Текст книги "Крепостной Пушкина (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Странно. От кого?

– Это самое интересное. Записка подписана "представители Английского собрания". Я и не думала, что в столь подчёркнуто мужском и важном обществе известно о существовании такой особы как я! – вновь рассмеялась Натали.

***

"Уважаемый Александр Сергеевич. Мы, члены правления Английского собрания Санкт-Петербурга, просим вам по получении сего письма сколь можно скорее оказать нам честь своим посещением. Приносим свои глубочайшие извинения за подобную категоричность, но обстоятельства не до конца вам известные, вынуждают нас настаивать на важности встречи с вами. Это нужно не только нам, но и вам. Дело касается несчастья которому вы были очевидцем на Дворцовой набережной."

Глава 29

Старые друзья.

– Ты заходи, Сверчок, предвестник полуночи. будь как дома. Без чинов, сам понимаешь. Рад тебя видеть, хоть и пороть тоже был бы рад.

– И я безмерно рад видеть вас в здравии, Александр Семёнович, хотя не скрою изумления. Вы – здесь?

– Приходится, Сверчок, тряхнуть стариной. Видишь, неспокойно как. А в зимний холод всякий молод.

Пушкин, он же Сверчок, быстро оглядел присутствующих в комнате. То был известный кабинет в Английском собрании, личные хоромы Ивана Андреевича Крылова, куда он редко пускал кого-либо. Сейчас за тяжёлым столом из крепкого дуба расположились семь человек. Каждого из них он знал много лет.

– Я голосую "за", господа. Александр Семёнович достойнейший человек. Предлагаю звать его Шарокат.

– Не до шуток, Сверчок. – поморщился Блудов, Дмитрий Николаевич, министр внутренних дел империи, он же Кассандра.

– Что же до Ивана Андреевича, то и он мне более чем по сердцу, – невозмутимо продолжил Пушкин, – его я предлагаю звать Гаргантюа.

– Действительно, Сверчок, угомонись.

– Да разве я не прав, Старушка?

Старушка, он же министр народного просвещения, Сергей Семёнович Уваров, только вздохнул в ответ. Пушкин веселился, скрывая таким образом немалое удивление. Большинство присутствующих, как и он, состояли полтора десятка лет назад в обществе "Арзамас", где и получили свои шутливые прозвища. Само общество возникло как средство борьбы с Шишковым Александром Семёновичем, основанным им обществом "Беседа любителей русского слова".

Надо признать – слово русское Шишков любил. Иностранные слова, заполонившие речь – не любил, находя в них унижение чувства национальной гордости и недостаток огня любви к Отечеству. Боролся вице-адмирал изо всех сил, достигая скорее побочных эффектов, чем успехов. Пушкин, например, более полугода не мог сосредоточенно играть в биллиард, всякий раз припоминая такие чудесные слова как шарокат (биллиард) и шаропих (биллиардный кий).

Отсюда легко понять удивление, даже некоторую отторопь поэта, когда сам Шишков, на дух не переносивший Английского Клуба, оказался здесь, да ещё обратился к нему арзамасским прозвищем. В ответ Пушкин "предположил", что собрание здесь обсуждает приём Шишкова в их славные ряды.

– Дело действительно дрянь, Сверчок. – Василий Жуковский, он же Светлана, воспитатель цесаревича и личный друг императорской семьи (по слухам не только друг), взглядом призвал поэта к серьёзности. Его Пушкин послушался.

– Хорошо. К делу. – Александр сел за стол, оказавшись напротив всех остальных, как школьник перед экзаменационной комиссией. – Зачем звали? Что хотели?

– Чтобы ты не натворил ещё дел, Саша, и не погиб бесславно. Разве это недостаточная причина?

Пушкин задумчиво посмотрел на Палетика, Петра Ивановича, способного говорить совершенно любые по смыслу вещи одинаково очаровательно. Первоприсутствующий Первого отделения Пятого (уголовного) департамента Сената, при всей условности его положения, имеющий статуса значительно больше чем реальной власти, казался Пушкину весомее действительных министров. Пётр Иванович являл собою власть переросшую необходимость непременного ежедневного подтверждения своей силы.

– Достаточная, Пётр Иванович. – согласился поэт, встречной любезностью не используя прозвище Очарованный челнок.

– Кроме того, ты ведь герой, Сверчок, а герой не должен потерпеть поражение. – насмешливо заметил министр юстиции и статс-секретарь Дмитрий Васильевич Дашков.

– Выражайся яснее, Чу.

– Дашенька хочет сказать, что твоя дуэль с корнетом – подвиг, – поспешно вмешался Жуковский, чтобы не дать разгореться ссоре недолюбливающих друг друга Дашкова и Пушкина, – но лишь один из многих. Ты стал почти как древнегреческий герой, Сверчок, вот о чем речь. Сам не знаешь насколько, впрочем. Вот мы и собрались для того, чтобы поведать тебе это. Не обижайся, но так нужно.

– Хорошо. Говорите. Я жду и весь превратился в слух.

– Рассказ наш может показаться тебе выдумкой, дорогой друг. Позволь сперва продемонстрировать серьёзность наших слов.

Шишков хлопнул в ладоши, после чего дверь отворилась и в комнату вошёл лакей, несущий поднос с неким круглым предметом, покрытом салфеткой. Торжественно поставив поднос на стол, лакей удалился.

– Фокус! – заявил министр внутренних дел, нервным движением смахивая салфетку. На подносе красовалась голова человека.

– Что это? Или, вернее, кто это?

– Не узнаете? – удивился Палетика.

– Погодите... это ведь..

– Голландский посланник, дорогой друг. Правильно говорить Нидерландов, но если дело в их землях пойдёт и дальше так как идёт, кроме Голландии решительно ничего не останется... а ты молодец, Саша, даже не моргнул.

– Геккерн.

– Он самый.

– Думаете удивить меня отрезанной головой? Но я не первый день в высшем обществе.

– Хм. Действительно.

– Кто же так ловко отделил её от тела?

– Кто совершил этот подвиг, ты хочешь узнать? Понятное дело – герой. Это их занятие. – Дашков взглядом попросил у Крылова разрешения закурить. Тот отрицательно качнул головой.

– Минутой ранее, Чу, ты произвёл в герои меня, из чего я заключаю две вещи. Во-первых, слово это тебе неприятно, поскольку недоступно, во-вторых, мне предлагается роль убийцы ещё и барона? Не слишком ли много для скромного литератора? И почему я?

– Не только вы, дорогой друг, – мягко заметил Палетика, – но ваша роль, безусловно, главная. Именно вы раскрыли заговор.

– Моё любимое занятие.

– Не без помощи друзей, разумеется.

– Ещё бы! У Ахилла был Патрокл, у Александра Великого был Гефестион, да что далеко ходить? У государя императора был и есть Бенкендорф! Мне кажется, что если кому и раскрывать заговоры, то нашему дражайшему шефу жандармов. Не находите?

– Вы правы, дорогой друг. Однако, рискну показаться дотошным, у вас друзей куда больше.

– Ого! Значит я победитель!

– Да хватит юродствовать, Сверчок! – Блудов с досады хлопнул ладонью по столу слишком сильно, так что самому стало больно. – Времени нет, а он кривляется словно мальчишка. – пояснил он в ответ на укоризненые взгляды товарищей.

– Император ранен и в беспамятстве, но доктора ручаются, что он очнется, и весьма скоро. – Жуковский вновь взял слово. – Очнувшись, наш государь потребует немедленно доклада и отчёта. Но что же он узнает? Что некий негодяй, гнусный злодей и мерзавец стрелял в него посреди Петербурга? Что в городе разгром, власти (тут он бросил быстрый взгляд на Блудова) упустили контроль над ситуацией, что англичанам устроили Варфоломеевский день и мы в шаге от войны с Англией? Последствия трудно себе представить, но легко вообразить. Государь – рыцарь, и как рыцарь он обнажит меч.

– А головы полетят с плеч. Ну и что? Разве не так и должно быть?

– Разве не долг наш не допустить страданий невиновных? – произнёс вдруг Уваров. – Не мы ли мечтали вести народ к просвещению, к воспитанию поколений, к достижению гармонии среди людей? К чему тогда всё наше прекраснодушие, если сейчас мы бросим ситуацию на самотёк? Война есть наихудшее из зол. Она разоряет, она убивает. Вносит смуту в умы. Вспомните скольких товарищей мы потеряли из-за антихриста на полях сражений. Но это ещё половина беды. Чего я никогда не смогу простить корсиканцу, так это тех, чьи умы были смущены, отравлены, тех кого мы потеряли после.

Пушкин почувствовал, что закипает. Уваров намекал о тех членах их бывшего общества, которые примкнули к декабристам, и которых хладнокровно судили некоторые из здесь присутствующих, что входили в назначенный суд.

– Ситуация повторилась, – продолжал министр народного просвещения, – только сейчас все вышло ещё хуже. Змея ещё вчера казалась раздавленной, но подросли змееныши.

– На счастье, Бог хранит Россию, – подхватил Жуковский, – и ничего у них не вышло. Мы победили.

– Мы? – вопросительно изогнул бровь Пушкин.

– Мы, Сверчок, мы. Защитники Отечества.Так вышло, что мы пропустили удар, выпад. Это верно. Виной тому природное миролюбие наше и доверчивость. Но мы же и парировали его! Заговор обезглавлен.

– Это все очень мило, но мне кажется, вы дружно забываете с кем говорите. – улыбнулся Пушкин.

– Ничуть, – возразил Жуковский, – но информированность твоя неполная, знания обрывочны. У нас, впрочем, тоже. Вот мы и собрались здесь для достижения ясности.

"И для того, чтобы решить какую версию скормить императору. – подумал Пушкин. – А я подхожу идеально как "спаситель". Спасение государя плавно переходит в спасение сановников государя от государя. Ловко задумано."

– Ты должно быть считаешь, что нам здесь свои чины с регалиями жаль, раз осерчает император? – Шишков укоризнено покачал головой.

– Так расскажите уже, что ходите кругом да около?

– Изволь. Поведаю как вижу, а вы все поправьте меня, если где допущу неточность. – Жуковский выдохнул, сосредоточился и начал рассказ:

– В любом поколении встречаются люди нетерпеливые, пылкие. Сила их жизни велика, а огонь сердец ярок. Так было, есть и будет....

***

Пушкин сохранял внешнее спокойствие. Из уважения к Василию Андреевичу он не перебивал, не вставлял комментарии, не шутил, слушал молча и сосредоточенно, но с каждой минутой понимал все больше, что это последнее уважение которое он может испытывать к данному человеку.

– И вот они вскружили себе головы, – вещал Жуковский, – решили, что наш мир прогнил, делая поспешные ложные выводы из частных случаев, рисуя нарочито мрачные картины настоящего, оправдывая тем свои желания идти наперекор существующему порядку вещей. Рисуя чудовищно апокалиптичные картины воображаемого будущего, лишённого всякой надежды, оправдывая тем свои замыслы....

"Что вы сейчас и делаете" – подумал Пушкин.

– ..... радикализм нередко представляется удачным решением, особенно в среде молодых людей, нам ли не знать этого? Но энергичность молодости объяснима. Тем менее можно простить негодяев использующих благородные, пусть заблуждающиеся души, в своих личных и совершенно неблагородных целях!

– Подумать только! – Пушкин все-таки не выдержал. – Вместо того, чтобы сгладить остроту порывов юного благородства, поделиться знанием и опытом, взять на себя роль мудрых наставников, находятся люди направляющие сии порывы в угоду своим низменным целям!

– Именно так, Сверчок. Во всяком времени свои преимущества. С годами человек обретает дар более чётко формулировать мысли, наращивает силу своей речи, усиливает способность внушения.

– Был бы признателен тебе, Старушка, если бы ты воспользовался этим даром немедленно. Прочих тоже касается. Могу помочь. Скажите прямо, Гидра – это вы?

Хор возмущённых голосов был ответом. Только Крылов продолжал тепло и снисходительно улыбаться, оглядывая собравшуюся публику.

– Нет, Саша, – произнёс он негромко, но все замолчали, – тебе желают объяснить как раз обратное. Что Гидра – не они. Не мы. Напротив – здесь собрались только противники оной. Но вы непонимаете друг друга. Тебе, Сверчок (я совершенно не против прозвища Гаргантюа, оно превосходно) надо понять одну вещь, которую Василий никак не может выложить без затянувшейся подготовки. Гидра – не мы. Но она наше творение. Недоработка. Джинн, восставший против хозяина. Голем, вообразивший, что обрёл разум. Раскольники.

– Староверы? – опешил Пушкин.

– Да нет, – усмехнулся Крылов, – нововеры. Отколовшиеся от учения. Вобравшие в себя слишком горячих голов. Приходится остужать.

– И это голова голландского посланника...

– Голова Прометея, руководителя Гидры.

И так проникновенно баснописец посмотрел в глаза Пушкина, что тот понял – лучше не возражать. Сказали – он, значит он.

***

Они договорились по существу, но разошлись в деталях.

– Нет, это совершенно невозможно. Как вы сами себе представляете подобное? Заколоть, застрелить, даже отравление ещё куда ни шло, но голову зачем мне отрезать? Я не казак, не турок.

– Бились на саблях, вот и отсек её супостату. Звучит напыщенно немного, но...

– Напыщенно? Да это фантасмагория. Издевка. Ладно бы надо мною, переживу, но если видеть целью правдоподобность, то для кого сие годится?

– Твоя правда, Сверчок. Перебор. Обдумать надобно.

– Думайте.

При всей своей любви к разного рода шуткам, Пушкин терпеть не мог выставляться посмешищем. Тонкая грань разделявшая «прилично» от «неприлично» здесь казалась нарушенной и поэт негодовал. Что ему оставалось? Он находился в том отвратительном положении, в котором откровенную ложь вынуждают изображать правдой.

"Меня заманивают словно осла морковкой. Главная роль. Спасение Государя и Отечества. Да ведь морковка та с гнильцой. И отказаться нет возможности. Голова барона как прямой намёк. Слишком крупная ставка, не до сантиментов. Кнут не может быть меньше пряника."

Что же ему предлагалось?

Во-первых, юный Дантес прибыл в Россию с целью убийства государя императора. Министру внутренних дел это стало известно, о чем он сообщил Пушкину вечером перед дуэлью, с просьбой постараться вывести Дантеса из строя. Действовать через Бенкендорфа не было времени, да и зачем, если министр стоит на страже? Дело выглядело столь щекотливым, чтобы не сказать больше, что Блудов лично, по старой памяти и никого не ставя в известность, отправился к поэту. Таким образом, планируемое нарушение закона превратилось в действие государственной важности.

Во-вторых, Александр спас государя ещё раз на Дворцовой набережной, физически то сделал его крепостной, но ведь это одно что барин.

В-третьих, Александр с помощью того же министра вычислил стрелявшего, коим оказался посланник Нидерландов. Немыслимый дипломатический скандал! Посоветовавшись с друзьями и коллегами (то есть некоторыми другими министрами), Блудов и Пушкин заявились к посланнику с требованием разъяснений. Геккерн встретил их крайне недружелюбно, спровоцировал драку и..... вот здесь версии разошлись. Александр предлагал дать барону возможность сбежать, после чего его, барона, тело нашли растерзанным толпой. Министру не хотелось упускать столь важного злодея, и он настаивал на том, что барона заколол Пушкин в его присутствии. А голову посланник потерял уже после, когда разъяренная толпа ворвалась в его квартиру, приняв её за английский магазин, благо Геккерн сам сделал все для того, чтобы разница не была велика.

Сошлись на том, чтобы императору было доложено оба варианта разом, первый как "на самом деле", второй – как официальная версия в интересах государства.

– Николай Павлович человек прямой, но подозрительный, потому очень любит секреты, – добавил тогда Палетика, – и подобное сочетание непременно убедит государя в искренности.

Зачем же было несчастному барону городить подобное? О, здесь начиналась политика, вещь бескрайняя и практичная.

Оказалось, что до того как жилище посланника подверглось нашествию варваров, его успели осмотреть (опять же Пушкин и министр) и обнаружить множество свежих листов бумаги с провокационным содержанием, направленым на обвинение англичан, с чего и начался погром в городе.

– Геккерн католик, в этом все дело. Да ещё склонный к специфическим предпочтениям. Авантюрист. Шпион. Он тайно служил Франции. В Париже не хотят независимой Бельгии, они хотят присоединить её к своему королевству. Но кто же им позволит? Англия и Россия выступят категорически против, о немцах можно и не говорить. Но столкнуть Англию и Россию между собой.... кхм, из Лондона известий нет, но интуиция и опыт....кхм.... подсказывают мне, что и там могут происходить события не менее интересные! И все Геккерн. Экий пакостник! Всех предать, всех обвести вокруг пальца! Не удивлюсь, если окажется, что пожар в Зимнем, как и Лондонской биржи – его рук дело. Как уж он все это провернул не знаю, но шельма ещё та. – закончил свое пояснение министр народного просвещения.

– Да, Францию не обвинить, – поддержал Палетика, – и метод "ищи кому выгодно" не поможет. И долг наш донести это до государя, удержать от войны.

Пушкин, для которого существование листовок стало новостью, похолодел. Надворному советнику только сейчас стало совершенно ясно, что речь шла о государственном перевороте, которому внезапно дали команду "отменить".

– Ты знаешь, Саша, не думай лишних глупостей, – сказал ему Крылов с грустной мудрой усмешкой, – всё что ни происходит, всё к лучшему. Говорят, что в многих знаниях многие печали. Это верно. Но в незнании печалей не меньше. Вот ты, должно быть, голову ломаешь, зачем тебя так просят на себя взять важное... а ведь ответ прост, и подумав, ты бы и сам догадался.

– Библиотекарь дельно говорит. – заметил Шишков.

– Ружья?

– Конечно. Ты очень умен, Сверчок. Ружья... эх, знал бы ты какое содержимое у тех ружей. Но – тут уж и правда многие печали могут выйти. В целом, все ясно. Был заговор, но повержен.

– Так что же такое Гидра?

– Это Сверчок, уж без тебя доложат. Но, чтобы ты не обижался, кратко скажу. Гидра – организация заграничная. Именно потому её не удалось разоблачить быстро. Но в этом и плюс! Значит измены нет на Руси-матушке. Государь будет рад.

– Опять Франция?

– Кто же ещё, Сверчок? Все беды от них.

Глава 30

В которой мечты перемежаются с реальностью.

Степан топтался около входа в Английское собрание. Ему было холодно.

"А был бы хоть колежский регистратор, глядишь и внутрь бы пустили, не мерз бы сейчас. Стою здесь как чёрный в Америке времен сегрегации. Хотя, почему "как"? Чёрный и есть. Пора, пора идти на повышение, Степан сын Афанасиевич, видишь как всё быстро происходит. Не та это реальность, что в книжках читал. Похожа, но не та. Цепляться за прошлое, должное стать будущим – путь в никуда. Мягкой коррекции не выйдет. Значит, нужно менять всё по-жесткому. И вновь встаёт вопрос зачем мне это. Соскочить проще простого, сейчас для этого сложилась подходящая ситуация. Пожить для себя в свое удовольствие, желать ли большего? Очнется царь, золотом осыпет. Проси чего хочешь! Хочешь купцом первогильдейским быть, почётным гражданином Петербурга? Будешь. Поставщиком двора Его Императорского Величества? Не вопрос. Этого мало, Степан, это и сам ты можешь легко. Дворянство? Наверняка, разве только в отказ пойти. А зачем мне отказываться? С царской протекцией карьера светит, если не спиться как Комиссаров. Вот смеху будет, если обгоню в чинах барина и стану повыше. Начальником! Приходят ко мне Пушкин и Безобразов, стоят навытяжку. Ждут. А лакей вопрошает, мол, прикажете принять? Буду звать его Хлестаков. Смешно, да. Но реально! Дело моё политическое, вал высочайшего благоволения обеспечен. Покушался кто-то из своих, из дворян. Неудивительно. Они тем каждое царствование занимаются. Природа и порода таковы. А спас мужик простой, что означает любовь народа. О том вся страна знать будет, в каждом медвежьем углу говорить станут как задумали плохие бояре царя-батюшку извести, да русский мужик не позволил. Здесь такие плоды собрать можно, что и моей фантазии не хватит. А для плодов сих удобрение надобно, в виде награды царской, о том тоже везде говорить будут. Не может царь и тени мелочности здесь позволить. Народ не поймёт. В представлении люда простого награда царская это такое, что ни один другой человек на земле не сможет большего. Когда от сердца. Да и не мелочен Николай. Чего нет, того нет. Но и не порывист как отец его был. Фельдмаршалом не сделает. Но ласки будет предостаточно. Звание даст, пенсию или ренту пожизненную, особняк, назовёт другом и будет звать чай пить с баранками. Водить будет перед сановниками за ручку, как обезьянку смышленую. Смотрите люди добрые на моего спасителя, учитесь уму. Был холоп, а стал важной птицей. На ус мотайте. Люди добрые намотают, что уж там. Приглашать станут наперебой везде и всюду. Куда там стихам, то пшик. Эфир. А царское благоволение весомей будет. Потому – водки ему, или вина. Пей, мужичина, да весели нас во хмелю. Наивные. Куда им до Долли...".

"Долли...Что-то часто на ум приходить стала. Все чаще и чаще. Это плохо. Кабаки да бабы доведут до цугундера, как говорил один опытный дядя. Неужто зацепила? Меня? Да, зацепила, зачем себя обманывать. Чем – непонятно. Значит, действительно дело печально. Почему печально, кстати? Где я и где она? По самоощущению я выше, понятно, но то такое. Впрочем, сейчас могу подняться. Национальный герой! Но она замужем за старым австрийцем. Дипломат, значит хитрый лис. Интересно, во всей происходящей кругом катавасии, австрияки её при делах? Такой банкет и без цезарцев, как до сих пор их называют? Странно."

"Нет, действительно холодно. Заболеть только нехватает. Лечиться здесь нечем кроме подорожника, бани и водки. Как до сих пор не подхватил никакой дряни – сам не понимаю. Скорей бы Сергеевич вышел. Задубею."

Превращаться в ледяную статую Степан не желал, почему извлёк из-за пазухи красивую серебряную флягу с водкой, из тех товаров что были выкуплены у Геккерна, и употребил часть содержимого по назначению.

"Если он выйдет, Сергеевич, – продолжил мужик отвлекать себя рассуждениями, – что вообще не факт. От этих господ ожидать можно чего угодно. Я тут стою, мечтаю, а его там уже на части режут, например. Они могут. Что такое "господа" в этом времени я уже понял, не дурак. Им государя шарфом удавить и ногами забить не проблема, коли мешает. Или подстрелить средь бела дня. Тем более кто и что им какой-то Пушкин? Но не должны, если логически думать. Не та фигура. Да и свой. Зачем тогда звать? А валить всех "околостоящих" пока ещё не принято. Эпоха высокой культуры!"

Степан вновь приложился к фляге. Хмель не брал на морозе, но ощущение тепла было приятно. Мысли его потекли в сторону всего происходящего за последние сутки. Сейчас он остро жалел, что не мог покинуть все это время барина и потому испытывал дефицит информации. Что в городе погромы он понял, как понял бы любой другой человек на его месте, обладающий слухом и зрением, но не вполне представлял масштаб событий. Это раздражало. Степан чуял, что дело серьёзно, но насколько? Чем заняты его люди? В порядке ли лавки? Можно ли поживиться на этом бедствии? В последнем он был уверен, надеясь, что ещё успеет. Если беспорядки достаточно велики, значит награблено немало. А где разбой, там и сбыт, подчас за бесценок. Можно неплохо навариться.

"Не о том думаешь, – одернул он себя, – здесь и своя голова может висеть на нитке. Все планы пошли прахом. Или не все? Во всяком случае, требуется сесть и обдумать. Пока только следить остаётся, да плыть по течению. Вот так вот! Считал себя самым умным, заранее знающим, а оказалось, что роль своей личности в истории несколько преувеличена. Обидно дураком себя чувствовать. Словно пришел на спектакль, а там у режиссера "свое новое видение". Но да ничего, ещё посмотрим кто лучший режиссер."

***

Обер-полицмейстер говорил себе после, что не испытывал подобного волнения со времен Бородино и взятия Парижа. Сергей Александрович лукавил. На деле, он никогда не волновался столь сильно. Бородино и Париж были в юности, когда смерть не страшила, а жизнь представлялась не стоившей ничего. Два десятилетия спустя все виделось в ином положении. Риск «потерять» годы беспорочной службы (подобно любому человеку чья карьера развивается только вверх, Кокошкин был уверен в безупречности своего послужного списка) давил его.

– Внутрь пойду я сам! – объявил он жандармским офицерам. – Если спустя час я не выйду, штурмуйте здание.

– Помилуйте, Сергей Александрович, – возразил старший за ним по званию, – стоит ли рисковать?

– Рисковать? Вы полагаете, что здесь есть какой-либо риск? В среде лучших людей империи? В чем же он по вашему заключается? – Полицмейстер скрывал за насмешкой смущение.

– Риск существует всегда, ваше высокопревосходительство, – с равнодушным упрямством отвечал жандарм, – здесь он хотя бы в том, что эти "лучшие люди империи" наверняка оскорбятся вашему стремлению провести следствие.

– Они тем более оскорбятся, зайти мы туда все разом, – заметил Кокошкин, – напротив, явление моё в одиночестве должно быть понято как уважение к присутствующим. Вы же, голубчик, разделитель на две команды и перекройте оба выхода.

Жандарм понял, что генерал прав. Уступать, однако, не хотелось.

– Головой рискуете, Сергей Александрович. Здесь ведь наподобие храма. Простите за сравнение.

– Ничего, тем более вы правы. Но я так решил. Иду один и будь что будет. Но если через час я не выйду...

– Всё понял, Сергей Александрович. Бог вам в помощь.

Жандарм отошёл от полицмейстера, занявшись распределением людей. Всего их было около трехсот. Кроме непосредственно жандармов, Бенкендорф смог найти подкрепление в виде инвалидных команд внутренней стражи. Отличало их особенная гордость от значимости собственной службы, что компенсировало насмешливое, в лучшем случае, к ним отношение прочих войск.

Кокошкин решительно направился к входу в собрание. Обыкновенно там стоял швейцар, а то и двое, но сейчас не было никого. Замерев на мгновение, Обер-полицмейстер быстро и мелко перекрестился, после чего резко открыл дверь и вошёл внутрь.

Чьи-то могучие руки подхватили его с двух сторон, зажимая так, что генерал не сразу сумел вздохнуть. Эти же руки повели, или, точнее, понесли его куда-то вправо. Ошеломленный Кокошкин не сопротивлялся, как-то сразу поняв, что вырваться из железной хватки не удастся. Двигались они быстро, почти бегом, так что опомнился генерал только когда его внезапно отпустили и он осознал себя стоящим перед открытой дверью ведущей в комнату из которой раздавались весёлые голоса.

– Сергей Александрович! Дорогой! Заходите, чего вы стесняетесь? – произнес один из них. Машинально поправив шпагу и сбившуюся перевязь, Обер-полицмейстер шагнул вперёд.

Увиденное не понравилось. Он почувствовал, как тело привычно вытягивается в струнку перед начальством.

"Три министра, судейский сенатор, воспитатель цесаревича, писатели. Ох, мать честная. А это что?!" – взгляд генерала зацепился за голову на подносе.

– Вижу, вижу удивлены, Сергей Александрович. – Блудов поднялся и подошёл к замершему Кокошкину. – Немудрено. Вы ведь не знаете ничего. А дело здесь государственной важности.

***

Пушкин вдыхал морозный воздух полной грудью. Повторный якобы обыск у голландского посланника оставил впечатление более тягостное, чем переговоры в Английском собрании. Изображать перед полицмейстером, человеком весьма зорким и наблюдательным, что он, Пушкин, здесь уже был и находил какие-то листовки, было неприятно. Александр готов был поклясться, что Кокошкин все понял. Так или иначе, но генерал сделал вид что принимает все на веру.

– Но я останусь здесь, – заявил полицмейстер, – с одним жандармским отделением, если господин полковник будет настолько любезен, что предоставит мне его. Сами подумайте, как можно покидать это место? Нет, здесь необходимо осмотреть все хорошенько ещё раз. Вы сделали большое дело, Александр Сергеевич, но свежие следы ещё не всё. Раз преступник установлен, да ещё и наказан, то торопиться некуда. Я обстоятельно все изучу, быть может удастся найти ещё что-либо важное. Да и бумаги опечатать необходимо. Служба!

Сам путь вооружённого отряда с Мойки на Невский возбуждал в воображении поэта сравнение то ли с Опричниной, то ли с Днём Святого Варфоломея из истории Парижа. Чернь, собравшаяся в банды, творила присущие ей бесчинства. Но если бы только чернь! Вид Невского, полного пьяных грабителей, ещё вчера казавшихся обычными людьми, ранил.

– У нас что, война? – Безобразов сплюнул и выругался. Петра Романовича пустили в Собрание, в виде исключения, но занят он был там другими людьми, дожидаясь Пушкина. Теперь они шли рядом, как и Степан, вынырнувший невесть откуда (при появлении жандармов у здания Собрания мужик изчез, но умудрился оказаться за спиной своего барина когда тот вышел), хмуро оглядывающий изменения во внешнем виде улиц.

– Бунт, кузен, не более того.

– Чудовищно. – полковник жандармерии разрывался между строгим приказом Бенкендорфа "ни в коем случае не отвлекаться на пустяки" и желанием вмешаться с целью наведения порядка. Очередной женский крик решил его сомнения.

– Игнатов, Сидоров, Кошкин! Взять их!

Унтер-офицеры исполнили приказ с видимым удовольствием. Отделения жандармов ворвались в указанное им здание, где, судя по воплям, происходила борьба и выволокли из него с десяток человек. Обошлось без стрельбы.

– Кто такие?

– Царя убиииилиии, – завыл один из погромщиков, судя по одежде самый главный, – убииили.

– Встать, мразь несчастная. – Полковник с отвращением оглядел нетрезвого человека.

"Да ведь я его знаю! – подумал Степан. – это Сапогов, купец второй гильдии. Тульскими самоварами торгует, разбойник."

– Кто таков, спрашиваю?

– Убилииии, – рыдал купец в пьяном исступлении, когда трогательная жалость к себе или кому-то ещё, перемежается с приступами безграничной жестокости.

– Как смеешь ты, подлец, утверждать, что государь наш, Николай Павлович, мёртв? Да я тебя за такие слова прямо здесь прикажу выпороть так, что язык к горлу присохнет.

– Бояре царя убили! – заорал вдруг купчина вырываясь из рук жандармов. Те, впрочем, видали и не такое, держали крепко.

Полковник успокоил Сапогова по-своему, ударом кулака выбив тому несколько зубов. Купец обмяк.

– Ваше высокоблагородие, – заикаясь обратился один из унтеров. Там это...вы бы посмотрели сами, господин полковник.

Тот посмотрел на унтера, потёр кулак, слез с коня и прошёл в дом.

– А сейчас пистолеты при вас? – прошептал Безобразов на ухо Пушкину.

– Да, Пётр Романович. А что?

– Оглянитесь, кузен.

Их отряд, при всей своей многочисленности а может и благодаря ей, вызвал двойственную реакцию среди захвативших Невский людей. Пока они шли никого не трогая, их словно не замечали. Но стоило задержаться и проявить силу, как поодаль стала собираться толпа.

Полковник вышел из здания, подошёл к осевшему купцу, молча достал пистолет, взвел курок и выстрелил тому в голову.

– Всех приговариваю к смертной казни. – сообщил жандарм. – братцы, ставьте их прямо к этому дому.

Солдаты споро подняли задержанных и прислонили к стене.