Текст книги "Там за морем деревня… (Рассказы)"
Автор книги: Ирина Стрелкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Меня задели его необоснованные суждения. Зачем же всех в одну кучу?
– Может быть, ты и обо мне скажешь?
– Ты-то? – Ему, видно, стало жаль меня, как и Наташу. – Ты густерочка, нехитрая рыбешка. Не надо, Маша, переживать из-за всей этой писанины. Или бросай свою работу.
– Нет уж! – твёрдо возразила я. – Школу ни за что не брошу, пока ноги ходят, а глаза видят. Но если Елену Сергеевну сниму!..
– Обязательно снимут! – вставил он.
– Если её снимут, я не брошу заявление на стол, как Осокин. Доведу свой класс до четвертого и попрошу перевод в другую школу.
– Ты у меня борец!
Не умею описать, до чего душевно мой Иван Степанович сказал эти слова. Сразу стало легче.
Дальше пошло как по расписанию. Весь город загудел. Чего только не говорили про нашу школу. Чуть ли не били мы детей. И крапивой будто секли, и на коленки ставили, на горох. Но нашлись и противники Наташи, называвшие её не иначе, как Оськиной-Моськиной.
Гороно разразился решением. Елену Сергеевну снять, направить рядовым учителем. Директором назначили Евгения Савельевича. Подошло первое сентября. Я в учительскую не хожу, все перемены остаюсь у своих третьеклашек. Моим ученикам и дела нет до всего, что «наверху», – пишут, считают, рисуют, деловитые и ужасно принципиальные. Поглядишь на них и подумаешь: ты их учишь или они – несмышленые! – тебя?
Как-то я встретила на рынке мать Фисюка. Мне от Вити самый сердечный привет, он поступил в педагогический, отработал месяц на картошке, подружился со своей группой, в общем – очень доволен. Не забыли меня и другие ученики. Младшая сестра Вали Гетмановой Люся – она в девятом классе – принесла мне письмо с припиской: «Передай нежный привет М. В. или лучше покажи ей мою эпистолу». Мне словно послышался живой, насмешливый Валин голос. Взяла письмо, читаю. Валя в младших классах писала сочинения очень свободно, умно, обстоятельно. В старших у неё была по литературе твердая четверка. Елена Сергеевна требовала в сочинениях развернутых суждений и характеристик, оригинальных эпиграфов, а Валя стала, наоборот, писать коротко и сухо. Но в письме к сестренке она развернулась. Живо изобразила лекции известных ученых, занятия в лабораториях, нравы общежития, веселые розыгрыши и серьезные споры. Валя с её умом была там, конечно, как рыба в воде.
«Теперь насчет статьи Малиновской, – писала она. – В общагу приходили старшекурсники с факультета журналистики. В редакции, где работает Малиновская, никто не относится к ее „маралям“ (опусам на моральную тему) всерьез. Дамское рукоделие, пошлость, вчерашний день. Но я по-своему благодарна авториссе „Дочери Дон-Кихота“. Она мне помогла найти умных друзей, что для „козерога“ (да ещё в образе девицы из провинции) не так легко».
Дочитав до этого места, я спросила Люсю:
– Что значит «козерог»?
– Мария Владимировна, да это все знают: первокурсник!
Письмо Вали меня с одной стороны успокоило, а с другой встревожило. Можно ли так легко поверить, что в редакции не принимают всерьез собственные принципиальные выступления? И что за «умных друзей» нашла Валя?
О Наташе я долго ничего не слыхала. Наконец встречаю на улице Таню Самохину, она меня останавливает и говорит с досадой:
– Не знаю, что делать с Осокиной. Все меры по её письму и по статье приняты, мне в обкоме поставили на вид…
– За что же тебе? – я очень удивилась.
– В общем-то за дело. Комсомольская организация школы вела себя пассивно. И сами Осокиной не помогли, и к нам в горком не обратились. Да и мы хороши! Никакого внимания школе во время экзаменов! – Таня огорченно махнула рукой и опять заговорила о Наташе: – Осокина отказывается получить аттестат. Хоть бы вы с ней побеседовали. Вас она послушает.
– Что ты, что ты! – Я перепугалась до смерти. – Наташа меня и слушать не станет. – Таня смотрит на меня участливо и не настаивает. Я повторяю, как попугай: – Нет, нет! – а сама уже понимаю, что никуда не денусь, схожу к Наташе. Кому же ещё, как не мне, её первой учительнице:
Собралась я, пошла… Время выбрала попозже, чтобы застать дома всех троих – Виктора Владимировича, Веру Платоновну и Наташу.
Дверь мне открыла Вера Платоновна.
– Это вы… – Она не скрыла своего разочарования. Уж не знаю, кого вместо меня она рассчитывала увидеть у своих дверей в тот вечер.
Выглянул Виктор Владимирович.
– Мария Владимировна, очень рад вас видеть. Проходите, проходите…
У Осокиных две комнаты. В большой столовая, там же диван, на котором спит Наташа, и её письменный стол. Маленькая – спальня родителей. Я вошла в столовую и увидела, что на письменном столе Наташи развернута книга и горит лампа.
– Где же Наташа? – спрашиваю я как можно беззаботней.
– Зачем она вам? – сухо поинтересовалась Вера Платоновна. Лицо её пошло красными пятнами.
– Но ведь надо же что-то делать! – вырвалось у меня.
– Мария Владимировна, – грустно сказал Осокин, – Наташа уехала сегодня утром.
Я растерялась. Стою и гляжу на них, как дура.
– Извините, – пробормотала я наконец. – Я думала…
Впрочем, теперь было уже всё равно, что я думала. Надо повернуться и уйти, но мои ноги приклеились к полу. Я не могла уйти от Осокиных, как чужой, равнодушный человек.
– Наташа у вас очень хорошая… – в смущении начала я.
– У вас все хорошие! – зло перебила меня Вера Платоновна. – Вы, Мария Владимировна, извините за прямоту – вами хоть полы мой!
– Вера! – Виктор Владимирович удержал её от дальнейших злых слов и обратился ко мне: – Как говорилось в старину, не обессудьте. И за Наташу не тревожьтесь. Я списался со своим старым товарищем, Наташа уехала в экспедицию на Аральское море.
– Наташа у вас молодец! Она смелая и принципиальная, не ищет в жизни легких путей. Вы можете ею гордиться…
Не помню, что я еще говорила, – уж очень сильно разволновалась. Виктор Владимирович слушал меня внимательно, серьезно. Вера Платоновна мало-помалу отошла, успокоилась. Её тоже можно понять: только что проводила единственную дочь в дальнюю и трудную дорогу.
Домой я возвращалась под мелким осенним дождичком. Промокла, продрогла до костей. Утром просыпаюсь, выглядываю в окно – всё вокруг бело, пришла зима. То-то радости ребятам – и санки, и лыжи, и коньки! В ту школьную зиму мои третьеклассники прочно удерживали первое место в соревновании – и по успеваемости, и по чистоте. Исключительно сильный подобрался класс. Весной я их выпустила. Моим ребятам повезло, у них стал классным руководителем наш математик, он поведет их до десятого. Мы с ним иногда встречаемся на совещаниях или случайно на улице. Классом он доволен – дети развитые, умеют работать.
У меня опять первоклашки. Сидят, пыхтят над первыми строчками. Сказать бы им, о чем учительница сейчас пишет, то и дело поглядывая на них. Мне становится смешно – тоже, нашлась сочинительница. Я закрываю тетрадь. Всё-таки она мне помогла. Чем? Хотя бы тем, что я увидела в ней самоё себя. Не скажу, что очень себе понравилась, но быть другой уже не смогу, даже если…
– Валера Герасимов! – говорю я укоризненно. У меня теперь учится младший братишка Поли, смышленый и слишком шустрый, – Валера, не вертись, а работай. Ты же видишь, все пишут.
«Голова»
Ораторствует Камал Будаев, лучший в школе говорун, то и дело запуская пятерню в смоляные кудри до плеч:
– Кто командует календарем? Кто назначает праздники – красные числа? Тот, у кого в руках находится вся власть. Возьмем, к примеру, французскую революцию. Девятое термидора или там восемнадцатое брюмера. Почему они все месяцы по-своему переназвали? Потому что хотели утвердить свою власть!
– Эй, Камал! Ближе к делу! – кричали ему. В кабинете физики собрались оба десятых класса в полном составе. – Ты что предлагаешь? Конкретно?
– Я предлагаю брать власть в свои руки, а для начала послать делегацию к «голове».
– Кого предлагаешь в делегацию?
– Ну, во-первых, пойду я! – уверенно заявляет Камал. – И ещё кто-нибудь от «бэшников».
От десятого «Б» выбирают Люду Власенко, всегдашнюю круглую пятерочницу, претендентку в этом выпуске на золотую медаль.
В Чупчинской школе половина классов казахские, половина – русские. Все классы «А» – казахские, все «Б» – русские. Такие шкоды называются в Казахстане смешанными. Директором обычно бывает казах, а завуч – русский. В Чупчи директорствует Канапия Ахметович Ахметов, по прозвищу «голова». Завучем учительница математики Серафима Гавриловна. По мнению учеников, вся власть находится в руках Серафимы Гавриловны, а Канапия Ахметович, как английский король, царствует, но не управляет.
Своей неограниченной властью Серафима Гавриловна опять, как и в прошлые годы, перенесла Новый год, то есть тридцать первое декабря, на три дня раньше, на двадцать восьмое. А полночь, когда слетает последний листок старого календаря, Серафима Гавриловна назначила этак часиков на десять, не позже. Не только дни, но и часы находились в её полном распоряжении.
С этим произволом пора было кончать.
По плану, составленному лучшими умами обоих десятых классов, красноречивый Камал в разговоре с директором школы не должен был слишком резко критиковать Серафиму Гавриловну. «Голова» её очень уважает, он до войны учился у Серафимы Гавриловны. Камалу дали совет посильнее напирать на инициативу, на самостоятельность и на дружбу казахского и русского классов. Люда Власенко должна была своим присутствием подтверждать, что дружба классов крепка и нерушима. Кроме того, по мнению лучших умов, скромный вид и всеми признанная серьезность Люды должны были оказать на «голову» благотворное воздействие. Глядя на неё, он поймет, насколько благонадежны нынешние выпускные классы. Уж им-то – не в пример прежним десятым! – можно доверить школу на всю новогоднюю ночь. И ещё Люде дали особое поручение. Если речь Камала Будаева, отрепетированная перед обоими десятыми, начнет загибаться не в ту – куда надо! – сторону или если «голова» хоть как-то покажет, что он эту речь не одобряет, Люда подаст оратору условленный сигнал.
Некоторые настаивали, чтобы Камал, прежде чем идти к «голове», побывал в поселковой парикмахерской, но это предложение Камал категорически отверг. Всё, что угодно, он на всё готов, жизни не пожалеет ради общественных интересов, но красу свою, кудри до плеч, губить не согласен. Тем более что эти кудри достались Камалу не так легко, как некоторым. У Камала отец чабан, человек старых правил, а по старым правилам мужчине положено брить голову наголо.
Перед кабинетом директора оба делегата потоптались нерешительно, и Канал сунулся в дверь.
– Канапия Ахметович! Мы к вам! Можно?
– Кто «мы»? – спросил директор, берясь за телефон.
– Я и Власенко.
– Входите, – разрешил «голова», – но ты, Будаев, пропусти сначала Власенко, а потом войди сам. Понял? Так будет правильнее: Власенко и ты. А не ты и она.
– Да, Канапия Ахметович. Конечно. – Камал галантно распахнул дверь перед Людой.
Директор показал рукой на диван:
– Садитесь. И прошу меня извинить. Я обещал позвонить в районе именно в это время. Разговор займет не больше пяти минут.
«Голова» разговаривал по телефону, они ждали и подбадривающе переглядывались.
Директор Чупчинской смешанной средней школы давно знает, какое прозвище ему дали ребята, и втайне этим прозвищем даже гордится. Он высокий, грузный, с круглой, как шар, головой, обритой по казахскому обычаю. Лицо его кажется непомерно большим. Особенно сейчас, когда он прижимает к щеке телефонную трубку, слишком для него короткую, короче щеки. Всё пространство плоского лица, покрытого темным нагаром, как на старом камне, изрезано глубокими морщинами. Не каменными, а, наоборот, очень подвижными. Серафима Гавриловна имеет обыкновение ворчать на Канапию Ахметовича: «Бог знает, что вы делаете со своим лицом. Вы, ещё будучи учеником, завели эту ужасную привычку. У вас тогда ещё не было морщин, но ваши – простите! – рожи могли вывести из терпения любого, хоть железную печку!»
Ворчание Серафимы Гавриловны насчет ужасной привычки корчить рожи доставляет «голове» такое же тайное удовольствие, как и его школьное прозвище.
Он преподает в старших классах русский и казахский язык, русскую и казахскую литературу. Ахметов получил образование в Ленинграде, в тамошнем знаменитом педагогическом институте. У него есть правило ставить ученику по всем своим предметам одну оценку. У Люды Власенко пятерки по русскому языку и по казахскому, по русской и по казахской литературе. Впрочем, у неё и по всем остальным школьным наукам только пятерки. Зато у Камала широкий творческий диапазон. От пятерок по истории до троек с натяжкой по тригонометрии. Однако у «головы» по двум языкам и по двум литературам он получает единую отметку, – но лишь четверку.
Директор закончил деловой разговор, положил трубку и сдвинул все морщины в выражении самой серьезной заинтересованности.
– Насколько я понимаю, у вас ко мне важное дело. Говорите. Я весь внимание. – Он уселся поудобнее, сложил руки на животе.
Камал вскочил и начал свою речь:
– Самостоятельность школьного комсомола! Но как может расти наша самостоятельность в школьных стенах, где мы помним себя робкими первоклассниками? Где тот рубеж, за которым мы вправе чувствовать себя уже не малыми детьми, а взрослыми юношами и девушками, стоящими на пороге самостоятельной жизни? Вот тут-то нам очень нужно своевременное проявление доверия со стороны учителей. Даже какая-то подсказка: вы уже не маленькие! – Камал энергично взмахнул ладонью и рубанул воздух. – Доверие и самостоятельность – родные сестры!
– Очень правильные слова! – Крупные морщины на просторном лице директора пришли в движение. Они выразили самое высокое восхищение умом Камала Будаева и его манерой излагать точку зрения школьных комсомольцев. – Продолжай, Будаев! Ты отлично начал!
Люда насторожилась: нет ли подвоха в похвале? У Люды из-за её прилежания ум слабо развит, но есть девчоночья тонкая интуиция. Носком сапожка Люда легонько предупреждает Камала, чтобы не перехватывал.
Камал свободно перестраивается с пафоса на задушевный тон.
– Школьные вечера… – говорит он негромко, с придыханием. – Разве нас привлекают на вечера только танцы? Да вовсе нет. Просто хочется быть всем вместе. И даже не сам вечер интересен, а подготовка к нему. Оформление зала, репетиции инструментального ансамбля, подготовка концерта. Так приятно всё делать самим, – Камал прижимает к груди растопыренную пятерню. – Поверьте, Канапия Ахмеювич, мы охотно освободим учителей от лишних хлопот. И это вовсе не значит, что мы хотели бы проводить наши вечера без учителей. Разве мы не понимаем! Допустим, вы нам доверите полностью организацию встречи Нового года в ночь с тридцать первого. Мы каждого учителя персонально пригласим с членами семьи. Напишем красивые открытки. И вас заранее приглашаем, Канапия Ахметович! Вы сами увидите, как совместная подготовка к встрече Нового года ещё больше укрепит дружбу двух десятых классов.
– Очень верно! – Морщины со всего лба сбежались к переносице. – Очень верно говоришь. Дружба двух десятых классов. Продолжай, Будаев!
Камалу надо сейчас действовать как можно осторожней и осмотрительней. Уж слишком добродушно держится «голова». Люда несколько раз толкала оратора сапожком, но Камал не обращает внимания. Он воспарил, взлетел за облака.
Напоследок он выкладывает «голове» самый лакомый кусок:
– И вообще с этого Нового года наш выпуск начинает новую замечательную традицию. Мы решили, что в новогоднюю ночь ровно в двенадцать часов мы запечатаем конверт, в котором…
Камал делает длинную паузу, но «голова» не торопит, он покачивается в кресле, и щелочки меж припухлыми веками вовсе сужаются.
– …в котором, – Камал набирает в грудь побольше воздуха, – будут лежать наши письма в будущее!
Опять пауза, и опять «голова» не торопит.
– Каждый из выпускников напишет, что он собирается делать после школы, какие у него мечты и планы! – победно выпаливает Камал. – Этот конверт с нашими письмами мы вручим вам, Канапия Ахметович! – Оратор поводит красивыми бараньими глазами по директорскому кабинету и упирается в старый сейф, окрашенный охрой под дуб. – А через десять лет мы соберемся в Чупчи, примчимся сюда со всех концов страны и ровно в полночь вместе с вами вскроем конверт!
В щелочках меж пухлых век блеснуло что-то острое, как лезвие бритвы.
– Примчитесь? Со всех концов? Издалека? Будаев, ты, наверное, и сам не понимаешь, как меня встревожили твои слова. Я почему-то надеялся, что часть вашего выпуска останется здесь, в Чупчи. Скоро у нас в степи станет некому ходить за отарами. У нас в колхозах почти все чабаны глубокие старики. Кто-то должен их сменить. Кто-то должен сменить и твоего отца. Ты об этом подумал, собираясь писать про свои мечты и планы?
– Я, конечно, думал, Канапия Ахметович, – мямлит лучший оратор, – но я ещё не решил.
Морщины на широком темном лице иронически изогнулись.
– Когда решишь, непременно поставь меня в известность. А сейчас скажи мне, Будаев, что значит слово «традиция»?
– Традиция? – Камал запускает пятерню в смоляные кудри. – Ну, это, Канапия Ахметович, как бы поточнее сказать… ну, в общем ценная инициатива, которую у нас будут перенимать другие школы. Вот увидите. И в газетах напишут про наш почин.
– Ценная инициатива? – Директор поцокал языком, как бы пробуя слово на вкус. – Ты говоришь, почин? – «Голова» ещё поцокал и поморщился. – Нет, не то ты говоришь, Будаев. Власенко, вы можете объяснить, что такое традиция?
– Могу!
Она встала, ненадолго задумалась.
– Традиции, Канапия Ахметович, передаются из поколения в поколение. Например, революционные традиции.
– Садитесь! Вы нам очень помогли, Власенко. Спасибо.
«Голова» поднял вверх указательный палец, требуя особого внимания.
– Итак, мы установили, что традиции передаются из поколения в поколение. Теперь заглянем в толковый словарь. Будаев, открой книжный шкаф. Видишь четыре зеленых тома? Это знаменитый словарь Даля. Обрати внимание, Будаев! Весь третий том занимают слова на букву «П». Самая нужная буква в русском языке. Нет, Будаев, нам с тобой третий том пока не требуется. Достань-ка и подай мне четвертый.
Камал вытаскивает четвертый том, подает «голове». Канапия Ахметович любовно охлопывает книгу ладонью – так в степи охлопывают статную лошадку. Раскрывает словарь посередке и начинает листать. Камал и Люда недоуменно переглядываются.
– Трава, травка, травушка, – любовно приговаривает «голова». – Травень, траверс, травить… Хм… Такие разные слова, а стоят рядом. Трагедия… Ага, вот оно! Традиция. – Короткий толстый палец замирает на строке. – Послушайте, что нам толкует Даль. Традиция – это предание. – Директор отрывается от книги, морщины на лице изображают крайнее изумление. – Странно, очень странно, Будаев! Предание. Напрасно я отказался от твоего предложения сразу взяться за третий том. Без буквы «П», оказывается, не обойдешься. Такая активная буква.
Камал спешит подать «голове» третий том.
– Вот здесь! – директор ведет толстым пальцем по странице. – Предание, Будаев, – это не только повествование, как мы с тобой привыкли думать. Предание – это память о событии, перешедшая устно – обрати внимание: устно! – от предков, а также поученья, наставленья и правила житейские, переданные одним поколением другому. Власенко, вы правильно сказали. Пе-ре-даются. Очень правильно!
Директор благодушно распускает все морщины, щелочки меж темными веками приоткрываются пошире.
– Теперь заглянем и в новый словарь. Достань-ка, Будаев, вон тот коричневый том.
Окончательно сбитый с толку Камал подает директору словарь Ожегова. Директор листает словарь с видимым неодобрением.
– Трава… Травиться, травма. Обрати внимание, Будаев, Даль такого слова – травма – не знал. Пойдем дальше. Смотри, Будаев! Традиция! Читай сам.
Канапия Ахметович держит указательный палец у найденной строки. Камал оглядывается на Люду, но и Люда не чует, куда клонит директор.
– «То, что унаследовано от предшествующих поколений, – читает вслух Камал. – Например, идеи, взгляды, вкусы, образ действий, обычаи», – на последнем слове Камал оживляется, – обычаи, Канапия Ахметович!
Директор шумно вздыхает.
– Как я и предполагал, Будаев, ты неправильно толкуешь это мудрое слово. Ты мне сказал, что ваш выпуск собирается начать новую традицию, но, оказывается, традицию нельзя начать, её можно только унаследовать. В этом согласны и мой любимый Даль, и строгий Ожегов, которого ты сейчас поскорее вернешь на полку.
Покачиваясь в кресле, «голова» ждет, пока Камал выполнит его распоряжение, и неторопливо продолжает разговор, уводя обоих делегатов всё дальше от того дела, с которым они заявились к нему в кабинет.
– Теперь, Будаев, скажи мне, когда у казахов справлялся Новый год в прежние времена?
– Весной, – Камал отвечает не очень-то уверенно.
– Верно. В первый день месяца наороз по самсатскому календарю. И какая была в степи новогодняя традиция? – Не дожидаясь Камала, «голова» сам отвечает на вопрос: – На Новый год казахи выбрасывали старые вещи. Такой был у нас в степи обычай. Я, Будаев, с большой охотой однажды весной выбросил бы из школы все старые, безобразные парты и купил бы новые. Но этого я не смогу сделать ни весной, ни осенью, когда начинается учебный новый год. У меня, Будаев, нет денег на новые парты. Поэтому ты приедешь в Чупчи через десять лет и увидишь, что твоя старая парта всё ещё не сгорела в печке. Кстати, ты заметил, какая удобная щель прорезана в крышке твоей парты?
– Заметил.
– Когда за этой партой сидел Уавиль Джиенбаев, он не терял ни одной минуты даром. На всех уроках Равиль незаметно для учителей читал. Вот для чего в твоей парте прорезана широкая щель. Однако ты, Будаев, как я наблюдаю, ею не пользуешься. Хотя ты знаешь, что Равиль Джиенбаев сейчас учится в аспирантуре Ленинградского университета.
– Мы все гордимся выдающимся выпускником нашей школы Джиенбаевым! – с пафосом восклицает Камал, но тут Люда Власенко посильнее тычет ему в ногу носком сапожка. Камал умолкает.
Растерянное молчание лучшего в школе говоруна вызывает веселое оживление всех морщин на широком лице.
«Что? – спрашивают морщины. – Выехал по гребню, обратно едешь по низине?»
– Не унывай, Будаев! Ты очень хорошо здесь говорил. Внятно и с чувством. На суде биев в старые времена ты имел бы немалый успех. Ты многих мог бы спасти своим красноречием. Да, многих, – директор суживает щелочки глаз. – Но многих погубил бы твой язык. Подумай над этим, Будаев. У нас в народе говорят, что быстрый язык голове вреден.
Люде уже всё ясно. Она встает.
– Спасибо, Канапия Ахметович. Мы пойдем, нас там ребята ждут.
«Голова» непритворно удивляется:
– Вы торопитесь, Власенко? Разве наш разговор закончен?
Люда послушно садится на место.
Директор достает из ящика стола связку ключей и идет к сейфу.
– Мне казалось, Будаева очень интересует, какие ценности хранит наш школьный сейф.
Канапия Ахметович звенит ключами, отпирает стальную дверцу, выкрашенную под дуб. Сейф доверху набит истрепанными папками. «Голова» отмыкает внутри ещё одну малую дверцу и достает что-то небольшое, умещающееся в кулаке.
– Вот посмотрите.
Он раскрывает кулак. Люда с Камалом видят на бугристой ладони старинный медный пятак, проткнутый пучком конского волоса. Такими пятаками чупчинскис мальчишки играют в лянгу. Играют не круглый год, а почему-то лишь ранней весной, на первых просохших клочках земли. Лянга давно объявлена во всех школах вредной для здоровья, но в степи не переводятся виртуозы, умеющие по многу сотен раз подшибать ногой пятак с пучком конского волоса. Не переводятся у мальчишек и старинные пятаки, вышедшие из денежного обращения много десятков лет назад. Новые, легкие монеты для лянги не годятся.
Директор подбрасывает пятак на ладони, любуется его полетом, морщины на лице расползаются.
– Эту лянгу я отобрал у Равиля Джиенбаева, – вспоминает «голова». – Он считался у нас чемпионом по лянге. В те годы были в моде узкие брюки, а не широкие, как сейчас. И мы, все учителя, боролись против суживания брюк, а не против чрезмерной ширины. – Директор близоруко нагибается, внимательно разглядывает брюки Камала, шедевр чупчинского индпошива. – С шириной мы боремся всего лишь третий год. Так, Будаев? Третий?
Камал обиженно молчит.
– Боремся с шириной, с цепочками на штанинах, с поповскими гривами, – добросовестно перечисляет «голова». – Ещё с чем? Будаев, подскажи.
Камал не раскрывает рта.
– Тогда вы мне подскажите, Власенко! – требует «голова».
– С маникюром боремся, Канапия Ахметович. С крестиками на шее. С серьгами. С кольцами. Глаза запрещено подводить. Ну, и, конечно, мини.
– Спасибо, Власенко. Всё правильно.
«Голова» запирает лянгу в сейф, возвращается за письменный стол.
– Тебе тоже спасибо, Будаев. Очень полезный у нас получился разговор. Школьные запреты, Будаев, имеют свой глубокий смысл. Если однажды снять все школьные запреты, юность потеряет куда больше, чем приобретет. Не на что будет обижаться, не с чем воевать. Жизнь станет очень пресной!
Морщины на просторном лице ходят ходуном. Так в степи под ветром волнами переливается посеребренная ковылем трава.
– Можете идти, я вас больше не задерживаю.
Директор наклоняется над столом и показывает делегатам темя, поросшее короткой черно-седой щетиной. Люда тянет Камала за рукав, выводит, словно незрячего, из директорского кабинета.
Во дворе их окружают оба десятых класса.
– Ну, что? Уговорили?
Камал глядит на всех набычаясь и ничего не отвечает.
Кто-то тянет разочарованно:
– Не уговорили. Эх, вы!.. А мы-то ждали…
Люда горячо заступается за Камала. Он правильно держался, всё сказал, как условились.
Но сам Камал по-прежнему молчит.
