Текст книги "Там за морем деревня… (Рассказы)"
Автор книги: Ирина Стрелкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
– Можно не признаваться, – сказал мальчишка. – Видишь девчонку? – Салман кивнул: вижу, малявка. – Так вот. Она тут месяц. Ничего им не говорила, а оказывается, её мать по всей стране разыскивала. Вчера телеграмма пришла – едет.
Салман с уважением поглядел на малявку. Девчонка заметила его взгляд и высунула язык.
– Ты тайны хранить умеешь? – спросил Салмана беленький.
– Ну! – буркнул Салман.
– У меня отец морской адмирал во Владивостоке. Я к нему бегаю.
Салман не понял: зачем всё время бегать, надо один раз.
Мальчишка улыбнулся печально.
– Это кажется: раз – и убежал. Ты сам попробуй – узнаешь.
Салман, конечно, не стал рассказывать беленькому свою тайну – про отца-вора. Только про Витьку рассказал, про то, что случилось в вагоне.
– Хана твоему Витьке, – посочувствовал беленький. – В прошлом году на Алма-Ате первой распечатали вагон, а там покойники. Никуда не уехали. На одну ночь закрылись от милиции – и кранты!..
У Салмана чуть не отнялись руки-ноги, но он свой подлый страх усмирил: «Я-то живой. Отчего же Витьке кранты? Ну, слабже он меня. В котельной не ночевал, в мазарах со змеями не жил. Непривычный к плохому. Понятное дело – сомлел. Но ведь теплый был, дышал. Не мог он… Я-то живой, не сдох…»
Его вызвали в кабинет к начальнику в милицейской форме, стали выпытывать, как зовут и откуда. Салман зубы на замок.
– Когда вспомнишь, как тебя зовут, откуда прибыл, придешь сюда и скажешь. А сейчас ступай, подумай.
Потом ещё раз вызвали.
– Ну как? – спросил начальник. – Надумал?
– Думаю, – ответил Салман.
Не соврал – сказал чистую правду. Он очень сильно думал, как изловчиться и убежать из приемника. Не потому, что ему тут плохо. Ему тут хорошо, кормят сытно, лапшу дали на обед, котлеты с макаронами. Салман уже прикинул, что можно не хуже той девчонки прожить в приемнике целый месяц. Прокантоваться, как говорят здешние ребята. Но не давали покоя мысли о Витьке: как он там, в больнице?
Нет, надо бежать. Сегодня.
– Давай вместе убегать, – предложил Салман сыну адмирала.
– Отсюда не убежишь. Ворота заперты. И вообще… – Сын адмирала замялся. – Я не могу сейчас ехать во Владивосток. Уже опоздал. Отцовская эскадра вчера ушла в плаванье. У меня сведения самые точные. Откуда – сказать не имею права. Военная тайна. – И шепотом, на ухо Салману: – Эскадра вернется во Владивосток через полгода. Ушла в верхние широты. Когда мне дадут знак, двинусь во Владивосток.
– Только через полгода… – Салман от души посочувствовал. – Чего же ты полгода будешь делать? Здесь жить?
Сын адмирала весь сморщился, как старичок.
– Домой поеду. Матери телеграмму дали. Ничего, поживу с ней и с отчимом. А через полгода опять сбегу, непременно доберусь до Владивостока, и отец возьмет меня юнгой на боевой корабль.
– Здорово! – Салман вздохнул с завистью. – Только чего тянуть? Давай сразу во Владивосток. Там подождем. – Ему тоже захотелось в юнги. Наверное, им и форму дают, как морякам. Бескозырки!
– Мать жалко… – Сын адмирала отвернулся, захлюпал носом. – Плачет, когда убегаю…
Открылись ворота, и во двор детского приемника въехал грузовик. На крыльце появился начальник. Мальчишки, гонявшие по двору палками ржавую банку, мигом остановились.
– Не надоело вам, голуби, лодырничать? – зычно спросил начальник. – Все дети учатся, а вы от уроков бегаете. Давайте поработайте хоть немного. В кладовке старые матрацы! Быстро вынести и погрузить!
Орда побросала палки, ринулась в открытые двери кладовки.
– Адмирал, иди матрацы таскать! – сказал начальник беленькому.
Из кладовки заорали:
– Адмирал, поднимай паруса, плыви сюда!
Беленький послушно потопал в кладовку. Салман остался во дворе. Даже нарочно пошел к лавочке у крыльца и сел.
– Тебя, Иван Непомнящий, за ручку отвести? – ехидно спросил начальник.
Салман встал с лавочки будто нехотя, но всё жилки в нем натянулись: помоги, птица, не упустить случай!
Беленький его понял с одного слова. Только начальник отвернулся – Салман в кузове лег на дно, беленький тут же кинул на Салмана сразу пару матрацев – и порядок. Верный парень! Только откуда он знает, ушла или не ушла из военного порта отцовская эскадра? Чего лишнего сообразить на этот счет Салман не хотел. Ему сначала до Владивостока доехать, а там он решит, что к чему. Или по приемникам поболтаться – тоже дело. До лета, до тепла. Но сначала Витьку найти, Витьку отправить домой. Ему-то зачем беглая жизнь.
Мальчишки с хохотом таскали и таскали матрацы, заваливали кузов доверху, наплясались и навалялись на мягком. Салман только кряхтел под их ногами. Ничего, он терпеливый. Наконец грузовик взревел мотором и покатил.
Выждав время, Салман выбрался из-под матрацев. В уши ворвался грохот, грузовик ехал по городской улице. Тут не соскочишь – людей табун.
С грузовика Салман изловчился соскочить в тихом месте. Шофер зашел в дом, в проулке никого. Салман встряхнулся, вычихнул вату, забившую нос, и пошел на шум больших улиц. Впервые увидел не в кино трамваи, троллейбусы, но не жадничал глазами – ещё насмотрится разных городов, а теперь нельзя терять время.
Он подошел к старой казашке в белом кимешеке:
– Бабушка, я из аула, помогите найти больницу.
– Тебе какую? Детскую?
– Да. – Салман обрадовался. Добрая старуха и толковая. Сам-то он не догадался бы спросить детскую больницу.
– Три квартала пройдешь, повернешь налево.
У проходной детской больницы толклись женщины с узелками, банками, бутылками. Неумехи. Зато для Салмана больничная проходная дело знакомое. Отец хвастал, сколько можно выжать из больничной проходной, если умело взяться. Я, мол, для того поставлен, чтобы не впускать и не выпускать. Но ты меня подмажь, двери сами раскроются, без всякого скрипа.
Салману двери «подмазать» нечем. Он шапку на глаза, воротник повыше – и шустро сунулся в дверь. Будто он свой, здешний. Уже во двор проскочил, но вдруг цапнули за шиворот.
– Ты куда? Сегодня день неприёмный!
И вытолкали на улицу. Женщины с узелками сразу же закудахтали над ним:
– Бедный мальчик! Кто у тебя в больнице?
Салман потер глаза рукавом.
– Братик.
– В каком отделении?
– Не знаю.
– Чем болеет? Желтухой? Скарлатиной?
– Ничем не болеет! – огрызнулся Салман. – Здоровый! – Тут же себя укоротил: «Не так с ними разговариваешь. Ты им скажи по правде. Ну, не совсем, а похоже». И прорыдал жалобно: – Мы играли. А там порошок. Ядовитый. Братик надышался.
Женщины заахали на все голоса:
– Так что же ты сюда пришел! Здесь инфекционная! Ты на Пастера иди.
– Куда?
– Мы тебя сейчас на троллейбус посадим и скажем кому-нибудь. Остановка как раз возле больницы. У тебя есть деньги на билет?
Табличка на заборе: «Улица Пастера». Проходная. Всё как полагается. Другие тетки с узелками. Салман остерегся сразу нырять в проходную, пристроился к теткам послушать, о чём они толкуют.
Женщины его надежд не обманули. У них как раз беседа шла – «ах! ах! какой ужас!» – про мальчика из седьмой палаты. Там у одной из женщин лежит сын – рыбой отравился. Так вот в ту самую седьмую палату, где теткин сын после промывания желудка вполне поправляется и просил принести котлет, а их не приняли, – так вот туда («Ох, и бестолковая ты!» – молча злился Салман), туда привезли ночью со станции прилично одетого мальчика, видать, что из обеспеченной семьи, а он – вы только представьте себе, мать-бедняжка ещё ничего не знает! – а мальчик был в беспамятстве, имя и адрес неизвестны, – так вот он до сих пор не пришел в сознание, врачи потеряли всякую надежду на спасение.
– Помрет, бедняжка! – Женщины понимающе пригорюнились: – Медицина бессильна.
– Раскаркались! – прикрикнул на них Салман, у некоторых от испуга полетели на землю узелки и банки.
Там Витька – в седьмой палате! Салман рванулся к проходной.
В дверях вырос дяденька в синем халате. Здешний сторож. Почудилось Салману или на самом деле – здешний сторож был похож лицом на его отца.
– Вы бы, гражданочки, шли по домам, – проскрипел недовольно сторож, – нечего тут дожидаться. – А сам глазами крутит, намекает, что кое в чём мог бы помочь.
– Дяденька, пустите меня! – Салман заскулил, как побитая собачонка. – Мне в седьмую палату. Мальчик там отравленный. Вчера со станции привезли.
– А ты ему кто? – спросил сторож без интереса. Злился на Салмана, мешающего другим «подмазать» больничные двери.
– Брат! – Салман немного отступил, глядит сторожу прямо в вороватые глаза. – Я его брат! Родной!
– Интересно! – Сторож затрясся от смеха. – Значит, ты его брат? Очень интересно! – Синий халат, казалось Салману, раздулся, как огромный мяч. – Я, что ли, его не видел! Мальчика! А ты меня обмануть хочешь. Нехорошо, нехорошо! Тоже мне, брат нашелся. Он блондинчик. А ты кто? Ты копченый. Разная у вас нация. Никак не спутаешь. И уходи отсюдова, чтобы я тебя больше не видел! – для острастки сторож топотнул ногами, будто сейчас кинется на Салмана.
Салман весь сжался, но не отступил ни на шаг.
Сторож поглядел на женщин, призывая их в свидетели, и стал словно бы по-доброму уговаривать Салмана:
– Ты лучше не ври. Ты скажи по правде, по совести: какая ты ему родня?
И тотчас женщины за спиной Салмана ласково заговорили:
– Ты скажи правду. Он тебя пропустит. Ты же к товарищу пришел, да?
Салман, как волчонок, оскалил зубы, завертелся на месте.
– Брат! Мой родной брат! – орал он. Правду орал. Почему не понимают?!
– Ишь какой вредный, – говорил женщинам сторож, а они поддакивали, подлизывались к нему: может, пустит или передачу примет. – И крутится тут, и крутится. А отвернешься, сворует – мне отвечать.
– Что за крик? – Из проходной показался дяденька с раздутым портфелем.
Тотчас к нему подлетела одна из женщин!
– Здравствуйте, доктор! Как там мой Коленька?
– У вашего Коленьки всё в порядке. И пожалуйста, не носите ему еды, – строго сказал доктор. – Вы нам чуть всё лечение не пустили насмарку. Ему нельзя…
– Дяденька! – Салман оттолкнул женщину, схватил доктора за рукав драпового пальто. – Дяденька, у вас там мальчик со станции! Вы его вылечите?
– Это что за явление? – спросил доктор у сторожа.
– Да вот крутится у проходной и врет, будто мальчик отравленный ему родной брат. Так я ему и поверил. Нация совсем другая.
– Нация другая? – Доктор внимательно посмотрел на Салмана. Подумал, покачал головой, оглянулся на злого сторожа и опять на Салмана – смотрел долго, пристально.
Салман вытерпел – не отвел глаза.
– Почему так уж, сразу, и не верить? – засомневался доктор. – Так ты говоришь, твой родной брат? – Он спросил Салмана всерьез, без подкавыки.
Вот когда пригодились ему знания, которых он набрался в приемнике, от опытных людей.
– Папка нас бросил, мамка замуж вышла, – горестно зачастил Салман, – мы к бабушке ехали, она нас давно зовет, а мать не пускала…
– Вместе ехали? Это хорошо. Что ж, пойдем к брату. – Он взял Салмана за плечо, подтолкнул впереди себя в проходную. – Плохо, парень, твоему брату. Надо бы мать телеграммой вызвать. – Доктор повел Салмана через залитый асфальтом двор, по-прежнему держа руку на его плече. – Если мать не хочешь вызывать, давай сообщим бабушке. Адрес-то ты помнишь, куда ехал.
– Помню, – сквозь зубы сказал Салман.
Доктор привел его в больничную раздевалку, переоделся в белый халат и Салману велел надеть. Салману халат доставал до ботинок, мешал идти, но Салман подхватил обе полы и вприбежку поспевал за доктором по больничному коридору. Сейчас он увидит Витьку, а потом пускай выкидывают отсюда пинком в зад.
В тесной белой комнатушке на белой тумбочке стоял белый телефон. Доктор присел на белый табурет и достал из кармана халата карандаш.
– Говори адрес бабушки. Сейчас пошлем ей телеграмму.
«Хитрый какой! – подумал Салман. – Так я тебе и скажу адрес». Опустил глаза в пол и буркнул:
– Брата вылечите – он скажет. А мне говорить нельзя, – и помотал головой.
Доктор удивленно похмыкал:
– Однако… Я не ожидал, что ты начнешь с ультиматума.
Салман не понял, про что говорит доктор, и промолчал.
– Так это ты сегодня утек из приемника? – спросил доктор, смеясь.
Салман с тоской покосился на белую дверь, на ключ, торчащий из замка. «Все знает, заманил». И быстро начал прикидывать: «Выбегу – и по коридору. Мне бы только добежать до седьмой палаты…»
Доктор угадал его мысли. Встал, повернул ключ, вынул и положил в карман.
– Если не возражаешь, я позвоню в приемник. Скажу им, пускай не волнуются, ты у нас.
Салман насторожил уши и внимательно слушал, что наговаривают из приемника:
– Вы этот народ не знаете, а мы знаем. Всё он врет, нет у него брата. Мы пересмотрели все сообщения, братьев никто не разыскивает. Вы этих бегунов не знаете. Все говорят, что папка бросил, мамка замуж вышла. Почти поголовно. И все едут к добрым бабушкам. Есть у нас один, который бегает к отцу-адмиралу, но он, поверьте, исключение. Кстати, он тоже врет. Только что приехала мать и сообщила, что насчет адмирала абсолютная выдумка.
Салман перекривился немного, услышав, что за беленьким уже приехала мать. И отец никакой не адмирал. Зачем беленький врал? Непонятно. Отец есть отец. У Салмана отец вор, но всё равно Салман не мог бы себе придумать другого. Пускай какой достался, такой и будет.
– Я за него отвечаю! – сердито кричал доктор в телефонную трубку. – Да! Никуда он от своего брата не убежит… Адрес? Нет, адреса я у него ещё не спрашивал. – Доктор подмигнул Салману: видишь, мол, вру из-за тебя. – Как зовут? – Доктор прикрыл ладонью низ телефонной трубки. – Слушай, как же все-таки тебя называть?
– Сашка, – выдавил Салман.
– Его зовут Сашей, – сказал доктор в телефон. – Он мне сейчас очень нужен… С тем, с другим? Плохо пока. Его фамилия? – Он опять прикрыл трубку ладонью. – Фамилию брата скажешь?
– Вылечите – он скажет! – уперся Салман.
Теперь он был уверен, что рассчитал наверняка. Витьку в больнице должны вылечить. Иначе они никогда не узнают, кто он и откуда. Витька выздоровеет – сам всё про себя расскажет. Ему чего бояться! А Салмана хоть бей, хоть пытай – он будет молчать. Витькин отец полковник, командир части. Его адрес вовсе никому не положено знать, его фамилию нельзя никому открывать. Салманово дело молчать – и точка. Витьку пускай правильно лечат, Витька им скажет. Люди разберутся: Витька ничего плохого не сделал. Мазитов сделал, фамилия теперь испорченная, можно сказать, если случится после одному влипнуть, а сейчас он с Витькой как брат с братом – не Мазитов, неизвестно кто. Сашкой зовут – на том и хватит.
Доктор совсем поссорился с начальником приемника, бросил трубку, отпер дверь и повел Салмана по коридору. Вот она, цифра семь на дверях палаты.
Витька лежал за непрозрачной стеклянной перегородкой. Лицо на подушке далекое-далекое и какое-то синее. Салман рванулся потрогать – теплое или нет? Доктор его схватил поперек груди и оттащил.
– Тихо, а то выгоню!
Салман встал к ногам Витьки, обеими руками впаялся в спинку кровати. Теперь он никуда отсюда не уйдет!
Его не гнали. Даже табурет под колени двинули: сиди. Он сел и не отрываясь смотрел, что врачи и медицинские сестры творят над Витькой. По стеклянным трубочкам текла какая-то жидкость, в Витькину синюю руку втыкали длинную иглу, стеклянный пузырек наполнялся кровью, другой пузырек мелел. Салман ничего не понимал и глядел, глядел, глядел…
За окном стемнело, в палате зажгли свет, потом свет погас, затеплилась слабая лампочка возле Витькиной кровати. Салман сидел и смотрел. Вся больница уже спала. Последний раз зашла медсестра, сделала укол и сказала Салману:
– Я лягу в коридоре на диване. Ты разбуди, если что…
Он кивнул.
– Ты скорей поправляйся, – сказал он Витьке, когда они остались вдвоем. – В степь пойдем, суслика поймаем. Ладно?
Витька не отзывался, лежал недвижно.
Ночью Салман вышел в коридор, разбудил медсестру.
– Ты что? – Она вскочила.
– Адрес пиши! Матери телеграмму! – решительно произнес Салман.
– Какой адрес? – Она уронила голову на подушку. – Спят все. И ты ложись. Вон там, – она показала на второй диван. – Одеяло, простыня. Я тебе приготовила.
– Телеграмму! Телеграмму надо послать! – твердил ей Салман, но она уже спала. Он вернулся охранять Витьку.
Утром, заглянув за стеклянную непрозрачную ширму, доктор увидел, что давешний мальчишка сидит на табурете.
– Ты что? Ты не ложился?
Салман поглядел на доктора красными от бессонницы глазами и ничего не ответил. Глупый, ненужный вопрос!
«Ну, характер у стервеца!» – уважительно подумал доктор. Он знал, что только женщины-матери могут вот так сидеть у больничных постелей.
Салман не пропустил той минуты, когда начало розоветь лицо на подушке, щелочкой проглянули Витькины глаза – серые, ещё совсем беспонятные – и тихо, радостно прояснились.
– Сашка, – еле слышно проговорили белые губы. – Сашка! Живой!
По щекам Салмана побежали щекочущие слезы, и он громко, хрипло засмеялся.
– Дайте же ему валерьянки! – приказал доктор.
Находка
Люська влетела во двор школы на мотоцикле. Грохочущем. Строптиво рвущемся из рук. Красном, как пожар. Горячем, как арабский скакун. Развернулась на волейбольной площадке, обдала всех острым кирпичным песочком и осадила мотоцикл у школьного крыльца.
А там стоял Борис Николаевич, чуточку постаревший.
– Тиунова? – удивился он. – Вы ли это?
– А что? – задорно тряхнула головой Люська.
Нет, не так… Она загадочно склонила голову набок:
– А что-о-о-о?..
И, толкнув ногой какую-то там педаль, умчалась на горячем, как арабский конь, мотоцикле. В белой, низко надвинутой каске. В огромных марсианских очках. В оранжевой замшевой куртке. В больших кожаных перчатках… с этими… как их?.. с ботфортами.
А ещё через десять лет она приехала в родную школу на традиционный слет выпускников. На Люське был строгий черный костюм и простые туфли на низком каблуке. Волосы цвета янтаря она теперь стригла коротко, по-мужски. Она казалась самой заурядной среди празднично одетых мужчин и женщин, чем-то ей знакомых, на кого-то похожих. Они толпились в коридоре, ходили большими компаниями из класса в класс, разыскивали свои парты, смеясь, втискивались в них и запросто, на равных разговаривали с учителями. Все, конечно, рассказывали, кто чего добился, а Люська скромно держалась в стороне, и на неё, как в школьные годы, никто не обращал внимания.
– А вы, Тиунова? – вдруг обратился к ней Борис Николаевич. – Вы почему о себе ничего не рассказываете? – Он подошел к ней и ласково взял под руку. – Позвольте старому своему учителю, как и прежде, обращаться на «ты»?
– О да! – горячо ответила Люська. – Говорите мне «ты»… – Она подняла на него глаза и впервые увидела на висках Бориса Николаевича седину. – Говорите мне «ты», тем более что я человек рядовой, ничем не знаменитый, работаю мастером райпромкомбината…
– Тиунова! – строго остановил её Борис Николаевич. – Я ведь говорил вам всем, когда вы ещё были детьми, что у нас любой труд почетен!
– О да! – согласилась Люська и больше ничего не стала рассказывать.
Но тут над селом, над школой, застрекотал гигантский вертолет новейшей марки. Все выбежали на улицу. Вертолет начал снижаться и приземлился точно на школьный двор. Из кабины по легкой серебристой лестнице спустился летчик в шлеме и кожаной куртке. Через толпу нарядных людей он прошел к женщине в скромном черном костюме.
– Людмила Петровна! Маршал приносит вам свои извинения, но без вас невозможно…
– Всё ясно! – вовремя остановила полковника Люська. – Сейчас летим!
Она повернулась к стоящему рядом удивленному Борису Николаевичу и очень просто сказала:
– Не сердитесь… В другой раз поговорим, я вам всё объясню…
Нет, не так… Она протянула ему дружески руку.
– Не знаю, когда теперь увидимся…
И легкой, спортивной походкой пошла к вертолету. Все стояли разинув рты и смотрели ей вслед, но Люська ни разу не обернулась, потому что в серых её глазах сверкали слезы…
На этом месте у неё всегда жгло глаза. Жалко ей было уезжать, но ничего не поделаешь, есть приказ маршала, её ждут на испытаниях.
Случалось с Люськой всё это не во сне. Сны ей снились глупые, неинтересные: она плыла по реке, по знакомой, заросшей камышом протоке Ишима, а берег вдруг отодвигался, уплывал вдаль, и сил уже не было плыть… Люська в отчаянье била по воде, но черный, истоптанный скотом берег всё отдалялся… Просыпалась она с ледяными от страха руками и ногами. Или снилось ей часто, что она удирает от Лёшки Железникова и вдруг проваливается, летит в черную, бездонную глубину… Или как её вызывают на химии к доске… Или вовсе чепуха, которую она, проснувшись, и вспомнить не могла.
А про мотоцикл, про встречу выпускников, про всё, что ей хотелось увидеть, сны не снились. Люська это придумывала сама. И можно было всё построить по своему желанию. Каждый раз хоть немного, а по-другому. Но конец всегда выходил один и тот же, Люське не подвластный, – умчаться на мотоцикле, улететь на вертолете. И хотелось остаться, но надо было лететь. Только иногда она разрешала себе оглянуться.
Обо всём этом Люська никому и никогда не рассказывала. Даже Вере Дворниковой.
Вера жила в том же проулке, что и Люська. В школу они ходили вместе, но учились в разных классах, потому что, когда им пришло время идти в первый класс, Дворниковы и Тиуновы были в ссоре, и, узнав, что Веру записали в первый «А», мать записала Люську в первый «Б».
С самого начала Вера училась лучше Люськи. Она всё аккуратно запоминала, даже самое неинтересное. Голова у нее была как кладовочка у хорошей хозяйки – каждая баночка на своем месте, ничего не забродит, не усохнет, не заплесневеет, всё накрепко крышками закатано. Открываешь и достаешь, что требуется, – свеженькое, как будто вчера положили. А у Люськи в голове – на материно горе – всегда творился ералаш, всегда всё бродило, пузырилось и не вовремя лезло наружу.
А когда надо, ничего не найдешь…
Лёшка Железников, тоже восьмиклассник, с Верой и Люськой в школу не ходил. Он не ленился выйти пораньше, чтобы подкараулить их у оврага. Раньше он давал обеим по шее или закидывал их портфели на ветлу, на верхние сучки. А теперь Лешка швырялся камешками в одну только Люську и в неё одну вышибал воду из колдобин.
Вера презрительно смеялась:
– Железников в тебя влюблен!
Она считала, что в Люську, угластую и плоскогрудую, как мальчишка, смешно влюбляться, только дурак Железников на это способен.
– Нужен он мне! – хриплым от стыда голосом Люська отрекалась от Лешкиной любви на веки веков.
На Лешку ей было, честное слово, наплевать. И вообще на всех мальчишек их восьмого «Б». Заросших длинными грязными волосами. Пахнущих табаком. Голубиным пометом. Не знающих лучшей забавы, как стать в дверях школы и не пускать девчонок, чтобы те визжали и тискались, пролезая в дверь. Хотя можно и не визжать. Можно молча подойти и дать ребром ладони по мальчишеской руке, перегородившей дверь, – так дать, что мальчишка весь перекосится и отлетит в сторону. Люська всегда шла к дверной тискотне, напружинив ладонь для удара. Но её никто и не пытался задерживать. А Веру останавливали. Или выхватывали у неё портфель, и Вера с визгом догоняла, хватала мальчишку за воротник, таскала за чуб и с видом победительницы стукала отнятым портфелем по голове. Люська чувствовала, что там, у Веры, не драка, а что-то другое, Люське недоступное.
Раньше ей скучно бывало ходить всё с Верой да с Верой. А теперь Люську стало одолевать какое-то дурманное любопытство, её тянуло к Вере, она приглядывалась, отчего это Верины волосы стали такими шелковистыми, блестящими, она втягивала носом сладкий запах Вериной нежной кожи, следила за плавной, мягкой походкой. У Люськи на глазах Вера делалась гладкой и гибкой, как ветка весной, готовая зацвести, а сама Люська оставалась сухой, шершавой, ломкой…
Мотоцикла у Тиуновых не было. Мотоцикл, красный, как пожар, был у Железниковых, у их старшего сына Василия, который летом пришел из армии. С террасы Тиуновых виден был железниковский сарай, слаженный из горбыля. Возле него чернявый чубатый Василий каждый вечер чистил и скреб своего железного коня. Губошлёп Лешка ему помогал – Лешка в технике здорово разбирался, он и Вериному отцу всегда помогал ремонтировать «Москвича».
Наладив своего коня, Василий ненадолго уходил в дом и появлялся во всей красе. В кожаной коричневой куртке. Выбритый. Наодеколоненный так, что и у Тиуновых на усадьбе несло жасмином.
Широко расставив локти, Василий садился в седло, отталкивался ногами и выкатывался в проулок, а там, приподнимаясь в седле, давал шпоры своему горячему скакуну. Тот строптиво отвечал коротким ржанием и вдруг вставал на дыбы, срывался с места, выносил седока на главную улицу, а вслед раздавались долгий куриный стон и бабьи громкие пересуды.
– Невесту глядеть поехал! – кричала соседкам глухая железниковская бабка, день-деньской посиживавшая на лавочке у калитки. – Да рази таким треском да газом, прости господи, добрую девку приманишь?..
Приглянувшихся ему девчат Василий имел обыкновение прихватывать у магазина или у колхозного клуба себе за спину, на багажник, и катался напоказ парочкой по главной улице или уезжал на большое шоссе. В проулок, к дому, он девчат не привозил. Бабка загадала, что та, которую Василий привезет к дому, и станет его невестой.
Однажды Лешкин старший брат неизвестно с чего раздобрился и сказал Люське:
– Садись, горе ты мое, прокачу…
Люська влезла на багажник.
– Ну, держись! – подмигнул ей из-под чуба горячий карий глаз.
Мотоцикл качнулся, рявкнул, прыгнул вперед. Испуганная Люська влипла губами и носом в кожаную спину, а руки взмокли, удлинились, поползли друг другу навстречу и слепились в обхват переднего седока.
Она не видела, не спрашивала, где летал мотоцикл. Открыла глаза, когда земля под ней остановилась и перестала трястись. Увидела калитку Железниковых. Бабку на лавочке. Бабка из-под руки разглядывает, какую такую там невесту, слава тебе, господи, наконец-то привез Василий… А Люська прилипла к багажнику – и ни туда ни сюда, закостенела так, что руки не разжимались.
Из дому выскочил Лешка, злорадно захохотал:
– Гляди, Васька, как она за тебя ухватилась!
Люська еле сползла с багажника, ладошкой незаметно затерла мокрый след на кожаной спине. Лешке она ничего не ответила, даже дураком не обозвала. Из уважения к Василию. Железниковы все очень переживали за своего Лешку. Он был у них не то чтобы глупый или несмышленый, нет. Дома и на улице он соображал нормально. Но школьные науки сбивали Лешку с толку и очень часто шли ему лишь во вред. Особенно грамматика. Лешка доучился по русскому языку до того, что стал делать ошибки в самых простых словах. В диктанте вместо «узник» написал «уздник». Борис Николаевич его спросил, откуда взялась лишняя буква «д», а Лешка совершенно спокойно объяснил, что, согласно правилам грамматики, определял корень от слова «узда».
Бабка Железникова всё же разглядела, кого привез Василий на мотоцикле. Плюнула в сердцах и замахнулась на Люську ореховым костылем. Лешка от смеха лег на траву и задрыгал ногами. А Василий ничего этого не заметил. Развернулся и покатил по проулку. Напротив Савельевых остановился, накренил мотоцикл, уперся ботинком в мостик перед калиткой и подудел.
Из калитки вышел савельевский квартирант, учитель Борис Николаевич. В школе он работал недавно, всего второй год. Очень не похожий на других школьных учителей, пожилых или вовсе старых. Молодой, сильный и веселый.
– Привет, Василий! Куда собрался?
– Садись, Борис, подвезу до клуба! Ты в кино?
– Хоть бы коляску завел… – Борис Николаевич потрогал руль, похлопал по бачку. – Всё в моторе копаешься, а на внешние усовершенствования никакого внимания. Сажаешь, как птичку на ветку…
– С коляской одна обуза. И устойчивость уменьшается, – ответил Василий. – Мотоцикл – он от верблюда произошел. Выносливый и жрёт мало. И, если хочешь знать, на нем можно хоть за тыщу километров ехать. Я ж тебе говорю – потомок верблюда… Ну как? Поехали?
– Поехали! Давай на тот год соберемся и двинем на юг. На Кавказ. У меня там все тропки знакомые. Твой верблюд по крутой горной тропе пройдет?
– Под уздцы проведу! – засмеялся Василий. – По любой тропе.
– Будем считать, что договорились!
Борис Николаевич одним прыжком очутился на багажнике за спиной Василия. Не гнулся, не лепился – легко и свободно сидел. Мотор зачастил оглушительно, и лишь дымок повис у калитки савельевского дома. Даже куры на этот раз не застонали, и бабы не ругались вслед мотоциклу. Бабы сошлись к железниковской лавочке и с большой приятностью поговорили о савельевском квартиранте. На этой лавочке мнения о людях редко совпадали, но тут соседки все как одна дружно согласились, что молодой учитель и скромен, и уважителен, и опрятен, и бережлив, и вообще пример для всех мужчин, проживающих окрест.
Василия соседки так же дружно осудили: не годится на улице, при всех, а особенно при учениках, «тыкать» учителю, даже если тот ровня по годам. Потом поговорили о семейных делах Бориса Николаевича. В городе у него осталась невеста, она ещё доучивается на врача. Как закончит, приедет к нему. Борис Николаевич уже в больнице договорился, чтобы ждали его будущую жену и за ней оставили должность. Опять же квартира намечена им при больнице. И эту его заботливость бабы тоже одобрили. Люська под их всеведущий разговор старалась представить себе, какая же у Бориса Николаевича невеста. Наверное, черноволосая, смуглая, с глазами-сливами… Как на Кавказе. Зря, что ли, он всё время про горы вспоминает. И не какие-нибудь другие, разные, а всё только Кавказ. Снежные пики, зеленые долины, древние монастыри.
Раньше Люське больше нравилась математика, задачи она лузгала, как семечки, а теперь ее любимым предметом стала литература. Борис Николаевич входил в класс и смешливо морщился:
– Опять пахнет немытыми ушами! Кто дежурный?
Дежурный бросался открывать форточку. Но чаще Борис Николаевич его опережал, сам открывал форточку, легко привстав на край подоконника. Ребятам нравилось, что учитель такой быстрый и ловкий.
– Железников! – строго говорил Борис Николаевич. – Ты как сидишь? Подтянись!
И Лешка Железников, по обыкновению полулежавший на парте и расстегнутый до пупа, не огрызался, как на завуча Марию Павловну и на всех других учителей, а садился прямо и подтягивал «молнию» до горла. Борис Николаевич обещал, если Лешка исправит двойки, принять его в школьную хоккейную команду.
Но даже литература иной раз сбивала Лешку с толку.
– Железников! – вызвал его Борис Николаевич. – Иди отвечать! Что было задано на дом?
Лешка встал у доски, мученически завел глаза.
– Слово об этом самом… ну… как его?.. князе Игореве… Шестнадцать строк наизусть и характеристики русских князей…
– Не «князе Игореве», – поправил Борис Николаевич, – а «Слово о полку Игореве». Ну, читай, Железников.
