Текст книги "Крепостной Пушкина (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– С чего такая милость, ваша светлость? – мужик глядел не менее серьёзно.

– Есть в тебе что-то интересное, – нехотя призналась графиня, – только шпион из тебя как из коровы лошадь. Мне интересно, что же ты сделал, раз Александр смог допустить такое.

Когда кузены вернулись в квартиру, Степана в ней уже не было, Никиты тоже.

– Сбежал! Эх, дали мы маху, кузен! – с досадой воскликнул Безобразов. – Нужно было оглушить негодяя, а после уже вязать. Моя вина, не сообразил.

– Погодите сокрушаться, Пётр Романович. Взгляните – записка.

– Если это очередная издёвка, то клянусь честью, я заставлю его съесть эту писульку, когда поймаю.

– Вряд ли наш Стёпа пользуется женскими духами, – Пушкин взял сложенный вчетверо листок, уловив идущий от него аромат, развернул и стал читать.

«Дорогой друг. Я похищаю вашего Степана и молю простить мне эту вольность, чтобы не сказать грубость. Вы знаете, как я к вам отношусь, сколь сильно моё искреннее расположение, и верю, что вы не позволите себе истолковать мои действия как оскорбляющие вас. Степан рассказал мне свою историю, которой я, как, видимо, и вы, не поверила ни на сколько (я должна писать «нам», но ваша супруга в бесконечной доброте своего сердца гораздо больше доверяет людям), а вам ли не знать, как привлекают женщин вроде меня всякого рода загадки. Степан не тот, за кого себя выдаёт, я разгадала вашу мысль. Но и согласиться со столь странным выводом, которым вы огорошили беднягу, не могу. Мне он представляется кем-то другим – не хладнокровным, ищущим выгоду себе на чужой рассеянности и доверчивости негодяем, не подлецом, способным продать собственную собаку, а глубоко несчастным, скрывающим боль и тоску человеком. Что он их перенёс, я знаю, как может знать только женщина, сама пережившая что-то не очень хорошее. Иногда достаточно просто знать, не копаясь в подробностях. Но сохраним же хладнокровие. Я хочу узнать, кто он, не меньше вас – а возможно, и больше. И я прошу у вас два дня на разрешение этой тайны, после чего управляющий вернётся к вам в целости и сохранности. Милая Таша не смогла отказать мне в подобной малости, и я прошу не ругать её, ругайте лучше меня.

Всегда ваша, Долли.»

– Ну и что вы на это скажете, кузен?

– Нет слов, Александр Сергеевич, у меня нет слов. Это чёрт знает что.

– А ведь может, она в чём-то и права, Пётр Романович. Вспомните – Степан был не просто удивлён или раздосадован, он был ошеломлён. Изумлён. Растерян, но не напуган. И я не чувствовал в нём злобы.

– Это всё... Ах, кузен. Нет, действительно, чёрт знает что! Влюблённой женщины нам сейчас только недоставало.

Глава 19

В которой выясняется, что Его Императорское Величество мог быть не только смелым, но и благодарным.

– Ты понимаешь, что говоришь, Александр Христофорович?

– К сожалению, да, государь.

– Ты отрицаешь Божью волю.

Бенкендорф мысленно перекрестился, испытывая немалое облегчение. Раз император изволил шутить, пускай в своём особенном стиле чёрной иронии, значит, гроза миновала, или, вернее будет сказать, направилась в безопасную для него, Бенкендорфа, сторону.

– Я никогда бы не осмелился, государь, сомневаться в воле Всевышнего, не сомневаюсь и сейчас. Но лишь трактовка этой воли для нас, смертных, является объектом моего пристального внимания и неустанных усилий. Пока же я могу вам доложить, что Божья воля, вероятно, заключена в том, чтобы вы знали определённо – причиной возгорания она не являлась.

– Об этом я и сам уже как-то догадался, граф.

Бенкендорф подтянулся, превратившись в образец должной выправки.

– Знаешь, а ведь так куда проще. Ошибка, совпадение, оплошность, нелепая случайность – всё это было бы в чём-то обиднее. Но если причина несчастья – дело рук человеческих, направляемых злой волей, то и выглядит это иначе. Божий промысел слишком уж напоминал бы Божью кару и трактовался непременно так. И самодержец казался бы слаб. В царском доме пожар, что всем Петербургом тушили, да не потушили! Это слабость. Если уж в собственном доме такое... А вот поджог означает злодейство. Обман доверия. Но ведь доверие – не признак слабости. Наоборот, лишь сильный государь может позволить себе быть доверчивым. Иногда. А поджигатель крался, словно тать, не действовал открыто и потому – слаб. Иль я не прав?

– Помазанник Божий не может быть неправым, ваше величество.

– Эта фраза означает у тебя несогласие.

– Ваше императорское величество, государь, позвольте начистоту.

– Не только позволяю, но и требую, граф.

– Доверие – великодушие, обманутое кем-либо, только тогда есть проявление силы, когда известно, что обманщики понесли наказание. В противном случае...

– Это само собою разумеется, – Николай разочарованно отвернулся, – я ожидал чего-то более дельного, чем прописные истины, граф. И раз уж вы пускаетесь в столь пространные разъяснения, несложно сделать вывод – вам неизвестно, кто стоит за этим.

– Мы прилагаем все усилия, ваше им...

– Но что-то ведь известно? Вы твёрдо уверены в поджоге, при этом разводите руками на вопрос «кто?». Отчего же?

Александр Христофорович вспотел. Направляясь с докладом о первых результатах следствия, он мучительно размышлял, как же решить задачу и доложить, что всё плохо, таким образом, чтобы создать обратное впечатление – будто он доложил, что всё не плохо, местами даже хорошо. Сложность заключалась в том, что это был первый случай за его службу, когда нельзя было нечаянно «забыть» какую-либо важную делать. Риск, что всё откроется и государь узнает от кого-либо ещё, был слишком велик. Такое бы не простили. Не в этот раз. Император был задет за живое и раздавил бы любого, вздумавшего с ним играть. Хуже того – общество требовало действий. Первые доклады о настроении в светских салонах были практически идентичны. Все жалеют государя, ещё больше жалеют прекрасный дворец, а более всего – о том, что сгорел дом, стены которого слышали речи Кутузова, Суворова, Екатерины Великой, Ломоносова и множества прочих лиц, представляющих собой славу государства. Кое-где доходило до слёз. Всё бы ничего, но появились слухи о поджоге, и вот это уже было серьёзно. Бенкендорф ненавидел слухи, их разрушительную мощь (в том смысле, что слухи разрушили немало карьер) и справедливо опасался их.

«Слух о поджоге распространится быстрее самого пожара, – думал он, – и тогда виноват буду уже я. Не уследил. Это конец всего. Не пройдёт и года, как последует отставка. Что тогда? Все эти люди, что дрожат от одного моего имени, станут писать разные пасквили и малевать пошлейшие рисунки. Я буду осмеян с убийственной вежливостью в каждом салоне, вздумай куда прийти. Изысканные мерзавцы смешают меня с грязью. И выход останется один – ехать на пенсию в провинцию, где сам мой чин только создаст подобающее отношение. Но от кого? Разве в провинции есть люди? Нет, нельзя отчаиваться. Нужно бороться. В конце концов, я-то чем виноват?»

Дальнейший ход рассуждений привёл мудрого главу третьего отделения к печальному выводу, что придётся говорить правду. По счастью, рассудил Бенкендорф, и правду можно подать чуточку по-разному. «Моя главная и основная задача заключается в том, – подвёл он итог мозгового штурма, – чтобы государю я показался полезнее в роли помощника, а не козла отпущения. Значит, нужно не ослабить, а усилить и направить гнев императора. Но куда и на кого? Данных нет. Придётся импровизировать.»

Импровизации глава жандармерии любил не больше, чем всякий чиновник любит ревизии, но выбора не оставалось. Отказавшись от ужина, а после и завтрака, дабы придать лицу вид как у человека, забывающего о самом себе в процессе работы, он помолился и отправился в Аничков дворец.

Император встретил ласково, добросердечно, что опытный придворный безошибочно определил как предвестие грозы. Бенкендорф понял, что терять уже нечего, и, будучи лично храбрым, пошёл в атаку, с ледяным хладнокровием выкладывая государю всё, что удалось разузнать. Это спасло его. Неожиданная прямота от человека, должного понимать, что любого из представленных им фактов достаточно для отставки, измождённый, но решительный вид – всё это устыдило Николая.

«В конечном счёте, есть и моя доля вины, – признал император, – ведь слуги есть слуги, что с них взять. А ведь этот из лучших. Но кто же осмелился на подобное? Англичане? Зачем им. Австрийцы? Нелепо. Французы? Опять же – непонятно зачем. Враги внутренние? Великосветская чернь сейчас должна ликовать, смаковать и радоваться за притворным сочувствием. Масоны? Я делаю вид, что запретил их, они делают вид, что их нет. Погорячился я тогда, конечно. Вообразил невесть что. Хороша тайная организация, в которой все друг друга знают. Наделил их силою, которой и нет, и не было. Но что же – не разрешать ведь заново. Кто? Брат? Абсурдно. Константин мог, но он мёртв.»

– Вот что, граф, давай ещё раз. Что известно. Я буду говорить, а ты – подтверждать, либо отрицать. Итак. Произошёл пожар.

– Совершенно верно, государь.

– Сгорел Зимний дворец.

– И это верно, ваше величество.

– Хм. Что же, сам предложил. Далее – следов поджога не обнаружено.

– Пока не обнаружено, государь.

– Мне нравится твоё «пока», граф. Но обнаружено нечто другое. Что и наводит на мысли о неслучайности этой трагедии.

– Обнаружено, ваше императорское величество.

– Во-первых, – начал загибать пальцы Николай, – не выполнен мой приказ об эвакуации рабочего кабинета. Подожди, граф, – остановил он Бенкендорфа, заметив, что тот собрался соглашаться и дальше, – не так часто. Во-вторых, куда-то пропал генерал-лейтенант Клейнмихель, которому это было поручено. Кстати, его не нашли?

– Нет, государь. Пока не нашли.

– Среди мёртвых, я имею в виду.

– Нет, государь. Есть в наличии несколько тел, определить которые не удалось, но это вопрос времени. Среди них совершенно точно нет тела генерала, ваше императорское величество. Простые солдаты.

– А каковы вообще потери?

– Около сотни тел, государь. Из них три десятка – солдаты гвардии. Остальные пожарные, служащие двора и, видимо, кто-то из добровольцев.

– Мир их праху, – перекрестился Николай, – они погибли как герои. Нужно как-то отметить этот подвиг. Но потом. Надеюсь, газетчики сумеют достойно отметить героев живых.

– Безусловно, государь, – Бенкендорф даже кивнул головой, показывая, что понял и никаких сведений о погибших опубликовано не будет.

– Вот-вот. Клейнмихель исчез. Ушёл выполнять приказ и не вернулся. Ты не находишь это странным? Генерал всегда так исполнителен.

– Нахожу, государь. Хотя вам и известна моя неприязнь к этому человеку, но в стремлении... гм, угодить вам наилучшим образом с Петром Андреевичем сравнятся немногие.

– Пропал он, то есть встретил некую трудность, которую не смог преодолеть, по пути в мой кабинет, верно?

– Судя по тому, что рассказали очевидцы, да.

– Судя по тому, кто эти очевидцы, они могли написать даже поэму по случаю. – Передразнил Николай собеседника.

– И здесь вы правы, государь.

– Надворный советник Пушкин и... как ты назвал второго?

– Надворный советник? – Бенкендорф так удивился внезапному повышению Пушкина в чине, что на мгновенье потерял концентрацию – как бывает с придворными при виде милости, обращённой к кому-либо по неизвестной им причине.

– Надворный советник, – подтвердил император, – и камергер.

Бенкендорф промолчал, лихорадочно пытаясь понять, что же пропустил. Гроза действительно миновала, раз государь перешёл к награждениям, но за что был обласкан Пушкин, да ещё и первым, понять не мог. Это тревожило.

– Но...

– Ты удивлён, граф? Но ведь я действую исключительно на основании твоего же доклада, – Николай уже открыто веселился, с удовольствием подмечая замешательство шефа жандармов.

– Признаюсь, ваше величество, что не вполне понимаю вас. Пушкин – достойный дворянин, но...

– Он, то есть они – как всё-таки зовут второго?

– Пётр Безобразов, ваше императорское величество. Ротмистр в отставке. До недавнего времени.

– Вы удивительно плохо разбираетесь в званиях людей, имеющих некоторое отношение к известному вам отделению, – с напускной суровостью заметил Николай, переходя на «вы». – Не отставной ротмистр, а коллежский асессор, служащий в дипломатическом корпусе. По части иностранных дел, как сказал бы его приятель. Кавалер ордена святой Анны третьей степени.

Бенкендорф молчал.

– Так вот, они оказались единственными, кто был в моём кабинете с момента пожара, – продолжал император, – из людей приличных, разумеется. Ведь судя по представленному описанию, в кабинете моём, этой святая святых, да простит меня Господь за святотатство, был сущий погром. Более того, отсутствовал начальник караула – как понимаю, он тоже исчез – а стража мертва. Не так ли, граф?

– Да, ваше величество. Слова... гм... надворного советника и коллежского асессора подтверждаются теми соображениями, что, во-первых, кабинет выгорел куда сильнее смежных комнат, то есть там было чему гореть, во-вторых – обугленные останки тел стражи найдены именно так, как было описано этими достойными господами – пригвождёнными к стене. К тому, что от неё осталось.

– И что ты думаешь по этому поводу? – Николай вновь перешёл на благодушное «тыканье», столь всеми ценимое.

– При всём уважении, государь, не могу не заметить, что и с учётом всей ценности известий, представленных этими господами, они могли бы спасти от огня что-нибудь важнее ружей.

– Думаешь?

– Было бы логичным и разумным постараться уберечь как можно больше бумаг – по их словам, разбросанных в крайнем беспорядке – и безусловно значимых для вас, государь.

– Ты бы так и поступил, верно?

– Истинно так, государь, – подтвердил Бенкендорф, от взгляда которого не укрылась внезапная бледность императора, как и то, что тому стало словно трудно дышать.

– Знаешь, граф, – Николай с усилием улыбнулся, – вот именно поэтому ты полный генерал, а Пушкин только надворный советник. У тебя три орденские ленты, а у него лишь Анна второй степени.

– Анна? – пробормотал шеф жандармов.

– Да, разве я не говорил? Пушкину станет обидно, если его товарищу дадут орден, а ему нет. Ничего не поделаешь, придётся наградить и его. Никто не сможет сказать, что император не стоит на страже добрых чувств своих подданных.

Бенкендорф был кем угодно, но точно не дураком. Он понял, что где-то дал маху, пообещав себе разобраться.

– Чем были убиты стражники, выяснили? – продолжал Николай.

– Да, государь, это выяснили. Их закололи рапирами.

– Рапирами?

– Так точно, ваше величество, рапирами. И весьма странными. Оружейник утверждает, что извлечённые клинки – от очень старых рапир. Семнадцатый век.

– Вот как. Это ведь странно, граф.

– Очень странно, ваше величество. И нет эфесов – видимо, их сломали, чтобы нельзя было определить принадлежность клинков. Возможно, рапиры фамильные.

– К чему такие сложности? Зачем ломать свои фамильные реликвии вместо того, чтобы просто заколоть несчастную стражу и вернуть клинки в ножны?

– Это одна из загадок, ваше императорское величество.

– Загадки, сплошные загадки. Неизвестные убийцы в моём кабинете, пропавший Клейнмихель, сам пожар, наконец. А отгадка на них одна – кому нужно такое, кто мог, пусть под прикрытием бедствия, добраться до моих покоев? Что до огня – я всё-таки не понял, почему произошедшее в рабочем кабинете непременно указывает на поджог? Разве не могло здесь быть простое совпадение? Или даже так: услышав о возгорании, некие заговорщики – а что здесь заговор, я лично не сомневаюсь – решили воспользоваться удобным моментом?

– Нет, ваше императорское величество, позволю себе быть категоричным. Такое совершенно невозможно.

– Но почему?

– Подобных совпадений не бывает на свете, – Бенкендорф упрямо мотнул головой, – ладно войти в пустой, брошенный кабинет. Но так, с кровью, да ещё и ловкостью театральной труппы – простите, государь, за пошлость сравнения – нет, невозможно. И Клейнмихель пропал.

– Похоже, ты прав. Прав, – Николай тяжко вздохнул и задумался.

– Ваше императорское величество, – решился наконец шеф жандармов, – я рискну вызвать ваш гнев, но если бы вы оказали содействие...

– Что такое?

– Если бы вы только предположили, что именно искали злоумышленники...

– Дорогой граф.

– Понял, ваше императорское величество, молчу.

– Ну и молодец. Ищи лучше. Весь Петербург переверни, но достань мне их. Господь поможет. Ищущий да обрящит, знаешь ли.

Бенкендорф понял, что победил. Нет, положение оставалось сложным, но теперь в вариантах будущего показалась и светлая полоса. Он будет искать и найдёт что-нибудь, что высоко оценит государь. Неудача приведёт уже к непременной отставке, успех же – к укреплению позиций и, возможно, чем чёрт не шутит, к четвёртой ленте столь желанного ордена Андрея Первозванного.

– От Сивиллы нет известий? – вернул его в реальность император.

– Жду к вечеру, самое позднее – завтра утром, государь.

– Немедленно ко мне по получении. Пусть даже она скажет, что представления ни о чём не имеет. Ясно?

– Так точно, ваше импер...

– Не шуми. Ответ и указания я напишу ей лично.

Бенкендорф с пониманием кивнул. Сивиллой являлась его родная сестра, прозванная так ещё предыдущим императором, известным знатоком женщин, считающим, что по уму и неженской ловкости Доротея, как её звали, даст фору большинству мужчин дипкорпуса. Обворожительная супруга российского посла в Лондоне, благороднейшего князя Ливана, человека безукоризненных манер и воспитания, рыцарственного настолько, что англичане, эти известные скептики, не могли ответить ему ничем, кроме искреннего доверия и восхищения – эта женщина обладала всеми талантами и свойствами, потребными дипломату для того, чтобы восхищать своего государя, а не кого-либо ещё.

Блестящая пара была вхожа везде и знакома со всеми. Никогда – ни до, ни после – в Петербурге не обладали столь полной информацией о внутренней кухне английского «света». Доротея не просто узнавала всё возможное из первых рук (её салон был в числе самых блестящих и почётных в Лондоне), но в определённой степени и сама могла влиять на мнение ряда представителей британской знати.

Раз в неделю она отсылала письмо дипломатической почтой, поскольку родственные чувства были в ней весьма сильны. Увы, Александр Христофорович оказался куда менее щепетилен в этом вопросе и письма даже не читал, передавая всё адресованное «любезному брату» Несельроде, а «дорогому брату» – лично государю императору.

Сейчас же Николай требовал доставить ему любое письмо, какое только прибудет. Бенкендорф, разумеется, согласился.

Покидая дворец, он чувствовал себя очень уставшим, но то была приятная усталость победителя. Он сумел отстоять своё место. Нужно было работать, но это не пугало. Уж как-нибудь он сумеет добиться желаемого и представить тот результат, что поднимет его ещё выше. Начать же следовало с этих хитрецов, Пушкина и Безобразова, столь внезапно и демонстративно отмеченных императором.

Глава 20

В которой Степан знакомится со светским обществом, а светское общество знакомится со Степаном.

Александр Васильевич Никитенко страдал внешне и мучился внутренне. Он не любил салоны и тянулся к ним. Как это сложно – держаться просто! Легко сказать «быть самим собой», но каково при том быть как медведь и понимать это? Как сохранить приличие? Быть скромным и доброжелательным? Взять, к примеру, скромность. Не выставлять свои достоинства и тем более преимущества напоказ. Богатство, чин, знатность – ясно и без руководства по этикету, что тем кичиться недостойно, когда салонная культура подразумевает равенство общения. Это Никитенко понимал. С образованностью выходило труднее. Её, образованность, тоже не годилось подчёркивать, и, упаси боже, выпячивать. Но если ничего другого нет?

Сын крепостного графов Шереметевых, с детства отличающийся недюжинным умом, он сумел получить свободу с помощью принявших в том участие господ и сделать карьеру, в неполные тридцать имея должность адъюнкта кафедры русской словесности в Санкт-Петербургском университете.

Являясь человеком весьма сдержанным, Никитенко носил на себе клеймо убеждённого «либерала от народа», чем привлекал внимание и ценился, а также был принят во всех значимых литературных салонах столицы. Власть утверждала, что народ против всего иностранного и чужд любым модным западным веяниям. Никитенко своим существованием служил обратным примером, отчего был обласкан и даже любим салонной публикой.

Имя, если можно так выразиться в данном случае, сделала ему история с одним из стихотворений Виктора Гюго. Образованных людей в стране существенно недоставало, и надо же было такому случиться, что уровень образования Александра Васильевича был кем-то сочтён достаточным для занятия должности цензора. На этой должности он допустил к печати строки с участием некоего шалопая, предлагающего «прохладу райских струй» и «гармонию миров» неведомой красавице за поцелуй, а заодно державу, трон, скипетр и прочую мелочь – за один только взгляд. Церковь возмутилась, было доложено государю. Император прочёл стихотворение и не одобрил подобное расточительство. Никитенко получил восемь суток гауптвахты и славу.

Как человек не только умный, но и наблюдательный, подмечавший многочисленные нюансы, Александр Васильевич не мог не видеть, что ему решительно недостаёт воспитания. Не того воспитания, что учит стремиться к добродетели и избегать пороков, не того, что говорит, в какой руке держать вилку и когда снимать шляпу, а того, что закладывается с детства самой средой жизни обеспеченных дворян и что для них естественно, как дышать. Будучи человеком не их круга, он видел, что его простота и естественность – совсем не то, что у них, и замечал за собою то гнетущую его скованность, то заставляющую краснеть развязность.

Никитенко сердился, злился, ругал себя за хождение «со свиным рылом в калашный ряд», выплёскивал обиду на страницах дневника, обещал себе собрать волю в кулак и отказаться от подобного времяпровождения, но всякий свободный вечер ноги сами несли его в общество, от восхитительного вкуса которого он не мог уже отказаться.

Как человек, строгий не только к другим, временами он назначал сроки, по достижению которых требовал от себя стать достаточно «приятным», уподобиться всем этим дамам и господам, что были «приятны» в отношении него. Они не обращали внимания на чужие, то есть его, Никитенко, оплошности, дружно помогали сглаживать допускаемые им неловкости, внимательно выслушивали и доброжелательно поддерживали. Обидно было то, что всё это не стоило им ни малейших усилий, большинство не то что не догадывалось, но и не задумывалось вовсе, что этот «мужик во фраке» оттого несчастен.

Нынешний вечер выходил у него особенно неудачно. Во-первых, было непривычно много людей «в чинах», даже для столь известного салона Долли Фикельмон, а инстинктивный страх перед чинами слишком глубоко въелся в его натуру – с самого крестьянского детства. Времена изменились, мальчик вырос, но сам отлично знал, что любой новоиспечённый корнет или прапорщик чувствует себя более вольно перед самим государем, чем он перед любым офицером, тем же корнетом или прапорщиком. Страх подавленный, спрятанный глубоко, но от этого не менее сильно ранящий самолюбие.

Во-вторых, отсутствовала сама Долли. Это был первый случай на его памяти, когда хозяйка покинула гостей более чем на час – и те немножко пошли вразнос. Нет, всё оставалось прилично, но наличие хозяйской руки, взгляда и голоса – непременных атрибутов любого званого вечера – считалось всё-таки обязательным. Кто-то засмеялся громче, чем следовало, другой отпустил каламбур капельку менее тонкий, чем стоило, третий... Никитенко встал у стены и ругал себя за то, что пришёл и не может теперь уйти.

Все обсуждения крутились вокруг одного – сгоревшего императорского дворца, и можно было поспорить, что эта тема останется основной не менее чем на ближайший месяц.

Одни вздыхали о несчастье, другие намекали, что несчастье одного быть может счастьем для другого, третьи уже не намекали, а говорили прямо, что следует искать след, четвёртые усмехались, ищите, мол, а нам и так всё известно, а что известно – не скажем, пятые уже недобро поглядывали на четвёртых, и неизвестно, как далеко всё могло бы зайти, не вернись наконец Долли.

Всё сразу стихло, и более двух десятков пар глаз с любопытством заметили, что вернулась она не одна.

– Ах, господа, простите меня, простите, но все вы не откажете в понимании, когда позволите мне объясниться, – Долли оставила своего спутника и пролетела, словно порхая, по салону, успевая одарить улыбкой каждого, и заняла своё привычное место.

– Вот, знакомьтесь! – объявила она. – Это Степан.

Тишина была ей ответом. Гости подозревали некую выходку, но не спешили с выводами и ждали пояснений.

– Вы не поверите, господа, кого вы видите перед собой! Это...

– Здрасте, здрасте, люди добрые, – пророкотал мужик с малахаем в руке, представленный Степаном, – вечер в хату, так сказать. Простите, само выскочило.

– Вечер в хату? – переспросил Вяземский. – Это народное выражение?

– Да, да! – подхватила Долли. – Степан и есть представитель народа. Представьте себе – он управляющий имения Пушкиных, – после чего победно оглядела собрание, будто сказала: «Вот Карл Великий».

– Простите, графиня, – смущённо заметил Оболенский, немолодой уже повеса и ценитель красивого слога, как он сам себя рекомендовал, – должно быть, это ещё не всё?

– Ах, ну конечно не всё, – повела плечом Долли на столь очевидное, – ещё он кулачный боец, знаком с государем, миллионер и поэт!

– Гм.

– Вы чем-то смущены, генерал? – Долли наградила одного из военных взглядом «вас пригласили ради эполет, не затеняйте же их блеска».

– Не то чтобы смущён, ваша светлость, но ваш напор напоминает мне юность. Военную юность, я имею в виду. Когда нам доводилось брать крепости.

– Ах, ваши каламбуры слишком сложны для меня. Иногда я радуюсь, что родилась слабой женщиной, а не Наполеоном, иначе пришлось бы палить из всех орудий, чтобы сделать вам приятное.

– Быть может, гость прочтёт свои стихи. Ничто так не сближает людей, как добрая рифма, – Вяземский решил прийти на помощь хозяйке, вполне доверяясь её вкусу и желая поскорее вернуть вечер в привычное русло.

– Пусть, – улыбнулась Долли. – Степан, прочти что-нибудь из того, что читал... эээ... несколько раньше.

«Как будто я помню, что читал, – подумал Степан, – несколько раньше я был несколько пьян вашими стараниями, графиня. И сейчас голова трещит. Какие ещё стихи?»

Но вслух произнёс другое:

– Мне бы водки стаканчик. Лучше два. Тогда будут стихи.

В салонах никогда не кормили, не допуская смешения пищи духовной с телесной и предлагая лишь чай и кофе с печеньем, но у хорошей хозяйки найдётся всё, а потому минуту спустя перед не отошедшим от выпитого накануне Степаном возник невозмутимый лакей с тремя стаканчиками водки и блюдом солёных огурцов на подносе.

Общество было вынуждено насладиться зрелищем разом подобревшего мужика – который употребил стаканчик, крякнул, закрыл лицо малахаем, издал через него сильный утробный звук и объявил, что после первой не закусывает.

Степан отодвинул лакея как вещь, прошёл в середину помещения салона, оглядел общество задорным взглядом и объявил:

– Стихи!

И прочитал «Бородино». Как мог, с чувством, размахивая руками, местами напирая на букву «р» – выходившую как «ррр».

Эффект был сокрушительным. Молчали все, только один из генералов заплакал.

«Кажется, не зашло, – решил Степан, – попробуем ещё раз.»

– Водки! – потребовал новоявленный поэт, добавив, что после второй он тоже не закусывает.

Однако же господа пребывали под впечатлением и с самым неподдельным вниманием следили за представлением.

«Кажется, перебор, – подумал Стёпа после второй, – щас спою. Есть в графском парке чёрный пруууд. Может, это? Нет, не годится. Соображай быстрее, алкаш. И почему всё время лезут в голову анекдоты о поручике Ржевском?»

– Я лучше всё-таки спою! – мужика слегка покачивало, а взгляд стал совершенно шальной и разбойничий. Он расставил ноги пошире, подбоченился, бросил на пол мешавший ему малахай и запел дурным голосом «Русское поле».

Публика была очарована.

– Это невероятно! – Вяземский вскочил, забыв на время о любимом образе снисходительной невозмутимости.

– Да уж. Удивил, брат, – Давыдов, герой-партизан войны 1812 года, ныне генерал и просто гусар, как его называли, сам не лишённый (как, впрочем, многие из присутствующих) поэтического дара, казался поражён. Хотя почему казался – он и был поражён.

– Не будь здесь дам, я бы сказал покрепче. Но увы! Дай хоть тебя расцелую! – после чего бросился обнимать и целовать в щёки отчаянно сопротивляющегося мужика.

– Какие ещё пацаны не поймут? Ты о чём вообще? Кто это такие? Да ты не пьян ли, братец? – Давыдов крепко сжимал Степу за плечи, стараясь получше его запомнить.

Никитенко отстраненно наблюдал, как около минуты в салоне творится хаос. Мужику – поразившему и его в самое сердце, надо признать – аплодировали, мужика обнимали, хлопали по спине, мужику говорили банальности и, не зная, что делать далее, отходили прочь.

– Долли, но вы говорили, что этот человек – управляющий господина Пушкина, – подала голос княгиня Куракина, пожилая и очень почтенная дама, к которой жалась её дочь, Лиззи, дурнушка, известная робостью и неумением кокетства.

– Да, княгиня. Именно так и обстоит дело.

– Но он свободный?

– Увы, Авдотья Петровна, нет. Степан – крепостной. Но...

– Но ненадолго! – подхватил Вяземский. – Кому как не нам знать Александра! Да этот человек получит вольную в ту самую минуту, как повторит ему то же, что декламировал нам. Странно лишь, что не уже. Как же так?

– Я вам объясню, князь, – поспешно заговорила Долли, – дело в том, что Степан при всех достоинствах бывает очень скромен. И не знакомил Александра ни с одним из своих стихотворений до недавнего времени. Его можно понять – разве мужицкое это дело? Но вот случилось так, что стихотворение он всё же прочёл. И вы не поверите, господа, что было после этого!

– Порка?

– Вольная грамота?

– Ведро вина?

– Два ведра? – посыпались предположения.

– Вы все неправы, господа! – графиня Фикельмон торжествующе оглядела салон, собирая внимание. – Александр решил, что Степан не больше и не меньше как английский шпион.

Только правила приличия помешали всем дружно рассмеяться этой остроумной шутке. Хохотнул один Никитенко, но на него тактично не обратили внимания.

– Не верите? – ликовала Долли: пробил её час оказаться в центре этой удивительной истории. – Так слушайте же!

Утром следующего дня надворный советник Пушкин Александр Сергеевич получил записку от графини Фикельмон, после чего обнаружил своего управляющего спящим как младенец в той самой комнате, откуда он был «похищен». На столе вновь лежало письмо. В нём Пушкин прочёл следующее: