Текст книги "Ангел-хранитель"
Автор книги: Ирина Буря
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
В конце разговора француз открытым текстом заявил, что им с Татьяной пора уже отправляться в дальний путь – с кратковременной остановкой в кафе. Ну-ну, посмотрим, что она все-таки решила. Посмотреть решил не только я. На Татьяну уставились три пары мужских глаз: я – с интересом, француз – с надеждой, шеф… Судя по выражению лица последнего, он был готов на все, лишь бы она не отказалась.
Татьяна обворожительно улыбнулась и коротко кивнула. Теперь три пары мужских глаз с одинаковой настойчивостью полезли на лоб. Я пришел в себя первым. Вот что значит попрактиковалась! На мне, между прочим. Теперь и у других от ее слов челюсть отваливается. Ха, вот пусть хоть на мгновенье самоуверенный француз в моей шкуре окажется!
Когда они вышли из офиса (в двери я втиснулся между ними – благо, галантность потребовала от Франсуа держать дистанцию позади дамы), Татьяна все с той же загадочной улыбкой приняла приглашение на чашку кофе. Словно снизошла до него. Ни поджатых губ, ни нахмуренных бровей. С чего это она разошлась, хотел бы я знать? Чтобы вернуть ее на грешную землю, я поднял руку и слегка дернул ее за прядь волос возле уха. Она улыбнулась еще шире. Ладно. Хочет дурака валять – пусть валяет; посмотрим, как она потом выпутываться будет – без моих советов.
В кафе она небрежно отмела все, кроме кофе, подтвердила свое согласие общаться с ним во внерабочей обстановке и – не переводя дыхание – выставила ему свои условия. Глядя на нее во все глаза, я чуть развернул стул у соседнего столика и почти упал на него. Да моя ли это Татьяна? Ей всегда – так или иначе – удавалось найти достойный выход из любой ситуации, но чтобы так непринужденно, даже изящно, с легкой улыбкой и чуть вскинутым подбородком… М-да. Я действительно ее совсем не знаю. Интересно, она все еще ощущает надобность в моем присутствии? Похоже, да. Перечисляя условия, на которых она согласна общаться с французом, она бросала изредка короткие взгляды на мой столик. Я тут же принимался – не глядя – что-то на нем переставлять. Пусть не забывает, что я, между прочим, рядом сижу и все слышу!
Первые два условия не вызвали у меня возражений. Вопросы с обеих сторон, да еще и при личных встречах – подходит, я ведь тоже при этих встречах присутствовать буду. А вот третье…. Что значит: не будет отвечать, если не захочет? А если она и мне такое заявит? Вот нужно было отговорить ее от этого похода в кафе, а то так и засядут у нее в голове мысли крамольные! Она уже помешивала сахар в кофе, опустив глаза и явно наслаждаясь произведенным эффектом. Произведенным на него эффектом, или на меня? Так, пора с этим заканчивать – им уже в аэропорт пора.
И тут я услышал нечто такое, от чего просто застыл на месте. Француз негромко произнес: – Что-то с Вами случилось. – Сидя у него за спиной, я не мог разглядеть выражения его лица, но в голосе его прозвучал радостный трепет от только что сделанного великого открытия. Что он учуял? И ведь знал же я, знал – в пятницу еще понял, что проницательности ему не занимать, что с ним нужно быть осторожнее… И что теперь делать? Как его сбить с опасного (для меня) направления? Для начала, нужно как можно быстрее заканчивать этот разговор.
Татьяна явно растерялась. Она уставилась почти испуганными глазами на мой столик, и я схватил первое, что попалось мне под руку, приподняв его над столом и внушая ей изо всех сил: «В аэропорт, Татьяна, быстро в аэропорт! Сейчас его нужно отсюда отправить. Потом что-нибудь придумаем». Она вызвала такси.
Через пятнадцать минут мы вышли на улицу, и я с замиранием сердца приготовился к акробатическим трюкам. Она хоть не забыла о моей просьбе? Да нет, вроде – вон к машине рванула, переднюю дверь открыла… Так, теперь у меня есть всего пара секунд.
Француз даже приостановился от удивления – не понял, с какой это стати она подальше от него сесть хочет. Ну и слава Богу! Он и так слишком много ненужного понимает. Она еще немного потянула время, разводя руками и извиняясь. Да все-все, я уже внутри! И так тебе спасибо огромное.
Она настояла, чтобы Франсуа сел в машину первым. Жаль. Если бы она села наискосок от меня, мне бы не так изворачиваться на сиденье пришлось, чтобы ее хорошо видеть. Да ладно, нечего капризничать – и так с комфортом устроился. Сев в машину, она положила руку на спинку моего сиденья, и я легонько прикоснулся к ее пальцам – спасибо, мол, еще раз.
Поездка прошла абсолютно спокойно. По дороге они на десять минут заехали в гостиницу за чемоданом, и, выходя из машины, Татьяна нажала пальцем мне на плечо. Просила, похоже, с ней пойти, но я не рискнул. Дверь она открыла заднюю, и водитель остался ждать в машине – а вдруг не успею выскочить? А назад как? Что ей опять дурочку задумчивую изображать – переднюю дверь вместо задней открывать? Это же всего на пару минут – ничего с ней не случится: и француз рядом, и полно народа вокруг.
Но извелся я за эти десять минут так, что слов нет. Водитель еще потягиваться начал, руки в стороны разводя – я еле успел к приборной доске пригнуться. Так и просидел там, скрючившись, еще пару минут – на всякий случай.
Вернувшись, она открыла заднюю дверь и замерла. Назад меня впускает, что ли? Так я же не выходил никуда! Извернувшись, я чуть дернул эту дверь на себя – пусть садится, чего у машины-то стоять.
Дальше всю дорогу француз болтал о своих приключениях в выходные. Я даже слушать перестал, разглядывая оживленное лицо Татьяны. Все более оживленное с каждой минутой. Спустя весьма непродолжительное время на меня накатило раздражение. С чего это она сияет? Как со мной разговаривать – так она или шипит, или орет, или хохочет надо мной; а с ним – так улыбка у нее с лица не сходит… Что-что? С чего это мы в парк пойдем в следующий раз? Да еще и на целый день? Ты посмотри на нее! Они еще и не познакомились, как следует, а из нее уже приглашения посыпались. Спасибо, хоть не домой пригласила. Нет уж, в парк она сначала со мной пойдет, а там посмотрим…
В аэропорту они довольно быстро распрощались (я уже секунды отсчитывал), и вот она уже принялась озираться во все стороны, словно в поисках кого-то. Меня, надеюсь, мысленно проворчал я, но от души отлегло. Нагнувшись в ее плечу, я тихо пробормотал: – Татьяна, не суетись. Подожди секунду, – и быстро оглянулся по сторонам. Ага, вот он – мой шанс. Ну что ж, сейчас мы ей покажем, что не только она умеет производить эффект на окружающих.
Я подождал, пока с Татьяной поравняется тележка с чемоданами, шмыгнул перед ней к стеклянной стене и – бросив вправо и влево быстрый взгляд (никого!) – материализовался. Принял небрежную позу, привалившись к стене, сунув руки в карманы куртки, и выжидательно улыбнулся, склонив голову к плечу. Вот сейчас она меня увидит… Вот так: стою тут в непринужденном ожидании, посвистываю…
Когда носильщик, наконец, проехал, она уставилась на меня пристальным взглядом, не двигаясь с места. Словно пыталась вспомнить, кто этот незнакомец, нахально ее разглядывающий. Что-то я не такого эффекта ожидал. Ее что, удивило мое появление? Она вообще, что ли, обо мне забыла? Нет, это просто немыслимо. Вот так скройся с ее глаз на пару часов – и что? Заново теперь представляться, напоминать ей, кто я да что я? Ладно, я – не гордый, я сам подойду.
Я подошел к ней и, вглядываясь в выражение ее лица, поинтересовался, что, собственно произошло. Она пожала плечами и пошла к выходу, бросив мне через плечо: – Поехали, что ли?
По дороге к стоянке такси она молчала. Ну и где утренний водопад вопросов? Вон с французом только что соловьем заливалась, а теперь – мне и сказать-то нечего? Вот и отлично – сейчас-то я и выясню, с чего это ее в парк потянуло. В ответ она заговорила было о пользе свежего воздуха… и вдруг повернулась ко мне с широко раскрытыми глазами. Что такое? Услышав ее вопрос, я оторопел. Ну, разумеется, я понимаю любой язык, на котором она говорит. А как же иначе? Хотел бы я видеть ангела-хранителя, который не понимает речь своего человека! Ему что, по жестам и мимике догадываться, что вокруг происходит? Хотя, впрочем, с Татьяной знание языков мне не очень помогает – все равно все время гадаю.
Заставив меня повторить отдельные слова Франсуа, она вдруг так взвизгнула, что я отшатнулся. И хорошо, что успел – она в меня чуть пальцем не ткнула. Похоже, без синяков я сегодня не останусь. Да с чего такой восторг-то? И тут я понял, что попался, что сам – своими руками – уничтожил единственный аргумент, давший мне отсрочку в сложных разговорах: на иностранном языке у них в любом месте можно говорить о чем угодно – окружающие все равно ничего не поймут.
В такси она проверила мои знания английского и – по какой-то непонятной мне причине – решила остановиться на нем. От открывающихся перспектив она вся прямо бурлила от восторга, и, глядя на ее сияющее в восхищении лицо, я не мог сдержать улыбку.
Долго улыбаться она мне не дала. Она изъявила желание как можно быстрее попасть к нам, чтобы расширить свои лингвистические познания. Ну и что мне на это отвечать? Сказать ей, что это – невозможно, я не мог, поскольку именно это ее и ждет (если я справлюсь с поставленной передо мной задачей). Успокоить ее, сказав, что рано или поздно так и случится, я тоже не решался, поскольку она тут же вцепилась бы в меня с вопросами, когда и как это произойдет. Вот и решил я пока отмолчаться.
Она, видимо, поняла, что ответа от меня не дождется, и вернулась к оскомину мне уже набившим трем годам. Ладно, это еще терпимо. Здесь мне, скорее, о ней говорить придется, да и рано или поздно разговор этот все равно должен состояться, так чего тянуть? Хотя будет он наверняка непростым. В первую очередь, для нее – людям всегда требуется время, чтобы свыкнуться с этой мыслью; уж слишком она отличается от всего, с чем они живут. Вот сейчас как раз немного времени есть – пока до города доедем. Да и мне, впрочем, придется напрячься, слова правильные подобрать. Ведь если ей коротко объяснить о сознательном отрыве от социума…
Не вышло. Так я и знал. Коротко – далеко не всегда понятно. Лучше дать ей возможность вспомнить о своем отношении к обществу – ей наверняка в нем неуютно. Да и людей она разных уже в своей жизни встречала – не могла не заметить, как они отличаются в потребности к общению. Притихла, задумалась. Это хорошо. Такие новости лучше постепенно осознавать. Теперь уже можно упомянуть о том, что отрыв от социума происходит на последнем жизненном цикле.
Как и следовало ожидать, она восприняла слово «последний» в обычном человеческом смысле. Глаза на пол-лица растопырились, и ужас в них заплескался: вот прямо сейчас, да? Вот прямо так – лобовое столкновение с другой машиной, и все? И больше ничего? Чего они так смерти боятся? И ведь столько разговоров у них каждый день о вере, о Боге, о загробной жизни… Нет-нет-нет, здесь нужно потихоньку, на близких и понятных аналогиях, на примерах из их обычной жизни. Они ведь, кажется, согласны с идеей, что в жизни нужно чему-то учиться? А ну, попробуем…
Что же им так хочется много раз жить? Да еще и желательно, чтобы бесконечное количество раз? Почему в жизни для них самое главное – процесс, а о конечном результате они только в конце и задумываются, когда изменить уже ничего нельзя? Почему они с такой легкостью и удовольствием забывают? Почему так ненадолго хватает как осторожности их, так и благодарности? А в новой жизни ведь не только удовольствия заново встретятся – в ней и ошибки они те же вновь совершают, и трагедии с такой же обидой переживают. Почему не запоминают, не осмысливают каждый момент этой жизни, чтобы хоть на те же грабли второй раз не наступать? Как второгодники вечные, честное слово…
Татьяна отвернулась к окну и принялась разглядывать окрестности. Я замолчал. Она сейчас наверняка мои слова мысленно и так, и эдак поворачивает, несоответствие в них ищет, лазейку, чтобы отбросить их, как шутку дурного тона. Я ведь не в первый раз с таким сталкиваюсь. Сейчас начнется: «Вот ты говоришь… А как же тогда…» Но вместо скептически-насмешливых вопросов я вдруг услышал тихое: – А после последней жизни – что?
Смирение. Уже. Впрочем, чему тут удивляться: она ведь с жизнью не спорит. Оставляет за ней право решения – и принимает его, не возмущаясь, даже если не по душе ей это решение. Вот и сейчас: ей сообщили, что живет она последнюю жизнь, а в ней уже любопытство взыграло – что дальше-то? В этот момент я был почти на сто процентов уверен, что она все-таки попадет к нам, пройдет финальный тур. И нечего скрывать – мне этого очень хотелось. Может, она меня даже узнает; голос-то не меняется, что физический, что внутренний…
Не получив ответа, она посмотрела на меня, недоуменно вскинув брови. И такая в глазах ее стояла печаль, что у меня горло перехватило. Хватит с нее на сегодня откровений. Глядя ей в грустные глаза и попытавшись вложить в голос всю убедительность, на которую оказался способен, я пообещал ей ответить на все ее вопросы – завтра. И постарался отвлечь ее мыслями о том, как нам следует провести этот неожиданно свободный день. Она вяло отмахивалась от всех моих соображений. Чтобы растормошить ее, я даже француза вспомнил и ее разговоры о пользе прогулок на свежем воздухе.
Так мы и до дома добрались. Она вышла из машины и так же равнодушно направилась к подъезду, ни разу даже в сторону не покосилась. А вот мне бдительность терять нельзя. У двери в парадное я тихо предупредил ее, что в лифте перейду в невидимость, и она чуть оживилась. Вскинулась вся, глаза сверкнули. Я вопросительно глянул на нее – и она тут же сникла. Черт, лучше бы уже разозлилась!
В лифте я стоял, как на иголках. Нужно эту апатию как-то сбить, а то сейчас опять нырнет в себя – и что мне делать? Теперь, правда, я ее уже и встряхнуть могу. Главное – потом быстро отскочить. Но сейчас… Сейчас ей в первую очередь нужно поесть. Наверное. Может, я попробую что-нибудь приготовить на кухне, пока она переодеваться будет? Что-нибудь самое простое, чай, к примеру. Я видел, как она это делает. Ни за что другое мне лучше не браться. В целях самосохранения.
Войдя в квартиру, она опять стала у двери, не закрывая ее. И чего она снова ждет? Я что, по лестнице на седьмой этаж бежал, пока она в лифте ехала? И лицо опять какое-то… потустороннее. Ну, нет! Хватит с меня этой задумчивости! Я с силой толкнул дверь, и не успела она захлопнуться, как я уже материализовался. Я ступил ей за спину, чтобы снять с нее плащ. Но она сначала скинула туфли и прямо всхлипнула в блаженстве. Странно. Если она так не любит туфли на каблуках, чего же она их носит? Вот я, например, по своей воле в такси ни за что не сяду… Кстати, в пятницу она тоже туфли надевала. И юбку. Интересно-интересно, и в пятницу, и сегодня она встречалась с французом… Правда, в четверг в аэропорту никаких каблуков на ней и в помине не было. Ничего не понимаю.
Размышляя над непостижимостью женского выбора одежды, я повесил на вешалку ее плащ, сунул ноги в тапочки и повернулся к ней, чтобы спросить, нет ли – совершенно случайно – некой связи между этими туфлями и приездом Франсуа. И замер, увидев, что она внимательно смотрит мне на ноги. Я посмотрел туда же – и похолодел. Тапочки. Ее тапочки. Да я же по привычке! Подрагивая подбородком, она поинтересовалась, по какому принципу я выбрал именно эти тапочки. Я совсем ошалел. Да ничего я не выбирал! Они просто в самом дальнем углу стоят, вот я и решил, что она не заметит, что их нет на месте, пока я в них по дому разгуливаю. Она что, решила, что я у нее всю обувь уже перемерял, а заодно и все остальное? Я же – не она, чтобы целый вечер перед зеркалом крутиться, наряды примеряя! Не зная, куда глаза девать, заикаясь и запинаясь, я объяснил ей, что в помещении меня обувью не снабжают, а в апреле на полу довольно холодно, вот только поэтому…
Она вдруг расхохоталась. И не просто хихикнула – а от души расхохоталась, закрыв лицо рукой и почти пополам согнувшись. У меня от души отлегло. Похоже, меня в тапочках апатия не выдержала. Теперь быстро закрепить успех: на кухню – ужинать.
Но она решила сначала душ принять. Я занервничал. Мне же – теоретически – за ней туда идти нужно! И как я ей это объясню? Тайком уже не получится: малейшее необычное движение – и она все поймет. Да еще и после тапочек. Ладно, я же, в такси сидя, оставил ее сегодня на десять минут без присмотра – и ничего, обошлось. А здесь – еще проще; я у двери в ванную постою, послушаю: звук разный, когда вода просто так льется, и когда под ней человек стоит. А если что стукнет… Так, спокойно, ничего не стукнет, все будет нормально; нужно же ей хоть изредка доверять. Вот именно, а я… может… чай… попробую сделать.
На мое предложение она опять отреагировала неожиданно. Прищурилась, губы поджала и, смерив меня подозрительным взглядом, поинтересовалась, не хозяйничал ли я на кухне. Ты посмотри на нее! Хозяйничал! А кто ей чашки помогал выбирать? Вот с тапками-то – обошлось, развеселилась даже; а чайник пальцем не тронь! Благодаря кому у нее этот чайник вообще появился?
Так ей и сказал. И чуть не задохнулся, услышав ее ответ. Менеджер ее уговорил чайник купить?! А я что, рекламным экспонатом рядом стоял? Да кто ее привел, для начала, к этому менеджеру? Менеджер! Куда ни глянь – всюду менеджер! Ну ладно, он там тоже был; поделим лавры – он ей разные модели показывал, но уговорил ее я. Вот пусть только попробует с этим поспорить! О, не спорит. Сказала, что сама все сделает, и в ванную ушла.
Я подкрался к двери в ванную и встал на боевом посту. Итак, будем следить за последовательностью ее действий по звукам. Вода зашумела. Просто шумит. Опять просто шумит. О, уже не просто шумит – значит, она в душ забралась. И больше никаких звуков. Что она там делает? Просто так стоит, теплом наслаждается? Стоп. Не нужно мне это себе представлять. Ну, наконец-то. Что-то зашлепало, заплескалось… Чего она так долго? За это время уже многодетная семья могла бы помыться. И ни слова не произносит. Хоть бы пела под душем, что ли. Насколько все же легче проверять, чем доверять. Ну, все, кажется. Шум воды стих. Теперь мне – на цыпочках на кухню, и сделать вид, что уже скучно стало.
Когда она выплыла из ванной, почти мурлыча от удовольствия, мне пришлось делать вид, что я не смеюсь. В махровом халате – сером и пушистом – с мокрыми волосами, сосульками свисающими на спину, с выражением блаженства на лице – это было почти мое видение: Татьяна в зимней шерсти. Еле сдержался. Она снова пригласила меня поужинать с ней – я снова отказался. Слава Богу, настаивать она не стала. Завтра объясню. Я вдруг подумал, что слишком много объяснений оставил на завтра. Ну и ладно. Сегодня я ничего ей больше рассказывать не буду; сейчас мой черед задавать вопросы.
Вспомнив свое утреннее намерение присмотреться к ней за ужином, я принялся наблюдать за каждым ее движением. А ведь действительно – как-то иначе она сейчас ест! Это же надо, а я и не замечал. То ли душ ее в благодушное состояние привел, то ли всегда так было. Еду в рот не забрасывает, жует не спеша, облизывается, жмурится от удовольствия… Что же они такого в этой еде находят? Может, и себе попробовать? Вид того, что у нее на тарелке лежит, у меня, конечно, особого энтузиазма не вызывает, но мало ли. М-да. А потом что? Люди, между прочим, еще и алкоголь пьют – мне что, и это пробовать?
Она словно услышала мои мысли. Вскинула на меня глаза и опять чаю предложила. Я нетерпеливо отмахнулся. И нечего даже задумываться: пробовать – не пробовать. Тут только начни… Все неприятности всегда с малого начинаются.
Наконец она закончила кушать. Я в предвкушении подобрался, никак не решаясь выбрать, с какого вопроса начать. Может, с мелочи какой-нибудь? Почему, например, она комплименты не любит? Или почему ей Франсуа сначала так не нравился? Так она скорее разговорится. С другой стороны, этих мелочей столько, что я могу и до более важных вопросов не добраться. Нет уж, начну-ка я с того, что меня давно мучает. Она, кстати, сама этот разговор начала – сама про три года назад спросила.
А чего это она там так долго копается? Ах, она посуду помыла? Ах, она еще ее и перетирает! Плохой знак. Похоже, не я один раздумываю, с какого вопроса начать. Вот пусть только заикнется! Это сколько же можно мое терпение испытывать! Я начал потихоньку закипать.
Она вернулась к столу, села и – как ни в чем ни бывало – заговорила: – Итак, продолжим. Вот ты говорил…
Словно я здесь, как собачонка, сидел и ждал, пока она про меня вспомнит! В полной готовности при первом же требовании снова прыгать через обруч!
Я взорвался. И заорал так, что вся ее натертая до блеска посуда задребезжала.
– Теперь – моя очередь!
Она отшатнулась и скрестила руки на груди. Гм. Классическая защитная поза. Нужно, наверно, тон сбавить, а то неудобно получается: раскричался на нее в ее собственном доме. Но ведь сил уже больше нет ждать!
– Что – твоя очередь? – озадаченно спросила она.
Она что, издевается? В душ идти, что ли – моя очередь? Я с трудом взял себя в руки.
– Что-что, вопросы задавать.
Она возмутилась. Нет, она возмутилась! Это кто здесь должен возмущаться? Я за весь день один раз попросил о родителях рассказать, так она мне чуть голову не откусила. А сама! Каждые пять минут – по вопросу, да еще и перебивает постоянно. Новыми вопросами. Нет, это она специально меня злит, чтобы я забыл, о чем спросить хотел. Ха! Не выйдет! У меня терпение, между прочим – ангельское, и переупрямить меня ей не удастся.
– Слушай, имей совесть, – терпеливо и спокойно начал я. – Я целый день сегодня терпеливо ждал… – Я ей слова поперек не сказал, я ей все время, как идиот, знаки подавал о своем присутствии, чтобы она не волновалась! – Я три года терпеливо ждал! – Как у нее язык-то повернулся сказать, что я мог или не мог за эти три года. Она полчаса потерпеть не может без вопросов, а я три года терпел! – Можно мне теперь хоть о чем-то спросить?
Она задумчиво смотрела на меня, покусывая нижнюю губу. Что, справедливость слов моих дошла, наконец? Или обходные пути ищет, если уж лобовая атака сорвалась? Нет уж, Татьяна, даже не думай увиливать; ты сама совсем недавно за равноправие боролась: предложением на предложение отвечала, просьбой – на просьбу.
Она вдруг подозрительно прищурилась и спросила сквозь зубы: – О чем ты хочешь спросить?
Ура! Первый прорыв! А теперь нужно быстро ковать раскалившееся железо. Я выпалил на одном дыхании: – Для начала: что случилось три года назад? Почему ты решила переиначить свою жизнь?
Вот именно: для начала. Пусть сразу смирится с мыслью, что я одним вопросом ограничиваться не собираюсь. Но у нее на лице вдруг появилось выражение, от которого я тут же насторожился. Выражение обиды и почти… разочарования. Уголки рта у нее брезгливо опустились вниз. Да что она подумала-то?
– Слушай, тебе-то какое дело? – спросила она с отвращением в голосе. – Ну, случилось и случилось, главное – жизнь потом изменилась. Это ведь до тебя еще было. Чего в прошлом-то копаться?
Ах, вот оно что! Ну, слава Богу! Она просто не понимает. Она, судя по ее виду, решила, что меня гложет извращенное любопытство, что я хочу, чтобы она всю свою жизнь наизнанку вывернула и разложила передо мной для дотошного осмотра, как на таможне.
Я объяснил ей, что мне интересны не прошлые события, а то, какую реакцию они вызвали в ней. Причины, по которым люди отходят от общества себе подобных, мне, в целом, известны, но вот что поводом послужило? Как она не понимает, насколько это важно? Ведь речь наверняка идет не о том, что ей в очереди нахамили или зарплату вовремя не повысили – а она и обиделась на весь белый свет. Нет, произошел какой-то глубинный сдвиг, который задел ее за живое, который показал ей – словно прожектором высветил – что нет ей больше места в безликой толпе, имя которой «Все». И жить, как все, она больше не может – не дает ей это ничего, кроме чувства неприкаянности.
Я постарался объяснить ей все это, и она, кажется, поняла. По крайней мере, обида с лица ушла, уголки губ приподнялись в полуулыбке. Коротко кивнула: – Хорошо.
Хорошо-то хорошо, но время уже позднее. У нее такой сумасшедший день был, что я вообще понять не могу, как она еще на ногах держится. Ведь суток еще не прошло с тех пор, как я всю ее жизнь с ног на голову перевернул. А у меня-то совесть есть? Это мне ни спать, ни есть не нужно.
Я предложил ей переместиться в спальню, чтобы она хотя бы прилегла. Я, кстати, давно заметил, что людям на такие темы в темноте говорить легче. Там она меня видеть почти не будет – вроде сама с собой разговаривает. Лишь бы спорить не начала – вот ведь страсть неуемная последнее слово за собой оставлять!
Спорить она не начала, но губы раздраженно поджала. Молча встала и пошла в спальню. Но на пороге все же не выдержала. Остановилась и, не оборачиваясь, метнула-таки в меня своим последним словом: – Подожди здесь, пока я лягу. – Я чуть опять не рассмеялся. Вот же характер!
Я прислушался к звукам, доносящимся из спальни. Когда скрипнули пружины кровати, я быстро прошел к креслу у письменного стола, старательно не глядя в ее сторону. Я сел, закинул для удобства ногу за ногу, взялся пальцами за подбородок и принялся ждать.
Поворочавшись немного, она устроилась, наконец, на боку, повернувшись лицом ко мне. Я молча ждал. Только бы не спугнуть ее сейчас.
– Хорошо, – снова сказала она. – Три года назад я чуть было не вышла замуж. Но в последний момент все отменила. – И замолчала, словно дальнейших объяснений и не требовалось.
– Почему? – тут же отозвался я. Я уже понял, что услышу сейчас – возможно – ту историю, о которой постоянно упоминала ее мать, и которая все это время не давала мне покоя, словно заноза в пятке. Сколько людей встречаются и расстаются? Отменяют свадьбы? Разводятся, наконец? Нет, что-то там другое было. Я молча ждал.
Она начала рассказывать о своем романе (ах, да, Юра его звали) и об участии в нем ее родителей. Уже зная немного ее мать, мне было нетрудно это себе представить. Вот что у меня в голове не укладывалось, так это – как она все это терпела, да еще и с трех, как минимум, сторон. Впрочем, нападки родительские она до сих пор почти безропотно терпит. А парень-то этот оказался – дурак. Ему с женщиной жизнь строить нужно было, а он отношения с будущими тестем и тещей налаживал, словно на них жениться собирался. А может, и нужно ему было к ним в сыновья, а не в зятья проситься. Судя по Татьяниному рассказу, он им больше в дети годится, чем она.
Она вдруг прервала себя на полуслове и, похлопав рукой по кровати, попросила меня пересесть к ней поближе. Затем, словно расслышав, как прозвучали ее слова, она быстро добавила: – И не вздумай что-нибудь себе воображать – я просто устала голос напрягать, чтобы до тебя докричаться.
Меня словно током ударило. Какое тут воображать – я же каждое ее слово ловлю! Пытаюсь себе представить эти встречи с родителями, разговоры о приличиях, то мучительное унижение, которое она должна была испытывать, ощущение дежавю, которое должно было в ней возникать, когда он сообщал ей о своих планах по поводу их жизни…. Чтобы быть совсем честным, меня вовсе не огорчило, что он оказался таким болваном. Не дорос он еще до Татьяны, ему простая девушка нужна, которой замуж хочется, а за кого – это уж дело второе. А Татьяна сумела-таки вырваться из замкнутого круга и… меня дождаться.
Это что еще за бред? Никто меня здесь не ждал. И я ее всю свою жизнь не ждал – так что нечего и ей романтические бредни приписывать. Она просто вырвалась из толпы, из человека превратилась в личность – и, разумеется, к ней направили ангела-хранителя, чтобы личность эта где-нибудь не потерялась. Уж больно это редкое явление среди людей-то. И нечего слюни распускать.
Но теперь, когда она буквально приказала мне ничего не воображать, именно это и полезло мне в голову. Я на этой кровати сто раз сидел, пока она в спальне убирала, но теперь… как-то мне страшновато стало. Ну что, объяснять ей все это, что ли? Она утром и так уже над моей нерешительностью (как она выразилась) издевалась; скоро прямо в лицо трусом назовет. Но с ее стороны это – просто нечестно! Пальцами в меня тычет все время, наклоняться к себе заставляет и – «Так и сиди!», понимаешь ли… Хоть раз задумалась, я уж не говорю о том, чтобы спросила: мне-то каково?
Я забрался на кровать, поближе к краю, чтобы – мало ли – иметь возможность быстро с нее скатиться, прижался спиной к изголовью и крепко сцепил руки на груди – на всякий случай. Потом повернул к ней голову. Лучше мне следить за тем, что она делает – а то опять пальцем ткнет, а я уже и не знаю, как отреагирую.
Она вновь заговорила. Когда я услышал о том, что собственно заставило ее взорваться, у меня перехватило дыхание. Вот, значит, как у нее это было. У всех людей – когда приходит их время – это происходит по-разному. Кто-то дал отпор хаму-начальнику, глядя ему в глаза. Другой отказался быть вечным спасательным кругом для друзей – кругом, который просто обязан быть всегда наготове. Третий ушел от блестящей карьеры и красавицы-супруги в тайгу лесничим… Но, в то же самое время – одинаково. В один прекрасный (по-настоящему прекрасный!) момент каждый из них вдруг понимает, что он – больше не кирпич в стене, который можно вытащить и выбросить, другим заменить. Не лист на дереве, который походя, не глядя, срывают и бросают через два шага на землю – подумаешь, их там еще много. Не кусочек загадки-пазла, который можно и перепутать, в другое место впихнуть – и картинка от этого ничего не потеряет, если не приглядываться. Они вдруг осознают себя цельной картиной – единой, неповторимой, которой никогда прежде не было и никогда больше не будет. И не нужно в ней ничего дописывать советами и поучениями, и в раму друзей и знакомых ее вставлять не нужно. И становится такой человек к похвалам и комплиментам равнодушен – он сам себе цену знает. Он знает, что он – личность.
Но Татьяне-то какая мелочь понадобилась! Дата свадьбы, которую потребовалось подогнать под горящие путевки! Я понял, почему ее мать до сих пор успокоиться не может. Ведь это же – мелочь, ерунда, в которой уступить – проще простого. И мать ее, так же, как и все остальные, не видела, что уступать она больше не может; что больше не может она заталкивать себя обеими руками в стандартную форму кирпича или кусочка пазла, что не вмещается она туда больше. Как же давно она была готова, если ей хватило такой безделицы! Как давно она могла выйти из этой толпы. Как давно она могла получить ангела-хранителя. Как давно им мог стать я. Черт!
