Текст книги "1863"

Автор книги: Иосиф Опатошу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Я не выношу людей, слишком задирающих нос. И больше всего терпеть не могу этого немецкого еврея с косматой бородой. Из-за него я возненавидел Лондон и перестал ходить в библиотеку Британского музея. Он бывает там каждый день, сидит среди кучи книг, которая выше его головы. Я часто спрашиваю себя: кто он? Хочется взять его за бороду, пересадить на другое место и пойти дальше как ни в чем не бывало. Казалось бы, все, я успокоился, но только захожу в библиотеку, вижу этого еврейчика. Он смотрит мне прямо в глаза и не видит меня. И я чувствую себя ничтожеством, ощущаю, что моя гордость рвется, будто паутина, словно меня в насмешку называют великаном! Мои кулаки сжимаются, хочется подойти и надавать ему пощечин, схватить его за огромный нос, вывести из библиотеки и силой заставить его признать мой авторитет.

Однажды я попробовал познакомиться с ним, но, только я подошел к нему и заглянул ему в глаза, я почувствовал мурашки на коже, ощутил, как волосы становятся дыбом. В его равнодушии я увидел опасность, испугался и напрягся, словно собака при встрече с кошкой. Он странно усмехнулся, пожал плечами, будто желая от меня избавиться, и скрылся за стопками книг.

Я тогда не мог уснуть всю ночь. Посреди ночи я проснулся, и моей первой мыслью было написать книгу «Великан и карлик» и показать, что великан на самом деле вовсе не великан, он червяк, и наоборот – карлик и есть настоящий великан. Это меня огорчило. Как это? Похоронить себя самого? Уступить первенство бледному немецкому еврейчику, сидящему целыми днями в библиотеке? Нет, я ему покажу, кто я такой! Этот немчик еще будет мне кланяться, а если нет, я размозжу ему голову и выброшу, как старую тряпку.

Я так и не смог уснуть. Днем я сам не свой вышел из дома и стал бродить по улицам. В полдень я, голодный и злой, как разъяренный зверь, зашел в библиотеку. Он попался мне навстречу. Я задрожал от злости, пошел прямо на него, оттолкнул в сторону и, удовлетворившись тем, что публика в зале начала переглядываться и улыбаться, сел на свое место и уставился в газету.

Но вскоре меня снова охватила злость. Я подумал: лучше бы он дал мне пощечину или ударил чем-нибудь по голове, ведь получается, что он меня даже за человека не считает, не обижается, как будто это не я его толкнул, а потолок на него обвалился или гром прогремел… Мои друзья уверяют, что именно так я и должен был поступить: оттолкнуть, словно стоявший на дороге стул, но какое это имеет значение, если он не замечает меня, не обижается на меня? Он даже глазом не моргнул, когда я его оттолкнул… А теперь, когда я испробовал все средства – моральные и физические, я знаю, что меня не признают, я не великан, я ничтожество! Что мне с того, что все здесь в коммуне меня уважают, когда он, Карл, который у меня как кость в горле застрял, даже не замечает меня?

Раньше я хоть утешал себя тем, что силой заставлю его уважать меня, а теперь этой надежды нет, и получается, что я сам должен пойти к нему, склониться пред ним и сказать: «Карлик, мы поменялись местами, с сегодняшнего дня ты будешь великаном, а я усядусь за пыльные книги, хорошо?»

А все остальные? Те, кто пляшет вокруг меня на четырех лапах? Как их убедить? Ведь в душе люди не поймут меня, скажут, что каждый великий человек по-своему безумен и это просто моя навязчивая идея…

И кто знает, может, карлика уже увенчали короной? И он просто посмеется надо мной? Кто знает? Кто знает?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПО ДОРОГЕ В ПОЛЬШУ

Глава первая
Контрабандисты

Ночной поезд, направлявшийся из Дрездена через Бреслав к австрийскому приграничному городу Богумин, тащился так медленно, что было непонятно, идет он или стоит. Чем ближе поезд подъезжал к Богумину, тем чаще менялись пассажиры. Немцев с чемоданами на колесиках или ручными сумками становилось все меньше, в вагоны стали заходить поляки в овчинных тулупах и евреи в длинных тяжелых лапсердаках.

В свежевыкрашенном вагоне, где было душно, как в парилке, а краска на сиденьях прилипала к одежде, ехал Мордхе. Рядом с ним спал его спутник – молодой польский поэт. Кагане, с которым Мордхе выехал из Парижа, остановился на несколько дней в Льеже и должен был их догнать в Кракове. Родные лица, компании евреев с их манерой растягивать слова напомнили Мордхе о его поездке в Коцк и о том, что не сегодня-завтра он навестит родителей в лесу. Напротив сидел еврей благообразного вида, погруженный в чтение «Сефер а-икарим»[46]46
  «Книга основ» (древнеевр.) – философский трактат об основах веры рабби Йосефа Альбо (1380–1444).


[Закрыть] Йосефа Альбо. Он нервно поглаживал пятерней бороду, рассеянно жевал ее кончик и время от времени искоса поглядывал на Мордхе.

После трехлетнего отсутствия он снова едет домой, сидит среди евреев, среди поляков, и ему неловко, потому что чувствует себя чужим. Если бы на его месте был простой еврей, он бы уже давно познакомился с попутчиками. Мордхе прислушался к разговору соседей, удивляясь, что никто не говорит о событиях в Царстве Польском, как будто за австрийской границей, за которой уже видны были польские хаты, не пылало восстание.

Он завел беседу с поляком:

– Как там в Галиции?

– Пока спокойно, пане, но как долго это будет продолжаться, одному Богу известно. Говорят, что в Царстве Польском уже началось восстание. Один мой друг, моложе меня, вчера пробрался через границу. Говорит, что хочет сражаться с «москалем». Ха-ха-ха!

– А почему вы не решаетесь помочь вашим братьям? – спросил его Мордхе.

– Ну… – Он глупо улыбнулся.

Рядом с ними остановился какой-то еврей, прислушался к их разговору и сказал на идише:

– Нам, евреям, вообще не надо вмешиваться. Лучше, молодой человек, держать язык за зубами, здоровее будешь.

Мордхе повернул к нему голову, но тот исчез в толпе контрабандистов.

Посреди вагона горела большая железная печь. Два светильника висели у дверей, еле освещая вагон. Казалось, будто над головами висит густой туман.

В вагоне царил настоящий балаган. Хасиды переодевались, не стесняясь сидящих напротив женщин. Женщины в чепчиках и париках, надетых на бритые головы, расстегивали блузки и доставали оттуда куски щелка. Другие подшивали одежду, отпарывали подкладку, подравнивали шелковые полы; вагон казался волшебным местом, где сидят чародеи и вытаскивают из-за пазухи горы разных вещей.

В углу копошился еврей: он пытался снять свой широкий лапсердак и прикрыть им жену с напомаженной дочкой, которые сидели на корточках, а юный сорванец передавал им серебряные часики. Мальчик стоял между мамой и сестрой, вытаскивал часы из своих не по размеру больших ботинок, и женщины прятали их в вырез корсетов. Иногда мальчик сам засовывал часики девушке в корсет, и она взвизгивала:

– Мама, этот хулиган щиплется!

– Ну что ты кричишь? Что я могу сделать? – злилась мать на дочку и поворачивалась к сорванцу. – Антек, ты что безобразничаешь?

Круглый, как бочонок, еврей стоял посреди вагона в длинном арбоканфесе[47]47
  Ритуальный элемент мужского костюма, четырехугольный кусок материи, к углам которого прикреплены нити цицес.


[Закрыть] и снимал веревку, служившую ему поясом к брюкам. Он стаскивал с себя рубашки, юбки, куски шелка; удивительно, как человек может спрятать на себе так много товара и обмануть таможенников.

– Да, да! – кричал еврей, превратившийся из круглого бочонка в маленького щупленького человечка. – Кто поручится, что Аман сегодня не будет проводить ревизию?

– Вот неудача! – качала головой еврейка. – Как раз сегодня, как назло, меня угораздило взять с собой старые тряпки.

Народ галдел и кричал. Толстый кондуктор с фонарем в руке шел вместе с высоким хасидом, «извозчиком», и считал старые билеты, которые «извозчик» раздал своим пассажирам.

«Извозчик» – молодой человек с длинными волосами – остановился перед евреем, погруженным в чтение «Сефер а-икарим». Подобострастно улыбнувшись, он сказал:

– Реб Мойше! Вы могли бы, под мою ответственность, сэкономить три марки. Вот смотрите, весь вагон едет по блату, и уверяю вас, сегодня контролера не будет.

– Даже если бы ты меня озолотил, – реб Мойше взялся за бороду, – разве я бы заплатил тебе за билет? Все несчастья у евреев от вас, мошенников! Хорошо, – Мойше оставил в покое бороду, – ведь может так случиться, что по дороге подсядет контролер, увидит вагон, набитый евреями, и ни у кого из вас нет билета? Получится большой позор!

– Вы потеряли пару марок, реб Мойше! – «Извозчик» широко улыбнулся. – Взятка до самого кайзера доведет, таков уж этот мир! Вас послушать, реб Мойше, так нам всем надо положить зубы на полку! Да, вы уже купили билет, подарили австрияку три марки, сделали доброе дело. Но я хочу дать вам совет: сэкономьте пару марок. Возьмите, ради меня, две пары золотых часиков, хорошо? Сделайте доброе дело человеку!

– Никаких добрых дел! – ответил со злостью Мойше. – Я уже зарекся иметь с вами дело, отстаньте!

Мордхе сидел, наблюдал за тем, что происходит в вагоне, и не верил своим глазам. Ему были неприятны эти два взъерошенных еврея, которые изощряются в своем мастерстве обманывать друг друга. И так жили большинство евреев в каждом городе.

Реб Мойше снова раскрыл книгу на страницах, между которыми был зажат его толстый палец, взглянул на Мордхе, словно читая его мысли, и улыбнулся:

– Вы думаете, я поступил правильно? Я не про билет, а про часы. Вообще-то они, конечно, воры, с этим надо бороться! Но, по правде говоря, что делать такому юноше, как Касриел? Обучаться ремеслу? У нас уже ремесленников переизбыток! Они тоже умирают от голода, остается одно – становиться купцами… А всякой твари хочется есть. Слушай, Касриел! – крикнул реб Мойше «извозчику», оживленно бродившему по вагону.

Подошел Касриел в расстегнутом лапсердаке:

– Ну что, реб Мойше, возьмете?

– Возьму, возьму! – проворчал реб Мойше с видом богача. – Давай сюда часы!

– Вот так! – Обрадованный Касриел отдал ему часы. – Несколько марок заработаете, не прогадаете!

Постепенно в полутемном вагоне становилось все тише. Женщины с детьми улеглись на полки и уснули. Внезапно стемнело, светильники погасли.

Реб Мойше поворочался на полке, вытянулся во весь рост, и, прежде чем Мордхе успел оглянуться, он уже сладко сопел в бороду, так что от его дыхания колыхались волоски. Мордхе не спалось. Он глядел в мутное окно и ничего не видел, но, когда присмотрелся повнимательнее, различил белые от снега голые поля. Он заметил, как кондуктор вошел в вагон, подмигнул кому-то сидящему на полке и снова вышел. Вскоре с полки встала напудренная девушка, проверила, спит ли мать, и выскользнула, словно тень.

Раскаленная железная печка бросала красный отсвет на пол и на компанию спекулянтов, которая выглядела словно медная скульптура. Контрабандисты во главе с Касриелом сидели на ящиках с углем, подбрасывали уголь в печь и грелись. Касриел рассказал им, как Мойте Лидз отказался от нескольких марок, и пожилой жулик, хасид, заметил:

– Еврейская душа – потемки!

– О чем вы? – вмешался второй. – Мойше начитанный человек, его отец реб Шлоймо, да будет благословенна его память, был настоящим хасидом – из старых коцких, да и сам он хоть и не великий праведник, но за еврея пойдет и в огонь, и в воду.

При слове «коцк» Мордхе придвинулся к ним и прислушался.

– Славные евреи, старые коцкие хасиды, – послышался голос из-за печки. – Умные люди, таких становится все меньше!

– Рассказывают, что сам реб Менделе, – пожилой хасид сунул руки между коленями и придвинулся к огню, – в субботу до наступления темноты бродил по двору; маленький, серый, с густыми бровями, засунув толстые пальцы за пояс, и поднимал такой шум, что хасиды пугались до полусмерти. И как вы думаете, что он кричал? «Я всегда надеялся набрать миньян[48]48
  Группа из десяти взрослых мужчин, необходимая для общественного богослужения.


[Закрыть] из юношей и ходить с ними по лесам, по лесам! А сейчас вокруг меня быки! Я надеялся стать целителем людей, а вы, животные, сделали из меня коновала!»

Мордхе сидел, с изумлением вслушиваясь в каждое его слово, и наблюдал, как светлеют лица спекулянтов, как с них исчезают повседневные заботы. Ему не верилось, что минуту назад эти люди были готовы вцепиться друг другу в глотку. Мордхе почувствовал к ним симпатию, вспомнил о воскресшем сказании Норвида, и легенда Коцка пробудилась в нем самом.

Поезд полз, нагоняя дрему на пассажиров. Хасиды придвигались все ближе к печке, облокачиваясь друг на друга в ленивой темноте. Молчаливые бородатые лица под тяжелыми зимними шапками бросали тени на стены, на лицах плясали блики от открывавшейся дверцы печи.

Напудренная девушка тихо пробралась за печкой и с кряхтеньем уселась на полку.

С улицы донесся глухой голос:

– Станция Богумин!

Глава вторая
На границе

В вагоне поднялась суета, полусонные пассажиры поднимались с полок, в спешке собирали вещи, искали в карманах документы и толкались у дверей.

– Юшка, вставай! – потряс Мордхе своего спавшего спутника.

Иосиф Вержбицкий вздрогнул, открыл большие голубые глаза и потянулся, перегородив своим телом дорогу суетившимся контрабандистам.

– Что он так развалился, этот гой?

– Пропустите!

Вержбицкий что-то промямлил, извинился, разминая затекшие конечности, и шепнул Мордхе:

– Не забудь сказать, Алтер, что мы едем покупать лес под Краковом.

– Я купец, – улыбнулся Мордхе. – А ты?

– Я? А я еду как специалист.

– Хорошо..

Вошел пограничник, увидел иностранные паспорта и, быстро глянув на приезжих, вежливо забрал документы, чтобы поставить печати.

Мордхе с Вержбицким переглянулись, довольные, что все идет так гладко. С чемоданами в руках они, ожидая паспортов, остановили проходящего мимо кондуктора:

– Когда поезд на Краков?

– Без пяти восемь.

– Нам еще час ждать, – сказал Вержбицкий с таким выражением лица, будто он куда-то опоздал.

– Юшка, – Мордхе взял его за руку, – уже сегодня мы будем в Кракове.

Пограничник, забравший паспорта, подошел и жестом попросил их следовать за ним. Перемигнувшись, они договорились, что Мордхе будет говорить за Вержбицкого, который не знал немецкого. Пограничник открыл дверь вагона:

– Прошу вас!

На них повеяло свежим, сухим холодом с замерзших заснеженных полей. Рядом с пассажирскими вагонами стояли большие товарные, в них грузили керосин, соль и муку. Торговцы помечали бочки и мешки, стучали одной ногой о другую, пытаясь согреться, в воздухе пахло зимней ярмаркой.

Комиссар полиции, худой ухоженный человек с узким носом, который он то и дело поглаживал, сидел за столом с бумагами и крутил длинный светлый ус. Он пригласил их сесть и принялся задавать вопросы. Его водянистые глаза смотрели то на Вержбицкого, то на Мордхе.

– Позвольте узнать, куда вы едете.

– В Краков.

– Оба?

– Да.

– Зачем, уважаемые господа, позвольте узнать?

– Я торговец лесом, господин комиссар, и хочу купить лес под Краковом, – пробормотал Мордхе.

– А вы? – спросил комиссар Вержбицкого.

– Это мой помощник, – отозвался Мордхе. – Он не говорит по-немецки.

– А я думал, что вы студенты, – улыбнулся комиссар и спросил Вержбицкого по-польски: – Где находится лес, пане, который вы собираетесь покупать?

Вержбицкий, растерявшись, не знал что ответить.

– Лес – под Краковом, – вмешался Мордхе.

– У кого вы собираетесь его покупать?

– У известного графа Комаровского, – тут же ответил Мордхе и покраснел.

Комиссар то и дело улыбался, щупал свой нос и крутил ус. Он мягко продолжил:

– Хм… Вся польская молодежь из-за границы вдруг ринулась в Краков, соскучилась по дядям и тетям… Студенты за ночь стали купцами и желают одурачить «немчика» на таможне. Глупости, панове! «Немчик», – он показал на себя пальцем, – такой же поляк, как и вы! Он любит Польшу, у него книжный шкаф заставлен польскими классиками! Но он не сумасшедший! И он знает, куда вы едете! Это безумие, говорю я вам! Это безумие совать юную здоровую голову волку в пасть! Вот, прочтите! – Он с яростью схватил со стола «Дзенник Познаньский» и начал читать себе под нос: – «Отряд под командованием Куровского, состоявший из элиты краковской молодежи, пал в бою под Меховым. Из кавалерии и пехоты всего несколько человек вернулись домой…»

– И что? – хладнокровно спросил Мордхе.

– Что? – нервно переспросил комиссар, и его толстые пальцы запутались в усах. – Коса, панове, с ружьем не сладит! К тому же крестьяне не хотят идти воевать и не пойдут! Это игра с дьяволом! Пара горячих голов, которые хотят занять место Белопольского, разожгли пожар, и им не важно, что лучшую польскую молодежь режут, как коров! Да будет вам известно, что против каждого поляка с косой русские могут выставить двадцать, тридцать солдат с ружьями! Жаль, говорю я вам, ваши молодые жизни, послушайте умного поляка и поезжайте обратно учиться… Вы приехали из Бельгии или из Франции. Вашим учением вы больше поможете Польше, чем вашей невинно пролитой кровью. Не мечом будет Польша освобождена, а Божьим словом, и ваша задача, юнцы, обучающиеся в университетах, принести Польше спасение…

Вержбицкий не выдержал, его детское лицо покраснело, потом побледнело, губы вытянулись, как у подростка, готового расплакаться. Он выпалил:

– Простите, пане, мы приехали не морали слушать. Будьте так добры, отдайте нам паспорта, нам нужно ехать!

Комиссар подскочил, отшатнулся, словно испугался, что его ударят, и нервно позвонил в колокольчик, стоявший на столе. В боковую дверь зашел пограничник. Комиссар успокоился, сел на свое место и начал сердито по-немецки:

– Раз так, дальше вы не поедете! У вас нет визы в паспорте! Возвращайтесь туда, откуда приехали, слышали, наглецы?

Он швырнул паспорт Вержбицкому, взял паспорт Мордхе и, не глядя на него, спросил:

– У вас тоже нет визы?

– Нет.

– Какого вероисповедания? Еврей?

– Еврей.

Комиссар поставил визу в паспорт Мордхе и небрежно бросил его. Паспорт упал на пол. Извинившись, комиссар удалился в другую комнату.

Когда они вышли, Вержбицкий затрясся от злости:

– Видал наглеца? Я бы такого поляка пристрелил, как собаку! Вот негодяй! Варшавский полицмейстер Пилсудский не единственная паскуда в Польше! Они есть в любом пограничном городе! Что делать, Алтер? Что теперь делать?

– Ну что ты жалуешься? – улыбнулся Мордхе. – Он замечательный поляк!

– Что? – Вержбицкий вытаращил глаза.

– Ему жалко польской крови, поэтому он не завизировал тебе паспорт. Еврейскую кровь можно проливать, вот он мне и сделал милость, завизировал мой.

– Пристрелить его надо! – не переставал кипятиться Вержбицкий. – Знаешь, Алтер, ты поедешь в Краков, а я вернусь на станцию и тайно пересеку границу.

– Нет, Юшка, я без тебя не поеду. Через двадцать минут уходит поезд на Пруссию, мы вернемся на предыдущую станцию и там подумаем, что делать дальше.

Нетронутый снег сверкал в привокзальных садах, ласкал взгляд и манил. Мимо прошла девушка с разрумянившимися от мороза щеками. Она искоса взглянула на юношей. Те, забыв о неприятностях, оживились и направились к вокзалу. Вержбицкий засвистел.

По вокзалу со свистом и скрежетом ездил туда-сюда локомотив, выпуская клубы дыма, которые повисали в воздухе одно над другим, застывали, а потом опускались все ниже и ниже, пока не исчезали в снегу, оставляя после себя черные пятна. С другой стороны вокзала подошли спекулянты с сумками, полными тряпок. Они расположились за вокзалом в чистом поле, побросали сумки на снег и уселись на них. Один достал из голенища фляжку, глотнул, вытер горлышко, и фляжка пошла по кругу.

Подошли богатые покупатели с сигарами во рту. Спекулянты, ужинавшие кто вареным мясом, кто сухим сыром, принялись, дожевывая, распаковывать сумки. Евреи, гои, мужчины, женщины подходили со всех сторон. Они хватали все, что попадалось под руку, отбирали друг у друга, спорили.

Продавцы со своими помощниками, которые не успевали записать все, что брали покупатели, оттесняли толпу от мешков с товаром, хлеща по рукам и по лицам отрезами тканей и свернутой одеждой. Ничего не помогало. Толпа, отпрянув на мгновение, вновь бросилась к мешкам, тащила товар и кричала:

– Мне еще полотна!

– Я возьму этот отрез шелка!

– Нет, я!

– Пошла вон, ведьма, я тебе голову расшибу!

– Чтоб у тебя руки отсохли, холера!

Мешок взлетел на воздух. К нему потянулось множество рук. Белье, рубашки вывалились на снег. Толпа бросилась к тряпкам и окружила хозяев, которые стояли и улыбались. Мордхе это напомнило зажиточного помещика, который в рыночный день появляется на площади, вытаскивает из карманов монеты, бросает их, а толпа набрасывается со всех сторон и клубится вокруг улыбающегося барина.

Холодное тихое утро наполнилось голосами, перемежающимися свистом локомотива и отдающимися эхом на голых заснеженных полях.

– Вы взяли четыре отреза, а не три! – кричал продавец, хасид лет сорока, бойкой бабенке, которую едва было видно из-под намотанного на нее товара.

– Чтоб мы все так жили, реб Мойше-Лейб, только три! Как трое моих бедных деток! Как же так? – Правой рукой она пробовала остановить приближавшегося к ней реб Мойше-Лейба, а левую протягивала к толпе, призывая ее в свидетели.

– Четыре, четыре, четыре! – упрямо повторял реб Мойше-Лейб, затыкая себе уши и не желая слушать возражения.

– Вы мне не верите?

– Нет!

– Ну и ладно!

– Давай обратно отрезы! Слышала? Еще не хватало потерять отрез себе в убыток!

– А моим птенчикам помирать теперь? – Она схватила его за руку. – Ну, клянусь вам, реб Мойше-Лейб, что я не брала!

– Тогда куда делся отрез?

– Раз не верите, обыщите!

– Я так и сделаю!

– Давайте, давайте! – Она ловко подтянула юбку и немного приподняла ее. – Ищите, реб Мойше-Лейб, ищите!

Реб Мойше-Лейб скривился, как от неприятного запаха, прищурился и махнул рукой:

– Уходи, уходи уже! Какое бесстыдство!

– Тогда не говорите, что я взяла четыре отреза!

– Не брала, не брала… Я, я, Мойше-Лейб, взял их! Довольна?

Подошел полицейский, стал перешучиваться с продавцами, давать советы и шепнул что-то на ухо девице так, что окружающие услышали и покатились со смеху.

Вержбицкий, который все время стоял и смотрел на спекулянтов, вдруг плюнул от отвращения. Мордхе почувствовал обиду, хотя среди контрабандистов было больше поляков, чем евреев. Он увидел высокого Касриела и хотел рассказать Вержбицкому, как ночью в поезде еврейские торговцы, которые сейчас ползают на четвереньках, словно недобитые собаки, оставили повседневные заботы и, просветленные, разговаривали о хасидизме. Однако Мордхе спохватился, что Вержбицкий его не поймет, слишком далек он от евреев. Сжав губы, он всматривался в клубы густого дыма, плывущие по морозному воздуху.

Покупатели разобрали товар и расплатились со спекулянтами. Подошел пограничник, пересчитал людей, перевозивших товар, щелкнул языком в знак того, что все в порядке, и спекулянты стали разбредаться маленькими группками.

Локомотив все еще ездил туда-сюда, выбрасывая клубы дыма, которые окутывали людей. Скрежет колес нарушал тишину и заглушал сигналы.

– Свободно? – спросил один.

– Поди пойми, когда он ревет, как боров. – Другой показал на локомотив. – Свистун, черт его подери!

– Собачья работа, говорю тебе!

– Что?

– Ничего, сваливаем!

Спекулянты разошлись, разбрелись по заснеженным полям.

Касриел подошел, поклонился Мордхе и начал на смеси польского и идиша:

– Я могу вам чем-то помочь, пане? Я видел, что «Аман» отправил вас обратно… Вы думаете, он немец? Вовсе нет! Поляк! Вы не единственные, вчера он не пропустил троих. И если бы не реб Бляш, который пожалел трех поляков и провел их через границу, они бы и сегодня тут ошивались…

– Где он живет, этот пан Бляш? – спросил Мордхе.

– Он живет на границе. Ему принадлежит голуминское поместье. Если вы хотите… Видите телегу с солью у пандуса? За полмарки извозчик отвезет нас, это почти в двух верстах езды… Только будьте с ним, с Бляшем, откровенны, скажите ему правду. Он сам, кажется, родом из русской Польши, он вам поможет… Да, – на широком лице Касриела появилась улыбка, – так москаля выгонят?

– Уже выгоняют.

– Хорошо бы!

– А что у вас слышно? – полюбопытствовал Мордхе.

– Среди гоев? Они больше говорят, чем делают! Несколько городских, несколько помещиков, и все! Народ не поднять!

– А евреи?

– Евреи не вмешиваются. – Касриел заговорил тише. – Говорят, сын Бляша возглавляет целый полк, воюет где-то под Плоцком, а сын Мойши Барбирера, который пускал кровь в бане, оставил жену с шестью детьми и ушел к повстанцам. И что? Да. Граница открыта, пока можно зарабатывать. Говорят, что Герский ребе на стороне русских…

– Кто, реб Иче-Меир?

– Да, реб Иче-Меир. Кажется, пан тоже польский еврей.

– Да.

– Из наших мест?

– Нет.

– Откуда?

– Из самого Плоцка.

– И вы в самом деле уйдете?

– Куда?

– Ну… к повстанцам.

– Да.

– Вот как…

Ошеломленный Касриел сжал в руках шапку и странно посмотрел на Мордхе; трудно было сказать, считает ли он это глупостью или испытывает уважение. Он протянул Мордхе руку:

– Да убережет вас Бог и позволит вам спокойно вернуться домой!

– Да будет так! – Мордхе с жаром пожал ему руку.

– Кто это, знакомый? – спросил Вержбицкий.

– Нет, просто еврей, – улыбнулся Мордхе и пересказал Вержбицкому весь разговор. Ему вспомнился анекдот.

Однажды Краснопольский шел со своими товарищами по Маршалковской[49]49
  Улица в Варшаве.


[Закрыть]. Его отец в длинном лапсердаке попался ему навстречу и остановил его. Когда товарищи спросили его, что за еврей его остановил, он ответил, что это был арендатор его отца.

– Давай не поедем, – сказал Вержбицкий. – Пока извозчик будет плестись, мы уже будем у Бляша…

– Тогда пошли.

Они свернули на дорогу между двух заснеженных полей. Воздух был холодным и прозрачным. Снег скрипел под ногами, как будто по нему ехали телеги с поклажей. Вокруг тянулись белые поля. Снег застилал глаза. С той стороны, откуда дул ветер, он скрывал низкие деревья Альшинского леса, ветви их были неподвижны, и, если долго на них смотреть, они сливались с белым фоном. Время от времени тишину нарушали крики ворон, доносившиеся из леса.

По дороге они встретили старуху – кожа да кости. У нее было продолговатое лицо с острым подбородком и крючковатым носом, она выпрямилась, вгляделась в прохожих и каркнула:

– С Богом!

– Всегда и везде, бабушка!

– Старуха каркает, как ворона, – сказал Вержбицкий, когда она отошла от них.

– Ну и что?

– Плохой знак.

– Глупости, Юшка, лучше застегни пальто, мороз кусачий.

– Лежать в такой мороз в поле и поджидать врага… – Вержбицкий оборвал фразу на середине и присвистнул.

– Не одну ночь, братец, придется пролежать…

– Я бы уже хотел быть там.

– Будешь, будешь.

– Слушай, Алтер, – Вержбицкий взял его под руку, – ты ведь знаешь, что я готов в любую минуту отдать жизнь за Польшу. Как ты думаешь, есть надежда на победу?

– Все может быть, Юшка. А если бы ты знал, что надежды нет, что это дьявольская игра, как сказал комиссар, ты бы пошел?

– Пошел бы.

На горе возвышалось огромное здание с флигелями. Рядом был виден старый заснеженный сад, который казался совсем редким из-за голых деревьев. Из двора выехали резные сани, запряженные парой прекрасных лошадей, которые не переставая ржали, выпуская пар из ноздрей. Они расшвыривали снег передними копытами и вскидывали головы, желая освободиться от узды, которую возница крепко держал обеими руками.

В санях сидели две дамы, должно быть, мама с дочкой. Взгляд больших черных глаз девушки скользнул по прохожим. Молодые люди оживились, переглянулись и довольные вошли во двор.

Пожилой человек в коротком полушубке и полосатых бархатных брюках выехал им навстречу на лошади:

– Вы к кому, панове?

– Нам нужен хозяин.

– Старый пан Бляш?

– Да, пане.

– Могу я узнать зачем?

– Извините, пане, мы по личному вопросу.

Вержбицкий вынул визитную карточку:

– Пожалуйста, – и махнул рукой в сторону Мордхе. – Это мой коллега, пан Алтер… Будьте так добры, передайте пану Бляшу наши карточки…

Всадник посмотрел на Мордхе, словно его имя было ему знакомо, и указал на себя:

– Чем может Бляш быть вам полезным?

– Мы пришли к вам, пане Бляш, – поклонился Мордхе, – мы узнали, что вы поляк, и пришли просить совета… Я буду с паном откровенным, мы едем участвовать в восстании. Комиссар, который и сам поляк, задержал нас на таможне. Он пожалел нас и не хотел, чтобы пролилась кровь невинных. По правде говоря, – улыбнулся Мордхе, – он пропустил меня, еврея, а моего друга, католика, отправил обратно. Даже если бы мы хотели вернуться, пане Бляш, у нас нет на это денег… И мы пришли…

– Вы, конечно, устали, панове. – Бляш слез с лошади и передал поводья слуге. – Проходите, помоетесь, пообедаете с нами, об остальном я позабочусь.

Мордхе заметил цицес от арбоканфеса, висевшие у Бляша поверх бархатных брюк. Старик крикнул:

– Магда!

Полька вышла из кухни и поклонилась пану:

– Я здесь.

– Проводи панов в левый флигель. – Он повернулся к гостям. – Через полчаса будем обедать… Ну, ну, никаких отговорок, до встречи.