Текст книги "Крепостной Пушкина (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава 14

Бал с мужиками.

– Я на такое пойти не могу! То ведь бунт! Не-мыс-ли-мо! Мятеж! Разврат! И не уговаривай, сила анафемская! Нет, как надумать такое возможно? Да веруешь ли ты в Бога?!

Степан блаженно щурился январскому солнышку, развалившись в кресле у оконца, и с наслаждением внимал горячей речи нового друга. Никита Козлов, что называется, «попался», пообещав с хмельных глаз лишнего, и теперь не знал, как отвертеться.

– Но ведь ты обещал, Никита, как же теперь в обратную идти? – мягко упрекал Степан, раскуривая трубку. Квартира осталась в его распоряжении ещё на год – на случай «посещений Петербурга», как выразился Александр, подписывая новый договор с арендодателем. Что управляющий намерен пребывать в столице куда дольше, чем в Болдино, Пушкин понял, но ему так было лучше, и он согласился на «просьбишку».

– Обещал! Что с того! С пьяных глаз ведь, Стёпа, – как-то жалобно тянул Никита, – что только не скажешь с этой водки проклятой, а?

– С пьяных ли, с трезвых, а спорил ты знатно. Ни в грош не верил. Насмехался. Грозился, божился, а как до дела – так в кусты? Нет, брат, не годится. И потом, – Степан подался вперёд в кресле, бросив на Никиту взгляд, в котором тот узрел сотню бесов и отшатнулся, – не поверю я в то, что самому тебе не хочется на живого Царя посмотреть. Не издали, не «ура» кричать, а вот как мы с тобой сейчас. Рядышком.

Никита страдал. Предлагаемое Степаном, будь он неладен, было слишком невероятным, дерзким, рискованным, шальным, глупым и дьявольски заманчивым. Внутренне он чувствовал, что согласится, что не сумеет отказаться, но именно от осознания того, что всё всерьёз, захватывало дух и заходилось сердце. С перепугу он выстраивал бастионы из доводов против, стараясь возразить как можно больше, чтобы, когда Степан разобьёт их, дело уже не казалось настолько страшным.

А предлагалось ему не более и не менее как принять участие, хотя бы просто посетить бал-маскарад в Зимнем дворце, традиционно даваемый императором, на который приглашались не только дворяне, но и люди купеческого и мещанского званий.

Традиции было едва не век, со времен весёлой государыни Елизаветы Петровны, обожавшей праздники самого разного рода.

Событие, неизменно поражающее иностранцев (во многом для того и поддерживаемое), заключалась в том, что в первые дни нового года проводился грандиозный бал, демонстрирующий искреннее единение правящего и податного сословий, а также всеобщую любовь к монаршей особе. Пригласительные билеты раздавались в огромных количествах, от двадцати до сорока тысяч, для получения хватало заявки. Провести их строгий учёт было совершенно невозможно. Записывались первый входящий и последний выходящий, прочее же отпускалось на веру в природную склонность русского человека к законности, ну и на волю Божию.

Степан, пообещавший легко устроить встречу с царём прямо в царском дворце и вызвавший этим у Никиты гомерический хохот, попросту купил два пригласительных билета у должных ему третьегильдейских купцов.

Увидев эти билеты, специально подготовленные тёплые длиннополые фраки «сибирки», круглые шляпы – то, в чём недворяне ходили на подобные мероприятия – уверившись, что всё всерьёз, Никита лишился дара речи. Обретя его вновь с помощью рюмки русской, он набросился на Степана с обвинениями в святотатстве, сумасшествии и разбойничьих замашках. Степан же слышать ничего не желал, твёрдо решив идти и привести с собой Никиту и считая, что мысль о такой близости к царю перевесит остальное.

Так и вышло. В полдень Никита бранился, кричал, угрожал, взывал к разуму, умолял, напоминал об их холопском положении, стращал карами как на земле, так и на небесах, отказывался наотрез, грозился пресечь неподобающее силой, а уже к трём часам они вышли разодетые по случаю, сели в коляску и Степан назвал кучеру адресом Дворцовую площадь.

Доехать, впрочем, не смогли. Затор из колясок начинался ещё на подъезде к цели, потому приятели спешились и пошли сами.

Вид впечатлял: казалось, все извозчики города собрались тут. На деле же многочисленные коляски «простого люда», из тех, кто не мог себе позволить идти пешком даже к царю, занимали не более половины площади. Далее не пропускала цепь гренадер Преображенского полка, оставляющая место для прибытия экипажей господ. Те не спешили, и даже зная, что в этот день во дворце будут толпы «мужичья», не желали отказываться от привычного распорядка и приезжать раньше.

Народ уже запускали группами по сотне человек, считая приблизительно по головам. Давка началась серьёзная и обещала стать ещё большей. Это объясняло, почему в толпе из разодетых во фраки купцов и мещан так мало женщин. Не все были уверены в своих силах уберечь супруг и дочерей от чрезмерного знакомства с азартом нацелившихся на что-то людей, но встречались и такие, а их спутницы сверкали бриллиантами на роскошных нарядах.

Степан аккуратно вёл Никиту вперёд, весьма ловко протискиваясь в толпе. Им понадобилось не более часа, чтобы пройти мимо караула из дворцовых гренадер и попасть с очередной группой в святая святых государства Российского – Зимний дворец.

Все замолчали разом. Галдящие секунды назад гости притихли. Иорданская лестница поражала великолепием и видавших виды иностранцев, что уж говорить о людях простого звания. Даже те из купцов, что были здесь не раз, вновь чувствовали себя не «солью земли», а кем-то очень маленьким перед чем-то очень большим. Красота и сила, заключённая в этих ступенях, перилах, во всём помещении, придавливала. Никита так просто стоял, открыв рот.

– Пошли, – Степан ткнул его в бок.

Люди поднимались неспешно, отдавая дань уважения значимости как места, так и момента. Крестились на каждом повороте, кланялись и шли дальше.

– Вот это да, – к Никите вернулся дар речи.

– Иорданская лестница, – охотно пояснил ему приятель, – она же Посольская. Послов по ней водят к царю, чтобы понимали, к кому идут.

Беломраморный Фельдмаршальский зал произвёл не меньшее впечатление, но здесь уже и у Степана появились признаки жадного интереса. Пользуясь тем, что напарник оробел, он взял того под руку и повёл осматривать картины славы русского оружия.

– Вот здесь изображён Суворов-Рымникский, Никита.

– Каков. А я его богатырём представлял.

– Он и был им, Никита, богатырь настоящий. А вот – Потёмкин Таврический.

– Слыхал о таком.

– Слыхал! – передразнил его Степан. – Тут не слыхать, тут знать надо. Великий человек был.

– Чем же?

– Турок воевал. Да сам подумай, не будь человек великий, разве бы портрет его здесь повесили?

– И то верно. Не серчай, Стёпа, но что-то я разволновался.

– Понимаю. А вот и Кутузов Смоленский. Свежая работа. Красиво.

– Кутузова все знают, – Никита смог выдавить улыбку. Надо признать, в отличие от самой залы картины не произвели на него особого впечатления, и, освободившись от приятеля, он принялся разглядывать потолки. Тот же самым внимательным образом изучал живопись, толкаясь среди прочих желающих, порою одёргивая слишком ретивых, стремящихся рассмотреть картины не иначе как носом.

Опомнившись, Степан поискал взглядом Никиту и нашёл разглядывающим конногвардейский караул, неподвижная шеренга которого сама по себе являлась одним из украшений зала.

Становилось очень уж людно, народ шёл и шёл, Степан вновь подхватил приятеля и повёл в Петровский, обитый розовым бархатом зал, он же Малый тронный.

Здесь было множество людей, главным образом гостей простого звания, но попадались уже и дворяне в традиционных для маскарадов плащах-домино, напоминающие то ли пасторов, то ли путешественников. Некоторые из них, не скрывая насмешки, разглядывали пиршество у оконных ниш. Там, как и в прочих залах, стояли лавки из Таврического дворца, на которых был устроен буфет для угощения публики. Публика угощалась. Царская еда вызывала наиживейший интерес, но место действия накладывало определённые ограничения, требуя проявлять сколь возможную степенность одновременно с нежеланием остаться без ничего, потому гости не опрокинули ни одной из лавок, лишь немного повредив паркет.

Никиту это действо тоже не обошло стороной, буфет тянул его словно магнитом, и Степан ждал добрую четверть часа, пока его товарищ не прорвался к заветным лавкам и не выбрался назад.

– Вкусно? – участливо поинтересовался Стёпа.

– Конечно вкусно, – не понял насмешки Никита, – царево угощение!

– Тогда пошли, иначе здесь вовсе не пробиться станет.

Оказалось, что не пробиться им стало уже сейчас. Степан рассчитывал пройти через галерею героев 1812 года, оттуда попасть в Георгиевский зал, бывший для него изначальной целью, но давка там была такой, что он изменил решение и повёл приятеля в обход, через Белую галерею, или зал, он сам твёрдо не помнил, как называлось это помещение до того, как стало Гербовым залом.

Здесь, как и везде, куда допускались в этот день «гости», было тесно, и только размеры помещения позволяли как-то расходиться и передвигаться. Никита хотел опробовать буфеты и здесь, но Степан воспротивился. В компенсацию он помог товарищу добраться до застеклённых шкафов, в которых демонстрировалась царская посуда, большей частью золотая, при том, что элита империи давно ела на фарфоровой, но «ради мужика», чтобы не обманывать его, мужика, ожиданий, из кладовых извлекли золотую и особенно красивую серебряную, да расставили по углам. Смотри, любуйся. «Мужик», почти целиком состоящий из купцов и тех, кого в странах западнее принято величать «буржуа», любовался. И было на что! Золотые кубки, блюда, тарелки, подносы, работы изумительной, серебряные шедевры, один из которых (поднос) весил более шести пудов – всё это привлекало гостей.

Надо отдать должное лакеям: вышколенность персонала дворца была выше любых похвал. Каким образом в этом столпотворении они умудрялись разносить подносы, уставленные чаем, и при этом ни с кем не столкнуться, нельзя было объяснить ничем иным как чудом. Но они справлялись и даже успевали забрать серебряные ложечки, которыми размешивали сахар, до того, как чай попадал в руки гостей.

Господ неохотно, но пропускали. Степан понял, что им не пробиться, или пробиться, но не сейчас, потому занял место недалеко от выхода в галерею героев, поставив рядом с собой и Никиту.

– Вот здесь, – толковал он старшему товарищу, – проход, который не обойти. Это путь в бальную залу. Видишь, господа идут? И царь здесь пройдёт, так что стоим и ждём.

Пока же было на что посмотреть и без царя. В отличие от «мужиков», одетых добротно, по возможности ярко, но всё же не так, чем если бы им разрешили больший выбор одежды (за исключением редких женщин, конечно), господа постарались вовсю.

Мужчины, так же ограниченные в выборе, почти поголовно в домино, постарались как минимум выбрать плащи разного цвета. Были и белые, и синие, и фиолетовые, и красные, и жёлтые, и чёрные, разумеется, и салатовые, и песочного цвета, и коричневые, даже оранжевый плащ присутствовал. Все они явились без масок, запрещённых по той логике, что зачем же маски, если и без того маскарад и никто никого не знает? Даже государь здесь был совершенно неузнаваем, и обратись к нему некто со словами «ваше императорское величество», получил бы в ответ только взгляд, полный недоумения, тогда как нейтральное «вы» – а порою и «ты» – воспринималось доброжелательно.

Женщины – совсем другое дело. Все в масках, сверкая драгоценностями (значительная их часть была заменена фальшивыми в связи с особенностью этого маскарада), в самых фантастических нарядах, они являлись подлинной красотой и украшением бала. Каких только костюмов они не изобрели! Но, к единственному сожалению, имели крайне смутное представление о том, как выглядело (или должно было бы выглядеть) то, чему стремились подражать. Поэтому публике являлись порой такие шедевры как «костюм Евы» в виде кринолинового бархатного платья или «костюм рыцаря» – и сам по себе довольно своеобразный, и славно сочетаемый с обязательным для всех женщин кокошником.

Степан пытался угадать, что же представляет собой костюм очередной дамы, как над его ухом раздался знакомый сердитый голос:

– И что это мы здесь делаем?

Пушкин, а это был он, пребывал в отвратительном расположении духа. Приказ присутствовать на маскараде (воспринять иначе настойчивое пожелание от министерства двора было сложно), известие о скором получении им звания камер-юнкера – всё это не способствовало хорошему настроению. Поэт на бал явился, но, будучи сердит, занялся тем, что мысленно назвал «мещанством», – разглядывал гостей-недворян. Нечаянно обнаружив Степана с Никитой, Пушкин остолбенел было от изумления. Даже для Степана подобное казалось уже слишком. Александр протиснулся к парочке и задал резонный вопрос, не суливший им ничего хорошего.

Никита побелел и как-то сжался. Ему ли, приставленному к «Саше» четверть века назад, ему ли вытворять такие кунштюки, с которыми всё детское озорство барчука и рядом не стояло?

Степан держался спокойно, хотя тоже явно испытывал неловкость. Отвечать ему, впрочем, не пришлось. По головам прошелестело слово «царь», и всё внимание публики направилось ко входу, на государя с двумя дамами. Памятуя о правилах, то есть о том, что он никем совершенно не узнан, император спокойно шёл через залу. Странное дело – он шёл ровным шагом и беспрепятственно там, где мгновение назад яблоку было негде упасть. Перед ним расступались, а за ним – смыкались.

Внезапно государь остановился. Всё замерло. Наклонившись к дамам, он что-то шепнул, после этого выпрямился и подошёл прямо к нашим приятелям и их кусающему губы барину.

Николай пристально разглядывал троицу. «Вот он, знаменитый взгляд василиска, – подумал Стёпа, – что-то мне страшно. Нет, я не трус, но я боюсь. Мама, роди меня обратно. Впрочем, мне кажется, или его величество смеётся?»

Царь не смеялся, но глаза его и правда прекратили «убивать».

– Хороший нынче бал, не правда ли? – услышал Степан до того, как понял, что произнёс это сам.

– Неплохой, – неожиданно ответил император. – А ты, я смотрю, знаток?

– Не очень. Мне больше чай с баранками нравится. Но здесь тоже неплохо.

Теперь Степан был уверен, что не ошибся: глаза Николая смеялись.

– Под вашу ответственность, – сказал император Пушкину, повернулся и тем же ровным шагом вернулся к ожидавшим дамам. Продолжив движение к выходу, он вскоре прошёл в галерею героев, оттуда в Георгиевский зал, где, судя по донёсшейся музыке, тотчас начался бал.

– Быстро отсюда. Оба, – Пушкин, в отличие от царя, смешного не видел вовсе. – Чтобы духу вашего здесь не было. Ясно? А с тобой, любитель баранок, я ещё поговорю. Мало не покажется.

Никита дышал как рыба, выброшенная на берег, и держался за сердце. Произошедшее с ним за день было слишком для немолодого слуги. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя и поразмыслить. Пока же он на ватных ногах следовал за Степаном и не сразу понял, что идут они куда-то не туда, во всяком случае, не тем путём, каким пришли.

– Куда мы, Степа? – задал он вопрос слабым голосом.

– Куда Макар ведёт, туда и идём, – пожал плечами на ходу приятель. Тут только Никита разглядел, что и правда, перед ними кто-то идёт, судя по виду – дворцовый лакей.

– Куда? Что? Ты что? Барин сказал! Царь сказал! Зачем? Кто? – выдал Никита каскад вопросов, от которых Степан только оскалился и хлопнул его по плечу.

– Не дрейф, Никита! Всё, что могло быть страшного, то уже случилось. Жаль, бал не посмотрели толком. Все эти полонезы... эх. Ну, значит не судьба. А идём мы, друг мой, в людскую.

– К-куда? – от предчувствия чего-то ужасного – всегда сопровождающего людей, слишком долго бывших слугами, при понимании, что приказ хозяина исполняется неправильно – он стал заикаться.

– На чердак, – просто ответил Степан. – Макар там живёт. Обещал показать. Вот и посмотрим.

– З-зачем?

– Понимаешь, Никита... как бы тебе сказать. Есть здесь одна легенда. Правда или нет – не знаю. Вот проверить хочу.

– Правда, правда, – подал голос Макар, – сами увидите.

Он вёл «гостей» «домой», как называли свои жилые помещения бесчисленные слуги дворца. Значительная часть их располагалась действительно на чердаке. Иного варианта разместить более двух тысяч человек прислуги, кроме как использовать все мало-мальски пригодные места, не было. На чердаках жили сотни лакеев разных профессий, поваров, ламповщиков, дровоносов, трубочистов и прочих. Жила там и рота пожарной охраны, и часть фрейлин. Чердаки являли собой отдельный мир со своими законами, иерархией, неписаными правилами, а их обитатели – касту. Дворцовых слуг отбирали особенно тщательно, нередко доводом в пользу кандидата служила родословная, то есть когда кто-то из родителей сам был служащим дворца. Эти люди действительно воспринимали свои комнаты, нередко наследственные, домом. И этот дом, хотя бы отчасти, Степан и собирался посмотреть. Найти желающего оказалось не так сложно, как он думал. Удивительно, но именно кастовость мышления Макара, лакея из кухонных разносчиков, сыграла на пользу. Возжелай кто с улицы, посторонний, посетить чердак – ему было бы отказано, и отказано презрительно. Особенность же восприятия дворца не только как рабочего места, но и дома... Словом, Степан пообещал, что он будет среди посетителей маскарада, гостей, а это совершенно меняло дело. Гость государя – гость всех. Это совсем другое. Оказать небольшую услугу такому человеку не зазорно. По сути нет разницы между тем, чтобы помочь найти выход заплутавшему гостю и тем, чтобы показать собственную комнату и что ещё ему захочется, решил Макар. Тем более раз гость столь щедр.

Надо признать – чердачные лабиринты впечатлили Степана не меньше роскоши парадных залов. Люди здесь именно жили. И подобно любому другому жилью, что занимают люди невысокого звания... Козы, куры, гуси, овцы, свиньи – весь набор живности, попадавшийся им на пути, не мог не впечатлить Степана (и совершенно не впечатлил Никиту), пока Макар не остановился перед очередным углом, огороженным какими-то досками, и не произнёс:

– Ну вот, я же говорил. А вы не верили.

Степан был очарован.

– Ради этого, друг мой Никита, и стоило сюда зайти. Не находишь? Это ведь прекрасно.

– Ты, Стёпушка, совсем головой стал скорбным? Ты приходи к нам чаще, на задний двор. Я тебе двух таких покажу. Что здесь прекрасного? Коров не видел никогда?

– Коров на чердаке Зимнего дворца? Нет, Никита, не видел. А вот теперь – видел.

Глава 15

В которой Степан понимает, что язык до Киева доведёт

– А это что такое?

– Скрепка, Александр Сергеевич, обыкновенная скрепка. От слова «скреплять». Очень удобная вещь для соединения листов бумаги. Вот, посмотрите.

– Да, неплохо. И что ты думаешь, производить их?

– Запатентовать. Без патента их любой скрутит сколько угодно.

– Патент. Тогда вольная нужна.

– Так не на моё имя, барин. На ваше.

– Мысль-то твоя. Негоже так. А это что?

– Английская булавка. Вот здесь я думаю, что дело пойдёт. Очень уж удобная вещица. И украшать можно. Но...

– Нужен патент?

– Верно, барин. Нужен.

– Почему «английская»?

– Для лучших продаж. Но можно и «русскую», почему нет.

– Это всё?

– Нет. Вот, взгляните.

Пушкин взял листок с какими-то квадратиками.

– А вот здесь, Александр Сергеевич, я на вас дюже надеюсь. Сие есть «кроссворд»!

– Хм.

– Сочиняются вопросы, ответы вписываются в квадратики, они пересекаются. Игра ума и знаний.

– Хмм.

– Любой сложности. Можно для детей, можно для взрослых. Можно по специальности или... да как заблагорассудится, можно. Крестьянские, купеческие, дворянские. Или не делить. Очень полезная идея, барин. Человек ведь загадки любит, многие страсть как любят. Вот эти кроссворды и пустить в народ. Хочешь не хочешь, а для ответа надобно слово знать.

– Любопытно. Действительно. И это ты сам придумал?

– А кто ещё? Ваш Никита, что ли, придумает? Всё сам, барин. И ещё посмотрите, как это для журналов полезно станет.

– Каким же образом? Ты что, хочешь в журналы такое печатать?

– Отчего нет? Вы, барин, писатель знатный, то всем ведомо. Но много ли в России читателей? Читать – ум нужен, привычка, сноровка, желание. Не всякому дано, да не всякий и захочет. А кроссворды любому зайдут. Вот испытайте, барин. Создайте журнал литературный, сколь угодно прекрасный, да издайте двумя номерами. Один – просто журнал, а другой – с кроссвордами. Листов хоть десять. И поглядите, как продажи пойдут.

Пушкин вздрогнул было на словах о недостатке в государстве читателей, но слушал внимательно. Он и сам не заметил, как разговор, им намечаемый в качестве выволочки Степану, а то и чего похуже, незаметно и быстро ушёл в деловую сторону.

– Думаешь, сильно повлияет?

– Ещё как, Александр Сергеевич, ещё как! Писатель вы гениальный, не примите уж правду за лесть. Но нет у вас в достатке деловой жилки.

– А у тебя, Стёпа, есть?

– Есть, барин. Неправильно это – хвастать, но ведь получается. Дела идут.

Пушкин задумался.

– Журнал – дело верное, но и недешёвое. На начало тысяч тридцать надо. Да, понимаю, что тебе это не деньги. И не говори мне здесь опять про «всё ваше, барин» – тебе не идёт.

– Так ведь...

– Степан! – Пушкин предостерегающе поднял руку.

– Ладно, барин. Но ведь без вас не выйдет многое.

– Так ли? Ты, Стёпа, мне голову не морочь. Давай по порядку. Скрепки – идея хорошая. Булавки твои – тоже. А что за торговля съестным идёт под моим именем? Я ведь, кажется, предупреждал тебя сперва докладывать, нет?

– Виноват, барин. Но то уже готово было к моменту, как вы сказали. А всё новое – как условились.

Степан прошёл к буфету и достал из него тарелку со странными ломтиками.

– Вот, барин. Отведайте.

– А это что ещё такое?

– Чипсы, барин. Картофель тонко порезан, обжарен, солью посыпан и готово.

Пушкин попробовал. Картофель он любил.

– Вкусно. Ей-богу, вкусно! Степан! Что же ты мне свои скрепки суёшь, а эдакое прячешь? И это тоже продавать мыслишь?

– Конечно, Александр Сергеевич! Выгода огромная! Вдвое от затрат – самое малое. И, уж не гневайтесь, вот сие блюдо мне хотелось бы назвать вашей фамилией. Картошка по-пушкински!

Александр скривился.

– Не кажется ли тебе, Степан, сын Афанасиевич, что «жилка», о которой ты в себе уверяешь, несколько пошловата?

– Так для народа ведь, барин. Но и без вас тяжко, опять же. Люди ведь что – они господам подражают. Вот бы вы, Александр Сергеевич, приём устроили, да всех чипсами угощали – молва бы пошла. Что молва – мода. Это страшная сила. Господская пища! И недорого... ну, относительно. Любой возжелает. А мы им и напиток продадим, солёное заедать.

– Ты и напиток придумал?

– Чего нет, того нет, барин. Но я работаю. Пока же можно чаем обойтись. Есть там мысль о пакетиках... Но да ладно, как созреет идея, так я вам немедля представлю.

Пушкин опустошил предложенную тарелку и с сожалением на неё посмотрел.

– Вина, барин?

– Не откажусь. Запить бы и впрямь надо.

Степан сходил в соседнюю комнату и принёс поднос с тремя бутылками вина, разного, на выбор.

– Красиво живёшь, Стёпа.

– Так вашей милостью, барин.

– Квартира-то как, устраивает? – не удержал шпильки поэт.

– Более чем, барин. Мне столько комнат и не нужно, одной бы хватило. Но, вы только не смейтесь, статус требует. Крепостной, не крепостной, а деньгам должен соответствовать.

– Это верно, – грустно улыбнулся Пушкин, – статус... я вот камер-юнкер теперь. Знаешь?

– Слыхал, Александр Сергеевич. И что с того?

– Да ничего. Пятый ранг! Его высокородие теперь. Иногда. Но звания дворцовых – всё, что ниже четвёртого – для детей.

– Как – детей? – не понял Степан.

– Для юнцов.

– Аааа...

– Такое вот «аааа», Стёпа. Вроде и наградили, а вроде как понизили. Но ничего, нам ли быть в печали? Ты, верно, ещё что придумал?

– Придумал, барин.

– Давай. Слушаю.

– Да всё о журнале том думаю, барин. Как же завлечь покупателя?

– Читателя, – поправил Пушкин.

– Нет-нет, я не ошибся, ваше высокородие, то вы читателя завлекаете, а я – покупателя, – и довольный собой мужик хитро заулыбался.

Радоваться было с чего. Положа руку на сердце, Степан всё же волновался по поводу разговора с барином, ведь проступок его, иначе не назовёшь, тянул на ссылку в Сибирь самое малое. Нет, он верил, что обойдётся, можно сказать – был уверен, но червячок сомнений присутствовал. Слишком лихо он повёл дело в последние месяцы. Но ведь и удавалось почти всё! Сейчас же он уверился в правильности выбора тактики, отчего испытал облегчение и радость. «Куй железо, пока горячо!» – подумал Степан и продолжил:

– Есть и другие задумки. С рисунками. Для журнала. Или отдельного журнала – здесь сам не понял ещё, ваш совет нужен.

– Неплохо, – заметил Пушкин, – мы плавно подошли к тому, что журнал уже не один и ты совета спрашиваешь. Ну-ну.

– Да что вы, Александр Сергеевич, я ведь о людях думаю. Не о себе. Как приучить, как завлечь. Заинтересовать. Вот и роятся идеи, словно пчёлы. Смотрите, как вам мысль нарисовать историю?

– Историю?

– Не ту историю, что у государств, а приключение какое-нибудь. И не с людьми, а сказку с животными? Про волка и зайца, например.

– Твоя мысль для меня слишком сложна, признаюсь.

– Не насмехайтесь, барин, дело говорю. Сделать их не как зверей, а будто люди они. И рисовать короткие истории, как из жизни. Но с общим сюжетом, словно волк всё догоняет зайца, съесть желает, а тот убегает и не даётся серому.

– Хмм.

– Понимаю, звучит странно. Но я нарисую, то есть найду того, кто нарисует, а вы уж поглядите и скажете, глупая затея или как. Но верю – идея отличная. И народу понравится. Очень.

– А знаешь, Стёпа, – заявил вдруг Пушкин, – вот смотрю на твои идеи и одно общее вижу. Очень они у тебя простые. Такие, что любой догадаться может. Ничего сложного. Однако же догадался не любой, а ты. Как это?

– Ну уж и любой, Александр Сергеевич, – Степан сделал вид, будто обижается. В действительности похвала была ему очень приятна. – Не любой. Вы вот верно отметили, что просто всё. Но ведь в том и сложность, чтобы простое делать. Сложное любой дурак придумает, а попробует простое – обмишулится.

– Пожалуй, ты и прав, – Пушкин вновь впал в задумчивость. – Но всё же я с трудом представляю, как буду патентовать ту же скрепку. Как-то это несолидно. Вот, мол, я, аж камер-юнкер, проволоку гнул на досуге, сделал загогулину, патентуйте.

– Здесь всё опять о том же, барин, – терпеливо вернулся к разъяснениям Степан, – дело в подаче. Что есть скрепка? Проволоки маленький кусочек, верно. Но ещё это и слово. Скрепка. Скреплять. Скрепа. А это уже... скрепы. Здесь и в третьем отделении одобрят, не то что патентный ценз! Кто там главный, Бенкендорф? Вот пусть он и оценит. Заодно и купит.

Пушкин рассмеялся.

– Умеешь убеждать, чёрт языкастый. Но знаешь, друг мой Стёпа, слушаю тебя, слушаю, и мысль о вольной для тебя мне всё покоя не даёт.

– Что так, барин?

– Да то, что не должен человек с таким умом и живостью в холопах ходить. Всё-таки дам я тебе вольную. И денег не возьму. Если, конечно, не докажешь, что без выкупа в сто тысяч, или сколько там станешь предлагать, «подача» неправильная будет.

– Нет, барин, увольте. Зачем мне вольная?

– Ну как зачем? А скрепки продавать Пушкин будет? Откроешь дело, я, может, войду на паях, отчего нет? Не верю я, что деньги не нужны. Так не бывает.

– Да мне так попросту удобнее, Александр Сергеевич, я ведь говорил.

– Говорил, помню. Но так не очень удобно мне, видишь ли. А потому получишь вольную.

– Да не нужна мне никакая вольная!

– А вольные грамоты, Степан, сын Афанасиевич, да будет вам известно, выдаются вне зависимости от желания лица, на волю отпускаемого. Таков закон.

– А может вольный тогда обратно записаться? Нет, это идиотизм, конечно, но чисто теоретически?

– А давай пари?

– Пари? Какое, барин?

– На волю твою побьёмся. Скажи мне стих. Любой. Такой, чтобы я его не знал. Сможешь – твоя взяла, не дам. Не сможешь, тогда не взыщи – лети, птичка вольная. Как тебе такое? – и Пушкин, налив себе ещё вина, приготовился слушать.

– Ну это как-то странно, – на лице мужика читалась нерешительность. – Условие. Я могу, но... это нечестно.

– Тогда вольная, Стёпа?

– Ночь. Улица. Фонарь. Аптека... – Степан прочёл пришедшее на ум короткое стихотворение Блока.

– Твои стихи? – как-то очень серьёзно спросил Пушкин.

– Нет, Александр Сергеевич, не мои. Другого человека. Я их слышал. Кого, то есть чьё стихотворение – сказать не могу. Но оно вас устраивает?

– К сожалению, да. Более чем.

– Так значит, никакой вольной? – улыбнулся Степан.

– Оно прекрасно. Оно... это шедевр, сын Афанасиевич, а я знаю, что говорю. Да, похоже, вольную тебе я не выпишу. Нет в ней твоей надобности. Боюсь, что в воле тоже. Кстати, друг мой, очень прошу тебя, не делай резких движений, – не менее широко улыбнулся Пушкин, наводя пистолет на опешившего мужика.

– Ээээ... барин, я не очень понимаю.

– У нас есть несколько вопросов к вам, Стёпа, сын Афанасиевич, и было бы спокойнее задавать их, держа вас под прицелом. Не взыщите.

– У вас?

– У нас, у нас. Здравствуй, старина, давно не виделись! – раздался знакомый голос, и в комнату вошёл Безобразов – в неизменном гусарском мундире и тоже с пистолетом в руке.

– Позволь-ка, я тебя свяжу, братец. А вы держите молодца на мушке, кузен. Если что – стреляйте, не колеблясь, – и ротмистр ловко связал руки опешившего Степана.

– Ну вот, так-то лучше, – после чего усадил того на стул и присел сам, всё так же держа мужика под прицелом. – И не вздумай выкинуть чего такого. Оба выхода перекрыты. Под окнами дежурят люди. Не уйти.

– Да я и не собирался.

– Это хорошо. Это очень хорошо, Степан, сын Афанасиевич, или как вас там величать? Согласитесь, есть в этом определённая неловкость, когда вот вроде знаком с человеком, а кто он – не ведаешь.

– В каком смысле?

– В смысле вашего имени, звания, должности. Подданства. Нам всё интересно, друг мой ситный.

– Не понимаю. Что вы такого обо мне не знаете? Какое ещё подданство?

– Вот и нам интересно, Стёпушка, уж придётся величать тебя так, доколе правды не скажешь. Но ты скажешь, не сомневайся, – и Безобразов положил ногу на ногу.

– Подданство, я думаю, британское, – мягко произнёс Пушкин, – не правда ли, Стёпа?

– Да с чего вы взяли, барин? Что вы себе вообразили?

– Но ведь даже «кроссворд» твой – типичный англицизм, разве нет? И булавка отчего-то английская? Не «аглицкая» даже.

– Что с того? Я ведь всё объяснил – это маркетинг, – ляпнул мужик не подумав.

– ......... – в рифму ответил Безобразов. – Да что с ним, мерзавцем, миндальничать? За жабры и на вертел. Вот как надо. Дозвольте, Александр Сергеевич!

– Сам посуди, Стёпа, – голосом ещё более мягким продолжил Пушкин, – очень уж много странного накопилось. По отдельности оно ещё ничего, но в сумме – многовато. Твоё появление дивное, чудное. Крестьянин-миллионщик, о котором и не слыхал его барин, поведения вольного. Не крестьянского. Ящик вина, мною любимого. Речи небывалой. И встретились как вовремя, когда я груз секретный вёз с Урала. Затем разбойники, когда ты спас нас.