Текст книги "Там за морем деревня… (Рассказы)"
Автор книги: Ирина Стрелкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Хлопоты
В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…
Сегодня среди поджидающих заметно выделяется молодая франтиха с детской коляской. Пуховая розовая кофта, плиссированная юбка, лакированные туфли на толстом каблуке. Так парадно снаряжаться за какой-нибудь мелочью в магазин ни одна приезжая не станет – только своя, поселковая, бегавшая сюда растрепанной девчонкой. Теперь ей охота и себя во всем блеске показать, и сына в богатой коляске, но показывать практически некому. Мужчины, присевшие на траве поодаль от магазина, не на то нацелились, чтобы заметить парадный выход молодой матери. А старухи, те давно приметили и кофту, и туфли, и младенца в коляске, но из вредности виду не подают. Ждут, чтобы она сама к ним подкатила со своей коляской.
Старух целая компания. Верховодит подругами бабка Парамонова, не забывающая, как была на фабрике видной общественницей. Когда-то меж подругами замечалась, наверное, разница в годах, теперь они сравнялись, зовут друг друга по-молодому: «Ну, девки, пошли!» Какая-нибудь из «девок», та, что живет на дальнем краю, выбралась в магазин еще спозаранку и плелась полегоньку от крыльца к крыльцу, собирала по пути подружек – одна спохватывалась, что надо бы соли пачку взять, у другой пшено кончилось… Со старухами увязались малолетние внуки, они держатся близ бабушкиных юбок и – кто кротостью, кто нытьем – примеряются развязать потертые старушечьи кошельки.
Ребята постарше набили пылью коробку из-под ботинок, подобранную за магазином, и развлекаются, бросаясь коробкой, как гранатой. Каждый взрыв обволакивает все окрест клубами пыли, но взрослые пока не возмущаются. У мужчин свой важный разговор, у старух свой. К молодой матери пристраивается составить компанию заполошная тетка в мокром фартуке, выскочившая из ближнего дома: мыло у нее кончилось в разгар стирки. Но, может, вовсе и не из-за мыла заспешила она сюда, бросив корыто с бельем. Может, из-за волнующего сообщения, которым ей пока не с кем поделиться, кроме молодой франтихи.
– Валентине Кротовой вчера благодарность объявляли. В классе на родительском собрании. Сама слышала. Володька-то Кротов с моим Мишкой учится. Учительница встала и говорит: «Позвольте от имени коллектива учителей и от вашего имени, от родительской общественности выразить сердечную благодарность Валентине Ивановне Кротовой за ее самоотверженную заботу о Володе, Саше и Леше. Все, говорит, вы, товарищи, знаете, – тут тетка возвела глаза, передразнивая прочувствованный голос учительницы, – все вы знаете, в каком тяжелом положении у нас оказались мальчики Кротовы, когда умерла их мать. А теперь школа за детей Кротовых спокойна…»
– Так и сказала? – живо интересуется молодая.
– Слово в слово! – Тетка клятвенно стучит в грудь кулаком, распаренным стиркой. – С места не сойти, если вру! – В ее горячности слышна тайная зависть к похвале и к сердечной благодарности учителей Валентине Кротовой. Нестерпимая пытка для матерей школьные родительские собрания, где одних детей перед всеми хвалят, а других перед всеми корят и бранят.
– Да уж… Заторопились благодарить! – обижается вдруг молодая, будто и ее младенца, пускающего пузыри, уже обделили школьной похвалой.
– Учителя! Они видят! – острым клинышком встревает в разговор бабка Парамонова. Следом подхватываются и все старухи, как дружное пионерское звено. На своем рабочем веку они повидали достаточно критики-самокритики, набрались общественного опыта, и с ними нелегко сладить. Если стариков-пенсионеров за их настырность зовут в поселке народными мстителями, то о бабках, бывших ткачихах, и говорить нечего: орлицы.
– Учителя видят! И мы не слепые. Кого хочешь спроси – Володьку Кротова теперь не узнать. Весь в лишаях прежде ходил. А Лешка ихний? Чуть в смоле не потонул. Спасибо, добрые люди увидели – вытащили! Сашке третий год шел, а он говорить не научился. Посмотришь, бывало, на Степановых сыновей, и сердце болит… Пальтишки оборванные, из сапог пальцы торчат… А теперь на них погляди! Есть за что Валентину хвалить на собрании. Отмыла, одела, обула…
– «Отмыла, одела, обула»… – усмехнулась молодая. – А все ж не родная мать!
– Родная или не родная, – вцепилась в нее бабка Парамонова, – а по ребенку видно. Лежит вон твой родной! А ты не видишь, что он у тебя кряхтит, ужом изворачивается. Полные пеленки наложил, задница горит, а мать родная понятия не имеет…
Молодая ойкнула, заметалась над коляской, затрудняясь подступиться к делу не так уж и трудному, но неловкому при ее наряде и устройстве коляски – низкой и глубокой.
Тетка в мокром фартуке не торопится ей помочь. Бочком отодвигается в сторону.
– За своими надо смотреть! – берутся старухи и за нее. – Пораспустили детей-то…
Тут, очень подходяще к разговору, перед бабками бухается оземь картонная мальчишечья граната, обдает всех пылью с ног до головы.
– Да что вы делаете, бессовестные! – отплевываются старухи, топча коробку.
Мальчишки пересмеиваются. Бабка Парамонова цепким глазом выуживает из мальчишечьей компании ладного, крепкого парнишку в новых резиновых сапогах с подвернутыми для красоты голенищами.
– Ты, что ли, Кротов? Степана сын? Владимир? А?
– Ну, я! – неохотно отзывается парнишка.
– Пойди-ка сюда поближе… – Бабка манит его крючковатым пальцем. Тетка в фартуке подается вперед, чтобы не пропустить самого любопытного.
– Сапоги-то у тебя новые! – укоряет бабка Володьку Кротова. – И пиджак, вижу, на тебе хороший. Шевиотовый. Из отцовского перешили? Дорогой пиджак, а ты не бережешь… Мараешь… Кепку сними, почисти. Видишь – запылилась. Где брали-то кепку? В городе?
– Ну! – кивает Володька.
– С отцом ездили?
– Не.
– С Валентиной?
– Ну, – еле слышен Володькин ответ.
– И сапоги там брали?
– Не… Сапоги не там. – Володька примолк, и бабка раскрыла рот, чтобы дальше со значением расспросить, где же и с кем покупались такие замечательные сапоги, как вдруг одна из ее подружек спохватывается:
– Да ты чей?
– Кротов.
– Степана сын?
– Ну!
– А где ж братья твои – Сашка с Лешкой?..
– Где им быть! Дома… – Володька насупился, разгребает сор носком блестящего сапога.
– Раз вот так поскребешь… Другой… – высказалась тетка. – Глядишь, и дыра. И выбрасывай, новые покупай… А ты в доме не один… Трое ртов.
– Володька! – деловито окликнули мальчишки. – Айда с нами! – Они понимают, что сам он от старух не вывернется.
– Мишка! И ты здесь! – Тетка углядела среди ребят своего не хваленного в школе сына. – А ну домой! И чтоб сей же час за уроки!
Мальчишки захихикали, а Мишка повернулся и уныло побрел от магазина.
– Володька! Пошли! – настойчиво покрикивают ребята.
– Подождите! – грозит им бабка Парамонова. – Не видите, что ли, дружок ваш со старшими беседует. У вас свое, а у него свое. У вас баловство одно на уме, а Володя мальчик серьезный, уважительный. В школе вчера хвалили. – Володька Кротов стоял перед бабками, как стрелец на лобном месте. – Ты на них не оглядывайся. Пускай они на тебя поглядят да с тебя поучатся хорошему поведению.
Публики прибавилось. Подобрались к крыльцу мужчины, чтобы войти первыми, как только откроется дверь. Молодая мать, перепеленав младенца, жалостливо уставилась на Володьку, покрепче притиснула к себе своего сына, будто Володькина сиротская судьба, как корь или скарлатина, грозила в любой миг перекинуться на кого другого.
Пригорюнилась и тетка в просохшем фартуке.
– Грех худо говорить про покойницу, – загудела она молодой на ухо, – но уж коли правду хочешь знать, Шура-то Кротова не хозяйка… Нет, не хозяйка она была… Кинет ведра на полдороге и пойдет языком чесать, а в доме не мыто, не метено… У других, поглядишь, заработок маленький да бережь большая. А Степан, сколько ни получи, все не в прок… Намаялся он с ней… Померла-то она знаешь от чего?
Еще кто-то подошел к магазину:
– Что за шум, а драки нет? Володька, ты чего, стервец, натворил?
– Да не ругает его никто. Хвалят. Соображать надо.
…Тем временем на другом краю фабричного поселка, у Кротовых, новая хозяйка, вернувшись с ночной смены, управлялась с уборкой, со стряпней – вся красная от кухонного жара, охваченная воодушевлением, без которого не переворочаешь день за днем бесконечную домашнюю работу. За этой работой женщины или попусту растрачивают годы и здоровье, или только им известными способами накапливают дорогие запасы души.
У Валентины попусту утекла жизнь от двадцати до тридцати лет – до того, как ей шепнули, что овдовевший Кротов рад бы на ней жениться. Своих детей у нее не было и – по окончательному слову врачихи из фабричной поликлиники – быть не могло. За это Валентину бросил много лет назад ее первый муж, завербовавшийся от стыда подальше на сибирскую стройку. И за это же – она понимала – посватался к ней овдовевший Степан. Другая бы побоялась пойти за вдовца с тремя детьми, мальчиками, а Валентине как счастье в руки упало.
С покойной Шурой у Валентины ни смолоду, ни позже никакой дружбы не было, только «здравствуй» и «до свидания». Шура умерла оттого, что не хотела родить четвертого, а в больничном аборте ей отказали по болезни сердца, и она пыталась управиться сама, каким-то изуверским тайным способом. После этого Шура прожила недолго, всего с неделю пролежала в больнице, а дом Кротовых – как сразу поняла Валентина в первый свой приход – был без пригляда давнехонько, при здоровой хозяйке. Шуру и в цехе часто критиковали, что не любит за собой убирать, но она не обижалась на критику, она сама на себя могла наговорить больше, чем чужие языки, – душа у нее была нараспашку.
Прежние Шурины подружки, забегая к Кротовым проведать ребятишек, успели по мелочи пересказать Валентине все прежние здешние порядки. Кто раньше бывал в этом доме, тот его теперь, при Валентине, не узнавал. Пол отмыт досветла, стекла сияют, занавески белы как снег, печка после каждой топки подмазана… А Валентина присядет на минутку, оглядит свое хозяйство и тут же отыщет, что еще можно отмыть и отчистить, что перешить от старшего к младшему.
И сейчас она с великим удовольствием зовет за стол Лешку и Сашку, кладет перед обоими по пирожку с противня, только что вынутого из печи. Мальчишки молчаливые, диковатые, не приучены вести себя за столом. Цапают по пирожку, кусают жадно, а внутри повидло, как расплавленная смола. Не рассчитала Валентина, что долго держится жар в сладкой начинке. Но мальчишки не хнычут и свирепо дуют вовнутрь надкусанных пирожков.
На крыльце знакомый топот. Бежит домой старший, Володька. Сердце Валентины замирает от нехорошего предчувствия. Володька врывается в дом как бешеный. Пинает кастрюльку с остывающим на полу поросячьим пойлом. С маху скидывает новые сапоги – и об стену, как гранатами: раз! раз! Пиджак с плеч – на тебе!
– Мамку срамишь? – орет Володька сквозь слезы. – Думаешь, я маленький, не пойму? Ишь какая хитрая! – Володька тычется по комнате, вытряхивает на пол золу, расплескивает воду, топчет черную грязь, обрывает оконные занавески.
Его буйство передается Лешке с Сашкой. Они орут дикими голосами, молотят по столу кулаками и ложками, мажут с пальцев на стену липкое повидло.
Валентина забивается в угол.
– Господи! – беззвучно шепчут белые губы. – За что же они так? Что я им плохого сделала? Хоть бы окна не побили… хоть бы зеркало не задели… – Ей хочется крикнуть: осторожнее, деточки, не побейте ничего, не поломайте, а я уж все приберу, вымою…
Но голос не слушается, а Володька как ворвался шальной, так и вылетел прочь из дома, только грохнули за порогом торопливо натянутые старые ботинки и метнулся в дверях накинутый на плечи отцовский ватник. Младшие сразу стихли, съежились, смотрят зверовато – что теперь с ними мачеха сделает?
Валентина спешит отскрести со стенки повидло, замывает, забеливает печной забелкой, собирает и замачивает в корыте истоптанные занавески, горячей водой моет пол… Нет, ничего не побил Володька, ничего не поломал, не порвал. Не чужое для него здесь и не барчонком мальчишка растет, чтобы бить да ломать. Знает, каким трудом все достается.
Валентина торопится успеть, пока не пришел Степан, и бисерины блестят на лбу, на верхней пухлой губе. Моет и ставит у порога Володькины новые сапоги, на плечиках вешает в шкаф его пиджак.
Все в порядке, все чисто, все спокойно.
Сочинение учительницы начальных классов
Всю жизнь я твержу своим ученикам: «Перо и бумага помогают сосредоточиться, дисциплинируют мысль. Учитесь излагать свои наблюдения и впечатления». А сама? Умею ли передать на бумаге свои наблюдения и впечатления. Ох и ох! Взялась писать, а где план? Сижу над тетрадкой в полной растерянности. Но надо, надо разобраться с помощью пера и бумаги, что все-таки произошло год назад в нашей школе.
В гороно уважили мою просьбу, согласились перевести в школу-новостройку. Выходя, я столкнулась с Еленой Сергеевной, нашим бывшим директором. Разговорились. Она теперь работает рядовым учителем за городом, в Зареченской восьмилетке. Елена Сергеевна человек исключительно выдержанный. И не так близка была я с ней, чтобы она стала жаловаться мне на свои невзгоды. Но думаю – ей тяжело. Ученики народ дотошный, а вся эта история с Наташей Осокиной была описана в газете. Да как описана! Если верить статье, Елена Сергеевна чудовище, салтычиха какая-то, а не директор советской школы! Но ведь я-то с ней проработала почти пятнадцать лет, у меня есть своё мнение. К тому же во всей этой истории есть и моя вина. Пойди в тот день за Наташей не я, а кто-то другой из учителей, все могло повернуться иначе. Не было бы ни Наташиного письма, ни статьи в газете, ни переполоха в гороно и горкоме комсомола.
Но изложу всё по порядку.
Учителя начальных классов не присутствуют на выпускных экзаменах, но я пришла. Десятый «А» – мой бывший класс. Волнуешься за них до последнего школьного дня.
Первый экзамен – письменная по литературе. В старших классах литературу вела Елена Сергеевна. Я заглянула в щелочку – парты расставлены по всему залу, далеко одна от другой, ребята – кто глядит в потолок, думает, а кто уже пишет. Я ушла обратно в учительскую. Оттуда виден двор школы. Один за другим ребята выбегали во двор, но не уходили домой, ждали товарищей. Последней сдала сочинение Поля Герасимова, очень слабая ученица.
Я спустилась к ребятам. Все возбуждены, спрашивают друг друга, где надо было ставить запятые, а где не надо.
– Идите по домам! – советовала я, а у самой сердце болит, до того они все измучились за последний год, лица зеленые, глаза ввалились. – По домам! – повторяла я. – Да смотрите, сегодня не занимайтесь, отдохните.
И, чтобы отвлечь их мысли, стала вспоминать разные смешные случаи, происходившие в первом, во втором, в третьем классе. Ребята тоже стали вспоминать, смеяться.
Они мне объяснили, что ждут Елену Сергеевну, хотят её попросить перенести завтрашнюю консультацию с утра на вторую половину дня.
Наконец вышла Елена Сергеевна. На ней новый костюм, специально сшитый к выпускным экзаменам, причесана в парикмахерской, но какая парикмахерская поможет учительнице в конце учебного года! Вид у нас у всех – глаза бы не глядели. И Елена Сергеевна не лучше других. Но улыбается, подбадривает выпускников:
– Все хорошо написали! Можете спокойно готовиться к следующему экзамену. Двоек не будет.
Вдруг какая-то муха укусила Наташу Осокину.
– Все хорошо написали? – Она рассмеялась как-то неестественно и оглянулась на ребят, требуя их внимания. Они примолкли и посмотрели на Осокину. – Зачем вы нам-то говорите неправду, Елена Сергеевна? Двоек не будет, потому что во время экзаменов учителя заглядывали в сочинения и поправляли ошибки. Я видела своими глазами, и другие ребята видели, они…
Я поспешила перебить Наташу:
– Опомнись! Что ты говоришь!
Сама смотрю: Елена Сергеевна стоит вся красная – и щеки, и уши, и шея. Ну, думаю, что будет?
Елена Сергеевна, молодец, взяла себя в руки:
– Осокина, вы устали, перенервничали. Идите домой, отдохните.
Наташа оглядывается на ребят. Все отводят глаза. Мне кажется, в ту минуту они ещё не поняли, что произошло и чего хочет Наташа. Увидев такое поведение класса, Наташа снова атаковала директора:
– Елена Сергеевна, вы нас учили честности на примерах произведений русских писателей! Скажите нам правду! Учителя подходили? Поправляли ошибки?
– Успокойтесь, Осокина! – Елена Сергеевна чуть-чуть повысила голос. – Вы сами знаете, на экзаменах учителя не имеют права подходить к ученикам и поправлять ошибки. Поэтому никто и никогда так не делает. Но учитель может ходить во время письменной и может остановиться возле кого-нибудь.
– Значит, никому не подсказывали? – почти шепотом произнесла Наташа, но все, конечно, расслышали.
– Разумеется, нет! – ответила Елена Сергеевна.
Я посмотрела на ребят. Лица сосредоточенные и совершенно отсутствующие. Они словно не поняли, какое обвинение бросила Наташа директору. Мне стало не по себе. Неужели Наташа находится в таком состоянии, что не сознает, о чем говорит? Я её всегда считала правдивой девочкой, даже слишком. Иной раз ребята поддержат Наташу, иной раз накинутся на неё всем классом. А сейчас молчат.
– По домам, по домам! – заговорила я, чтобы разрядить напряженную обстановку, и ребята послушно, как первоклашки, стали расходиться.
У крыльца осталась Валя Гетманова.
– Елена Сергеевна, вы могли бы перенести консультацию на вторую половину дня?
– Разумеется! – Елена Сергеевна ласково улыбнулась Вале. – На два вас устроит?
– Ребя-а-а-та! – закричала Гетманова. – Перенесли-и-и! – И пустилась их догонять, ужасно нескладная, долговязая. В классе её дразнят «тетей Степой», но Валя не обижается. Учится она блестяще, особенно по математике.
– Славная девочка! – сказала я Елене Сергеевне и добавила: – Не придавайте значения тому, что тут наговорила Наташа Осокина.
– Ради бога, Мария Владимировна, – в сердцах отмахнулась Елена Сергеевна, – хоть вы-то молчите! – И пошла в школу.
Я поняла эти слова Елены Сергеевны только как выражение досады и огорчения. Никакого распоряжения скрыть от учителей правдивое заявление Наташи Осокиной я от директора не получала. В статье Малиновской наш разговор во дворе истолкован совершенно неправильно. Я действительно не рассказала в учительской о выходке Наташи Осокиной. Я вообще не охотница разносить неприятности. А уж об этом случае мне хотелось как можно скорее забыть. Ведь в разгаре экзамены!
Теперь-то я понимаю, что поступила не лучшим образом.
Виктора Владимировича и Веру Платоновну Осокиных я знаю давно. Они когда-то работали в нашей школе. Виктор Владимирович преподавал географию, а Вера Платоновна вела, как и я, начальные классы. По правде говоря, учительница она слабая. Наша работа вся на виду, когда передашь своих ребят другим учителям. На мой класс, бывало, не жалуются, а на ребят Веры Платоновны нарекания без конца. Плохо с дисциплиной, хромает устный счет, не привыкли работать самостоятельно.
С ребятами нужен большой запас терпения. Сядешь рядом с учеником за парту, покажешь, как писать, похвалишь за старание да останешься с ним на час после уроков – дело пойдет. Помню, сколько я билась с Полей Герасимовой. Очень неразвитая девочка, ученье ей дается с колоссальным трудом. И всё-таки окончила десять классов! Какая это радость для её матери, простой уборщицы! Да, с учениками терпение требуется прежде всего. Будь ты хоть семи пядей во лбу, не иди в школу, если нет терпения, настойчивости и, конечно, любви к детям. Взять того же Витю Фисюка. С него ни на минуту, бывало, глаз не спускаешь. Он куда способней Поли, но ужасный лентяй.
Вера Платоновна, наоборот, не любила возиться со слабыми учениками, у неё всё внимание доставалось самым способным, а они и без учителя не пропадут. Да и что значит способный? В одном деле способный, в другом нет. У Веры Платоновны когда-то учился Петя Жильцов. По русскому сплошные двойки, зато Петя с малых лет разбирался в автомобильных моторах, как заправский механик. Мой муж работает бухгалтером на автобазе – Петю оттуда, бывало, не выгонишь. Вере Платоновне бы с ним отдельно подзаняться русским языком, но это не в её правилах. Предложила оставить Петю в третьем классе на второй год. Но кто же разрешит, если у него с математикой всё в порядке?
Недоработка с русским языком тянулась за Петей Жильцовым до десятого класса. Конкурсные задачи щелкает, как орехи, а что ни сочинение, то сплошь ошибки. Подошли выпускные экзамены. Поздно вечером стучит к нам в окно бабушка Жильцова. Петя пропал из дома, оставил записку, что экзамены сдавать не будет, потому что всё равно завалит сочинение. Мой Иван Степанович мигом оделся и отправился искать Петю. Полночи гонял по реке на моторке, наконец нашел беглеца. Заявляется с ним вдвоем под утро. Я сразу затопила колонку. Петя вымылся под горячим душем, выпил две чашки крепкого чая, пошел домой, переоделся. Иван Степанович проводил его до школы и буквально втолкнул на экзамен, растерянного, невыспавшегося. Сочинение Петя – уж не знаю как! – вытянул на тройку. Поступил в политехнический, окончил не хуже других, и теперь работает у нас в городе начальником ТЭЦ. Не устаешь удивляться судьбам наших учеников.
У Веры Платоновны дела пошли совсем плохо, когда Осокины начали войну с Емельяновым. Был у нас такой, с позволения сказать, директор. Жулик жуликом, но всё сходило ему с рук. Елену Сергеевну сняли за одно ЧП с Наташей Осокиной. А Емельянов? Получил материалы для ремонта школы и продал втридорога частникам. Осокин написал об этом в городскую газету. Емельянову в гороно всего лишь «указали». Школьная уборщица у него в домработницах, из школьной столовой несут директору лучшие продукты… Осокин опять пишет в газету. И что? Емельянову от гороно выговор. А он тем временем Вере Платоновне одну проверку за другой. Вывод: Осокина не справляется с работой. Подходит сокращение учителей начальных классов. Помню, у нас в тот год кончили три десятых, а первый набрали один. Кому его дать? Дали мне. Веру Платоновну перевели в библиотекари. Но и тут Емельянов продолжал её преследовать. Назначил проверку, нашли запущенность, Емельянов издает приказ – освободить.
Виктору Владимировичу надо бы вести себя поосмотрительней, а он кидает на стол заявление об уходе. Емельянову только того и надо – мигом подписал. Наш местком пошел в гороно протестовать, а нам говорят: во-первых, всё законно, Осокин сам подал заявление, а во-вторых, у него нет педагогического образования, он не учитель, а гидрограф. Так мы и ушли ни с чем.
Ну, думаю, надо бежать из этой школы. И вдруг Емельянова снимают – быстро, без всякого шума. Появляется новый директор – Елена Сергеевна Калмыкова, недавно приехавшая в наш город вместе с мужем, который назначен главным инженером кожевенного завода. Злые языки стали говорить, что муж начальство и ей тоже очистили директорскую должность. Но мой Иван Степанович высказал другое мнение. Дружки Емельянова из гороно не хотели назначать в школу опытного администратора – директора или завуча из другой школы. Опытный мигом раскопает все махинации. Специально искали кого-нибудь, кто бы ничего не знал, не ведал. Пускай расчищает авгиевы конюшни.
Елена Сергеевна взялась за дело засучив рукава. Коллективу нравились её энергия, простота. Калмыковым дали квартиру в новом доме со всеми удобствами. Первый у нас в городе дом с горячей водой, с ваннами. Бывало, Елена Сергеевна придет в учительскую, всех пригласит к себе чай пить. И смеется:
– Только приходите со своими полотенцами.
Больше к ней ходили учительницы старших классов. Накупаются, напьются чаю, наговорятся. Как-то и я у неё была. В доме очень просто, без претензий. Елена Сергеевна рассказывала, что она сама из Ленинграда, блокадница. Родители умерли, она попала в детдом, а после войны Елену Сергеевну нашла тетя, сестра матери. Тетя жила в деревне и очень верила в пользу крапивы, заставляла девочку специально бегать босиком по крапиве, даже в самые холода. Елена Сергеевна любит вспоминать про своё «крапивное воспитание», оно ей на всю жизнь дало закалку, избавило от простуд.
При новом директоре наша школа преобразилась. Чистота, порядок. Один за другим оборудовались кабинеты физики, химии, английского языка, школьные мастерские.
Почему при новом директоре не был восстановлен на работе Осокин? Чего не знаю, того не знаю. О нём как-то и разговор не возникал, хотя учитель он неплохой, ребятам, помню, нравилось, как он рассказывал о путешественниках. Конечно, Виктор Владимирович очень много сделал для того, чтобы от нас убрали жулика Емельянова. Но сам он никогда не претендовал на должность директора, вполне удовлетворен своей работой в должности инженера горводопровода. И если теперь некоторые уверяют, будто Виктор Владимирович руками дочери сводил с Еленой Сергеевной старые счеты, то это чистейшая ложь. Для Виктора Владимировича самое главное в жизни – правда, справедливость.
Наташа мне рассказывала ещё во втором классе про один случай. Ребята с их улицы сговорились залезть в Кощеев сад. У нас в городе до сих пор сохранились обширные сады. Самый богатый принадлежал старику, страшному на вид. Даже я не знала его настоящей фамилии, а ребятишки тем более.
Наташа вместе со всеми отправилась за яблоками в Кощеев сад. Старшие мальчики выломали в заборе пару досок. Наташе досталось лезть последней. Сердце её колотилось от страха, руки тряслись. Зацепилась платьем за гвоздь, порвала, но некогда горевать о платье. Яблоки валялись прямо под ногами, Наташа кинулась собирать их за пазуху. И вдруг жуткий свист, все бегут к дыре. У Наташи ноги отнялись – ни с места. Кто-то из старших ребят схватил её за шиворот, протолкнул в дыру. Она без оглядки побежала вслед за своим спасителем. Вскоре вся компания собралась в укромном месте.
Стали смеяться, вспоминать свои приключения. Наташа понемногу пришла в себя и обнаружила, что держит по яблочку в каждом кулаке, всего два кривобоких яблочка. Старшие ребята заметили и поделились с ней добычей, но Наташа не взяла. Она заплакала и побежала домой, показала отцу рваное платье и краденые яблочки. Виктор Владимирович сурово сказал:
– Иди и не смей возвращаться, пока не отдашь ворованные яблоки тому, кому они принадлежат.
Отдавать было куда страшнее, чем красть. Наташа напрасно уговаривала ребят всем идти к Кощею. Пришлось отправиться одной. Она долго стучала в калитку. Наконец Кощей вышел, весь белый, в длинной рубахе.
– Ты ко мне? – спросил он злобным голосом. – По какому делу?
Наташа протянула ему два кривобоких яблочка.
– Простите меня!
Злющий старик сделал вид, будто ничего не понимает.
– В яблоках не нуждаюсь. У меня своих полон сад.
– Это ваши яблоки, – произнесла Наташа сквозь слезы. – Я украла у вас в саду. Простите меня, пожалуйста.
Старик нехорошо усмехнулся.
– Складно говоришь. Отец подучил?
– Нет, – Наташа покраснела.
– Не умеешь врать – не берись, – презрительно заявил Кощей. И стал пугать Наташу адом, где черти прижгут ей язык каленым железом. Бедная девочка призналась, что вернуть яблоки ей велел отец. Кощей издевательски рассмеялся. – Ну и зря прислал! Я падалицу не ем. Свиньям скармливаю или в землю зарываю вместо удобрения. Поняла? Так и передай отцу – ты воровала свиной корм. – Кощей оглядел Наташу и заметил дыру на платье. – Где порвала? Об забор? – Он опять рассмеялся. – Дорогая плата за два яблока. Тебя отец отругал за дыру?
– Нет, не ругал, – ответила Наташа сквозь слезы.
Старик понял, что она говорит правду. Это ещё больше разозлило Кощея, он весь затрясся.
– Отец у тебя ненормальный! Юродивый! Дуроумный он у тебя!
– Мой папа за правду! – гордо возразила Наташа.
– Ну и дурак! – Кощея затрясло еще сильнее. – Правды на земле никогда не было, и сейчас нет, и завтра никому не требуется. Поняла? Так и передай отцу. Скажи ему, что он только о том и думает, как над людьми возвыситься. Я, мол, получше вас всех! «Для своего возвышения, – скажи ему, – ты меня, родную дочь, не пожалел». – Кощей вырвал у Наташи кривобокие яблочки и бросил в уличную канаву, полную помойной жижи. – Видала, где яблочки? Так отцу и скажи!
Наташе жалко стало яблочек, плавающих в канаве. Зачем она их крала из сада? Лежали бы там, полеживали на чистой земле. И пусть бы их потом свиньи съели! Пусть бы Кощей в яму закопал!
Старик намеревался ещё помучить бедную Наташу. Девочку спасла проходившая мимо бабушка Жильцова.
– Не стыдно? – налетела она на старика. – С детишками воюешь! Пропади они пропадом, твои проклятые яблоки! Сейчас же отпусти ребенка!
– Я её не держу и не ловил! – отвечал старик. – Она сама ко мне пришла по приказанию своего папаши. И заметьте – одна пришла. Крали целой ордой, вынесли рублей на сто, а с повинной явилась она одна. На что мне её покаяние? Заместо яблок на ветки не повесишь, на базаре не продашь. – Кощей бросил на девочку ненавидящий взгляд. – Ступай, ступай отсюдова, единоличница!
Бабушка Жильцова взяла Наташу за руку и увела.
– Не слушай его, спекулянта бессовестного!
Дома Наташа пересказала свой разговор с Кощеем и спросила отца, что такое единоличница. Виктор Владимирович объяснил ей, кого называли единоличниками.
– Разве мы похожи на единоличников? – спросила Наташа.
– Нет, – сказал отец. – Мы с мамой всегда стараемся жить общественными интересами и быть полезными другим людям. Мы хотим, чтобы и ты ставила общественные интересы выше личных.
Многие родители говорят своим детям правильные слова, а сами живут наоборот. Виктор Владимирович не такой. Он всегда смело вступался за правду, не боясь нажить неприятности. И люди обращались к нему за советом и помощью.
Помню, у моего мужа начались столкновения с начальником автобазы. Я ему сказала, чтобы сходил к Осокину, посоветовался. Мой Иван Степанович тяжеленек на подъем, долго отнекивался:
– Чего мне жаловаться? Я липу не подпишу – и точка. Через меня не перескочишь.
Наконец всё-таки пошел. После рассказывал мне, что у Осокина всё разложено по скоросшивателям – полная переписка с редакциями и разными организациями. По некоторым сигналам переписка тянется годами, но Осокин не отступает, он всегда доводит дело до конца. В особых папках у него хранится архив, аккуратно разложенный по годам.
Уж не знаю, почему мой Иван Степанович осудил весь этот порядок. Ведь сам бухгалтер, знает цену документам.
Виктор Владимирович выслушал его, возмутился действиями начальника автобазы и посоветовал писать в газету. Если Иван Степанович не решается выступить с критикой, Осокин сам напишет по его материалам фельетон.
