Текст книги "Вино одиночества"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

2

1914, 1915 годы проходили ужасно медленно...

Однажды вечером Макс вошел в столовую, где Элен сидела в большом кресле, уткнувшись в одну из разбросанных повсюду газет. Никто в доме Каролей не читал этих военных газет с их полупустыми колонками, кроме разве что последней страницы о бирже. Он улыбнулся. Как же эта малышка нелепа... Плоская грудь, хрупкие худые ручки в коротких рукавах синего льняного платья, белый батистовый передничек в крупную складку по немецкой моде, густые кудри, обрамляющие лицо, уже того зеленовато-мертвенного оттенка, как у всех детей Санкт-Петербурга, выросших без солнца, свежего воздуха и физических упражнений, не считая часа катания на коньках по воскресеньям.

Заметив его, она быстро сняла очки, зная, какой взрослой и нелепой выглядит в них; ее слабые глаза уставали от электрического света, который включали еще на заре.

Он расхохотался:

– Ты носишь очки?.. Какая же ты смешная, бедная моя девочка! Ты похожа на старушонку!

– Только когда читаю или занимаюсь, – отвечала она, чувствуя, как к щекам приливает кровь.

Он с жестоким, издевательским удовольствием заметил, что она покраснела.

– Какое кокетство!.. Бедная девочка, – повторил он с презрительным состраданием в голосе, на которое сердце Элен отозвалось гневной дрожью. – Где твоя мать?

Она угрюмо указала на соседнюю комнату, но тут дверь отворилась, и Белла в пеньюаре, в пышном облаке кружев, едва прикрывавших грудь, вошла и протянула Максу руку для поцелуя. Они молча смотрели друг на друга, и он все ниже и ниже опускал глаза, сжимая губы с выражением страстного желания.

«И они воображают, что я ничего не вижу? Это просто невероятно», – подумала Элен.

Они пошли в гостиную, а она, взяв газеты, снова уселась в красное кресло. Война... Кому до нее было дело, кроме нее и мадемуазель Роз?.. Вокруг сыпалось золото, лилось вино... Кто интересовался ранеными, женщинами в трауре?.. Кто слышал ранним утром мрачный топот солдат, шагающих, как стадо на убой?

Она посмотрела на часы. Полдевятого. Сразу после уроков она принималась за домашнее задание, никакого перерыва с самого утра. Но Элен любила учебу и книги так же, как некоторые любят вино, – чтобы забыться. Что еще, кроме этого, она видела?.. Она жила в пустом, глухом доме. Звук ее собственных шагов в пустынных комнатах, тишина холодных улиц за закрытыми окнами, дождь или снег, ранние сумерки, неподвижный ярко-зеленый свет лампы, горящей все длинные вечера, на которую она смотрела до тех пор, пока та не начинала медленно покачиваться в ее уставших глазах, – вот и все, что скрашивало ее жизнь... Отца почти никогда не было дома, мать возвращалась поздно вечером и закрывалась в гостиной с Максом, друзьями она не обзавелась. Тогда были заботы поважнее счастья детей...

Служанка задернула шторы, в комнате послышался приглушенный смех Макса.

«Чем эти двое занимаются там? Да в конце концов, какая мне разница, лишь бы меня не трогали...»

Она вдохнула запах сигарет, тянувшийся в комнату из-под двери. Отец еще не вернулся. Он придет между девятью и десятью часами, на стол подадут подгоревшие или холодные блюда, он приведет людей, которых называют «предпринимателями», возбужденных, нервных, с нетерпеливыми взглядами, с жадными и цепкими, как тиски, руками. Элен закрыла глаза, и ей казалось, будто она слышит слово, которое они без конца повторяли, единственное, которое она понимала, слово, звук которого гремел над ней, как гром, раздавался эхом, то самое, что она слышала и во сне, и наяву: «...Миллионы... миллионы... миллионы...»

Служанка остановилась на пороге, взглянула на часы и покачала головой.

– Мадемуазель не знает, когда вернется месье?

– Не знает, – ответила Элен.

Она отдернула штору и посмотрела на улицу, ожидая огонька саней на снежном фоне. Постепенно перед глазами все поплыло. Она с наслаждением погрузилась в бездонные мечты, как когда-то давно, играя в Наполеона... Но сейчас она грезила о другом, хотя снова видела себя сильной и могущественной. Королевой... Государственным деятелем, который повергает всех в трепет... Самой красивой женщиной в мире... Элен лелеяла в себе эту новую мечту, поддерживала ее, как тайный огонь.

«Буду ли я красивой?.. Наверно, нет, – с грустью размышляла она. – Сейчас у меня переходный возраст, и я не могу хорошо выглядеть... Но я никогда не стану по-настоящему красивой, у меня большой рот, плохой цвет лица... Боженька, сделай так, чтобы все мужчины влюблялись в меня, когда я вырасту...»

Она вздрогнула, услышав голос отца, который вернулся в компании двоих мужчин: Сливкера, еврея с черными, как угли, глазами, который в разговоре то и дело лихорадочно дергал руками, словно обхватывал сверток ковров, которыми он, вероятно, когда-то торговал перед верандами летних кафе, и Александра Павловича Шестова, сына одного из мимолетных министров во время войны.

Элен села на свое привычное место возле мадемуазель Роз. Буфет трещал под серебряной посудой, купленной на аукционе: старая аристократия почти совсем разорилась и на вес продавала свои ценности, которые скупали разбогатевшие коммерсанты.

«Все в этом доме напоминает пристанище воров, все здесь подержанное», – думала Элен. Массивное серебро было куплено на распродажах, никто даже не удосужился удалить ни инициалы прежних владельцев, ни украшавшие посуду гербы и эмблемы – Каролей интересовал только ее вес. Фигурки Capo di Monte[9]9
  Изделия из фарфора и керамики тончайшей ручной работы, изготавливаемые на знаменитой фарфоровой фабрике, основанной в XVIII в. в Неаполе.


[Закрыть] в упаковочной бумаге валялись в углу; севрские статуэтки, маленькие розовые тарелочки из тонкого стекла с изображениями людей и цветов грудой лежали в серванте; Белла купила их на распродаже неделю назад, но они так и остались тоскливо стоять в соломенной упаковке, завернутые в папиросную бумагу. Как и тома на книжных полках, в переплетах с гербами, купленные по цене за метр, которые никто, кроме Элен, не открывал.

Белла шутила:

– Где бы еще раздобыть портреты предков?

Только меха из Сибири были новыми. Элен видела брошенные на стол шкурки горностаев, видела, как жадные руки теребили тонкий мех мертвого животного перед тем, как пришить его к воротнику материнского пальто.

– Александр Павлович...

– Соломон Аркадьевич...

Во время разговора Шестов презрительно щурил глаза и с опаской поднимал свою похожую на яйцо голову, с редкими, напомаженными светлыми волосами, как будто брезговал дышать одним воздухом с этими подозрительными евреями. Сливкер платил ему таким же уничижительным, но все-таки более сдержанным взглядом.

Вся столовая была заставлена цветами, большими букетами, которые присылали жене Кароля. С начала войны он очень разбогател, поэтому все старались подольститься к нему.

Садясь за стол, Белла взяла красную розу и прикрепила ее к бутоньерке Макса. Кружевной пеньюар распахнулся на ее красивой груди, она неторопливо поправила его.

Вслед за дворецким вошла служанка с серебряной супницей, украшенной гербом Безбородко, бокалы были из хрусталя баккара, с надколотыми краями, но всем было все равно, каждый чувствовал, что это богатство испарится, улетучится так же быстро, как и появилось.

Мадемуазель Роз наклонилась к Элен и тихонько спросила тревожным голосом:

– Ты читала газеты?

– Да, все по-прежнему, – грустно ответила Элен, – наши не продвинулись ни на йоту...

– Вы не понимаете, война – это наша огромная удача. Сегодня вы играете бумагами, которые завтра будут стоить дороже, – сказал Сливкер, протягивая руку к пахучим маленьким темно-красным розам, украшавшим стол. – Во время войны выгодно иметь оружие, боеприпасы, артиллерийские орудия, пушки, не говоря уже о том, что это наш патриотический долг.

Шестов небрежно бросил резким и властным голосом:

– А если война через месяц кончится?.. Мы останемся с целым арсеналом на руках...

– Если бы речь шла только о завтрашнем дне, – смеясь, ответил Сливкер, отодвигая пустую тарелку.

Сын министра с аристократическим презрением глядел на него сквозь монокль, который он только что вынул из кармана, неспешно и нежно, как цветок, покрутил, затем, сморщившись всем лицом, вставил в глазницу. Он наклонился к Белле и любезно произнес по-французски:

– Наш разговор не слишком интересен для мадам.

– Она уже привыкла, – сказал Сливкер.

– Торговать оружием – не самое умное занятие, – вмешался Кароль. – Это может заинтересовать Министерство обороны. Нет, нужно торговать обмундированием для солдат, сапогами, продуктами...

Дворецкий подал заливную осетрину, разложенную на травах с вкраплениями золотистых яиц «мимоза», а следом за ней серебряную соусницу с выгравированными на ней волынками и пастушками.

Несколько минут все ели в тишине. Но, подняв голову от тарелки, Элен вновь услышала:

– ...Насчет пушек... В Испании остались пушки тысяча восемьсот шестидесятого года, однако еще в отличном состоянии. По-видимому, они стреляют даже лучше наших.

Это сказал Сливкер, расправившись с рыбой двумя взмахами вилки и схватив бокал вина, что стоял рядом. К рыбе у Каролей подавали сладкий барзак[10]10
  Вино, которое производят в городе Барзаке, расположенном в тридцати километрах от Бордо (Франция).


[Закрыть]. Сделав глоток, он брезгливо сморщился. Сливкер всегда был мрачен, не курил, не интересовался женщинами, не прикасался ни к картам, ни к свиной отбивной, если только обстоятельства не вынуждали его сидеть в компании членов правительства, которые могли вести деловые разговоры только за накрытым столом или в ресторане с цыганской музыкой.

«Живи с собаками, но не живи, как собака, – говорил он Каролю, который любил игру не меньше, чем вино и женщин. – Они погубят тебя».

– Блестящее дело, солидное... – подвел он итог. – Могу рассказать о нем подробнее, если вас это интересует... Замечательные пушки, – говорил он с присущим ему напором, расхваливая эти загадочные пушки так, будто продавал чулки в лавке.

– Но позвольте, они ведь тысяча восемьсот шестидесятого года!

– Да почему же вы полагаете, что они хуже сегодняшних? Думаете, что мы с вами умнее наших отцов?.. Почему?.. Какие у вас на то основания?..

– Позвольте, – повторил Шестов, с легкой усмешкой взяв бокал, он медленно отпил вина и, поджав губы, презрительно посмотрел на него, – вы...

– Нет, это вы позвольте!.. У каждого свои компетенции, не стоит их путать... В конце концов, не мне судить, плохие эти пушки или хорошие. Я не инженер. Я не артиллерист. Я спекулянт, деловой человек. Такова моя роль, – сказал он, отворачиваясь от Шестова, чтобы взять кусок куропатки в сливочном соусе, которую ему предложили, и, понюхав салат, отказался, поскольку зелень показалась ему несвежей. – Иду я в военное министерство, говорю: «Вот мне предлагают то-то и то-то. Вам это нужно? Решайте сами, подходит вам этот товар или нет». Вы думаете, что я не беру на себя никакой ответственности? Вам подходит? Тогда столько-то. Не подходит? Тогда до свидания. Само собой, нужно, чтобы они поняли... чтобы все, – подчеркнул он, с иронией проницательно глядя на Шестова, – чтобы каждый понял свою выгоду.

– Выгоду России, – строго сказал Шестов и властно посмотрел на присутствующих, будто хотел напомнить, что он единственный здесь представитель правительства и он один имеет право лезть к ним в душу как государственное лицо.

Тут же последовал ответ:

– Разумеется. Кстати, кто читал газеты?

– Принесите их, – сказала Белла прислуге.

Газеты стали передавать по кругу, пробегая глазами заголовки и тщательно изучая только сведения о бирже; гости нетерпеливо мяли страницы и бросали на пол, а служанка собирала скомканную бумагу позолоченной лопаткой на позолоченный поднос с гербом графов Печерских.

– Ничего особенного. Еще одна столетняя война, – сказал Макс. Он томно и страстно посмотрел на Беллу. – Как чудесно пахнут эти розы...

– Это ваши, – с улыбкой ответила она, указывая на распускающиеся цветы в маленькой серебряной корзине тонкой работы.

Шестов сказал:

– Относительно пушек я не разделяю вашего мнения, друг мой... – он сделал паузу, притворившись, что позабыл имя, – э... Соломон Соломонович.

Сливкер почувствовал намек, но только пожал плечами, мол: «Да называй меня хоть свиньей, если тебе так угодно, главное, делай, что тебе говорят».

Он добродушно поправил его:

– Аркадьевич, друг мой, Аркадьевич, впрочем, это не имеет никакого значения... Итак, о чем вы говорили?..

– О ваших пушках. Вы не думаете, что они пригодятся для иных целей? Мне кажется, можно неплохо подзаработать, сдав их на металлолом... Я, конечно, точно не знаю, но, по-моему, сейчас повсюду дефицит металлолома...

Сливкер вздохнул. Он долго выбирал спаржу, поэтому ответил не сразу:

– Вы хотите поговорить об этом с вашим отцом?

– Боже мой... это совершенно ни к чему не обязывает... Разумеется, он не станет покупать кота в мешке...

– Но он не единственный член комиссии...

– Ну, остальных можно убедить.

– Взятками, – сказал Кароль. Он предпочитал называть вещи своими именами.

– Увы!..

– Несчастная страна, – сказал Сливкер, который добился, чего хотел, и уже мог позволить себе польстить Шестову.

– Поскольку это высокопатриотическое дело, в этом только полбеды, но если бы вы знали... Однако я не могу выдавать секретов богов, – ответил Шестов.

Кароль сказал:

– Я знаю дело понаваристее ваших испанских пушек. Конфискованный у австрийской компании в начале войны завод, вполне пригодный для дальнейшего использования. Я слышал о нем из надежного источника. Нужно купить пакет акций, сегодня они стоят пять рублей, через два месяца будут стоить пятьсот. Честно говоря, я не понимаю, почему мы не занимаемся безопасными делами.

– Потому что, начиная дело, мы никогда не знаем, будет оно безопасным или нет.

– Ваше дело с лепешками для солдат – прекрасное тому доказательство, – с ухмылкой произнес Кароль.

– Почему же?

– Да вы нам прожужжали о нем все уши за полгода. А в результате – килограммы заплесневелого хлеба.

– Мука была первого сорта, – задетый, по всей видимости, за живое, отвечал Сливкер, – я договорился с лучшими мукомолами. Беда в том, что мы решили построить пекарни, чтобы сократить расходы, но, поскольку никто не знал, какие для этого требовались печи, хлеб не пропекся и заплесневел.

– А солдаты помирали от дизентерии, – добавил Шестов.

– Вы и вправду так думаете?.. Товар просто не приняли – вот и все дела. Очень жаль, но хлеб пришлось выбросить. Я сам потребовал этого у человека, который отвечал за сделку. На моей совести нет ни единой смерти, – сказал Сливкер.

Хитро прищурившись, Кароль по-детски засмеялся и слегка дернул Элен за волосы. Она поймала его сухую смуглую руку и поцеловала ее. Она любила огонек в его глазах, его седые волосы и улыбку, которая была то грустной, то на удивление хитрой.

«Он просто тает, глядя на эту женщину, – со злостью думала Элен, – как он может не замечать их интрижек?.. Он счастлив в этом доме, где нет лада, в доме со всей этой новой мебелью, посудой, на которой стоят не его инициалы, счастлив, несмотря на то что его предают и обманывают... Хотя нельзя сказать, что он ничего не видит. Нет, он отмахивается от всего, не придает никакого значения... По сути, у него только одна страсть, которая заполонила всю его душу, – игра, игра на бирже и в карты. Вот и все».

Они ели яблочную шарлотку, плавающую в обжигающем шоколадном соусе. Элен любила шоколад и на какое-то время перестала слушать «взрослые разговоры». Мать упрекала ее: «Макс тоже считает, что ты иногда уж больно интересуешься разговорами взрослых. Разве они тебя касаются? Лучше думай о своих уроках...»

Из духа противоречия Элен изо всех сил старалась услышать и понять, о чем они говорили.

Но сейчас она устала, и до нее доносилось только неразборчивое бормотание:

– Корабли...

– Нефть...

– Нефтепровод...

– Сапоги...

– Спальные мешки...

– Пакеты акций...

– Миллионы... Миллионы... Миллионы...

Последнее слово то и дело повторялось, разделяя реплики, как песенный припев.

«Ну вот, опять за старое», – подумала Элен.

Ужин закончился. Элен вышла из-за стола, сделав скромный реверанс, который, впрочем, никто не заметил, и пошла спать. В доме до самого утра стоял запах сигар и дорогого коньяка, который доносился до ее комнаты, проникал в ее сны. А где-то вдалеке от грохота сотрясались мостовые – по улице проходили артиллерийские части.

3

Революция еще не началась, но ее приближение уже ощущалось – даже воздух казался тяжелым, предвещая опасность, как утренняя заря накануне грозы. Никто не интересовался новостями с фронта; война словно осталась в далеком прошлом; на раненых смотрели равнодушно, на солдат – с враждебной неприязнью. Людей, окружающих Элен, заботили только деньги. Они всё богатели. Золото сыпалось мешками. Однако эта золотая жила была извилиста и непредсказуема, что пугало даже тех, кто напал на нее и уже успел нажиться. Все давалось слишком скоро, слишком легко... Как только покупали какую-нибудь биржевую акцию, ее курс взлетал стрелой. Суммы уже не радостно выкрикивали, а произносили шепотом. Теперь Элен слышала слово не «миллионы», а «миллиарды», произнесенное нерешительным, прерывистым, тихим голосом; она видела вокруг только жадные и растерянные взгляды. Покупалось все и повсюду. Утром и вечером к ним приходили мужчины, доставали из карманов свертки, за закрытыми дверями Элен слышала их ожесточенные короткие разговоры вполголоса. Они скупали необработанные меха, не выделанные и не раскроенные, а только перевязанные бечевкой, какими их купили у торговцев на базарах в далекой Азии. Они расхватывали шкурки горностая и соболя, похожие на мертвых крыс партии шиншилл, бижутерию, колье, старинные браслеты на развес, огромные мутные изумруды, покупали, не глядя, теряя рассудок от спешки и жадности. Покупали золото, литыми и чеканными слитками, но самое главное – акции, пакеты, пачки, кучи ценных бумаг, предоставляющих права на банки, танкеры, нефтепроводы, еще не добытые алмазы... От этих бумаг ломились шкафы, их засовывали под драпировку стен, в матрасы, прятали в комнатах для прислуги, в комнате для занятий, с приходом весны – в печках; эти пакеты бумаг зашивали в кресла, и приходящие к Каролям мужчины поочередно сидели на них, согревая их своим теплом, словно надеясь высидеть золотые яйца. С орнаментом из роз, в углу лежал свернутый ковер из Савонери[11]11
  Королевская ковровая мануфактура во Франции, основанная в XVII в.


[Закрыть], набитый шуршащими бумагами. Иногда Элен забавы ради тайком вставала на него, и бумаги хрустели под ногами, как опавшие листья. В темноте белел закрытый рояль, на стенах с золотистыми обоями висели трубки, рожки, шляпы эпохи Людовика XV, дудки, ленты и пыльные букеты. Родители Элен, «предприниматели» и Макс проводили вечера в маленьком душном кабинете, где не было никакой мебели, только телефон и пишущая машинка. Они теснились в нем, с удовольствием вдыхая густой сигарный дым, слушая скрип голого паркета под ногами и созерцая голые толстые стены, заглушающие их голоса. Пользуясь сутолокой тесной комнаты и слабым освещением свисающей с потолка голой лампы, Макс и Белла сидели, прижавшись друг к другу разгоряченными телами. Кароль ничего не замечал, лишь иногда в полумраке нежно сжимал обнаженную руку жены. Сейчас она восхищалась им, побаивалась его, потому что он расточал роскошь и благосостояние. Но в этом доме ей жилось не лучше, чем Элен. Иногда она с тоской вспоминала гостиничные номера с парой чемоданов в углу и мимолетные любовные приключения за поворотом улицы. Белла ухитрялась вызвать в молодом Максе с его неутомимым красивым телом страсть, ревность и такие приступы ярости, на которые он был только способен. Элен снова жила среди ругани, ссор и обидных слов, но теперь слышала их от матери и Макса. Она специально старалась досадить им, как только могла. Она научилась так насмешливо смотреть на Макса, при этом никогда с ним не разговаривая, что это выводило его из себя. Он просто возненавидел ее. Ему было двадцать четыре, но он был еще весьма глуп и ненавидел маленькую девочку.

Элен печально бродила по квартире в ожидании ужина. Уроки были сделаны. Когда она начинала читать, мадемуазель Роз отбирала у нее книгу:

– Ты испортишь зрение, Лили...

Чрезмерное чтение порой действовало на Элен как тяжелое похмелье. Однако оставаться без дела в комнате для занятий, сидя напротив молча качающей головой мадемуазель Роз, было выше ее сил... Несколько минут она следила взглядом за ее немолодыми ловкими руками, всегда занятыми шитьем, но понемногу желание двигаться, сменить обстановку заставляло ее уйти из комнаты. Мадемуазель Роз так постарела с тех пор, как началась война... Вот уже три года, как она не получала вестей от родственников и брата, которого называла «малыш» или «малыш Марсель», потому что он был рожден от второго брака ее отца. В начале 1914 года он пропал без вести где-то в Вогезах. Друзей в Санкт-Петербурге у нее не было, по-русски она не говорила, хотя жила в этой стране вот уже целых пятнадцать лет. Все причиняло ей душевную боль. Элен была смыслом ее жизни, но теперь она выросла и больше нуждалась в понимании, чем в уходе... Мадемуазель Роз всегда считала ее ребенком, кроме того, она была слишком сдержанна, чтобы постараться заслужить доверие Элен, которого та никому не оказывала... Девочка ревностно охраняла свой внутренний мир. Она упорно скрывала его от всех, даже от той, кого любила больше всех на свете. Но крепче всего их объединял страх, о котором они даже не осмеливались говорить, – страх, что мадемуазель Роз уволят. Все могло случиться... Их жизни зависели от простого каприза, вспышки гнева Беллы или злой насмешки Макса. Ни разу Элен не вздохнула свободно за все эти убийственные годы, ни разу она не заснула спокойным и безмятежным сном. Днем мадемуазель Роз водила Элен на мессу в собор Нотр-Дам де Франс, где французский священник рассказывал детям, родившимся в других странах, о Франции, о войне, молился о тех, «кто при смерти, за путешественников, за павших на поле боя солдат...».

«Нам здесь хорошо», – думала Элен, глядя на огонек двух тоненьких свечек, зажженных перед образом Девы Марии, и слушая, как в ритм пению медленно стекают и падают на плиточный пол, точно слезы, капли воска. Она закрывала глаза. Дома Белла говорила, пожимая плечами:

– Твоя мадемуазель становится святошей... Этого еще не хватало...

В церкви Элен ни о чем не тревожилась, ни о чем не думала, а просто предавалась умиротворяющим мечтам, но, как только переступала порог, как только оказывалась на темной улице, как только начинала шагать вдоль мрачного зловонного канала, сердце ее вновь сжималось от смертельной тоски.

Иногда мадемуазель Роз с удивлением осматривалась вокруг, словно очнувшись от сна. Порой она невнятно шептала какие-то слова, и Элен с нетерпением кричала: «Ну что вы такое говорите?» Тогда она вздрагивала, медленно отводя свои большие впалые глаза, и тихонько отвечала:

– Ничего, Элен.

Жалость, наполнявшая сердце Элен, не смягчала ее, а, наоборот, сердила и лежала камнем у нее на сердце. Она с отчаянием думала: «Я становлюсь такой же злой, как и все...»

Однажды Элен долго рассматривала свое отражение в зеркалах гостиной, куда проникал свет из-под дверей соседнего кабинета. Ее темное платье, на которое ложились черные тени от красивой деревянной обшивки на стенах, охватывающий тонкую смуглую шею тугой квадратный воротничок, золотая цепочка с голубым эмалированным медальончиком были для Элен единственными «внешними» признаками ее богатства. Каким скучным оно казалось ей... Она считала себя несчастной, потому что ее одевали, как маленькую девочку, в короткие юбочки и завивали ей локоны, тогда как в России в четырнадцать лет ты уже женщина...

«На что я жалуюсь?.. – думала она. – Я такая же, как все. В каждом доме живут жены, изменяющие вечно занятым и думающим только о деньгах мужьям, несчастные дети... Говорят, когда у вас есть деньги, вам все приятно, все по душе, все ладится. У меня есть деньги, я здорова... но мне так скучно...»

Как-то вечером Шестов застал ее перед зеркалом и подошел к ней; он был пьян; с улыбкой посмотрев на обращенное к нему худенькое личико, он сказал:

– Какие красивые глазки...

Элен видела, что Шестов пьян и, хуже того, заслуживал презрения, потому что продавал свою страну тому, кто больше за нее предложит, но он был первым мужчиной, который посмотрел на нее... она не могла объяснить, как именно... это был первый мужской взгляд, который она почувствовала на себе; он посмотрел на ее маленькую, едва наметившуюся грудь, чуть заметную под платьем. Взгляд его долго искал нежную впадинку на худом, по-детски угловатом плече; взяв руку девочки, он поцеловал ее и вышел. В ту ночь впервые в жизни Элен не спала, мучаясь и сгорая от стыда, до боли испытывая неловкость, но вместе с тем и гордость, вновь чувствуя на себе этот тяжелый, нахальный мужской взгляд. Однако с того дня Шестов все больше и больше внушал ей страх, и она как могла избегала его.

В один из вечеров Элен увидала бродившие по улицам города группы женщин, которые просили хлеба. Они несли развевающееся на ветру полотнище, и, хотя их было много, это был не протест, а лишь робкая, тихая мольба:

– Хлеба, хлеба, мы хотим хлеба...

Когда они проходили мимо домов, двери затворялись одна за другой. А из соседней комнаты до Элен по-прежнему доносилось:

– ...Продать... Купить...

– Говорят...

– Говорят...

– Беспорядки, бунты, революция...

Но в глубине души эти люди не верили во все это; они размышляли о том, что происходило вокруг, не больше, нежели человек, которого уносит течение бурной реки.

– Деньги будут всегда...

– Единственное, что сейчас надо делать, – это покупать, покупать...

– Покупать что угодно... Электрические лампочки, зубные щетки, консервы... Мне только что сообщили о картине Рембрандта, которую можно заполучить за гроши...

Революция? Они отмахивались от нее, при этом нисколько не преуменьшая ее последствий. Этот нетерпеливый жест означал:

«Ну да, мы прекрасно знаем, что все скоро кончится, провалится в тартарары. Впрочем, мы привыкли к этому ожиданию. Размеренная жизнь наводит на нас скуку и ужас. Мы всё прекрасно понимаем, но нам по душе эта захватывающая игра с богатством, с бриллиантами, что будут конфискованы, с акциями, которые завтра станут макулатурой, с картинами, которые будут сожжены...»

Кто-то тихо сказал:

– Говорят, что Распутина убили... Говорят, его убил...

И после этих слов они переходили на неразборчивый шепот – император и императорская семья еще внушали уважение и страх.

– Как это возможно?

После минуты молчания версия была отвергнута. Да, да, посмотрим. А пока позвольте нам наиграться, насытиться, накопить золота, драгоценностей, а еще говорить о деньгах, мечтать о них, гладить золотые слитки, любовно перебирать драгоценности, рубли, а завтра они будут стоить?.. Сколько будут стоить они завтра?.. Ах! Ведь это будет завтра... Что толку думать о завтрашнем дне?.. Поэтому нужно продавать, продавать, продавать... И в то же время покупать, покупать и еще раз покупать...

– Боженька, спаси папочку...

О матери – ни слова.

– Боженька, спаси мадемуазель Роз... Прости мне грехи мои. Помоги французам победить в войне...