Текст книги "Там за морем деревня… (Рассказы)"

Автор книги: Ирина Стрелкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Мы за вас! – торжественно, как на пионерском сборе, произнесла девочка. – Мы готовы вам помочь.

– Будем биться до последнего патрона! – выкрикнул Скворцов.

«Вот так номер!» – подумал Василий Степанович.

– Садись, Осипова. – Он сделал недовольное лицо. – То, о чём ты говоришь, не имеет отношения к уроку.

Вывернувшись таким глупейшим образом, он поспешил из класса на спасительный – иной раз и для учителя – звонок.

После литературы шестой «Б» окончательно раскололся на две враждующие партии. Одна – за Василия Степановича, другая – против.

– Выскочка! Выскочка! – Перед степенной Таней Осиновой прыгала и высовывала язык девочка-коротышка, точная копия Фроси-счетоводки.

– А ты дура! – солидно отвечала Осипова.

Володька Пинчук, не выпуская Толяна Скворцова из-за парты, с ненавистью бросал ему в лицо:

– Учительский подлипала! Подхалим несчастный!

– Я? – Толян задохнулся от возмущения. – Я подлипала? А не папочка твой, а? Холуй председательский!

– Ты про отца? – хрипло выдавил Володька. – Про отца? Выйдем.

– Пожалуйста! Не испугаюсь! – хорохорился Толян.

– А я, думаешь, твоего брата испугаюсь? – Володька схватил его за борт куртки, – трусишь выходить?

– Убери лапы, они у тебя грязные, – Скворцов бил словами. – За ворованное хватаешься, а потом за человека.

Как приклеенные друг к дружке неразлучники, они вышли из класса, двинулись в дальний угол школьного двора, за кусты узловатой сирени, за зеленую гущу, не поредевшую и в сентябре.

Володька в классе числился вторым по силе, Толян своё место считал с конца. Схватились, упали на землю, и Толян очутился внизу, Володька давил его коленом:

– Скажи, кто подлипала! Кто? Скажи!

Толян извивался молча. «Умру, но не скажу!»

По звонку на урок Володька с каким-то облегчением отпустил Толяна. Злость прошла, осталась непонятная тоска. Он побрел следом за Толяном, отряхивающим на бегу извоженную в земле куртку. В раскрытом окне учительской Володька увидел задумчиво уставившегося куда-то вверх Василия Степановича. Заметил, как дрались? Как Толян куртку чистил? Ну и пусть! Володька нарочито медленно прошел мимо учительской. Из другого окошка высунулась Елена Григорьевна:

– Пинчук, тебя звонок не касается? – Её урок будет сейчас в шестом «Б».

«Вызовет», – равнодушно подумал Володька. Елена Григорьевна всегда вызывала на уроке тех, кто ей попадался на замечание в коридоре и во дворе.

Но его она не вызвала, отвечать пошел Скворцов. Вернувшись за парту, Толян отодвинулся демонстративно от Володьки, беспокойно скреб каблуками.

– Скворцов, в чём дело? – спросила Елена Григорьевна.

– Мне отсюда ничего не видно. Разрешите пересесть поближе к доске.

– С каких это пор у тебя испортилось зрение? – Елена Григорьевна не поверила Скворцову. – Хорошо, пересядь на первую парту. И скажи матери, чтобы поехала с тобой в районную поликлинику. Проверишь зрение у глазного врача и покажешь мне справку.

Класс хихикнул. Володька встал, чтобы выпустить Толяна. Тот собрал все книжки-тетрадки, обошел Володьку, как зачумленного, и плюхнулся за первую парту.

Володька не спеша плёлся домой и прикидывал, о чём говорить матери, о чём не говорить. Про драку с Толяном надо или нет? Мать отсортировывала Володькины новости и пересказывала отцу. Врать в глаза отцу Володька ни за что бы не осмелился. Отец беспощадно, двумя-тремя вопросами, загонял его в угол.

Навстречу Володьке летела, как ракета, Фрося-счетоводка. Увидела его и раскричалась на всю улицу.

– Что же это у вас там делается? Форменное издевательство над детьми! Моя Люська приходит и ревет. Я к ней, а она слова сказать не может, заику из девчонки сделали! Танька Осипова дурой обозвала и по-всякому! При тебе было?

– Нет, – сказал Володька, – я ничего не видал.

– Ладно! Я сейчас сама разберусь! – Фрося пригрозила кулаком в сторонку школы. – Кто Осипову на мою дочь натравил? Им свиней пасти, а не детей воспитывать! Я поставлю вопрос со всей принципиальностью. Можно ли таким личностям доверять наших детей? Писаку-то уже погнали за клевету! – Фрося разорялась не перед Володькой, во всех ближних домах пооткрывались окна, бабки на скамейках у калиток сдвинули платочки и приставили ладошки к ушам. – Я сама слышала! При мне председателю звонили из района. Выгнали без никаких! Пятно на всем преподавательском коллективе. Я им сейчас разъясню. Надо ещё кое на кого дисциплину навести! – Фрося вгорячах помчалась дальше, оповещая всех встречных, что писака уже получил по заслугам, вылетел с работы как миленький.

Подходя к дому, Володька увидел хвост пыли от проехавшей только что машины. Ему показалось, что она тронулась от их ворот. Подошел ближе и услышал, как гремит притвор, вставляемый в железные скобы. Володька толкнул калитку, и первое, что бросилось в глаза, – два тугих мешка у сарайки.

– Володечка? – из сарайки выглянула мать.

– Мам, откуда? – он показал на мешки.

– Привезли. Ты проходи в дом. Сейчас приберусь и дам тебе поесть.

Володька прошел к себе в боковушку, положил портфель на письменный стол. Руки у него дрожали, словно от испуга. Окно боковушки выходило во двор. Мать взяла мешок за два утла и потащила в сарайку. Вышла за другим. Мешки тяжелые, с комбикормом. Но мать не позвала Володьку на подмогу, отослала в дом. И он сам не напрашивался помочь. Так что руки у него не грязные, за ворованное не хватались. Ошибся Толян. Но руки-то всё равно трясутся.

Он сел на кровать, расшнуровал и сбросил кеды, стащил с себя школьную форму, повесил на плечиках в шкаф. Всё проделывал автоматически. Надел тренировочный костюм, домашние тапочки. Сел за стол, поглядел в окно. Мешков у сарайки нет. А может, их и не было? Нет, были. И не первый раз он видит такие мешки у себя во дворе. И не маленький – знает, что привозят Пинчукам в казенной упаковке. Он много чего у себя в доме давно уже видит и знает. Телочку увели, а вместо неё объявилась черно-белая Зорька. Мать радуется – ведерница! Откуда вдруг взялась?

– Садись за стол! – услышал он из кухни.

– Не хочется. Я потом. Я в школе поел.

В голове тупо колотилось: «Что же это выходит? Факты не подтвердились? Всё правильно – и точка?»

Утром Василий Степанович торопливо вышел из калитки, – как обычно, в плохоньком костюме, но в белейшей сорочке с галстуком.

«Зачем он идет в школу? – затосковал Володька. – Ведь его уволили. Вся деревня знает: выгнали, дали по шее… А он идёт!»

Володьке не хотелось вышагивать за уволенным учителем по пятам и не хотелось перегонять. Он нырнул в проулок и быстро побежал огородами, уже голыми, только кое-где торчали посиневшие кочаны капусты.

«А может быть, он не знает? Его никто не предупредил».

Володька свернул и чужим огородом проскочил на улицу. Где учитель? Да вон, идёт деловой походкой. Володька его намного обогнал, есть время приготовиться. Голова у него шла кругом, будто он стоял над глубиной на вышке: «Прыгай, Пинчук! Чего боишься?»

Он весь собрался и кинулся навстречу учителю:

– Здрасьте, Василь Степаныч!

– Доброе утро, Володя, – уважительно приветствовал учитель. Володька увидел по его лицу, что Василию Степановичу уже всё известно. – Погода сегодня прекрасная! – бодро сообщил Василий Степанович. – Не правда, ли? А ведь уже октябрь. Осень.

– Ага, – сказал Володька. – Тепло. Солнышко.

Через полмесяца Алексей Скворцов и Василий Степанович возвращались на мотоцикле из райцентра.

– Я же вам говорил, что разберутся! – возбужденно кричал Алексей. – Говорил, что до райкома дойдем! Не послушают в райкоме – дойдем до обкома. Говорил?

– Говорил! – кричал в ответ учитель, сидя позади Алексея.

– Вот и разобрались! Теперь, Василь Степаныч, крышка всей теплой компании!

По деревне Алексей Скворцов поехал медленно, тормозил почти у каждого дома.

– Восстановили с уплатой за вынужденный прогул, – веско выкладывал Алексей. – Так что полный порядок. Все факты оказались правильными. Материалы переданы в соответствующие инстанции. Районо приносит извинения.

– Поздравляем, – говорили люди Василию Степановичу.

– Да хватит тебе! – бубнил он на ухо Алексею, ерзая от смущения на подушке багажника. – Неудобно. Видят мои ученики.

Доехали до школы. Василий Степанович слез, с удовольствием распрямил ноги, поблагодарил Алексея и пошел докладываться директору с завучем – они жили в двухквартирном доме, стоявшем в школьном саду.

Он предвкушал, как сейчас скромно и с достоинством сообщит о своей победе: «Да, товарищи. В споре между истиной и ложью, как сказал один мудрец, всегда сначала одерживает верх ложь, но затем… Коллеги, к чему извинения! Всё завершилось наилучшим образом. Всё правильно. Факты полностью подтвердились, как и следовало ожидать. – Факты упрямая вещь, – говорил Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Я с ним целиком согласен…»

Но отчего-то не было на душе покоя.

Василий Степанович шел к школе аллеей березовых саженцев. Тонкие стволы отливали коричнево-сизо. Ещё не скоро они засверкают белизной, как настоящие березы. И слабы пока – ствол вбирается в кулак. Как просто сломать саженец, но дай срок набраться сил от земли и солнца – тонкий хлыстик станет могучим, прекрасным деревом.

Он думал про завтрашнее утро. Поздоровается ли с ним завтра по дороге в школу Володька Пинчук?

Там, за морем, деревня…

Мальчик оказался молчаливым, за первые полчаса пути не проронил ни слова. Холмин тоже молчал. В этот ранний и серый, первый дорожный час он заставлял себя быть внимательней за рулем.

Он всматривался напряженно в осеннюю дождевую мглу подмосковного шоссе, но всё же замечал все движения своего спутника, осваивавшегося в машине, – как он с любопытством трогает кожу сиденья, блестящие рукоятки. Один раз он даже попробовал, прослушиваются ли изнутри движения «дворника», сгоняющего со стекла мелкие дождевые оспины, – Холмин перехватил взглядом эту детскую попытку и смущенно отвернулся.

Впереди показался знакомый Холмину поворот направо. Проезжая мимо, Холмин подумал о Саше:

«Ты-то уж наверняка сможешь здесь работать! С твоей-то головой… Интересно, ты сам понимаешь или нет, какая у тебя голова?..»

Это был наивный риторический вопрос отходящего поколения. Молодые знали всё, они имели право на поиск и были готовы занять ключевые позиции. Небольшая задержка оставалась за тем, какие позиции считать ключевыми.

Холмин потянулся вправо и достал из автомобильного ящичка пачку «Явы».

– Саша, вы курите?

– Нет, не приучился.

Быстрая застенчивая улыбка. Северные светлые глаза и очень чистая, нежная кожа… Как это бывает у талантливых юношей, спутник Холмина выглядел моложе своих девятнадцати лет. Но под глазами и на впалых висках легли желтоватые тени усталости… Николай Илиодорович держал Сашу при себе всё лето. За лето Саша Королев прошел весь третий курс и будет в этом году учиться на четвертом. Профессор обрадовался, когда Холмин неожиданно объявил вчера, что поедет вместе с Сашей, если кафедра согласится дать отпуск на одну неделю. Разумеется, кафедра тут же отпустила Холмина. Николай Илиодорович – как старая мнительная нянька – тревожился, не стряслось бы чего по дороге домой с его любимцем, с Сашей. А внезапное решение Холмина о поездке в Пошехонье на осеннюю охоту никого не удивило. Это был типичный холминский неожиданный выверт – затребовать в начале учебных занятий недельку отпуска за свой счет и махнуть куда глаза глядят. Стоит только приучить других к своим неожиданностям – и тебе дозволят. За время долгой работы с Николаем Илиодоровичем, за всё время их взаимной и прочной привязанности Холмину разрешались всяческие неожиданности, но лишь сам он знал, как в последние годы всё труднее даются ему собственные безрассудства. Холмин уже не срывался сломя голову, а усилием воли заставлял себя срываться – боялся заурядности.

А Николай Илиодорович был откровенно радехонек, что его любимый доцент и его любимый ученик едут вдвоем, и просил Холмина – как бы ни оказалось рано – перед дальней дорогой заехать попрощаться. Профессор сам открыл двери на осторожный ранний звонок и сам, не доверяя ни Холмину, ни Саше, снес вниз к машине большой пакет в щегольской упаковке магазина «Подарки». Холмин хотел уложить пакет в багажник, но Николай Илиодорович предостерег:

– Там, кажется, что то бьющееся!

В этом «кажется» был он весь, каким Холмин его знал и любил.

* * *

Московский мутный дождь начал отставать. Холмин выключил «дворники», остановил машину и вышел. Черное облако, прикрывающее громаду города, осталось позади. Осенняя холодная чистота стояла над землей. Холмин по-хозяйски обошел забрызганную машину, вытащил из багажника обрывок махрового полотенца и протер переднее стекло.

Садясь за руль, Холмин приятельски кивнул мальчику:

– Есть у меня такое боевое настроение – махнуть без остановок до Ярославля. Не возражаете?

– Нет.

– Но, может быть, вы хотите осмотреть по дороге памятники старины? Переславль? Ростов Великий? Побываем в монастырях… А? Иконы знаменитые посмотрим… – Холмин постарался, чтобы в голосе не проскользнула и нотка скуки: за последние годы он изрядно поездил – то с женой, то с кем-нибудь из московских знакомых – и в Суздаль, и в Кижи, и на Соловки.

– Мне-то чем короче, тем лучше. – Саша не хотел, чтобы его присутствие в машине хоть как-то связывало хозяина. – А иконы у нас и дома висят…

– Вот именно! – обрадовался Холмин. – И у меня висят.

Впрочем, он не был уверен, что скорбный женский лик, смотрящий с простенка меж книжными полками, можно, не беря греха на душу, называть иконой. Настоящую икону он купил в Псковском мужском монастыре, куда заехал после рыбалки на реке Великой. Она стоила два рубля, а на обороте было написано карандашом: «Смол. б. м.». Но ни жена, ни эрудированные знакомые не смогли понять, что это и есть подлинник.

– А вы дома давно не были?

– С прошлого лета. – Мальчик только отвечал на вопросы, сам ни о чем не заговаривал.

Умница – молчаливый и спокойный. Лучшего спутника для дальней осенней дороги и не найти. Наверное, они все в Пошехонье такие, как Саша, – молчаливые, спокойные, с северными светлыми глазами. Пошехонцы… Отчего-то над ними смеялась вся Россия: «Эй ты, пошехонец!»

Машину кинуло на потайном ухабе, и Холмин озабоченно оглянулся – пакет магазина «Подарки» покоился на заднем сиденье, как важный начальственный пассажир. Ничего общего не имел этот пакет с сухоньким и немного чопорным Николаем Илиодоровичем.

– Передайте мой сердечный привет вашей матушке и отцу, – поручил профессор Саше, и это были не привычные учтивые слова, а очень точное распоряжение, и выполнить его предстояло с соблюдением стиля.

Холмин любил в своем учителе неотступную старомодность, позволявшую Николаю Илиодоровичу с самым чопорным видом высказывать самые независимые суждения. В сорок шестом году, когда Холмин пришел к нему лаборантом, профессор называл его «товарищ капитан» не в шутку, а с почтительностью, хотя погонов уже не было и все чины с орденами отошли в анкетные строчки. Пятидесятилетний, тогда ещё крепкий мужчина, альпинист и теннисист, Николай Илиодорович стыдился, что отсидел всю войну в тылу. Он открыто завышал отметки студентам-фронтовикам, а они только случайно узнали, что он воевал и в германскую, и в гражданскую, а потом, учась в университете, был за кухонного мужика у московского разбогатевшего нэпмана – мыл по ночам посуду и колол дрова, скрывая от хозяев своё дворянское происхождение…

Холмин вспомнил, как сегодня спозаранку суетился его учитель, усаживая фирменный пакет, и как обеспокоил профессора брезентовый чехол с ружьями, небрежно брошенный у заднего стекла.

– Вы там, пожалуйста, поосторожней с огнестрельным оружием…

При этом воспоминании Холмин инстинктивно сбросил скорость, взлетевшую почти до ста километров.

– Послушайте, Саша… Если нам остановиться в Ярославле?.. У вас там найдется родня – переночевать?

– Родни нет, – на лице мальчика мелькнула уже знакомая Холмину быстрая застенчивая улыбка. – Есть хорошие люди. – Он заговорил живее, заинтересованнее: – Я в Ярославле в больнице лежал. Когда ещё в восьмом учился. Сложный перелом бедра.

– Как же вас угораздило?

– С крыши упал. Вы увидите – у нас крыши высокие. Я полез трубу глиной обмазать и сорвался. Меня сразу в Пошехонье, а оттуда в Ярославль, к Сергею Анатольевичу, в хирургическую. Он наш, пошехонский, его весь район знает… Его той зимой в Камбоджу командировали, в наш советский госпиталь… А ребята в Ярославле остались. С бабушкой…

– Вы с ней знакомы?

– Она ко мне в палату приходила. А когда меня выписали, я у Сергея Анатольевича дома гостил… Три дня…

– Операция сложная была?

– Сергей Анатольевич обещал, что опишет в диссертации.

– Он кандидат?

– Нет, не успел. Защитит, когда вернется. Он мне писал оттуда, из Камбоджи… Очень много работы, и очень пригодился опыт хирурга районной больницы… Он у нас в Пошехоньс любую операцию мог сделать… – Разговорившись, Саша сел вольнее, обхватил руками вздернутое острое колено.

«Почему у тебя нет веснушек? – подумал Холмин. – При такой чувствительной нежной коже непременно должны быть веснушки».

Его радовала уверенность и молодая сила, с которой он сегодня вел машину. Одно лишь чуточку тревожило и дразнило – он сам ещё не знал, чего ждет от поездки в Пошехонье.

Около часу дня они обедали в Ярославле, в ресторане при старой гостинице. Высокий зал с узкими окнами до потолка был пока пустоват. Холмин выбрал столик у окна, заказал закуски и фирменное блюдо – мясо по-домашнему в глиняных горшочках.

– Придется подождать минут двадцать, – предупредила официантка.

Она по всем правилам расставляла тарелки, раскладывала ложки, вилки, ножи. Действовала медлительно, и это шло к её полноте. Холмин подумал, что официантка, наверное, принимает Сашу за его сына. Очевидно, придется услышать её замечание на этот счет – какая женщина удержится? Забавно будет последить, как отзовется застенчивый мальчик…

Но официантка так и не произнесла ожидаемых Холминым слов насчет сходства или несходства папы с сынком. Её серые глаза смотрели на Холмина и на Сашу с одинаковым сонным спокойствием, и не загорались в них никакие догадки. Но полные белые руки с закатанными тесными рукавами шерстяного форменного платья, с тугими ямочками у локтей оказались выразительнее глаз. Действуя мисочками и тарелками, белые руки деловито разъединили Холмина и Сашу. Высказав своё безмолвное суждение, официантка отошла к буфету, и Холмин готов был встать, пойти за ней, с горьким пристрастием спросить: «Почему этот мальчик не может быть моим сыном?»

Но он остался за столом и украдкой смотрел, с каким здоровым удовольствием ест Саша. Мясо по-домашнему, когда его принесли, оказалось густой похлебкой. В ней плавали куски тушеного мяса, жареная картошка, морковь, лук, дробинки черного перца. Никаких воспоминаний о домашнем столе это не вызывало, но было наваристо, горячо, сытно.

– А я здесь уже обедал один раз, – сказал Саша, шаря ложкой внутри шершавого горшочка. – И мясо такое ел.

– С Сергеем Анатольевичем?

– Нет. С ним мы дома обедали… А здесь с нашим председателем. Он приехал за мной, – знакомая улыбка задержалась чуть подольше. – Ну не за мной, конечно… Из больницы позвонили в правление, велели сообщить отцу, что меня выписывают. А председатель сказал: пусть подождут выписывать. Будет областное совещание по сельскому хозяйству, он сам приедет и меня заберет…

Холмин поискал глазами официантку. Она стояла у буфета, сложив руки под грудью. Кружевной воротник открывал молочную крепкую шею, в мочках маленьких ушей прилепились наивные бирюзовые камешки, а на розовом гладком лице сиял такой безмятежный покой, что Холмину стало не по себе. Был бы он не он, а лихой гусар… Нет, уж точно лейб-гусар второй гвардейской дивизии… Забыл бы обо всём на свете и застрял бы в ярославской гостинице… Чертил бы мелом по зеленому сукну, брал бы у местных помещиков сотенные под честное благородное слово, а потом, на удивление всему городу, умчал бы на тройке эту медлительную красавицу… Ездил бы у неё под окнами, переговаривался бы, да вдруг и умчал…

Холмин оторопело помотал головой: откуда являются к интеллигентному человеку опереточные фантазии? В поисках источника он уличающе посмотрел на купеческую роспись потолка, где альфрейные зеркальца показывали сцены из мифологии. Как только удалось сохранить тут всё это, художественной ценности не имеющее?

Впрочем, Холмин знал, что его тренированный мозг не мог без всяких причин сыграть в лейб-гусара второй гвардейской дивизии. Почему второй, а не первой? Гусарская чепуха обнаружила холминскую привычную манеру вывернуть тревожащую мысль наизнанку, надеть ей шутовской колпак. А что под колпаком? Холмин мысленно прислушался – и сквозь малиновый звон гусарских шпор до него донеслась знакомая трель звонка, созывающего на ученый совет. Так вот почему не просто армейский гусар, а всё-таки лейб-гусар второй гвардейской!.. Привилегированный полк… Для избранных… Традиции родовитой семьи… Была ещё и первая гвардейская, туда входили кавалергарды – по-нынешнему то же, что и физики-теоретики… Выше нет… Избранное общество, куда плебеи не допускались.

– И выигрывали, и отписывали мелом, – пробормотал он себе под нос. – «Так, в ненастные дни, занимались они…» А чем занимались? Делом… И мелом…

– Кофе принести? – второй раз, построже спросила официантка.

– Да, – очнулся он. – И счет.

Саша хотел сам расплатиться, а у Холмина не сразу вынулись деньги из неудобного кармана кожаной куртки, но официантка сгладила неловкость, легко отодвинула Сашину руку с мятой пятеркой.

– Не лезь поперед старших! – Ожидаючи, она бренчала мелочью в кармане кружевного передника. – Нога-то совсем зажила? На танцы ходишь? – с этими сестринскими словами, обращенными к Саше, она непреклонно отсчитала Холмину сдачу – всю, до медяков, теплыми от её рук монетками.

– Вовсе не болит. Спасибо. – Никакого удивления не было в Сашином ответе, одна лишь радостная благодарность.

«Значит, она узнала его сразу, – понял Холмин. – Сразу узнала мальчика, однажды обедавшего в ресторане несколько лет назад. Никакой проницательности. Просто узнала, потому и не строила догадок, кто сел за столик: отец с сыном или дядя с племянником…»

Не оттого ли разгулялась тревога его лейб-гусарской фантазии? Не в том ли проявилась суть его неожиданной поездки, лихого увоза самого себя в Пошехонье? Туда, где родился запоминающийся с одной встречи мальчик с простоватым юным лицом, какое и не выделишь в толпе, – до того оно привычно и будто давно знакомо, как портрет в календаре. Есть у России эта повадка – метить простотой лица тех, кого она полюбит.

Странно начиналась у Холмчна поездка в Пошехонье с мало ему знакомым студентом Сашей Королевым – быть может, последним учеником Николая Илиодоровича. Не для того ли он ехал с Сашей, чтобы вырваться из тесноты, становившейся ему всё заметней – такой, как в зале, где народу собралось больше, чем поставлено стульев, и где у дверей строжайший кордон пропускает только достойных. Холмина с недавних пор всё больше тяготило окружение избранности – она была ему доступна, он реально вошел в этот самый высший круг, но отчетливо услышал, что за ним кого-то не пускают. И не стало радости от высоты достигнутого, а стало как-то неловко и тесно…

Шоссе за Ярославлем шло меж голых, неприглядных полей, а за Рыбинском обступил густой лес – и тут кончились километры асфальта, пошли российские булыжные вёрсты. Смеркалось, и придорожные кусты впитывали в себя сумерки, набухали вечерней синевой.

Боясь задремать за рулем, Холмин потребовал, чтобы Саша, не умолкая, рассказывал что-нибудь завлекательное или пел погромче, если не хочет рассказывать. Саша затеял было разговор на тему специальную, научную, но Холмин сразу же взбунтовался. Тогда Саша с усмешкой в голосе стал вспоминать, как совсем случайно попал в знаменитый, известный каждому честолюбивому юноше институт. И тут Холмин перестал опасаться дремоты. Сашина история шла вне известной схемы, выводящей целеустремленного юношу к неизбежной встрече с крупным ученым. Саша и не собирался поступать в знаменитый институт. Он нацелился поехать после десятого класса в Рыбинск, в техникум, но в правлении ему присудили путевку в Смоленский сельскохозяйственный институт. Он поехал сдавать экзамены и на письменной по математике решил только три задачи, на остальные не хватило времени. А вечером того же дня его разыскал в общежитии преподаватель, приглядывавший за абитуриентами на письменной, и долго выспрашивал Сашу. Так Сашины документы и решенные им три задачи оказались в педагогическом институте, на физмате. А из педагогического Сашу отправили в Москву, к Николаю Илиодоровичу…

– Я говорю: вы только не забудьте в колхоз справку послать, что я не сам перебежал из сельскохозяйственного в другой институт. Мне же путевку дали и колхозную стипендию вперед, а я, получается, сбежал…

– Послушайте, Саша, – медленно начал Холмин… Стало уже совсем темно, и за околицами спящих деревень в обнимку ходили влюбленные. Они попадались в свет фар задолго до следующей деревни, а после спящих всеми окнами домов снова встречались далеко за околицей. – Послушайте, Саша… – Холмин не мог знать, какие воспоминания будят у спутника ночные деревни. – Но ведь в школьные годы вы замечали, что обгоняете своих сверстников?.. Вы должны были – так или иначе – ощущать свои возможности.

– Нет. Никакого особого ощущения у меня не было. Я думаю, что и другие ребята всегда могли бы находить свои, самостоятельные пути решения задач. Но они не хотели. Их не интересовало. А мне стало интересно.

В ответе не слышалась привычная застенчивая мягкость. Сашин голос теперь был сух и даже резок. Холмин понял, что резкость возникла не от недовольства, а от обдуманной точности ответа. Ясность, при которой светло как днем. И можно отчетливо себе представить, каким будет этот мальчик через десять, двадцать и тридцать лет. Всё более трудный в своей ясности, требующей от других, работающих с ним, колоссального напряжения: и попробуй тогда ему объяснить, что другие не способны делать то же, что может он, когда ему интересно.

Саша вздрогнул уже спросонок:

– Вы меня о чём-то спрашивали?

– Укатал я тебя… – вздохнул Холмин. – Хотел поставить рекорд: Москва – Пошехонье за один день. А теперь уж деваться некуда – только вперед. Сейчас чуточку передохнем и дальше…

Он остановил машину перед мостиком. Внизу слабо поблескивала вода.

– Почеболка, – прочел Холмин на табличке название реки. – Чудное имя. Почеболка. Не здесь ли жила чудь белоглазая?

– Не-е-т… – протянул Саша. – Не слыхал. А у нас в деревне речка называется Конгора. И деревня есть рядом Орда. А наша Лунино. Никто не удивляется, – он зябко передернулся. – Холодит-то как. С моря. Вон Рыбинское море. – Саша показал туда, где невидимое в ночной белесоватой мгле угадывалось что-то огромное.

– Промерз? – Холмин обхватил его за тонкие мальчишеские плечи. – Поехали! Поехали от речки Почеболки. Невооруженным глазом видно, что водится здесь нечистая сила. Кишмя кишит…

В машине Саша сразу же угрелся и заснул. Холмин считал оставшиеся версты. Он знал, что заснет сразу, едва лишь доберется до подушки. И надо бы не прокараулить то последнее мгновение перед сном, когда по уже темной памяти падающей звездой скатывается яркая мысль – та, которую ждешь давно… Надеешься, веришь и ждешь не как счастливого случая, а как счастливого выстрела.

Нет, ничего случайного не могло быть в Сашиной истории. Ни в том, что он был сразу же замечен на поверхностном экзамене в сельскохозяйственном институте. Ни в том, что декан физмата оказался довоенным учеником Николая Илиодоровича и настолько верил в своего учителя, что в октябре, когда уже никакого приема не было, повез мальчика в Москву. Во всём существовала своя закономерность, и её требовалось выразить с математической точностью. И если Саша Королев не знал о своей исключительности, то не было ли его незнание благотворным? В чём же тогда состоит закономерность? В том, что для развития таланта нужна не плотная среда, а неограниченность пространства. И незнание собственной исключительности закономерно для ума, предчувствующего не только собственные, практически применимые возможности, но и возможности человеческого разума вообще…

Рассуждениям не хватало основного – неожиданности. Мысли выстраивались слишком сцепленно, а секрет открытия был – по Николаю Илиодоровичу – в том, чтобы не плестись послушно вдоль собственных последовательных мыслей, а сплеча рубануть наискосок и заглянуть, что там, внутри. Но не страшится ли он, Холмин, того, что внутри?

…Фары высветили дорожный указатель с надписью: «г. Пошехонье-Володарск», и Холмин разбудил Сашу, чтобы он показал дорогу к своей пошехонской родне.

Назавтра они плыли по неспокойному Рыбинскому морю. Море начиналось просторным закоряженным мелководьем, по нему бакены показывали проход для Пошехонского рыболовецкого флота – над бывшим руслом речки Согожи, как пояснил капитан, называвший свой катер фелюгой. На левом, подмытом, глинистом берегу стоял полуразрушенный белый с колоннами дом в пошехонском помпадурском стиле. А дальше, на отмели, засоренной плавником, врылся в землю одноглазый дот – он прикрывал столицу Пошехонья с моря на случай, если бы немцы прорвались от верховья по великому волжскому пути.

Наверху оставались только Холмин и капитан за стеклом рулевой будки. Двое рыбаков и моторист стучали костяшками домино в каюте, усадив четвертым Сашу. Из открытого люка доносились громкие голоса:

– Угадай, Королев, какая у меня игра!

– Один-один, три-шесть, два-четыре, три-пять, – отзывался Саша.

– А у меня?

– Два-шесть, один-шесть, два-пять… – В компании земляков Саша заговорил чуть по-иному, смягчил свою городскую речь пошехонским говорком.

– Чудо природы! Скажи, Королев, а правду рассказывали, будто Академия наук за тебя колхозу выкуп выплатила? Всю колхозную стипендию возвернула до копеечки…

– Болтают…

– Рыба! Козлам капустки!

– Королев, ты гляди, не зевай. Знаешь всю игру, а мы вдругорядь козлы…

Холмин перешел на корму, за рулевую будку. День очищался, синий, ветреный, по морю бежали встрепанные барашки. Уплывала вдаль пошехонская церковь с острой колокольней, построенная предками по стандарту своего века и ставшая теперь морским ориентиром. По обе стороны колокольни поднялись опоры перекинутой через море электролинии, почти такой же высоты, как и церковь. Где-то за ними, за колокольней показался вертолет. Он что-то тащил в лапах, все быстрее нагоняя над морем неторопливую фелюгу; и, когда вертолет тарахтел совсем близко, Холмин разглядел подвешенный на тросах МАЗ.