Текст книги "Вино одиночества"

Автор книги: Ирен Немировски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

8

Даже в жизни Элен иногда наступал праздник. Каждый год она с матерью и мадемуазель Роз ездила во Францию... Какое счастье вновь оказаться в Париже!.. Она так его любила!.. Теперь, когда Борис Кароль разбогател, его жена останавливалась в «Гранд-отеле», а Элен жила в скверном пансиончике за Нотр-Дам-де-Лоретт. Девочка подрастала, и ее следовало держать подальше от той жизни, которая нравилась матери. Мадам Кароль старалась сэкономить на проживании Элен и мадемуазель Роз, извлекая из ситуации и материальную выгоду. Но Элен была совершенно счастлива. В течение нескольких месяцев она жила как ее французские ровесники. Как же она завидовала им, неустанно наблюдала за ними! И почему она не родилась в одном из этих неприглядных тихих райончиков, где все дома похожи один на другой? Родиться и вырасти в Париже... Быть дома... Не встречаться каждое утро с матерью в Булонском лесу, чтобы медленно пройтись с ней по аллее Акаций (выполнив эту обязанность, Белла Кароль считала, что имеет право забыть о дочери до завтрашнего дня, за исключением тех случаев, когда та серьезно заболевала). Не видеть, как она, в вуали с мушками, закрывающей лицо, разодетая по моде той поры в ирландский жакет и тянущиеся по опавшим листьям юбки, вышагивает, будто разукрашенная лошадь в похоронной процессии, пока в конце аллеи ее поджидает аргентинец с кожей цвета сигары... Не трястись пять дней в поезде, чтобы снова вернуться в ту варварскую страну, которую она не могла считать своей, потому что говорила по-французски лучше, чем по-русски, потому что ее волосы не были забраны в тугие косички, а уложены в кудри, и платья сшиты по парижской моде... Или хотя бы быть дочкой того лавочника возле Лионского вокзала, с розовыми, как редиски, щеками, носить черный фартук и спрашивать у матери:

– Мама, где тетради в клеточку за один су?

Просто быть той девочкой...

– Элен, держись прямо.

«Вот черт!»

Если бы только ее звали Жанна Фурнье, или Лулу Массар, или Анриетта Дюран, именем, которое легко понять, легко запомнить... Нет, она не походила на других... Не очень... А как жаль!.. И все-таки... Ее жизнь была ярче, интереснее, чем жизнь других детей... Она столько всего знала! Она повидала столько разных стран... Порою ей казалось, что в ее теле уживались две разные души... Элен была еще маленькой девочкой, но у нее уже столько воспоминаний, что она легко могла понять значение взрослого слова «опыт»... Иногда при мысли об этом ее охватывала какая-то пьянящая радость. Она шагала в красноватых сумерках, наступающих в Париже в шесть часов вечера, когда по улицам растекается мягкий свет, держала за руку мадемуазель Роз, смотрела в лица прохожим, придумывала им имена, воображала их прошлую жизнь, кого они любят, что ненавидят... И хвасталась про себя: «Вот в России люди бы не поняли их языка, не узнали бы, что думает торговец, кучер, крестьянин... А я знаю... Я понимаю и тех и других... пусть они толкают меня... Я путаюсь у них под ногами, пытаясь поймать свой мячик. А они думают: “Эти дети просто несносны”, но я-то умнее, я повидала больше, чем они за всю их длинную скучную жизнь...»

С этими мыслями она смотрела на рождественские витрины большого магазина и снова с тоской в сердце представляла себе парижскую семью, их квартирку, рождественскую елку под фарфоровой люстрой...

Элен взрослела. Ее тело менялось, теряя свою детскую крепость; ноги и руки постепенно становились худощавыми, хрупкими; красивый розовый румянец исчезал, лицо бледнело, подбородок стал длиннее, а глаза провалились.

В последнюю зиму перед началом войны ей исполнилось двенадцать. Тогда она жила в Ницце, отец должен был приехать за ними из Сибири, чтобы увезти в Петербург.

В тот год в Ницце Элен впервые без презрительного равнодушия слушала ласковый, романтичный шум моря, итальянские романсы, слова «любовник», «любовь»... Ночи были теплыми, в воздухе витал чудесный аромат... Она была в том возрасте, когда девочки внезапно просыпаются по ночам с выпрыгивающим из груди сердцем, сжимают дрожащими руками плоскую грудь под вышитой ночной рубашкой и думают: «В такой-то день мне исполнится пятнадцать лет, шестнадцать лет... В такой-то день я стану женщиной...»

Борис Кароль приехал в Ниццу мартовским утром. Отец останется в ее памяти таким, каким она увидела его в тот день: окрепшим, смуглым, с ярко-красным ртом. Когда он наклонился к ней, она приложила свои губы к его шершавой щеке и вмиг почувствовала, как любовь наполнила ее сердце такой острой радостью, что ей стало больно и тревожно. Бросив мадемуазель Роз, Элен повисла на руке отца. Он улыбнулся ей. Когда он смеялся, его лицо освещалось каким-то плутовским огоньком. Она с нежностью поцеловала красивую смуглую руку с ногтями такой же формы, как у нее. Вскоре раздался пронзительный и грустный гудок уходящего поезда, словно мелодия, которая отныне всегда будет звучать во время кратких появлений отца в жизни Элен. Тут же начался разговор, который был для нее пустым набором звуков – слова в нем заменяли цифры, с этой минуты они останутся для нее лишь цифрами, хотя их отзвуки будут сопровождать ее, пока смерть навеки не сомкнет губы отца.

– Миллионы, миллионы, акции... акции банка «Шелл», акции «Де Бирс», купили за двадцать пять, продали за девяносто...

Плавно покачивая бедрами, мимо них прошла девушка с полной корзиной серебристой рыбы на голове:

– Sardini! Belli sardini!

На каждом «i» она своим тонким голосом издавала стонущий пронзительный, как крик морской птицы, звук.

– ...Я спекулировал... Он спекулировал...

Только позвякивали колокольчики взятой напрокат коляски; лошадь трясла длинными ушами над соломенной шляпой в форме конуса; кучер губами теребил цветок.

– Я выиграл... я проиграл... Я снова выиграл... Деньги, акции...

– Медь, серебряные рудники, золотые прииски... фосфаты... миллионы, миллионы, миллионы...

После того как Кароль пообедал и переоделся, Элен увязалась с ним на прогулку. Они молча прошли Английскую набережную. О чем им было разговаривать? Кароля интересовали только деньги, секреты выигрыша и дела, а Элен была еще несмышленым ребенком и с обожанием смотрела на него.

Он улыбнулся ей, ущипнув за щеку:

– Скажи-ка, а не пойти ли нам перекусить в «Монте-Карло»?

– О да, – тихонько сказала Элен и радостно прищурилась.

После полдника в «Монте-Карло» Кароль вдруг занервничал. Некоторое время он, словно колеблясь, барабанил пальцами по столу, затем встал и повел ее за собой.

Они вошли в казино.

– Жди меня здесь, – сказал он, указав на вестибюль, и исчез.

Она села, стараясь держаться прямо и не запачкать перчатки и пальто. Зеркало, перед которым чудаковатого вида женщина размашисто красила губы красной помадой, отражало худенькую маленькую фигурку ребенка, с обрамленным кудрями лицом, в воротничке из, пусть жидковатого, меха горностая, который отец привез ей из Сибири. Элен пришлось ждать очень долго. Время шло. Одни мужчины входили, другие выходили. Она видела странные лица старух с большими сумками; их руки еще дрожали от золотых монет. Ей уже доводилось бывать в казино. Элен помнила: когда-то давно, проходя по игровому залу в Остенде, она видела, как под ногами игроков валялись золотые монеты, на которые они не обращали никакого внимания. Но теперь Элен умела видеть не только очевидное. Она смотрела на этих нарумяненных, напудренных женщин и думала: «Есть ли у них дети? Были ли они молоды? Были ли счастливы?»

Когда-то нам было жалко детей, но, повзрослев, становится жалко и стариков, потому что, глядя на их увядшие лица, мы понимаем: однажды будем такими же... Этот возраст означает, что детство уходит.

Небо за окном все темнело. Прекрасная бархатная ночь, итальянская ночь с освещенными фонтанами, ароматами, распустившимися магнолиями, легким ласкающим ветерком... Прижавшись лицом к стеклу, Элен смотрела в окно. Ночь казалась ей слишком жаркой, слишком сладостной, «не для детей», улыбнувшись, подумала она. Она чувствовала себя маленькой, потерянной и в чем-то виноватой. (Почему? За мной никто не придет. Я ведь была с папой. Впрочем, он недолго занимался мной...) Было восемь часов вечера. Перед «Кафе де Пари» останавливались экипажи, из них выходили разодетые мужчины, женщины в вечерних платьях. Под балконом слышались звуки мандолины, поцелуев, приглушенные смешки. На набережной, ведущей к казино, мерцали огни, на которые собирались все распутные женщины города. Уже девять часов... «Я хочу есть, – подумала Элен, – что же делать? Остается только ждать, ведь меня не пустят в зал». Сколько было здесь таких, как она, покорно ждущих кого-то... В вестибюле сидели встревоженные, скучающие женщины и, молча, не жалуясь, считали минуты... Она отчего-то чувствовала себя старой и покорной, возможно, ей придется провести на этой банкетке целую ночь. Если бы только не слипались под тяжелыми веками глаза... Время тянулось до того медленно... и тем не менее казалось, что стрелка на стенных часах казино передвигается с удивительной быстротой. Только что было полдесятого, в это время она обычно ложится спать. Но вот стрелка сдвинулась, показала без десяти десять, потом десять часов... Чтобы не заснуть, Элен принялась шагать из одного конца вестибюля в другой. На его противоположной стороне, в тени, так же взад-вперед ходила женщина в боа с развевающимися розовыми перьями. Элен наблюдала за ней. Ей чудилось, что от голода ее разум удивительным образом воспарил и переселился в эту женщину, а ее сердцу передались усталость и тревога незнакомки. Как же сильно хочется есть... Она вдохнула запах бульона, доносящийся с кухни «Кафе де Пари».

«Я чувствую себя чемоданом, который забыли в камере хранения», – подумала она, пытаясь шуткой утешить себя.

Разумеется, все это было забавно, очень забавно... Она осмотрелась – кроме нее, детей в вестибюле не было, все они уже давно спали. Заботливые руки затворили окна и задернули шторы их комнат. Они не слышат шепот пристающего к цветочницам старика, не видят, как целуются на лавках парочки.

«Мадемуазель Роз меня бы не забыла... Я ведь все не могла поверить, но это правда, одна она любит меня...» – с горечью думала Элен.

Одиннадцать часов. Этот белый город в свете луны казался суровым и чужим... Она все шагала взад-вперед с полузакрытыми от одолевающего ее сна глазами, считая, чтобы не заснуть, огни на набережной, в окнах домов. Полно! Хватит хныкать... Неужели она расплачется, как оставленный в скверике ребенок?.. Из казино, прижимая к сердцу сумки, выходили последние ведьмы с растекшимися по лицу румянами... И наконец появился седой мужчина, весь светившийся от радости и страсти... Ее любимый отец.

Он крепко сжал ее руку.

– Иди сюда, моя бедная девочка... Я совсем позабыл о тебе... Пойдем скорее домой...

Элен не осмелилась сказать ему, что голодна. Она боялась, что он пожмет плечами и вздохнет, как ее мать: «Дети... Это такая обуза!»

– Ты хоть выиграл, папа?

На губах отца промелькнула довольная, но вместе с тем страдальческая улыбка.

– Выиграл ли я?.. Да, немного... Но разве играют ради выигрыша?

– А тогда зачем же?

– Чтобы играть, девочка моя, – сказал отец, и Элен показалось, что она ощутила жар его горячей крови в своей ладони. Он взглянул на нее с нежным презрением.

– Тебе этого не понять. Еще слишком мала. Впрочем, ты никогда и не поймешь. Ты ведь женщина.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Осенним днем 1914 года, когда на улицы опустились бледно-синие сумерки, Элен и мадемуазель Роз с последней повозкой багажа прибыли в Санкт-Петербург. Родители здесь уже жили несколько недель.

Как обычно перед встречей с матерью после долгой разлуки, Элен дрожала от страха, хотя она скорее умерла бы, чем выдала свои чувства...

Это был один из тех мрачных, дождливых дней в самое грустное время года, когда солнечный свет едва пробивается сквозь тучи, поэтому приходится просыпаться, вставать, есть и работать при свете лампы, в то время как с желтого неба сыплется и кружится на неистовом ветру мокрый липкий снег. Как сильно задувал в тот день этот резкий северный ветер! Как пахла гниющая вода Невы!..

На улицах горели фонари. Все было окутано густым, как дым, туманом. Элен сразу же возненавидела этот незнакомый город, при виде которого ее сердце сжалось в предчувствии беды. Нервно дергая за рукав пальто мадемуазель Роз, она хотела ощутить привычное тепло ее руки, потом отвернулась и с грустным удивлением стала смотреть на отражение своего бледного, изменившегося от тревоги лица в окне автомобиля.

– Что такое, Лили? – спросила мадемуазель Роз.

– Ничего. Мне холодно. Ужасный город, – прошептала Элен с отчаянием. – А в Париже сейчас все деревья в золоте.

– Мы все равно не смогли бы сейчас попасть в Париж из-за войны, моя бедняжка, – грустно сказала мадемуазель Роз.

Они замолчали. Тяжелые капли быстро бежали по стеклу, будто слезы по лицу.

– Она даже не приехала встретить нас на станцию, – горько сказала Элен и почувствовала, как сердце защемило от тоски и боли.

Мадемуазель Роз привычно поправила ее:

– Не «она», а «мама»... «Мама не приехала нас встретить...»

– Мама не приехала нас встретить... Наверное, ей не очень-то хочется меня видеть... Впрочем, как и мне ее, – тихо добавила она.

– В таком случае на что ты жалуешься? У тебя есть в запасе еще несколько минут...

Она улыбнулась с выражением меланхоличной иронии, которая удивила Элен. Девочка спросила:

– У них сейчас есть автомобиль?

– Да. Твой отец заработал много денег.

– А... А дедушка с бабушкой? Они сюда не приедут?

– Я не знаю.

Но Элен догадывалась, что она уже никогда не увидит бабушку с дедушкой. Разбогатев, Белла сразу сделала вклад, обеспечивающий им пожизненный денежный доход в Украине. Таким образом, она навсегда могла забыть о них.

Когда Элен думала о бабушке с дедушкой, то испытывала невыносимое чувство жалости, которое казалось ей ужасным. Она старалась избегать мыслей о них, но то и дело вспоминала, как они бегут мелкими неуверенными шажками по перрону вслед уходящему поезду... Бабушка плакала, однако это было ее привычным состоянием, а старик Сафронов еще хорохорился, выпрямившись, он махал своей тростью и кричал дрожащим голосом:

– До скорого! Мы приедем навестить вас в Петербурге! Скажи маме, чтобы она поскорее нас пригласила.

– Как же, бедный дедушка может только надеяться, – прошептала Элен.

Она не догадывалась, что старик лучше ее понимал свою участь, и не знала, что после ее отъезда, возвращаясь в опустевший дом, он шел впереди своей стонущей и хныкающей жены, с досадой и угрызениями совести думая: «Вот пришел и мой черед! Я всю жизнь куда-то бежал, забывая обо всех ради собственного удовольствия, ради своих прихотей! Теперь я стар и выжат, как лимон, и сам плетусь за остальными». Обернувшись, он впервые в жизни соизволил подождать жену, сердито стуча тростью и крича:

– Ну давай же, шевелись, черепаха!

«Отставка для бабушки и дедушки», – подумала Элен с грустной иронией, которую она унаследовала от отца.

Тем временем автомобиль остановился перед большим красивым домом. Планировка квартиры Каролей позволяла разглядеть из прихожей даже дальние помещения. Через большие белые двери виднелась череда комнат в белых и золотых тонах. Элен ушиблась об угол огромного белого рояля, глянула на отражение в многочисленных зеркалах своего бледного потерянного лица и, наконец, оказалась в комнатке поменьше и темнее остальных, где, опершись на край стола, стояла ее мать, а возле нее сидел юноша, которого Элен не узнала.

«Затянута в корсет в три часа дня», – подумала она, вспоминая просторные пеньюары и распущенные волосы матери. Она подняла глаза, вмиг пересчитала все новые кольца на белых пальцах, глянула на элегантное платье, тонкую талию, радостное и вместе с тем страстное выражение лица. Эта сцена потом навсегда останется в ее сердце, она никогда ее не забудет...

– Здравствуй, Элен... Стало быть, поезд пришел раньше? Я не ждала тебя в такую рань.

Элен пробормотала:

– Здравствуй, мама...

Она никогда не произносила слово «мама», четко выговаривая оба слога, словно застревавшие между ее сжатых губ. У нее получалось «ма», похожее на кроткое выражение недовольства, которое ей каждый раз с усилием и какой-то смутной болью приходилось выдавливать из себя.

– Здравствуй.

Нарумяненная щека склонилась к девочке, она осторожно приложила к ней губы, машинально стараясь отыскать место без пудры и крема.

– Не испорти мне прическу... Что же ты не здороваешься со своим кузеном? Не узнаешь его? Это Макс Сафронов.

На ее накрашенных тонких, красных, как струйки крови, губах мелькнула победная улыбка.

Элен тут же вспомнила карету Лидии Сафроновой, которую не раз видела в ее родном городе. Воображение вновь нарисовало ей образ неподвижной женщины, высовывавшей из скунсового палантина свою маленькую змеиную головку с черными глазами, что жалили ее своим холодным взглядом.

– Макс? Здесь?..

«Должно быть, они действительно разбогатели», – с иронией подумала Элен.

Она была очарована бледностью лица молодого человека, поскольку впервые увидела эту белизну, свойственную жителям Санкт-Петербурга. Казалось, под его кожей, бледной, как лепестки распустившегося в подвале цветка, нет ни капли крови. В его манерах чувствовалось какое-то напускное высокомерие; у него был изящно загнутый подобно орлиному клюву тонкий нос, большие зеленые глаза и светлые, но уже редеющие на висках волосы, хотя ему едва исполнилось двадцать четыре.

Он коснулся пальцем щеки Элен, ущипнул ее за приподнятый подбородок.

– Здравствуй, кузиночка. И сколько тебе уже лет? – спросил он, явно не зная, о чем с ней разговаривать, и внимательно и насмешливо глядя на нее своими зелеными глазами, но тут же, не слушая ответа, прошептал: – Как она горбится... Нужно держаться прямо, деточка... Мои сестры в твоем возрасте уже были выше тебя на голову и держались прямо, как спицы...

– В самом деле, – недовольно воскликнула Белла, – ты плохо держишься; надо бранить ее за это, мадемуазель Роз!

– Она устала за поездку.

– Вечно вы ее оправдываете, – раздраженно сказала Белла. Она слегка стукнула Элен между лопаток по худой сутулой спине. – Ты ведь знаешь, это тебя не красит, детка... Без толку ругаться, она все равно ничего не слушает... И посмотрите, Макс, какой у нее болезненный вид... Ваши сестры выглядели такими здоровыми, спортивными...

Макс прошептал:

– English education, you know... Cold bath and bare knees and not encouraged to be sorry for themselves...[8]8
  Вы знаете, это все английское воспитание... Холодные ванны, голые коленки и установка не жалеть себя... (англ.)


[Закрыть] Она совершенно непохожа на вас, Белла.

Элен спросила:

– А где папа?

– У папы все хорошо, но он поздно возвращается домой. Ты увидишь его перед сном, он сейчас очень занят.

Они замолчали. Элен стояла прямо, вытянувшись, как на параде, не осмеливаясь ни уйти, ни присесть. Наконец Белла устало и раздраженно пробормотала:

– Ну ладно, хватит смотреть на меня, раскрыв рот. Ступай в свою комнату...

Элен ушла, с тревогой гадая, счастье или беду этот человек принесет в ее жизнь, и чувствуя, что отныне она во многом будет зависеть от него. Уже взрослой, вспоминая эти минуты, эти два склонившиеся друг к другу лица, это молчание, улыбку матери и все, что она тогда заметила, угадала, почувствовала с первого взгляда, она недоумевала: «Как же это возможно... Мне было всего двенадцать... Вероятно, я догадалась позже... а сейчас мне только кажется, что я сразу все поняла... Правда всплывала потихоньку, а не вдруг... Я была еще ребенком, и в тот день они ничего не сказали, сидели поодаль друг от друга...» Позже, если какой-нибудь цвет, звук или запах переносили ее в прошлое, если ей удавалось воскресить в памяти лицо того, молодого Макса, то в ней тут же, словно после долгого сна, пробуждалось сердце маленькой девочки, которое нашептывало ей: «Ты тоже предала свое детство!.. Разве ты позабыла, что в твоем детском теле жила душа зрелой женщины, такой, какая ты сейчас... Стало быть, тогда я жаловалось не просто так, я действительно была несчастной и одинокой, а теперь даже ты позабыла обо мне...»

На самом деле Элен узнала об их связи в тот самый грустный день; она дрожала от страха, сразу возненавидев этого высокомерного юношу, который тогда произнес: «Она совершенно непохожа на вас, Белла...»

«А папа? Какая же я эгоистка, думаю только о себе... Должно быть, он страдает, если тоже знает обо всем», – подумала она, но тут же горечь и злоба наполнили ее сердце.

«До меня ведь никому нет дела. Надо хотя бы самой полюбить себя...»

Она подошла к мадемуазель Роз:

– Скажите...

– Что?

– Этот молодой человек... мой кузен... и она... Я угадала, не так ли?

Мадемуазель Роз резко дернулась, сжала тонкие бледные губы и, сделав над собой усилие, тихо проговорила:

– Нет, нет, Элен...

Но Элен с жаром продолжала шептать ей на ухо:

– Я знаю, знаю, говорю же вам, что я знаю...

Позади них отворилась дверь. Мадемуазель Роз вздрогнула и тихонько сказала, от испуга сжимая руку Элен:

– Замолчи, сейчас же замолчи... Если они узнают, что ты о чем-то догадываешься, тебя отправят в пансион, а я...

Элен замерла и, опустив глаза, пробормотала:

– Конечно...

А про себя подумала: «Даже в пансионе мне было бы лучше... Нет такого места на земле, где я чувствовала бы себя несчастнее, чем в этом доме! Но она, моя бедная мадемуазель Роз, что же тогда станет с ней?»

«Теперь не я нуждаюсь в ней, – вдруг с холодным отчаянием подумала она. – За мной уже не надо ухаживать, укутывать в постели, целовать на ночь... Я выросла, я постарела... Оказывается, можно быть старой в двенадцать лет...»

Внезапно ей очень захотелось остаться одной, в полной тишине, насладиться горькой меланхолией, до того как она превратится в грусть и ненависть.

«Если б не мадемуазель Роз, никто не смог бы заставить меня страдать... Лишь причинив ей вред, они могут задеть меня за живое... А у нее есть только я... Думаю, без меня она умрет...»

Элен чувствовала себя слабой и маленькой, до боли сжимая кулаки от осознания своей уязвимости.

Она пошла в соседнюю комнату для занятий, где мать поставила свои платяные шкафы. От шуб доносился легкий запах нафталина. Она повсюду преследовала ее!

В сердцах Элен захлопнула дверь и вернулась в свою комнату, подошла к окну, с гнетущей тревогой взглянула на черное небо; шел проливной дождь; по ее щекам катились слезы. Наконец она произнесла дрожащим голосом:

– Вы знаете, она... мама всегда повторяла, как она рада, что у нее есть вы...

– Я знаю, – прошептала мадемуазель Роз, – но...

Она стояла посреди комнаты, такая маленькая и хрупкая в своем черном платье. Ее глаза с печальной нежностью смотрели на Элен, но постепенно взгляд стал туманным и вдруг застыл на одной точке. Казалось, она смотрела в душу Элен и видела то, что она одна могла увидеть. Может, далекое прошлое... или пугающее будущее в холодном неприветливом краю, одиночество, изгнание и старость. Она вздохнула и по привычке тихо произнесла:

– Ну-ка, убери пальто. И не бросай шапочку на кровать. Иди сюда, я поправлю тебе кудри...

Как обычно, мадемуазель Роз находила утешение в самых обыденных и незначительных делах, но сейчас, казалось, она занималась ими с каким-то раздражением, лихорадочной ожесточенностью, которые очень удивили Элен. Она распаковала дорожные сумки, отказавшись от помощи прислуги, сложила перчатки и чулки в ящик комода.

– Скажи им, чтобы оставили меня в покое...

«А она изменилась с началом войны», – подумала Элен.