Текст книги "Крепостной Пушкина (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Крепостной Пушкина

Глава 1

В которой Пушкин Александр Сергеевич знакомится с очень странным крестьянином.

Ранним утром 1 октября 1833 года на одной из бесчисленных дорог государства Российского поломалась карета. Что послужило виной тому неприятному событию – то ли слабость конструкции произведения искусства с выписанной надписью «Каретных дел мастер Тимофей М.» на дверце, то ли определённая условность слова «дорога», применяемого к направлению движения, то ли неосторожность лошадей – не могли сказать и сами свидетели происшествия.

Ямщик, плутовского вида мужичок, суетился как мог, заламывая руки и ругаясь на всё разом – и на дорогу, и на лошадей, которых в сердцах окрестил коровами, и на карету – вернее, её сломанную ось передних колёс, – и на свою горькую судьбу, на немцев, и даже на свою жену, которую не видел как с месяц, и которая непременно была виновной во всех его несчастьях.

Пассажир его, средних лет мужчина, безусловно дворянского положения, хмуро смотрел на эти ужимки, никак не проявляя сочувствия, отчего Васька (так звали ямщика, даром, что годами приближающегося к весьма почтенному возрасту. Но никто и не думал звать его как-то иначе, очень уж выражение лица пройдохи не располагало к солидности), подозревающий, что если виновным не будет признано хоть что-то, то виновным окажется он, потел и горячился ещё более.

Пассажир продолжал наблюдать за ним некоторое время и вдруг улыбнулся. Улыбка совершенно преобразила его лицо. Ушла не только хмурость – ушёл возраст. Теперь это был не строгий мужчина лет тридцати-тридцати пяти, а весёлый человек, глядя в живые, озорные, лучистые глаза которого так и хотелось назвать юношей.

– Эх, Вася, Вася, – приятным мелодичным голосом произнёс он, – эх, Вася... Россия.

– Дык это, ваше высокородие! Барин, помилуйте! Все эти клячи проклятые, будь они неладны! Уж и так с ними вожусь и этак, представьте себе, уход как за жеребятами малыми, а всё туда же норовят набедокурить! Вот уж правду люди говорят – не в коней корм! Живут у меня как баре, ей-богу, не серчайте, Александр Сергеевич, животное ведь глупое, что в башку им втемяшится – глазом моргнуть не успеешь, как уже дёрнут куда не надоть, и вот – сломали.

Васька, радуясь, что гроза миновала, облегчённо тараторил первое приходящее в голову, ругался, клялся, божился, словом – делал всё то, что делает обыкновенно русский мужик, чувствующий вину, но не желающий за неё отвечать.

Пушкин, а это был он, довольно известный поэт и писатель своего века, находящийся в том удивительном состоянии ощущения собственных сил, что заполняло его в путешествиях, Пушкин видел его насквозь.

– Эк ты мне чинов прибавил, братец, – перебил он разглагольствующего ямщика, – я пока лишь благородие, а буду ли высокородием – кто знает.

Лёгкая тень омрачила его лицо, но мгновением спустя ушла, и он вновь принялся с любопытством разглядывать наивного хитреца.

Тот уже выдохся и, тупо уставившись, смотрел на поломку. Починить ось своими силами не представлялось возможным, это было видно ему сразу. Просить барина обождать – опасно, чай не степь, не утерпит. Цель поездки была не столь далеко, но и предлагать пройти пешком те шесть или семь вёрст, что отделяли их от Большого Болдина, казалось чрезмерной дерзостью. Вот если бы барин сам изъявил желание, то можно было бы не спешить, спокойно самому добраться до местных мастеровых и сладить дело.

– Скажи-ка мне лучше вот что, Вася, как далеко ещё осталось?

– Дык рядом совсем, вот в чём и дело, – от радости, что барин говорит то, что ему и нужно, ямщик вновь затараторил, – пять вёрст, не более. Если бы из крестьян ваших кто мимо проходил – мы бы мигом всё починили, можа и к вечеру.

– К вечеру?! – воскликнул Пушкин. – Нет уж, до вечера ждать не имею желания. Лучше я так пройду, по-простому. К вечеру! Шутишь, братец.

– Как же вам можно по-простому ходить, ваше превосходительство? А холопья увидят, как же это? – Васька, для вида изображающий возмущение, даже всплеснул руками.

– Да так и можно, так и пройду, – спокойно ответил Пушкин, – а ты, шельма, оставайся, жди помощи. Увижу старосту, скажу ему послать мужиков. Вещи мои стереги. Пропадёт хоть что – выпорю. И это я серьёзно, не сомневайся. Не по злобе сердца, видит Бог, нет её у меня, а по долгу службы, ибо бумаги мои в портфелях – важные, государственные. Береги их.

И, не обращая более никакого внимания на рассыпающегося в уверениях плута, барин пошёл пешком. Было прохладно, пасмурно, но ему нравилось. Ему вообще многое нравилось здесь. Чувство земли в Болдино было особенно сильным. Пушкин гордился тремя веками своих владетельных предков, их памятью, их странной силой, в его живом воображении передающейся ему как потомку. Здесь он был хозяин. Здесь он был творцом. Его земля. Его люди. Его имение. Чувство воли. Место, где никто не мог быть выше него, и где даже император, пожелай посетить это место – гость.

Пушкин шагал широко и спокойно, оглядывая пустые поля со снятым уже урожаем, небольшие рощи, легко преодолевая известную кривизну дороги, радуясь тому, что вскоре увидит свой усадебный дом, и тому, как лёгко дышится.

– Барин, барин, остановитесь! – крик, раздавшийся позади, заставил обернуться. Саженях в ста, много полутораста от него катилась повозка. Минутой спустя она добралась до него, и ловко соскочивший с неё крестьянин отвесил поясной поклон.

– Долгие лета вам, Александр Сергеевич, вам и семье вашей. Окажите милость, барин, позвольте вас подвезти.

Пушкин ответил не сразу, молча разглядывая явившегося перед ним человека. Вид того был более чем странен, что острый наблюдательный взгляд быстро отметил. Это был крестьянин, безусловно. Возможно, даже его крестьянин, хотя он был готов поклясться, что видит его впервые. Широкоплечий, статный, высокий, с умным лицом и аккуратной бородой – такого бы он запомнил. Одет тот был опрятно, да что там – роскошно. Для крестьянина. Конь же его (а запряжён в повозку был именно конь) только добавил удивления. Это был конь не для пахоты. Это был конь непонятной породы, отчего Пушкин, как страстный лошадник, почувствовал уязвление, что не смог определить её. Одно было точно – конь стоил дорого, нелогично дорого для крестьянина, если тот не богач из «капиталистых», а таковых в своих владениях Пушкин не знал.

– И кто же ты, братец? – только и спросил он, продолжая отмечать всё больше несуразностей в виде этого человека и начиная подозревать какой-то розыгрыш.

– Степан я, сын Афанасиевич, крепостной ваш, – отвечал крестьянин так просто, и с таким ненаигранным достоинством, что лишь усилил подозрения.

– Вот как. И откуда же ты взялся, Степан, сын Афанасьевич?

– Кистенёвские мы, барин. Улица Самодуровка. Ваши все, испокон веку, – и странный человек ещё раз низко поклонился.

– Я не могу помнить всех крестьян. Да и не разыгрываешь ли ты меня? – насмешливо отозвался Пушкин. – Что-то я не слыхал о подобных франтах в этих краях. Кафтан-то поди дорогой? Да и кто же носит кафтан не в праздник?

– Так ведь удобно, барин.

– С серебряным шитьём?

– У всех свои слабости, барин. Люблю серебро. Можно сказать – сребролюбец.

Пушкин рассмеялся. Наглец ему нравился, как нравилась смелость людей ниже его по положению.

– И кто же ты, удалец?

– Так я и говорю вам, барин, Степан я, крепостной ваш.

– А говоришь не как крестьянин, а, Степан?

– Говорю я как умею, барин, – спокойно отвечал называющий себя крепостным, – а что речь моя может казаться вам непривычно, так то грамотен я.

– Ого!

– Книжки читал разные.

– Ещё раз «ого»! И отчего же я тебя, такого грамотного, не знаю?

– Дык вы ведь в Кистенёвке и не бывали ещё толком, барин. Откуда же вам знать?

Пушкин задумался. Действительно, в Кистенёвке он бывал всего пару раз и недолго. Да и то всё ограничилось недолгим общением с помощником управляющего. Старый Калашников с сыновьями держал вотчину крепко, ограничивая как мог барина от погружения в дела рутинные, повседневные.

– И что же ты хочешь, Степан?

– Как это что? – широко заулыбался тот. – Подвезти хочу вас, барин. Нешто это прилично, чтобы барин своими ногами топал?

– Сколько раз тебя пороли, Степан? – полюбопытствовал Александр Сергеевич.

– Частенько, ваше благородие, частенько.

– И за что же, позволь узнать?

– Всяко бывало, барин, и за дело и так. Вот батюшка мой, царствие ему небесное, за разум поколачивал, а управляющий наш, Михайло Иванов – за глупость тягал. Пытался, во всяком случае.

– Как это – пытался?

– Да как оно и бывает, барин. Глупость я совершил, а он и пороть меня. Да только не дался я.

– Как?! – воскликнул ошеломленный Пушкин. – Он ведь управляющий! Воля моя! Неужто ты бунтовщик, братец?

Крестьянин поклонился третий раз, и удивлённый Александр Сергеевич готов был поклясться, что сделал он это не из смирения, а чтобы скрыть пробивающуюся улыбку.

– Да что вы говорите такое, барин, – молвил Степан, слегка растягивая слова, – где это видано, чтобы бунтовщик самым справным оброчным был? Да второго как я во всей области не сыскать! Губернии, то есть.

– Так ты же сам говоришь, что желал тебя наказать управляющий, так?

– Верно, барин. Очень желал.

– А ты ему не дался, так?

– И это верно, барин. Не дался.

– Значит ты и есть бунтовщик. Управляющий – власть, а ты, значит, против власти пошёл. Верно?

– Нет, барин, никак нет. Неверно, ваше благородие.

– Как так? Объясни.

Пушкин любил говорить с крестьянами, редко вникая в дела общие, которые он, как чувствовал, не понимал, но охотно вникал в дела личные, касающиеся конкретных людей, что было ему понятно. Стоящий перед ним человек, называющий себя его крепостным (Пушкин ещё до конца не поверил в это), вызывал интерес неподдельный, и поэт был рад удовольствию разрешения этой загадки. Разодетый как не всякий купец разоденется на ярмарку, в шикарном кафтане, новых и дорогих сапогах, с залихватского вида малахаем, что снял и держал в руке, сам здоровенный детинушка, крестьянин смотрелся странно, непривычно. Однако же, интуиция подсказывала, что человек этот прям, определённо честен, и вызывал невольную симпатию.

– Да так... не любит он меня, батюшка. Серчает, что мужики кистенёвские меня за старосту почитают, даром что молод я, а его, управляющего, сынка Михайлова в грош не ставят. И не стоит мне с вами до самой усадьбы идти, барин, вы бы позволили свернуть мне ранее, оказали бы милость?

– Как ты узнал, что я пойду этой дорогой? – внезапно спросил Пушкин.

– Откуда же мне было это знать, барин?

– Ты вот что, Степан, сын Афанасиевич, ты меня за дурака не держи. Что-то не верится мне, что встреча наша случайная. Очень уж ты разодет. Очень уж вовремя меня заметил, а ведь тебе что-то нужно от меня, не правда ли? Теперь я даже сомневаюсь в том, случайно ли карета моя поломалась. Но бог с ним. Всё бывает на свете. И всё-таки я спрашиваю тебя – как?

Крестьянин помялся, смешно шевеля губами, выбирая слова, добродушно улыбнулся, совсем по-простому почесал бороду, и, будто решившись, коротко бросил одно слово:

– Деньги.

– Деньги?

– Мошна, ваше благородие, она самая.

Пушкин расхохотался.

Так они и двинулись вместе к усадьбе. Лезть в повозку, по предложению Степана, Александр Сергеевич не стал, предпочтя пешую прогулку. Крестьянин взял своего коня под уздцы и пошёл рядом, с молчаливого согласия барина.

– А вы ведь много где побывали, барин?

– Немало где.

– И я далеко бывал, барин. По делам торговым, – уточнил Степан, поняв невысказанный вопрос, – а так посмотришь кругом, подумаешь, а ведь нигде лучше нашего Болдино да Кистенёвки и нет.

– Так уж и нет? – фыркнул Пушкин. – Ещё с Петербургом сравни нашу глушь, если ты там бывал, конечно.

– Бывал, барин, бывал. Да что Петербург? Чахотка одна, вот что есть Петербург. Так-то оно, конечно, красиво, да ведь красота-то она разная, Александр Сергеевич, вам ли не знать? Где в Петербурге такие поля найти? Рощи? Луга заливные? Река там и то дрянь. И людей нет.

– Как это, людей нет? Да их там больше, чем во всей нашей губернии!

– Нет там людей. Народу много, но... вот здесь, бывает, едешь и двадцать вёрст в день, и тридцать, встретишь десяток человек, а бывает, и никого не встретишь, а всё же чувствуешь – есть здесь люди. В Питере только толкаешься, да следишь, как бы кошель не вынули, да ноги не отдавили, а чувства, что люди есть, – нет.

– Не знаю, не знаю, – Пушкин задумчиво качал головой, с одной стороны, потешаясь над рассуждениями крепостного, с другой – восхищаясь ими, – как-то уж больно резко ты судишь. Всему ведь есть своё место. И селу, и городу. Петербург – большой город, особенный. Я больше люблю Москву, там и душевнее, там и родился. Но чтобы так отрицать град Петров – нет уж. Великого ума был государь, знал, что делал. Какую пользу России принёс. Вот ты, Степан, торговлей промышляешь, как понимаю. Что же тебе Петербург хаять? Сколько из него товара к нам идёт, а сколько от нас?

– Дык я не о пользе молвлю, ваше благородие, о красоте. О том, как людям жить удобнее, да и как милее. Польза – не спорю, есть, и великая. Со всего свету товар! С любых стран, из-за всех морей. А дома какие. Дворцы. Кто не был – не верит. У нас, в Кистенёвке, так почитай у трёх из четырёх изб даже крыши нормальной нет. Топят по-чёрному. Глянешь – нищета, бедность. А всё же сердцем говорю вам, барин, жить лучше здесь.

– Может быть, может быть, – с тёплой задумчивостью отозвался Пушкин, – как в народе говорится? Где родился – там и пригодился, верно?

– Верно, барин. Истинно так.

– А вот что бедность в Кистенёвке – то худо. По-чёрному топят, говоришь? А хлеба как, хватает до посевной?

– Хлеба хватает. Да мы ведь отходники, почти всё село, покупаем, сколько надобно.

– А скотины довольно?

– Каков двор, барин, у кого как.

– Но дворы ведь бедные, говоришь?

– Бедные. Жалко людей. Во всём селе только один приличный дом и есть! Каменный, два этажа, крыша медная. Прочие – хорошо, если в дождь не мокнут.

– Каменный?! Два этажа?! – удивлённо переспросил Пушкин. – Крыша из меди? Это чьи же хоромы? Уж не твои ли, Степан сын Афанасиевич?

– Мои, барин. Да ведь и я ваш, и всё, что имею, – тоже ваше.

Степан задумался, и решил поклониться ещё раз, но Пушкин не позволил, нетерпеливо махнув рукой.

– А оброку ты сколько же платишь? – прищурясь, спросил он странного спутника.

– Плачу я справно, государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, бездоимно, в срок. Никаких отговоров не признаю, сколько положено, верное моё слово.

– Сколько?

– А ежели кто из мужиков кистенёвских поиздержался, или даже пропил если, али лихие люди обнесли, то и за них плачу, батюшка, как сход порешил третьего года, оттого село наше бездоимное и...

– Сколько?

– Две тысячи.

– Немало! Две тысячи! Но и себе ведь остаётся, коли не врешь, что такой дом отстроил?

– Остаётся, барин.

– Две тысячи, – повторил Пушкин, – это же сколько на серебро если, пятьсот?

– Это и есть серебром, ваше благородие, – улыбнулся Степан, – монетами. Целковыми.

Александр Сергеевич ещё раз очень внимательно осмотрел представшего перед ним человека, раздумывая, не дурят ли его, но произнесённое тем казалось столь невероятным, сколь и неожиданным, отчего он поверил в правду, слишком нелепой казалась здесь ложь. Тот воспользовался ситуацией и отвесил глубокий поклон.

– Не побрезгуйте подношением, батюшка, – нарочито изменённым голосом, с «оканьем» протянул крепостной, – примите дар от христиан кистенёвских, что под рукой вашей ласковой господа молят о здоровии вашем, не обидьте сирот ваших.

Пушкин молчал. Степан ловко откинул полотно, прикрывающее что-то в повозке, и представил на свет ящик с дюжиной бутылок вина, в котором барин сразу признал бургундское.

– Однако. Моё любимое. И где, здесь? – пробормотал Александр Сергеевич.

– Прознали мы, мужики кистенёвские, что любите вы питие заморское, и вот – решили уважить отца нашего.

– Кхм-кхм, – прокашлялся Пушкин, – да уж, уважили. Что же, мужики кистенёвские так любят барина своего – дело славное. Но так ли они любят барина, как ты мне рассказываешь, – барин ведь и не видал их почти. Как же вдруг полюбили?

– Барина не выбирают, – с непробиваемой торжественностью сказал Степан заготовленную фразу, – с ним живут и умирают.

Пушкин почувствовал, что он покорён. Сложилось всё разом, радость от скорого прибытия, сладкое чувство свободы, вольный дух, которым, казалось, дышали здесь душа и тело, симпатия, всё сильнее охватывающая его к удивительному крестьянину, а теперь и слова его – всё это вместе сложилось в странное ощущение непонятного счастья и инстинктивного доверия будущему.

– Спасибо, Степан, – мягко ответил поэт, – я не забуду ни тебя, ни крестьян кистенёвских. Тебя уж точно. Ты вот что... понимаю так, что о делах потолковать хочешь. Так приходи завтра... нет, послезавтра в усадьбу поутру, всё и обсудим. А крестьянам передай, что барин рад им и помнит добро. Однако же, – спохватился он, – не потащу же я сам этот ящик, а слуга мой с неделю как слёг, да в пути остался. Ты бы довёз все это до усадебки, и...

– Нет, барин, казните, не могу, – развёл руками на добрую сажень Степан, – не можно мне Михайлу видеть, не невольте, покинуть бы мне вас здесь.

– Так как же быть тогда?

– Так ведь и конь ваш, и повозка. Всё ваше, государь мой. Вам и делать не нужно ничего, коняшка умная, сам за вами дойдёт, словно пёс ручной. А мне, право же, лучше как вы назначили прийти.

И, с неподражаемой дерзостью, практически невозможной не только для обречённого в крепостную повинность, а вообще для крестьян того времени, странный человек ещё раз поклонился и быстро пошёл прочь в сторону, с которой они шли. Пушкин молча смотрел ему вслед, не окликая, не пытаясь пресечь самовольство.

Глава 2

В которой Пушкин узнаёт, что дела обстоят куда хуже, чем он думал.

Всякое представление крестьян барину – представление и есть. Спектакль. Театр. Каждая роль изучена и продумана.

Михайло Калашников держался важно, с достоинством и почтительностью. Как и трое его сыновей, стоящих прямо за батюшкой, он был одет в самую простую одежду. Рубахи-косоворотки, зипуны, порты, лапти. В руках войлочные шапки. Все чистое, аккуратное. Подальше, образуя полукруг, находилось ещё два десятка мужчин степенного образа, выглядевших поярче, цветастее, у одного даже порты были странного синего цвета, но в целом общую картину, предоставленную на суд барина, можно было бы описать словами «бедненько, но чистенько». Баб было трое: пышная толстая женщина с необъятной талией, с головой, покрытой красивым кумачевым платком, державшая поднос с хлебом и солью, и две юные, но не менее цветущие на вид девки, с роскошными косами «в пол», несущие подносы с водкой и чем-то ещё, что Пушкин не сразу разглядел.

Задерживаться на крыльце барин не стал, разом спустившись на двор и встав перед делегацией. Любопытно, что никто из крестьян при этом не двинулся с места, будто зная заранее, что барин станет именно так, отчего сами заняли места даже раньше него.

– Ну здравствуйте, православные! – бодро начал Александр Сергеевич.

Православные низко поклонились.

– Мир вам, дети мои, – продолжил поэт, – что привело вас?

– Государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, – начал гудеть управляющий имения, не до конца распрямившись, – рабы твои божьи тебе челом бьют.

– Ты же вольный, Михайло, – заметил Пушкин, – зачем себя-то рабом кличешь?

– Все мы дети твои, батюшка, – ничуть не сбился Калашников, продолжая говорить давно заученный текст, из которого следовало, что жизнь их крестьянская была тяжела и безрадостна без отеческой длани барина, потому они очень рады явлению оного, поскольку теперь уж заживут прекрасно, в чём нет никаких сомнений, и как же тому не радоваться? Им даже неудобно перед «государем», что тому пришлось отложить дела свои важные, «царские», да обратить внимание на них, непутёвых детей его, что сами не способны порты завязать. Нет, он, конечно, не сказал так прямо – «порты», но общее ощущение от речи складывалось именно таково. В заключение монолога управляющего были предложены традиционные «хлеб и соль», после чего чуть менее традиционные рюмка водки и тонко нарезанное сало.

Хлеб Пушкин съел (кусочек), от водки отказался, поблагодарив за честь. Тут же он, как вежливый и добрый барин, произнёс ответную речь. Из неё крестьяне узнали, что барин отсутствовал, это верно, но никогда не проходило дня, чтобы не думал о них, их нуждах, их жизни, чаяниях. Ни при каких обстоятельствах не забывал их Александр Сергеевич – особенно как волей отца своего был назначен управляющим (перед семьёй Пушкиных) нижегородским имением, всегда пристально следил за регулярностью выплат в Опекунский совет, куда была заложена и дважды перезаложена большая часть ревизских душ Большого Болдина, дабы не отягощать православных детей своих ещё и штрафами. Постоянно он думал об улучшении быта крестьянского, мучительно решая задачу совмещения повышения доходности имения с ростом благосостояния его жителей, и не раз и не два обсуждал это с самим царём, императором Всероссийским, после чего непременно присылал письменный вид своих соображений Михайле Калашникову.

Крестьяне плакали. Кто потвёрже – остался стоять на ногах, не стесняясь слёз умиления, но большинство опустилось на колени, неистово крестясь и призывая божью благодать на Александра Сергеевича.

Пушкин, хоть и любовался произведённым эффектом, чувствовал, что с императором немного перегнул. Тогда он пальцем подозвал одну из девок, и все-таки опрокинул предлагаемую рюмку русской.

Но хлеб и соль – прекрасно, рюмочка – превосходно, однако не было того, без чего не обходится ни одна приличная встреча барина. Не было некой суммы, пусть небольшой, но все-таки денег, устанавливающей наиболее тёплые отношения между помещиком и его крепостными. Сообразив, что Михайло не желает по какой-то причине вершить сие таинство публично, а будто случайно хватается рукой за что-то, находящееся за пазухой, Пушкин волей своей приказал всем расходиться, ещё раз нежно назвав всех своими детьми, хотя большая часть их ему и в отцы годилась.

Михайло всё понял правильно, и, помявшись для вида, нижайше испросил дозволения обратиться к барину приватно, передать просьбы письменные. Пушкин согласился и даже пригласил его в дом, что должно было означать высшую степень доверия.

Странное дело – стоило этим двоим пройти в рабочий кабинет, устроенный Пушкиным ещё тремя годами ранее, в своё первое посещение Болдино, как управляющий, доселе полусогнутый, то ли от хвори какой, то ли от груза ответственности, что нёс на своих уже немолодых плечах, вдруг стал выше и совершенно прям. Барин же, напротив, заметно утратил в молодечестве, и взор его стал строг и тревожен.

– Ну что, Михайло? Говори честно. Каковы здесь мои дела?

Пушкин не стал садиться, предпочтя остановиться посреди кабинета, сердце подсказывало ему, что обстоятельства имения дурны. Тремя годами ранее они уже были весьма плохи, и он знал, что лучше стать они не могли. Некому было делать их лучше, а вот хуже – охотников предостаточно. Насколько, насколько всё плохо – вот что он желал знать, и как человек редкого личного мужества стремился принять удар поскорее, чтобы найти в себе сил одолеть его хотя бы морально.

– Дела не очень хороши, ваше благородие, – старик Калашников не стал тянуть. – Из сил выбиваюсь, но всё одно – плохо. Долги душат имение, Александр Сергеевич.

– Долги... Долги немалые, это верно. Сколько всего?

– Всего примерно двести пятьдесят тысяч рублей, ваше благородие.

– Как двести пятьдесят тысяч? – воскликнул Пушкин. – Этого быть не может, чтобы столько. Отец мне говорил, что всего долга тысяч сто и не больше.

– Если батюшка ваш говорил только о своих душах, то Опекунскому совету он должен сто девяносто тысяч рублей чистого долгу. Имение дважды перезаложено, Александр Сергеевич. И ещё одиннадцать тысяч рублей процентов, что мы должны за этот год и покамест не платили. Личные долги вашего батюшки мне неведомы, но они точно есть.

– Плюс мои долги, верно?

– Верно, ваше благородие. Но у вас ситуация лучше, часть ваша заложена лишь раз, и ещё есть в наличии семьдесят шесть душ, не заложенных, вашего батюшки.

– А доход? Сколько в этом году?

– Позвольте всё же уточнить, Александр Сергеевич. Мне считать части ваши и батюшки вашего совместно или порознь?

– Вместе считай. Теперь я веду все дела, резона нет путаться.

– Извольте, ваше благородие. Общий доход с имения двадцать шесть тысяч рублей ассигнациями. В этом году.

Пушкин нахмурился.

Здесь важно сделать отступление и прояснить читателю общую картину, складывающуюся в нижегородских владениях Пушкиных.

Дед нашего героя был человек известный и богатый. Не принявший добром свержение и гибель императора Петра Третьего, он жил на широкую ногу, барином, проматывая немалое состояние, достигавшее в своём наибольшем значении до пяти тысяч ревизских душ крепостных. Детям своим он всё же смог что-то оставить, и в той части, что касалась дел в данной губернии, попросту разделил Болдино между двумя сыновьями. Отец Александра, Сергей Львович, получил половину села, как и его брат Василий, получивший другую половину. Болдино населяло 500–600 крепостных (считая только ревизские души, то есть мужского пола), но имение не ограничивалось одним лишь селом, и в долю Сергея Львовича вошло ещё сельцо Кистенёвка, тоже немалое, и доросшее до 500 ревизских душ населения. Перед браком Александра на Гончаровой отец выделил ему ту часть крестьян Кистенёвки, что оставались незаложены, – приблизительно половину сельца. Отчаянно нуждавшийся в деньгах жених, понукаемый обеспечить приданное, без которого тёща отказывалась соглашаться на брак, заложил уже свои 200 душ за 38 тысяч рублей ассигнациями. Деньги большие, серьёзные. Хватило же их на полтора года. Приданное невесты, займы друзьям, помощь родителям, резко выросшие расходы на жизнь, наконец, – всё это могло сточить и более крупную сумму. Так или иначе Пушкин оказался на мели и в последнее время стал проедать аванс, выданный ему от лица государства на создание «Истории Пугачёва», с поездки по местам действий которого он и оказался в Болдино.

Мечтательность характера помогала смотреть на всё с оптимизмом, и по пути Александр думал не только о том, чтобы поправить дела и выручить семью, но и замахивался на мечту – выкуп второй половины и объединение имения. Дядюшка его, Василий Львович, уже три года как скончался, но, не имея прямых законных наследников, сумел позаботиться о детях незаконных, прожитых от любящей его купеческой дочки. Детей было двое, Маргарита и Лев, – под фамилией Васильевы. На них дядюшка и выписал заёмных писем на 110 тысяч рублей, из которых 60 тысяч приходилось на долю его части Болдино, и потому брат его, Сергей Львович, отказался от претензий на наследство – за неимением данных средств. Любой желающий получить это имение должен был взять на себя и его долги, что в сумме составляло не менее 200 тысяч рублей. Альтернатива – дождаться аукционный продажи, была тем, что в народе звалось заменой мыла на шило, поскольку имение и не могло стоить меньше.

Оптимизм, одно из самых приятных свойств характера Александра Сергеевича, не позволял ему смотреть на вещи иначе как в ключе отсутствия невозможного, потому он сперва надеялся поправить дела, а после поверил в это и воспринимал уже как данность. Выкупить часть дяди, объединить, воссоздать имение и жить в нём полновластным господином – мысль была столь приятна, что он сам не заметил, как свыкся с ней. Именно поэтому слова управляющего о долгах, огромности которых Пушкин не представлял, уязвили его. Да, он ожидал, что отец преуменьшит трудности, но не настолько.

Ситуация менялась, и приходилось признать, что думать следовало не о выкупе дядюшкиной доли, но о том, чтобы не потерять окончательно пока ещё имеющееся.

– Двадцать шесть тысяч – ведь это неплохо, – произнёс он, собираясь с мыслями, – даже очень неплохо. Это значит, что доход всего в десять раз меньше долга. Но ты сказал, что не уплачены взносы в совет?

– Истинно так, Александр Сергеевич, не уплачены.

– Значит, минус одиннадцать. Остаётся пятнадцать. Отцу не меньше семи тысяч, сестре... Погоди-ка, отец говорил, что доход был в двадцать две тысячи, но это без моих, каков же доход от моей части?

– Аккурат четыре тысячи, Александр Сергеевич.

Что-то здесь было не так. Не встреть вчера он того странного человека, представившегося его крепостным из Кистенёвки, разодетого в пух и прах (по крестьянским меркам), с почти физически ощущаемым могучим интеллектом, с речью, совершенно не похожей на речи крестьян (тем более что Пушкин, сильнейший лингвист своего времени, без труда разгадал потуги на её упрощение), очевидно образованного, он бы не усомнился. Но сейчас, в минуту внутренней сохранности, когда все чувства обострились, ему хватило мгновения, чтобы понять – здесь ложь. Михайло Калашников лжёт ему.

– Что-то мало выходит, Михайло, – доверительно обратился Пушкин к управляющему, – в соотношении мало. Моих двести душ ведь, так?

– Так, Александр Сергеевич.

– Выходит по двадцать рублей ассигнациями на каждого. А батюшкиных крестьян всего сколько?

– Пятьсот шестьдесят две души по последней ревизии числится.

– Ага. И от них двадцать две тысячи рублей? Значит по сорок рублей с души, приблизительно. Вот так разница! Вдвое. Чем же мои хуже?

Управляющий еле заметно поморщился.

– Так ведь кистенёвские-то – нищета почти все, Александр Сергеевич, беднота, голь. Плохие люди. Недоброе. Не зря их ушкуями кличут.

– Вот как? – удивился Пушкин. – Расскажи.

Управляющий вздохнул.

– Говорить можно долго, можно и коротко, а всё одно: паршивый народишко – люд кистенёвский. Бунтовщики, мятежники, воры. Лентяи, бездельники, пьяницы. Их ваши пращуры из Болдино в Кистенёвку и направляли, весь лихой люд. Оттого и название – Кистенёвка! Кистень, значит. А улицы их так и зовутся, что не Самодуровка, то Бунтовка. Вот и весь сказ, государь мой. Счастье, что вообще платят, ей-богу. Простите великодушно за прямоту мою, Александр Сергеевич, наболело. Намаялся с ними, вот истинный крест.

Пушкин внимательно слушал и следил за Калашниковым, пытаясь понять, где тот его обманывает.

– А как вообще зарабатывают наши крестьяне? – решив не давить вопросами, чтобы самому не вызвать преждевременных подозрений, немного изменил тему Пушкин.

– Так это... отходничеством. В основном.

– А где, куда? Рассказывай, Михайло, мне интересно.

– Да кто где, Александр Сергеевич, кто где. Одни в бурлаках ходят, другие в гуртовщики идут, за Волгу. Третьи – до Самарской губернии добираются, батрачат, – и управляющий развёл руками, показывая недоумение перед столь пристальным интересом барина к рутинным пустякам.