Текст книги "Наполеон Бонапарт"

Автор книги: Ипполит Адольф Тэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

² ) Memorial , I, 6 сентября 1815: «Только после Лоди мне пришло в голову, что я, в конце-концов, смогу, пожалуй, стать видным деятелем на нашей политической арене. Тогда-то вспыхнула первая искра моего высокого честолюбия». О его целях и приемах в этой итальянской кампании см. Sybel, Histoire del' Europe pendant la revolution francaise (trad. Dosquet), т . IV, livres II et III, особенно стр . 182, 199, 334, 335, 406, 420, 475, 489.

³ ) Yung , III , 213. (Письмо де Сюси, 4 августа 1797 г.).

⁴ ) Yung , III , 214. «Если бы во Франции был король, и этим королем был бы не он, то он хотел бы быть его творцом, так чтобы все его права были на острие его шпаги, и он никогда не расставался бы с этой шпагой, чтобы всадить ее ему в грудь, если бы тот на одно мгновение вышел из повиновения». – Miot de Melito , 1,154. (Слова Бонапарта к Монтебелло в присутствии Mio и Мельци, в июне 1797). Там же, I, 184, (Слова Бонапарта к Mio , 18 ноября 1797, в Турине).

17

упорно, ничем не отвлекаясь, каких-нибудь три часа в сутки отдавая сну, смеясь над идеями и народами, над религиями и правительствами, он играл с неподражаемым умением и бесцеремонностью людьми, верный себе в выборе средств и цели, изумительный и неистощимый виртуоз в умении подкупать, обольщать, соблазнять, запугивать и очаровывать, обаятельный, но еще более страшный, точно какое-то великолепное и дикое животное, ворвавшееся в стадо домашней скотины, мирно жующей свою жвачку. Определение это отнюдь не преувеличено; оно принадлежит его современнику – очевидцу и даже другу, искусному дипломату, приблизительно той же эпохи ¹): «Знаете ли, душевно любя нашего дорогого генерала, втихомолку называю его, однако, тигренком, что дает очень верное представление о его внешности, подвижности и порывистости, о его настойчивости и храбрости, словом обо всем, что ему свойственно и что оправдывает это определение».

К этой же эпохе, когда официальное обожание и предвзятый условный образ еще не вполне вошли в силу, относятся и два его портрета с натуры: один живописный, принадлежащей кисти беспристрастного художника Герена, другой моральный, оставленный нам выдающейся женщиной той эпохи, г-жей де-Сталь, в которой вся европейская культура сочеталась со светской проницательностью и чутьем. Оба портрета так безукоризненно совпадают, что каждый из них кажется толкованием и дополнением другого. «В первый раз я увидела его», говорит г-жа де-Сталь ²), «после его возвращения во Францию по заключении Кампоформийского мира. Едва я успела оправиться от первого смущения и восторга, как на смену ему явилось вполне определенное чувство страха. И однако в то время он еще не имел прочного положения, считали даже, что над ним висят угрозой какие-то смутные подозрения Директории; к нему относились скорее с симпатией и пристрастно, так что страх, который он внушал, вызывался исключительно

________

¹ ) D'Haussonville, L'Eglise romaine etle Premier Empire, I, 405. (Слова Како, секретаря французского посольства в Риме, подписавшего Толентинский договор вначале переговоров о конкордате). Како говорит, что он стал употреблять это слово после сцен в Толентино и Ливорно, после страхов, пережитых Манфредини, угроз по адресу Матеи и других резких выходок.

² ) M-me de Stael, Considerations sur la revolution fran-V a i s e, 3- е partie, ch. XXVI , 4- e partie , ch . XVIII

18

странным действием его личности почти на всех, кто с ним сталкивался. Мне приходилось встречаться с людьми, достойными всякого почтения, как и с самыми жестокими злодеями, но в том впечатлении, какое производил на меня Бонапарт, не было ничего напоминающего ни тех, ни других. Встречаясь с ним в Париже при самых разнообразных обстоятельствах, я скоро пришла к заключению, что его личность не поддается тем определениям, к которым мы привыкли; его нельзя было назвать ни добрым, ни злым, ни мягким, ни жестоким, в том смысле, в каком это применимо к известной нам категории лиц. Такой человек, единственный в своем роде, не мог ни испытывать сам, ни возбуждать в других обыкновенного чувства симпатии; он был чем-то или большим, или меньшим, чем человек; его манеры, его ум и речь носили на себе отпечаток чего-то чужеземного... Встречаясь с Бонапартом чаще, я не только не освоилась с ним, но с каждым днем робела и смущалась все больше. Я смутно чувствовала, что его не может затронуть никакое сердечное движение. На человеческое существо он смотрит как на факт или вещь, а не как на нечто подобное себе. Он так же далек от любви, как и от ненависти: он не признает никого, кроме самого себя; все остальное существующее – для него только числа. Сила его воли заключается в непреклонном рассчете его эгоизма; он – искусный игрок, а человечески род – противная партия, которой он готовится объявить шах и мат... Каждый раз в его разговоре меня поражало ясно выраженное чувство превосходства; оно не имело ничего общего с превосходством людей просвещенных, утонченных наукой и общением, образцы которых нам дает Франция и Англия. В его речи сказывалось то чутье обстоятельств, какое обнаруживает охотник при выслеживали добычи... В его душе мне чувствовалось какое-то холодное и острое лезвие, леденящее и наносящее раны, в уме – такая глубокая беспощадная ирония, что от нее не могло скрыться ничто великое и прекрасное, даже его собственная слава; потому что он презирал ту нацию, одобрения и признания которой добивался»... Все было для него или средством, или целью, ничего непроизвольного

19

ни в чем, ни в добр, ни в зле... Он не признавал для себя никаких законов, никаких идеальных, отвлеченных норм, он интересовался вещами только с точки зрения их непосредственной практической полезности, а всякий общий принцип отвергал, как вздорный или как враждебный.

Теперь возьмите портрет Герена ¹), взгляните на это худое тело и узкие плечи в мундир, измятый от резких движений, на эту шею, повязанную высоким, скомканным галстухом, длинные, гладкие волосы, ниспадающее и настолько скрывающие виски, что видимой остается одна только маска, жесткие черты, резко выступающая от сильных контрастов света и тени, щеки с провалом до внутреннего угла глазной впадины, выдающаяся скулы, крутой и крепкий подбородок, подвижная извилистая линия губ, сосредоточенно сжатых каким-то напряженным вниманием, большие светлые глаза под густыми изогнутыми бровями, этот искоса-пристальный взгляд, пронзающий, как сталь, две прямые складки от самого носа, пересекающие лоб, точно застывшая судорога сдержанного гнева или упорной воли. Прибавьте к этому все то, что от него приходилось слышать и видеть его современникам ²), резкие интонации голоса, быстрые, порывистые движения, тон постоянного допроса, повелительный, не допускающий возражений, – и вам станет понятно, насколько, при малейшем соприкосновении с ним, люди чувствовали эту властную руку, как тяжело она опускалась на них, пригибала их, сжимала и больше не выпускала.

Еще в салонах Директории, если он и обращается к мужчинам, или даже дамам, то не иначе, как в форме вопросов, устанавливающих превосходство задающего их над тем, к кому они обращены ³).

– «Вы женаты?» спрашивает он такого-то. Или такую-то: «Сколько у вас детей?» Другой: «Давно приехали?» или: «Когда едете?» К одной француженке, блиставшей в обществ своей красотой, живостью и остроумием, он подошел, как-то уставился на нее, точно самый неотесанный немецкий генерал,

________

¹ )Портрет Бонапарта в « Cabinet des Estampes », писанный Гереном гравированный Физингером, помещенный в Национальной Библиотеке 29-го вандемьера VII года французской республики.

² ) M-me de Remusat, М ё т о i г е s, I, 104. – Miot de Melito, I, 84.

³ ) M-me de Stael, Considerations, etc., 3- е partie, ch. XXVI. – M-me de Remasat, II, 77.

20

и говорит: «Сударыня, я не люблю, когда женщины вмешиваются в политику».

Всякое чувство равенства, интимности, непринужденности или товарищества исчезает с его приближением. За полтора года до этой эпохи, когда он был назначен главнокомандующим армией в Италии, адмирал Декре ¹), бывший с ним довольно близким в Париж, узнает, что Наполеон будет проездом в Тулоне: «Я спешу к своим товарищам, чтобы их представить, довольный, что могу блеснуть таким знакомством; являюсь весь преисполнен радости и нетерпения; двери открываются, я хочу броситься навстречу, но… что-то в манере, «во взгляде и в звуке голоса меня сразу останавливает. Не было ничего обидно – надменного; но кончено: с этой минуты я никогда уже не пытался переступать указанной мне границы». Несколько дней спустя ²), в Альбенге, несколько дивизионных генералов, в том числе и Ожеро, тип грубого, но храброго рубаки, гордого своим ростом и отвагой, являются на главную квартиру, весьма недружелюбно настроенные по адресу маленького выскочки, присланного к ним из Парижа; выслушав подробную характеристику его, Ожеро заранее готов на всякую дерзость и ослушание: какой-то уличный генерал, генерал Вандемьера, любимец Барраса, никаких заслуг в прошлом, которые бы говорили за него ³), без друзей, точно медведь, вечно один со своими мыслями, невзрачный с виду, с репутацией математика и фантазера. Их вводят, и Бонапарт заставляет их довольно долго прождать себя. Наконец, он является, надевает шпагу, шляпу, объявляет им о своих намерениях, отдает приказания и отпускает. Ожеро не проронил ни слова; опомнился он только на улице и, спохватившись, принялся за свою обычную ругань; однако он не мог не сознаться, так же как и Массена, что этот невзрачный генералишка нагнал таки на него страху; он и понять не может, откуда взялось то превосходство, которым он почувствовал себя раздавленным с первого взгляда ⁴).

_______

¹ ) Stendhal ( Memoires sur Napoleon ), рассказ адмирала Декрэ. – Тот же рассказ в Memorial .

² ) De Segur, I, 193.

³ ) Roederer, Oeuvres completes, II, 560. (Беседа с генералом Лазалем и отзыв Лазаля о первых выступлениях Наполеона).

⁴ ) Другой пример такого же воздейств1я, которое испытал на себе другой боевой революционер, еще более энергичный и грубый

21

Насколько он был существом исключительным выдающимся, созданным для того, чтобы покорять и повелевать ¹), необычным и единственным в своем роде – это было ясно для его современников. Люди хорошо знакомые с былой историей других народов, также, как г-жа Сталь и, позднее, Стендаль, ищут объяснения его личности в той исторической эпохе, где она только и может быть разгадана, углубляясь в историю мелких итальянских тиранов XIV и XV веков», вплоть до самих Каструччю – Кастракани, Браччио Мантуанских, Пиччинино, Малатеста Риминийских, Сфорца Миланских; но они здесь усматривают только мысленную, как бы случайную параллель, одно лишь психологическое сходство. А между тем здесь и фактически, и исторически положительное родство: род свой он ведет от великих итальянцев, от деятелей 1400 г., военных авантюристов, узурпаторов и основателей случайных, кратковременных государств; от них он по прямой линии унаследовал, и кровь, и внутреннюю структуру, как умственную, так и нравственную ²). Молодой побег был сорван в этом

_______

рубака, чем Ожеро, – генерал Вандамм. В 1815 году Вандамм говорит как-то маршалу д'Орнано, когда они поднимались вместе по лестнице Тюльери: «Мой милый, этот дьявол в образа человека (он говорил об Императоре) имеет надо мной какое-то обаяние, в котором я не могу дать себе отчета. И это в такой степени, что я, который не боюсь ни Бога, ни черта, готов дрожать как ребенок, когда подхожу к нему; он мог бы заставить меня пройти сквозь игольное ушко, чтобы броситься после того в огонь». (Le Général Van dam m e, par Du Casse, II, 385).

¹ ) Roederer, III, 536. (Слова Наполеона, 11 февраля 1809): «Да, я военный, потому что это та особенность, которую я получил от рождения; это мое существование, моя вторая натура. Где бы я ни был, я всюду командовал. Двадцати трех лет я командовал при осаде Тулона; я командовал в Париже в вандемьере; я увлек за собой солдат в Италию, как только туда явился. Я рожден для этого».

² ) Обратите внимание на различные проявления одной и той же умственной и нравственной структуры у разных членов семьи. — Mém ог i а1 (слова Наполеона о его братьях и сестрах): «Можно ли представить себе другое, столь же многочисленное семейство, которое являло бы собою такое стройное целое?» – Mémoires (inédits) par M. X..., четырнадцать рукописных томов, II , 543 (автор их, молодой судейский чиновник при Людовике XVI, важное должностное лицо Империи и видный политически деятель времен Реставрации и июльской Монархии – свидетель, пожалуй, наиболее осведомленный и наиболее компетентный первой половины нашего столетия): «Их пороки и добродетели выходят из сферы обычных представлений и имеют свою особую, только им свойственную физиономию. Но больше всего они отличаются все-таки необычайным упорством своей воли и непоколебимостью своих решений... Всем им присущ инстинкт собственного величия. Они, не задумываясь, принимали самые высокие положения, и в конце концов, стали себя считать неизбежно на то предназначенными... Ничто не удивляло

лесу еще раньше, чем начался в нем упадок и истощение, был занесен в такой же питомник, хотя и отдаленный, но с тем же, нерушимо установленным трагически-воинственным укладом; таким образом, первоначальный зародыш сохранился во всей своей неприкосновенности, переходил из поколения в поколение, обновляемый и укрепляемый постоянными скрещиваниями. Наконец, последний его отпрыск появляется из земли и роскошно развивается, неся ту же листву и те же плоды, какие были и на родоначальном древе; современная культура и искусство французского садоводства едва коснулись его; было обрезано несколько лишних ветвей, да сняты колючки, главная же, основная ткань, внутренняя сущность и непосредственное устремление остались без измнения. К тому же почва, которую он находит во Франции и в Европе, разрыхленная революционным ураганом, для него более благоприятна, чем старые поля средневековья; здесь он один; ему не приходится выдерживать, как его итальянским предкам, соревнования себе

_______

Иосифа в его невероятной судьба; в январе 1814 года он, в моем присутствии, неоднократно повторял свое несообразное утверждена, что если бы брат его соблаговолил не вмешиваться в его дела после его вторичного вступления в Мадрид, он до сих пор занимал бы еще испанский престол. Что касается их упорства в однажды принятом решении, то достаточно припомнить удаление Людовика, отставку Люсьена, сопротивление Феша: только они одни и были способны не всегда сгибаться под волей Наполеона, а порой даже и открыто противиться ему. – Страсти, чувственность, привычка считать себя выше закона, вера в себя, в связи с безусловной даровитостью, изобилуют у них даже и в женщинах, как в XV веке. – Элиза в Тоскане с ее мужской головой и сильной душой, была настоящей повелительницей, несмотря на всю беспорядочность ее частной жизни, где даже внешние приличия не бывали в достаточной степени соблюдены; Каролина, в Неаполе, не отличаясь большей щепетильностью, чем ее сестры», обращала больше внимания на благопристойность; она больше всех походила на Императора; «в ней все запросы умолкали перед честолюбием»; с ее совета и решения совершилось отпадение ее мужа Мюрата в 1814. 0 Полине, первой красавице своего времени, можно сказать, что ни одна женщина, со времен жены императора Клавдия, не доходила, быть, может до такого злоупотребления своим очарованием, какое себе позволяла Полина. Она не могла отказать себе – в своих удовольствиях, даже находясь в том болезненном состоянии, которое считали следствием ее беспорядочной жизни, и благодаря которому

нам приходилось так часто видеть ее на носилках. – Жером, несмотря на всю необычную дерзость своих похождений, сохранил до

конца свое влияние на жену. – О «стараниях и ухаживаниях» Иосифа за Map ией Луизой в 1814 X..., по бумагам Савари и по свидетельству Сент-Эньена, дает изумительные детали. (Том IV, 112) – Notes (inédites) par le corate Chaptal: «Все члены этого многочисленного семейства (Жером, Людовик, Иосиф, сестры Бонапарта) принимали троны, точно свою собственность, по праву возвращенную им.

23

подобных, он может захватить себе все соки земли, воздух и солнечный свет всего пространства, и стать тем необъятным колоссом, какого не могли бы создать его предшественники, может быть не менее живучие, и конечно столь же жадно поглощающие все вокруг себя, как и он, но рожденные на менее рыхлой почве и стесненные друг другом.

II.

«Растение-человек, – говорит Альфиери, – ни в одной страна не родится таким могучим, как в Италии; но и в самой Италии оно никогда не достигало такой силы развития, как в период от 1300 г., и до 1500, т.е. от эпохи Данте и до времен Микель-Анджело, Цезаря Борджиа, Юлия II и Макиавелли ¹). – Человек этого времени отличается прежде всего цельностью своего мыслительного аппарата. В наше время, после трехсотлетнего напряжения, ум наш утратил известную долю своей крепости, восприимчивости и гибкости: обязательная специализация развила в нем односторонность и парализовала его восприимчивость в других областях; к тому же, огромное количество готовых идей и заученных приемов засоряют его и низводят деятельность его на степень рутины; наконец, он переутомлен чрезмерной мозговой работой и размягчен постоянной сидячей жизнью. И вот прямым контрастом перед нами встают те непосредственные умы, рожденные девственной кровью молодой расы.

В первые же дни консульства Редерер, беспристрастный и компетентный судья, видящий Бонапарта ежедневно в Государственном Совете, а по вечерам заносящий свои дневные впечатления, никак не может опомниться от постоянного и глубокого изумления ²): «Неизменно присутствует на всех заседаниях, ведет их по пяти, по шести часов подряд; говорит об очередных делах постоянно, и до заседаний, и после них, неизменно возвращаясь к двум вопросам: справeдливо

________

¹ ) Burkhardt, Die Renaissance in Italien, passim. – Stendhal. Histoire de la peinture en Italie (Introduction), a также Rome, Naples et Florence, passim .

² ) Roederer, III, 380 (1802). – N о t e s (inédites) par le comte Chapta. (Когда эти заметки будут опубликованы, в них раскроется огромное количество деталей, подтверждающих суждения, высказанные в этой главе и в следующей; психология Наполеона, каковою она представлена здесь, найдет себе в них веское оправдание).

ли это? полезно ли это? рассматривая каждый предмет по существу с этих двух точек зрения, подвергая его предварительно самому точному и глубокому анализу; сверяясь затем с высшими авторитетами различных времен и с житейским опытом; считая для себя обязательным принимать к сведению и древнейшую юриспруденцию, и законодательства Людовика XIV, Фридриха Великого... Никогда еще «Совет не расходился с таким запасом знаний, – если не от него самого непосредственно, то благодаря его уменью заставить углубиться в предмет. Никогда члены Сената, Законодательного Собрания или трибунала не уходили от него не вознагражденными за свой поклон каким-нибудь полезными указаниями. На всякого общественного деятеля он всегда смотрит только с точки зрения государственного человека и всюду видит Государственный Совет». Главным образом его выделяет из общей среды не одна только проницательность и всесторонность его интеллекта, но еще больше удивительная гибкость, сила и неутомимость его внимания. Он может по восемнадцати часов проводить за работой, за одной и той же или за разными работами. Я никогда не заставал его ум утомленным; никогда не видел его мысль ослабевшей даже в минуты физической усталости, даже в моменты самого крайнего напряжения и гнева. Никогда я не видел, чтобы одно дело способно было отвлечь его внимание от другого, в тех случаях, например, когда ему приходилось отрываться от обсуждаемого вопроса, чтобы заняться очередным. Дурные ли, хорошие ли вести из Египта никогда не мешали его работе над сводом гражданских законов, как и свод законов не мешал принятию мер, необходимых для блага Египта. Нельзя себе представить человека, который настолько, весь без остатка, отдавался бы своему делу, как он, и который умел бы так распорядиться со своим временем и делами. Нельзя себе представить другой ум, способный с таким упорством отвергать всякое занятие или мысль, если она появляется не во время, как и способный с большим жаром преследовать ее, с большим искусством задержать и провести ее, когда пришло ее время.

Он и сам говорил впоследствии ¹), что разные дела и вопросы размещены у него в голова, точно в шкапу.

________

¹ ) Mémorial.

25

Когда приходится прервать какую-нибудь работу, – добавляет он, – я просто закрываю этот ящик и открываю другой. Они никогда не мешают одна другой, никогда меня не стесняют и не утомляют. Хочется спать? Я запираю все ящики и сплю. Нельзя вообразить себе мозг более дисциплинированный, всегда готовый к услугам, способный на такую постоянную приспособляемость, такое быстрое и полное сосредоточение. Гибкость его ¹) особенно изумительна в его исключительном умении перемещать мгновенно способности и силы и сосредоточивать их в данную минуту все на том предмете, которым он заинтересован, будь то букашка или слон, отдельная личность, или целая неприятельская армия... Пока он чем-нибудь занят, остальное не существует для него; это своего рода охота, от которой его уже ничто не оторвет.

Вот эта-то лихорадочная охота, которую остановить может только достижение, это упорное преследование, стихийная скачка, для которой само достижение всегда бывает лишь новой точкой отправлены, – и есть настоящей, прирожденный склад, естественное течение его мысли, излюбленное и непринужденное. «Я, – говорит он Редереру ²), – работаю постоянно. Если я и кажусь человеком, у которого на все готов ответ и который найдется во всяком положении, то это происходит оттого только, что, прежде чем за что-нибудь браться, я долго раздумываю, я предусматриваю все, что может случиться. Не гений дает мне уменье найтись мгновенно во всякой беседе и при всяких обстоятельствах, а постоянное размышление, постоянная работа мысли... Я всегда работаю, за обедом, в театре. Я встаю по ночам, чтобы работать. Прошлой ночью я встал в два часа, сел в кресло у камина, чтобы ознакомиться с докладом о состоянии и расположении моих войск, представленным мне вчера вечером военным министром; я нашел в нем двадцать ошибок, отметил их, а сегодня утром отправил министру, который в данную минуту вместе со своим бюро и занят их исправлением».

Его помощники сгибаются и изнемогают под тяжестью той задачи, которую он на них возлагает и которую он

________

¹ ) De Pradt, Histoire de l'a mbas s ade dans le gran d-d u c h é de Varsovie en 1812, préface, crp. X h 5.

² ) Roederer, III, 544 (24 февр . 1809).- Cm . Meneval, Napoléon et Mari e-L ouise, souvenirs historiques, I, 210—213.

сам выдерживает без всякого труда. В период консульства он иной раз с десяти часов вечера и до пяти утра председательствует на частных заседаниях секций по вопросам внутренней политики... В Сен-Клу он сплош и рядом держит членов Государственного Совета с 9 ч. утра до 5 ч. вечера, с одним перерывом в четверть часа, и к концу заседания кажется не менее бодрым, чем вначале ¹). Во время ночных заседаний некоторые из участников падают от изнеможения, военный министр засыпает; он их расталкивает, будит: «Бодрей, граждане, проснитесь! ведь только два часа! Нужно отработать деньги, которые платит французский народ!» Консулом и императором он от каждого министра требует отчета в мельчайших подробностях; часто они выходят из Совета измученные теми бесконечными допросами, которым он их подвергает; он же не обращает на это внимания и отзывается о таком дне, только как о небольшой передышке для своего ума. Мало того, очень часто те же министры, вернувшись домой, находят у себя десятки его писем, на которые он требует немедленного ответа, а для этого не хватит иной раз и целой ночи ²).

________

¹ ) Pelet de la Lozère, Opinions de Napoléon au Conseil d'Etat, стр . 8.— Roederer, III, 380.

² ) Mollien, Mémoires, I, 379; II, 230,— Roederer, III, 434. Он стоит (во главе всего; он сам ведет и правительственную часть, и администрацию, и торговлю; по восемнадцати часов в сутки он проводить за умственной работой, с безукоризненной ясностью и систематичностью; в три года он сделал больше, чем любой король мог бы сделать за сто лет, La Valette, Mémoires, II, 75. (Слова секретаря Наполеона о работе Наполеона в Париже после Лейпцига): «Он ложится в одиннадцать часов, но зато встает в три часа утра и до самого вечера не бывает минуты, которую бы он не проводил за работой. Пора бы прекратить это, потому что и он не выдержит, а я еще раньше, чем он». – Gaudin, duc de Gaëte, M é m о i r e s, III (supplément), стр. 75. Рассказ о том, как однажды с 8 часов вечера, и до трех утра, Наполеон, вместе с Годеном, провел семь часов подряд за рассмотрением общего бюджета, не отрываясь ни на одну минуту. – Sir Neil Campbell, Napoleon at Fontainebleau and at Elba , стр. 243. (Дневник сэра Нейля Кэмпбэлля на острова Эльбе): «Я никогда не встречал человека, в каких угодно жизненных условиях, который был бы подобен ему по работоспособности и неутомимой длительностью его натуры. Кажется, что он находит особое удовлетворение в постоянном движении и любуется изнеможением своих спутников, падающих от усталости, чему я был неоднократно свидетелем, когда приходилось сопровождать его... Вчера, он провел она ногах весь день с восьми часов утра до трех пополудни, осматривая фрегаты и транспорты во всех подробностях, спускаясь до нижних помещений для лошадей, и потом отправился, верхом, на трехчасовую прогулку, чтобы, как он мне сказал посл е п e ребить усталость.

27

Количество фактов, которые скопляются и вмещаются в его уме, количество представлена, которые вырабатывает и производит его мозг, кажется превосходящим всякое человеческое дарование; и этот мозг ненасытный, неутомимый, неистощимый безостановочно функционирует таким образом в течете целых тридцати лет.

Благодаря другому свойству той же умственной структуры мозг этот никогда не работает непроизводительно, что составляет величайшее бедствие нашего времени. За три последних столетия, мы все более утрачиваем всякое истинное и непосредственное представление о вещах; благодаря комнатному воспитанию, сложному и продолжительному, мы, вместо настоящих предметов, знакомимся с их обозначениями: вместо местностей – изучаем карты, вместо животных с их борьбой за существование ¹) – номенклатуры, классификации и, в лучшем случае, мертвые музейные образцы; вместо живых людей с их деятельностью и переживаниями – статистики, кодексы, различные истории, литературы, философии, словом, разные печатные обозначения и, что еще того хуже, обозначения отвлеченные, которые с веками становятся все отвлеченнее, все более отдаляясь от жизненного опыта, становясь все менее доступными пониманию, все более обманчивыми и окаменелыми, особенно же в вопросах гуманитарных и общественных. В этой области, благодаря территориальному расширению государств, соответственному умножению служебных учреждений и полнейшему смешению всех интересов, предмет настолько возрос и осложнился, что становится для нашего ума почти неуловимыми. Наше смутное представление неполное и неточное, плохо соответствует его истинной сущности или же не соответствует

________

¹ ) Исходным пунктом великих открытий Дарвина было то обстоятельное физическое представление, которое он себе составил о животных и растениях, как о существах живых, проследив все течение их жизни, во всей ее трудности и отчаянной борьбе за существование. Вот этого-то представления и не достает рядовым зоологам и ботаникам, голова которых полна одних анатомических препаратов да гербариев. Наитруднейшая задача, всякой науки лежит в необходимости представить себе, по характерным образцам, но в сокращенном виде реальный предмет, как он существует вне нас, и его подлинную историю. Клод Бернар сказал мне как-то: «Мы только тогда будем знать физиологию, когда сумеем проследить шаг за шагом движение частицы углерода или азота, изложить ее историю, описать весь процесс ее прохождения через тело собаки, от момента ее восприятия собакой и до ее выхода».

ей вовсе; для девяти умов на десять, а быть может и для девяноста девяти на сто, оно стало пустым звуком; для остальных же, если бы им захотелось представить себе фактически существующее общество, понадобилось бы, сверх всякой книжной мудрости, еще лет десять – пятнадцать всякого рода наблюдений и размышлений для того, чтобы вызвать к жизни все те определения, которыми они наводнили свою память, чтобы их перевести, проверить и установить их точный смысл, чтобы в слово, всегда более или менее неопределенное и пустое, вложить полноту и ясность личного впечатления. Общество, государство, правительство, верховная власть, право, свобода – мы видели, как в конце XVIII века были искажены и искалечены эти важнейшие идеи! Как в большинстве умов, они, путем словесных рассуждений, сложились в аксиомы и догматы, и каких уродов породили эти метафизические бредни, сколько отвратительных нежизнеспособных недоносков, сколько чудовищных, зловредных химер!

В мозгу у Бонапарта нет места ни для одной из этих химер; они не могут ни зародиться в нем, ни найти себе туда доступа; его отвращение к бестелесным призракам отвлеченной политики идет гораздо дальше презрения, оно доходить до омерзения ¹); то, что называется теперь идеологией, было для него настоящим кошмаром; отталкивающее чувство, которое она в нем возбуждает, вызывается не столько личными расчетами, сколько инстинктивною потребностью правды в практическом деятеле и главе государства, который никогда не должен забывать, как и Екатерина Великая, что он творит не на бумаге, а на человеческой коже, которая очень чувствительна. Все его убеждения, в этом смысле, основаны на его личных уже сделанных им самим наблюдениях и проверяются теми наблюдениями, которые он продолжаешь делать.

Если он и пользовался когда-нибудь книгами, то исключительно как материалом, из которого он черпал вопросы; разрешение же этих вопросов он ищет только в личном опыте. Читал он мало и наскоро ²); его классическое образование