые, бомбили. Мало кто там уцелел. Марья Дмитриевна раненая была. Своих детей не спасла – их сразу убило... А чужих двоих вытащила. Долго потом она в госпитале лежала. А в это время у нее муж на фронте погиб. Легко ли ей, Чижик, горе такое и ненависть лютую к врагу в сердце нести?
Таня с испугом смотрела на фотографию.
– Вот и на ребят ей смотреть тяжело. Видишь, дочка, разно люди горюют. У иного и сердце застынет, станет как камень... А для чего же люди рядом живут? Чтоб отогреть, помочь... А мы-то как слепы бываем! Не видим чужого сердца. Так-то... Беги пока, дочка, домой...
Таня тихо выскользнула из комнаты.
Круглая Тонька растопила лед
Таня, конечно, рассказала обо всем Лене и дружным. Ребята взволновались и наделали бы много глупостей, если бы не Елена Павловна. Миша хотел сейчас же идти в комнату Марьи Дмитриевны что-то починить. Манька заявила, что она пойдет в лес, наломает свежих еловых ветвей, а Нюра решила вышить салфеточку.
– Не так это делать нужно,– сказала Елена Павловна.– Дрова ей Власьевна носит, а елки и салфеточки так, с бухты барахты, тоже ни к чему; только разбередите рану. Постарайтесь просто быть к ней повнимательней и не топорщиться, если она с вами строга и требовательна.
И ребята постарались быть внимательными. Они тридцать раз на день попадались навстречу Марье Дмитриевне и каждый раз неизменно говорили ей:
– Здравствуйте, Марья Дмитриевна!
Алеша все-таки пробрался в учительскую и очинил все карандаши на столе заведующей. А Нюра во время завтрака наливала похлебку в фарфоровую мисочку, относила ее Марье Дмитриевне в учительскую и, ставя на стол, говорила солидно:
– Покушайте; горячее, и витаминов много.
Сначала Марья Дмитриевна ничего не замечала. Потом удивление стало мелькать в ее глазах. Иногда она вдруг пристально взглядывала на кого-нибудь из ребят и отворачивалась.
Однажды она возвращалась из сельпо с корзинкой в руках, несла свой учительский паек. Миша увидел ее, перебежал через улицу.
– Дайте, я донесу вам, Марья Дмитриевна.
– Не надо, Теплых, я донесу сама.
Миша смотрел на Марью Дмитриевну доброжелательно и спокойно.
– Вам тяжело, а я всё равно иду в школу.
И взял корзинку у нее из рук. Молча шли рядом. У дверей школы она взяла корзинку и сказала: "Спасибо".
Потом, задумчиво глядя поверх головы Миши, добавила:
– Что это с вами стало? Какие-то вы не такие...
Миша промолчал.
* * *
В школе шли уроки. На дворе было пустынно.
Марья Дмитриевна приехала из района, привезла тетради и стекла для школы, прошла зачем-то в сарай и оставила дверь открытой.
Невесть откуда взявшаяся Тонька, уже совсем круглая в зимнем пальтишке и огромном шерстяном платке, уселась прямо на снегу и стала ковырять ямку щепкой. И вдруг на пороге сарая показался гусь, большущий, белый, с красной шишкой на носу. Он остановился, ослепленный, и потом важно зашагал к Тоньке, высоко поднимая зябнущие красные лапы. Тонька махнула на него щепочкой.
– Уходи, утя! Пошла прочь!
Гусю это не понравилось. Он вытянул шею и зашипел. Тонька заглянула в его маленькие злые глаза, испугалась и плаксиво закричала, размахивая руками:
– Уходи, уходи! Боюсь!
Гусь наскочил на нее, опрокинул в снег, ударил крылом и больно ущипнул за тугую щеку.
Тонька, страшно крича, поднялась на ноги, пыталась бежать, но валенки и платок мешали ей. Гусь продолжал шипеть и наскакивать на девочку.
Марья Дмитриевна вышла из сарая. И тут, захлебываясь от слез, Тонька бросилась к ней искать спасения, крича с отчаянием:
– Мама! Мама! Тоня боится!
Марья Дмитриевна побежала к ней навстречу, отогнала гуся, подхватила девочку на руки. Тонька обвила ее шею руками, прильнула к щеке и, всхлипывая, заливаясь слезами, продолжала шептать: "Мама, мама"...
Марья Дмитриевна крепко прижала ее к себе.
– Успокойся, девочка, успокойся, я его прогнала... Тише, тише... доченька.
Прозвенел звонок. Ребята высыпали во двор и остолбенели от изумления. Нюра, растерянная и сконфуженная, подбежала к Марье Дмитриевне.
– Ну, откуда она здесь взялась, горе мое! Иди сейчас же к маме на ферму, слышишь?
Но Тонька, еще чуть всхлипывая, отшатнулась от Нюры и, прижавшись к Марье Дмитриевне, протянула капризно:
– Не пойду, хочу с ней.
– Не тронь ее, Нюра,– сказала Марья Дмитриевна.– Она очень испугалась, пусть отдохнет у меня.
И быстрыми шагами пошла к себе в комнату, неся на руках улыбающуюся круглую Тоньку.
* * *
С тех пор круглая Тонька постоянно удирала с фермы, куда ее брала с собою мать, и появлялась на школьном дворе. Важно ступая и ничуть не робея, она прямехонько шла в комнату Марьи Дмитриевны.
Если Марьи Дмитриевны не оказывалось дома, Тонька так же спокойно направлялась в учительскую. Она подходила к Марье Дмитриевне и говорила гордо:
– Уже пришла.
А вечером дома хвастала то новыми варежками, то теплыми чулочками, то передничком. Важно оглядывая братишек и сестренок, она небрежно сообщала им:
– Сегодня кофу пила.
За Тонькой к Марье Дмитриевне приходилось заходить Нюре. Сначала она робко стояла у порога, пока Марья Дмитриевна закутывала девочку. Однажды Марья Дмитриевна спросила ее о доме, и Нюра увлеклась и рассказала о своей многочисленной семье.
Марья Дмитриевна стала расспрашивать ее и о других ребятах.
И постепенно потянулись за Нюрой и Саша, и Алеша, и даже Манька. Ледок между ребятами и Марьей Дмитриевной растаял, и школьники просто ввели ее в ряд своих учителей, которых они привыкли не только уважать, но и любить.
Скатерть-самобранка
В читальне было очень тихо. Бабы не звякали спицами, опустили на колени вязанье, засунули веретена в карманы передников.
Леночка читала в газете сообщение о том, как отличился Уральский корпус.
Женщины боялись дышать, чтобы не проронить ни одного слова, гордо улыбались уголками губ. Каждая думала: "Может быть, и мой там!"
– Да,– сказала тетя Дуня, сидевшая тут же,– не подвели наши, не осрамились лесовики!
– А еще бы...
– Ты скажешь!
Власьевна снова взялась за спицы.
– Вот что, бабы, какая у меня думка. Скучно нашим ребятам без материнской стряпни. А что, если к Новому году пошлем мы им своеручных пельменей? Мороз сейчас у нас лютый. Заморозим пельмешки, они, как колокольцы, зазвенят и до самых котелков свеженькими дойдут. И будет ребятам нашим вкусно и радостно, что в родных местах не забыли.
Ну кто от такого дела откажется! Так и порешили.
* * *
В воскресенье встали хозяйки в окрестных деревнях чуть рассвело.
В одних избах стучали под сильными руками квашни и корчаги – месили хозяйки тесто. В других неумолчно стрекотали сечки – рубили в деревянных корытцах мясо, не жалея, клали в него лук, засыпали мелким сверкающим льдом. (Многие хозяйки доставали для этого дела из холодной кладовушки заветный кусок, сбереженный к Новому году.) Там просеивали муку, там раскатывали круглые лепешки-сочни. Из избы в избу в одних платьишках, накинув только платки на голову, бегали раскрасневшиеся девушки. Перекликались на ходу:
– Ну, как у вас?
– Уж третью сотню кончаем.
– А мы четвертую...
– Ой, задаешься!
– Таня, не дашь ли соли мелкой? У нас крупна!
– Чего, не дать, забегай, бери!
А мороз лютый. Дымки из труб поднимаются ровными столбами. Скрипит-скрипит снег, и разрумянившееся солнце, кутаясь в морозную дымку, словно в пуховый платок, слушает перестук тяпок, скрип скалок, звонкие девичьи голоса.
В школе полно народу. И, конечно, дружные тоже тут. На партах разлеглись большие доски, на полу стоят квашни с тестом, а учительницы, Паша, Марушка, ловко орудуя скалками, делают сочень за сочнем.
На решетах переносят их Сашка и Петька в соседние классы. А там девочки, под присмотром Власьевны, лепят из них круглые маленькие пельмени.
Таня пыхтит, словно горы ворочает. И пельмени у нее получаются неладные – то длинноваты, то кособоки. Но она старается, уменья только нет. Нюра быстро и хорошо работает, да и Манька не отстает. А Климушка тайком утащит теста и лепит из него петушки и калачики. Власьевна всюду поспевает: сама работает и других учит.
– Со складочкой лепите, девушки, со складочкой, чтобы было где соку разгуляться. Ты, Чижик, сочень большим пальцем придерживай, вот так...
– Ой, сколько много!..– шепчет Таня.– Зачем это?
– А ты думаешь, их по одному едят? Я сама тридцать – сорок съем,говорит Нюра.
– А я шестьдесят!
– А я сто!
– Ври больше...
Марья Дмитриевна оказалась превеликой мастерицей пельменей. Сочень пляшет-крутится у нее под скалкой и выходит тонкий и круглый, словно обведенный циркулем. Пельмени вылетают из-под ее рук, будто белые маленькие птички. Ребята то и дело бегают смотреть на ее веселое ладное мастерство, и она не гонит их. Улыбается, шутит с ребятами и работает все быстрей и быстрей, только покрикивает на подручную Леночку:
– Елена Павловна, давайте еще теста! Елена Павловна, у меня всё!
Из соседних деревень, в огромных коробьях, привозят уже готовые пельмени. На школьный двор несут их на досках, на решетках, в лукошках. Из классов вытаскивают все столы, но их не хватает. Тогда снимают двери с петель и выносят их на улицу.
И вот уже весь громадный двор школы покрыт пельменями. Они лежат на столах, на дверях, на бочках и просто на разостланных на снегу простынях, как будто со всего мира слетелись на этот двор сотни белых птиц. Ребята шныряют по двору, им поручено защищать пельмени от воробьев, веселых зинзиверов, от кошек и собак.
Замороженные, звенящие, как льдинки, пельмени складывают в коробы и отправляют в район.
* * *
Велика и необъятна наша Родина. От границы до границы неделями бегут поезда; дымят пароходы в южных и северных морях; карабкаются автомобили по горным дорогам; качая головами, бредут по пескам верблюды. И в тайге, и в горах, через тундру и через луга пролегли тысячи дорог, проселков и троп.
И зимой в морозы расцветают на привалах тысячи костров. Кони всхрапывают, засунув морды в торбы с вкусным овсом. Котелки кипят над огнем. Путники вынимают из мешков стучащие, как камешки, пельмени, сыплют их в котелок, и вот уже душистый пар вьется в морозный воздух и озябшие люди расстегивают воротники, распахивают полушубки и хвалят заботливых хозяек. Всюду на месте пельмени: дома за круглым столом, и на общем празднике, и в снежном пути...
Но как милы они бойцу на чужой земле, где пахнут пельмени родиной и домом!.. Бережно принимают мужские ладони из рук старшины коробок с материнской стряпней. Он полон не просто пельменями, он полон заботой и лаской, драгоценным приветом Родины!
Дорогие гости
Власьевна получила короткое письмо:
"Мать, пишу из госпиталя, не бойся, уже поправляюсь. Рядом со мной на койке Андрей Николаевич. Лену Павловну не пугай, он тоже на поправку идет. Кабы не он, не видала бы ты меня, мать, живым. Носило бы меня по дну студеного моря. Сама его за меня обнимешь. Обещали на две недели нас отпустить домой. Жди, мать, телеграммы, готовь пироги с морковью да затопи пожарче баню.
Обнимаю тебя, твой сын Дмитрий.
Марушку предупреди, чтоб куда-нибудь не уехала".
Власьевна не одних Марушку и Лену, а всех предупредила.
К Леночке прибегала она каждую минуту, смотрела на нее преданными глазами, будто не Андрей, а она, Лена, спасла Митеньку где-то в студеном море.
А Лена ночами ну просто не давала Тане спать! Все вскакивала и в окно глядела. Завернется в платок, продышит проталинку в заиндевевшем стекле и смотрит-смотрит. А то вдруг начнет чайник кипятить.
Галина Владимировна застучит в стенку:
– Спи ты, неугомонная! Что возишься?
– Пурга большая. А вдруг они сейчас приедут, озябшие, голодные...
– Ну, кто это, на ночь глядя, по пурге из района выедет?
– Все-таки...
Дни томительно тянулись в ожидании. Власьевна, Леночка и Марушка встречали Петра Тихоновича в самых неожиданных местах.
– Нет телеграммы?
– Да нет,– сердился Петр Тихонович,– была бы, я и сам прибежал.
И вот, в воскресенье телеграмма пришла.
С полудня Лена и Власьевна стояли на горе и до ломоты в глазах всматривались вдаль. Проезжала по проселку машина, ползли телеги, все мимо...
Власьевне надо было идти убирать классы, Лене – проверять тетрадки.
Миша подошел к расстроенным женщинам.
– Вы идите,– сказал он мягко,– а мы здесь подежурим по очереди. Не бойтесь, не проглядим.
И дружные засели на ограде. И все-таки то Лена, то Власьевна выскакивали на крыльцо.
– Не видно?
– Не видно, не видно...
На ступенях правления тоже маячила девичья фигурка. Марушка все глаза проглядела.
А когда уже перестали ждать, дежурившая Манька заверещала пронзительно на всю деревню:
– Ой, ой, ой, ой, скорей, скорей!
Из-за амбарушка вынырнули сани. С них соскочили две черные фигуры и направились к школе.
Леночка и Власьевна без слов поняли Маньку и, натягивая на ходу шубейки, толкая друг друга плечами на узкой тропинке, проваливаясь в снег, бросились навстречу.
Власьевна бежала впереди. Вот она уже добежала до моряков, распахнула руки.
Леночка остановилась: Власьевна обнимала Андрея, целовала обветренные щеки, гладила по плечам и сквозь слезы говорила:
– Да родной ты мой, да спасибо тебе за сына, да дай на тебя поглядеть...
Лена поколебалась мгновение и крепко обняла Митеньку.
Тут Власьевна опомнилась:
– Да что же это я! – И освободила Андрея. Обнимая сына, она горестно всхлипнула:
– А Ванюшка-то, Ванюшка!
Митенька крепко прижал к себе мать.
Андрей подошел к Леночке:
– Здравствуй, родная моя!
Леночка спрятала лицо у него на груди.
Таня стояла на горе и кривила рот.
"Ну вот, увидала Андрея своего и про меня забыла... А я, может, замерзла... У меня, может, кашель будет. А ей, конечно, всё равно..."
В это время Андрей спросил:
– А где ж это Чижик? Здорова ли?
– А вон она там, на горе она... вон смотрит...– затараторила Манька.
– Ну, пойдем к ней.
Неизвестно откуда набрались ребята. Окружили тесным кольцом приезжих и, не спуская восхищенных глаз с ладных фигур в черных бушлатах, с бравого Митеньки, с подтянутого Андрея, двинулись вместе со всеми к школе.
Моряки
Ребята стайкой ходили за моряками. Стоило где-нибудь появиться черной шинели, чтобы из каких-то неведомых щелей, из-за амбарушков, из-за заборов, с чердаков и прямо из земли вырастали Петька, Миша, Алеша, выскакивала Манька, ковылял Климушка. Сначала они держались в отдалении, потом подходили ближе, потом окружали плотной стеной. Расспросам, рассказам, восхищению конца-краю не было.
Два дня Таня не хотела мириться с существованием Андрея. Смотрела на него хмуро, исподлобья, отвечала коротко. Но Андрей как будто не замечал этого. Относился к ней ласково, спокойно, как к сестренке. Все ей первой рассказывал, всюду звал с собой. И Таня смягчилась.
Она стала смотреть на него, как на свою собственность, и страшно задавалась перед ребятами. Ведь она одна могла держать Андрея за руку, надевать его офицерскую шапку, начищать рукавом ордена.
Ребята начали ходить как-то странно: широко расставляя ноги, раскачиваясь, "палубной походкой". От фуражек вдруг у всех оторвались козырьки. На курточках и отцовских гимнастерках появились подворотнички. Речь запестрела словами: "полундра", "травить", "на берег".
Леночка каждую свободную минуту проводила с Андреем, а Митенька не выходил из правления колхоза, где в это время приостанавливался стук счетных костяшек.
Марья Дмитриевна на неделю освободила Власьевну от всех работ, и Власьевна с самого утра и до позднего вечера хлопотала у печки, то и дело выскакивала на крыльцо и кричала зычным голосом:
– Сынки, Митенька, Андрюшенька, самоварчик кипит, шаньги остынут!
Она грозно врывалась к Леночке в комнату и говорила возмущенно:
– Сидят! Скажите, люди добрые, сидят! Беседуют! А пироги перепревать должны?..
Она посылала Таню к Марушке:
– Поди, скажи: мать велела сейчас же идти! Холодец на столе. Уже два часа не евши сидит! Так и отощать можно!
Андрей, тихо улыбаясь, добросовестно ел холодец, заедал его пирогами, закусывал шаньгами, запивал молоком...
– Ничего,– говорил он Леночке шепотом,– я выдержу, у меня желудок здоровый.
А Митенька иногда возмущался:
– Да что ты, мать! Мы ведь не голодные. У нас на флоте хорошо кормят. Знаешь, что такое флотские щи? Ого-го!
Тут Власьевна становилась горячей:
– Флотские щи?! Да ты как смеешь матери такие слова говорить! Да я тебе таких щей наварю, что самый главный ваш не кушал!
И варила.
Андрей был хорош со всеми ребятами, но Мише он уделял особое внимание. Частенько Таня заставала их за разговором. Страстное и серьезное желание Миши стать моряком нравилось Андрею, и он многому научил Мишу за это время.
– Будешь моряком, Миша, будешь,– обнадеживал он мальчика,– кончай только семилетку на отлично. Приедешь ко мне, я тебя в училище устрою.
Миша смотрел на Андрея с обожанием.
Но недолго длилась такая праздничная жизнь. Уже на четвертый день Митенька пришел к Леночке и Андрею и сказал, переминаясь с ноги на ногу:
– Отпустите, Елена Павловна, Андрея Николаевича со мной.
– Куда? – встревожилась Леночка.– Куда отпустить?
– Да видите ли... девушки-то наши в лесу сосны валят с темна до темна, трудно им... Пока мы здесь, надо бы им помочь.
Андрей уже натягивал валенки.
– Конечно, старшина, неужели не поможем? Леночка, есть у тебя какой-нибудь ватник?
С тех пор Леночке стало спокойнее в школе. Ребята не пялили глаз в окно, слушали внимательнее. Голос Власьевны не разносился по всей округе, извещая о новых достижениях кулинарного искусства.
К полудню девушки прогоняли моряков из лесу:
– Идите, идите уже...
– Довольно помогли...
– Вас ведь к нам на поправку прислали, а вы за работу взялись.
– Поработали – и хватит!
Приходилось подчиняться. Моряки возвращались в деревню, и тут уж Власьевна строго охраняла их покой и не пускала к ним ребят.
Только вечером в домике у девушек становилось шумно и весело. Чуть не вся деревня собиралась на кухне.
Приходили и Марья Дмитриевна, и Иван Евдокимыч, и даже однажды появился сам Поликарп Матвеевич Елохов.
Тут уже ребята затихали и слушали молча рассказы моряков о том, как воюет в студеном море славный Советский Флот.
И тут Власьевна впервые узнала, как спас Андрей Николаевич ее сына Митеньку, как вынес он раненого друга из жестокого боя, как, сам раненый, нес его на плечах.
Ребята не сводят глаз с рассказчика и готовы слушать без конца. А взрослые засыпают моряков расспросами:
– Где же сейчас наши бьются?
– Да повсюду, папаша: в Польше, и в Румынии, и к Венгрии.
– А Берлин, Берлин скоро ли возьмем?
– Ну, это я вам точно не скажу, а только дорогу к нему пробиваем твердую.
– Сыночки, а сыночки? – спрашивает бабка Анисья.– Может, скоро и всей войне конец?
– Видишь ли, бабушка, победа близко, да только сейчас самые тяжелые бои пойдут. Зверь ведь тоже подыхать не хочет. Фашист сейчас и зубы и когти в ход пускает...
Звезды смотрят в окна, глубокая ночь идет по земле, а люди всё не расходятся, всё расспрашивают и расспрашивают моряков – очевидцев и участников великих боев.
Заветная тетрадь
Еще не кончился у моряков отпуск, а смущенный Андрей объявил Леночке, что они с Митенькой уезжают.
– Понимаешь, родная,– убеждал он Леночку,– бои идут на побережье, жестокие бои... Не можем мы с Митенькой в такое время отдыхать и пироги есть... Там ведь, наверное, и наши бьются...
– Почему ты думаешь, что ваши? – слабо возражала Леночка.
– Ну уж, конечно,– там, где море, там и морячки... Да ведь это и неважно – наша часть или другая... Там каждый боец нужен... Отпусти меня, Леночка... Не можем мы на печке сидеть, когда наши вперед рвутся...
– Поезжай,– сказала Леночка,– ты прав.
* * *
Вот и день отъезда.
Власьевна опять посуровела, губы сжала, стоит у печки, готовит пироги на дорогу, и всё у нее из рук валится. То лопатой загрохочет, то ухват уронит. Чашки, плошки как только целы остались!
А Леночка смотрит, как Андрей укладывает немудрые свои пожитки, молчит и навивает косу на палец. А лицо у нее такое, что Тане и смотреть не хочется.
И Марушка всё бегает к себе домой – к Митеньке. То носки ему принесет теплые, то шарф, то варежки... Глаза у нее красные, голос срывается.
Весь колхоз моряков провожает, Иван Евдокимыч яиц прислал, тетя Дуня мяса зажарила. Несут хозяйки на дорогу морякам молока, шанежек... Целый день двери не закрываются. Целый день скрипит под ногами снег. Утоптали к домику широкую дорогу, будто для саней или для трактора.
Андрей только руками разводит:
– Да нам для всего этого обоз снаряжать нужно!
А тут еще и ребята несут подарки. Кто еловую шишку, кто лодочку из коры, кто ветку, а Климушка вытащил откуда-то крепко спящего колючего ежика и бросил его в чемодан Андрея:
– Возьми ш шобой!
Таня вертится по дому и не знает, к чему приткнуться. А Манька сидит на полу и чистит, чистит сапоги Андрея, пожалуй, до дырок протрет.
