Текст книги "Нюренберг предостерегает"

Автор книги: Иосиф Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Каждый участник штурма Берлина не сомневался, что долгожданная победа будет за нами. Но никому из нас не дано было знать, доживет ли он сам до самого светлого, воистину святого праздника Победы.

Иногда в день Победы меня поздравляют с «праздничком». Я обязательно напоминаю, что это праздник из больших букв – ПОБЕДЫ.

...С фашистским зверем у меня были особые счеты. Об отце я уже писал. Бабушку Маню и дедушку Пиню Вайнтруб, которые не успели эвакуироваться, фашисты закопали в землю живыми.

Бабушка возглавляла виноградческую бригаду в колхозе. Дедушка возил молоко с фермы на сепараторную. У него одна нога не сгибалась. В гражданскую войну к ним в дом ворвались бандиты, их тогда было много, и потребовали золото: раз еврей – значит есть. Ходил такой анекдот о еврейском золоте. Бандиты спрашивают: «Золото есть?» Еврей отвечает: «Есть, и много. Сара, иди, за тобой пришли!». У дедушки золота не было. В отместку один из бандюг прострелил ему ногу.

В дни летних школьных каникул я приезжал к ним в гости и был счастлив, когда дедушка разрешал мне управлять лошадью. Вообще, им было со мной нескучно. Известно, что утки едят и одновременно пьют воду. Когда бабушка их кормила, я постепенно отодвигал от кормушки посуду с водой и утки бегали от кормушки к воде и обратно. Мне это очень нравилось. Бабушке – не очень. Я любил подбрасывать молодых индюшат, чтоб они летали. Они летали плохо. После моего «эксперимента» больше половины уже не только не летали... Бабушке это совсем не нравилось. Она говорила: «Иосиф, чтоб ты лопнул!» Это у нее было самое ужасное ругательство. Несмотря на мое не совсем примерное поведение, дедушка и бабушка радовались, когда я приезжал к ним в гости. Думаю, что радовались и когда я уезжал. Они были для меня примером трудолюбия и порядочности. После войны я был в селе Синюхин Брод, где они жили до войны. Сельчане тепло вспоминали о их доброте и способности сопереживать чужой боли. Искренне, со слезами на глазах, говорили они о их мученической смерти.

Их сын Юра, мой дядя, погиб на войне. Вот ответ на запрос о его судьбе: «Вайнтруб Юрий Пинкусович был захоронен в братской могиле. Но в списках погибших его не увековечено. В настоящее время ведется реконструкция братской могилы. В результате реконструкции имя Вашего брата и еще 26 погибших будут увековечены на братской могиле. Их имена значатся в книге памяти Темрюкского района.

Глава администрации Красносельского совета А. И. Мандич.

10.09.93 г.»

Двадцать семь воинов пали в бою, а те, кому они спасли жизнь, только через полвека обещают реконструировать могилу и назвать их имена. Это письмо не нуждается в комментариях. Скажу лишь, что отношение к фронтовикам и особенно к воинам, павшим в бою, является показателем морального климата общества.

Моя тетя Муся Вайнтруб вышла замуж за военного летчика. Он погиб в первые дни войны. Тогда погибли и попали в плен многие. Тетю Мусю война застала в Ворошиловграде. Я помню ее. Она была очень красивой. Блондинка, голубые глаза. Все было при ней, и все было на месте. Совсем не была похожа на еврейку. Она долго жила в оккупации. Правда, свекровь, украинка, обычно сопровождала ее на работу и старалась встретить после работы. Боялась, что какая-то сволочь выдаст невестку фашистам. Обошлось. Когда Ворошиловград освободили, тетя Муся пошла на фронт медсестрой. Ее свекровь писала, что невестка спасла жизнь многим раненным бойцам. Была награждена двумя орденами за мужество и храбрость. Погибла, когда выносила раненого с поля боя.

Муж моей тети Жени, Иосиф Нахманович, в начале войны попал в плен. Бежал из плена и прятался на квартире первой жены-украинки. Кто-то его выдал. Вместо него в полицию, рискуя жизнью, пошел брат жены. Обошлось. После очередного доноса арестовали. Когда группу военнопленных вели на работу (в ней был и мой родственник), они разоружили конвой и бежали. Около двух лет он прятался в каменоломнях возле Одессы. Во время наступления на Одессу, весной 1944 года, мы встретились, когда разведчики прочесывали катакомбы. Он меня узнал, я его – только по голосу: так он изменился за годы плена и мытарств!

Шел тяжелый бой. Командир взвода разведки должен быть вблизи командира полка. Я отдал всем, кто прятался в катакомбах, продовольственные запасы разведчиков и почти полную канистру спирта. Попрощался с дядей и договорился после войны отметить нашу встречу. Не довелось. Его призвали в армию и в боях за освобождение Молдавии он погиб. Ко мне судьба была благосклонна. Из пяти членов нашей семьи, воевавших с фашистами, в живых остался я один. Дошел до Берлина и расписался на рейхстаге.

После капитуляции фашистской армии наш 271-й стрелковый гвардейский Берлинский полк был передислоцирован в город Дрезден. Сразу после войны на должность командира взвода разведки назначали офицера. Я был в этой должности полтора года. Для войны это солидный срок. Если к этому добавить, что полк, в котором я воевал последние два года войны, по официальным документам, только 8 дней не участвовал в боевых действиях.

Меня назначили парторгом 3-го батальона. Того самого батальона, в котором я начинал службу стрелком 9-й стрелковой роты.

Во время войны и некоторое время спустя парторги не избирались, а назначались. В партию я был принят после удачного рейда полковых разведчиков в тыл противника.

До сих пор помню первое партийное собрание. Во взводе разведки было два коммуниста – я и старший группы захвата. Самое страшное было для меня то, что парторг полка велел мне выступить на собрании. Читатель, поверь мне, солдату, я бы лучше два раза сходил в разведку, чем выступать на партийном собрании. У меня было в то время одно желание: чтобы фрицы обстреляли расположение штаба полка и сорвали партсобрание. Но моему желанию, к счастью, не суждено было сбыться. Пришлось выступить... Не помню, что я говорил, но только до сих пор помню, что когда шел к месту, где стоял парторг, чтобы выступить, ноги стали вроде ватными и подкашивались.

Парторгом батальона я пробыл несколько месяцев. Ранней осенью звонит парторг полка и говорит:

– На завтра к 10 часам утра тебя вызывает начальник политотдела дивизии.

Я пытался узнать, по какому вопросу.

– Завтра у начальника политического отдела спросишь, – ответил парторг.

Конечно, я плохо спал эту ночь. Думал: наверное, опять будут агитировать поступать на учебу в военно-политическое училище. В начале 1945 года такое предложение уже было. Я отказался. Из-за этого наши отношения с парторгом полка стали более официальными. Побрился, нагладился, подшил свежий подворотничок и поехал в штаб дивизии. Начальник политического отдела без всякого вступления говорит: «От 8-й гвардейской Сталинградской армии велено направить нескольких человек в Нюрнберг, где будут судить главных военных преступников. От нашей дивизии велено подобрать одного сержанта. Предстоит охранять советских юристов. Политический отдел дивизии рекомендовал тебя». Я растерялся. Предложение заманчивое, а возьмут ли меня по возвращении из Нюрнберга на прежнюю должность – неизвестно.

Это был тот случай, когда заглядывать слишком далеко недальновидно. Решил посоветоваться с начальником. Реакция была быстрой и неожиданной: «Да я хоть в звании рядового туда бы поехал, а ты еще сопротивляешься!». Это и решило мою судьбу. Несколько месяцев компетентные органы проверяли мою родословную.

Для меня Нюрнбергский процесс – не только огромное событие в истории человеческой истории, но и глубоко личное событие.

Судьба в очередной раз преподнесла мне щедрый подарок.

Всех, кто направлялся для дальнейшей службы в Нюрнберг, собрали в штабе армии.

Занятия по строевой подготовке – три-четыре часа в день. Огневая подготовка и, конечно, политические занятия. Пошили новую форменную одежду.

Напутственный инструктаж ответственных товарищей о бдительности в логове фашистского зверя. На машине нас повезли в Нюрнберг. Сопровождал нас офицер. Не знаю, кем он был. Думаю, что из «СМЕРШа» («Смерть шпионам». – Прим. авт.).

Никто ни разу не остановил нас в пути, аж до границы между советской и американской зонами оккупации. Встречались колонны американских войск. На стоянке американские солдаты рассредоточивались по обе стороны дороги: ели, пили, курили... Колонну никто не охранял – ни одного часового! Может быть, оттого, что немцы не сопротивлялись, не было ни диверсий, ни партизан. Никто из немцев не ушел в подполье, чтобы сражаться с оккупантами. Они были верны Гитлеру, когда побеждали. Беспощадны к побежденным. По отношению же к победителям были исполнительными и услужливыми.

Я не могу утверждать, но мне казалось, что у американцев с бдительностью и дисциплиной не все было в порядке. Когда мы следовали на процесс, то проезжали мимо громадного танкового парка. Его охранял один негр. Он сидел и покуривал. Наверное, они менялись, но что-то белые нам не попадались. Не видел, чтобы проводили парковый день или вообще кто-то обслуживал танки за все время процесса. Несколько раз мне приходилось обращаться к военнослужащим американской армии. На проходной никто не спросил пропуск, не поинтересовался, куда и зачем иду. Достаточно было, что я был в форме сержанта Советской Армии. Ходил по штабу, искал нужного мне человека. Никто меня не остановил.

Когда мы ехали в Нюрнберг, то ожидали, что на каждом шагу увидим танки, полицию, будет объявлен комендантский час. Ведь судят правительство, которое немцы обожествляли. Недалеко от Нюрнберга, в нескольких десятках километров, был лагерь военнопленных эсесовцев. Никто не перебрасывал в Нюрнберг дополнительно специальные подразделения, ни у кого не проверяли документов. Нюрнберг жил обычной серой, унылой жизнью. Не было демонстраций, митингов в защиту подсудимых.

Но это вовсе не значит, что в Нюрнберге тем, кто отвечал за жизнь и безопасность советской делегации, не было забот. Было, и немало, как говорило мое начальство, «внештатных ситуаций». Однажды поступила информация, что пленные эсесовцы дивизии «Эдельвейс» собираются проникнуть во Дворец юстиции с тем, чтобы освободить подсудимых и прихватить в заложники судей.

Молодой немке-заговорщице удалось с помощью американского офицера по фальшивому пропуску проникнуть в зал заседания трибунала, с разведовательной целью – изучить расположение подсудимых, охраны, судей. К счастью, один из заговорщиков был арестован. Он выдал остальных. Все были арестованы. Как с ними обошлись, не знаю. После этого была усилена охрана Дворца юстиции танками, увеличилась вдвое наружная охрана. Нас на процесс стали сопровождать вместо одной две машины с американскими военными полицейскими, вооруженными автоматами.

То, что город кишел эсэсовцами, доказывать нет необходимости.

Почему-то долгое время мало кто писал о том, что под американским покровительством осели те, которых называли «невозвращенцами». Это советские люди, которые сотрудничали с фашистами и, опасаясь наказания, бежали вместе с гитлеровской армией с советской территории. Они оказались без родины, очага, работы и с неизвестным будущим. К советским людям «невозвращенцы» относились враждебно. Их в Нюрнберге хватало, а за городом было несколько поселений.

Однажды небольшая группа нашей делегации отправилась отдыхать за город и наткнулась на «невозвращенцев». Последних оказалось значительно больше, и наши товарищи были зверски избиты. После этого события нам запретили ходить по одному в город, а тем более в район поселения «бывших» советских людей.

***

По приезде в Нюрнберг со мной беседовал человек в гражданской одежде, но с армейской выправкой. Ни звания, ни фамилии я так и не узнал. Меня это не интересовало. А главное, соблюдался железный принцип: не спрашивай, не старайся выяснить того, что не относится к выполнению твоих обязанностей.

Суть беседы:

а) за жизнь человека, которого вам поручено охранять, отвечаете головой;

б) никаких контактов с другими делегациями и немецким населением;

в) все вопросы, возникающие по службе, решать с одним человеком. У него получите конкретный инструктаж;

г) ваша работа подобна работе сапера – одна ошибка и службе конец. И не только в Нюрнберге.

Мне рассказывали ребята, что командир взвода наружной охраны (кроме нашей была и американская), влюбился в француженку. В 24 часа его убрали из Нюрнберга. Больше о нем никто ничего не слышал.

Меня назначили в личную охрану главного обвинителя от СССР Романа Андреевича Руденко. До Нюрнбергского процесса он занимал пост прокурора Украины. Ему было лет сорок.

В своей яркой, эмоциональной вступительной речи он говорил: «Господа судьи! Я выступаю здесь как представитель Союза Советских Социалистических Республик, принявшего на себя основную тяжесть ударов фашистских захватчиков и внесшего огромный вклад в дело разгрома гитлеровской Германии и ее сателлитов».

Этим очень важным аргументом определялась позиция и авторитет советской делегации на процессе. На советско-германском фронте было уничтожено: 507 немецких дивизий и 100 дивизий союзников Германии. Это в три с половиной раза больше, чем на всех остальных фронтах второй мировой войны. На Восточном фронте война длилась 1418 дней, на Западном – 338, на территории Германии – менее 5 месяцев. Рузвельт в 1942 году писал: «Ясен простой факт – русские убивают больше солдат противника и уничтожают больше его вооружения и снаряжения, чем остальные 25 государств, вместе взятые».

Даже самый главный антисоветчик Черчилль признал в своих мемуарах: «Именно русская армия выпустила кишки из германской военной машины». На плечи главного обвинителя Советского Союза легли ответственные задачи.

Аркадий Иосифович Полторак дал очень объемную и верную характеристику Р. А. Руденко: «Высококвалифицированный и острый юрист, человек, от природы щедро наделенный чувством юмора, очень живой собеседник, умеющий понимать и ценить тонкую шутку, он импонировал всем своим партнерам, и они относились к нему с чувством глубокого уважения, искренней симпатией. Это, конечно, очень облегчало совместную работу».

Главной моей задачей было обеспечить безопасность Романа Андреевича Руденко. Я, поочередно со своим напарником, сопровождал Романа Андреевича на процесс и с процесса, в служебные поездки, и не только. Вся моя служба контролировалась и регулярно анализировалась. Однажды на приеме у американской делегации ко мне подошла американка, возможно, переводчица с английского на русский язык. Спросила, откуда я родом, не скучаю ли по дому. Разговор длился не более 5-7 минут. На следующий день меня вызвал соответствующий начальник и поинтересовался, о чем мы с ней беседовали. Я еще раз убедился, что и за мной тоже ведётся наблюдение.

Когда я пишу, что был на приеме или на охоте, то это вовсе не значит, что я пил на брудершафт или охотился. Могу заверить читателя, что я всегда был готов защитить Романа Андреевича. Скажу без хвастовства: я ни на секунду не задумался бы, если обстоятельства потребовали закрыть своим телом Романа Андреевича от вражеской пули. Я был готов действовать в любой нештатной обстановке.

Запомнилась мне одна интересная встреча. На одном из приемов, который устраивала наша делегация, ко мне подошел американский полковник и предложил бокал шампанского. Я, конечно, отказался под предлогом, что вообще не употребляю спиртного. Он не настаивал. Я обратил внимание, что американцы во время застолья никого не принуждают есть или пить. Все на столе – хочешь ешь и пей, а не хочешь – твое личное дело. Они не требуют пить под предлогом: «Ты меня не уважаешь?!». Я действительно не пил. Полковник не успокоился и предложил сфотографироваться на память о пребывании в Нюрнберге. Я немного растерялся. Вдруг увидел своего напарника. Он дал мне сигнал – мол, порядок, действуй, я подстрахую. Нас сфотографировал один из американских гостей. Жмем друг другу руки. Он обнял меня за плечо. Через несколько дней мне передали эту фотографию.

У меня было много фотографий с членами нашей делегации, и не только нашей. Но, увы...

С 1947 по 1949 годы я учился в Ивановском военно-политическом училище. Это было время «борьбы с безродными космополитами». Молодые люди вряд ли знают, что это такое. В нескольких словах попытаюсь объяснить. Борьба с преклонением перед иностранщиной. Советское – самое передовое, самое лучшее.

Поэт Сергей Михалков включился в эту борьбу и написал стихотворение о тех, кто преклонялся перед «диким Западом» с такой концовкой: «... а сало русское едят». Ходил такой анекдот. Спрашивают советского человека: «Кто придумал рентген?» Ответ: «Австриец по фамилии Рентген». Нет, первым придумали рентген в России. Еще в XVII веке один мужик сказал своей жене: «Я тебя, насквозь вижу.» Как бы он ее видел насквозь, если бы не было рентгена?

Даже мензурки переименовывались. Страшное время. Это была явно антисемитская кампания. И я все фотографии уничтожил. Была у меня цветная фотография красивой женщины из американского журнала. И ее сжег. Единственный документ, который я сохранил на память потомству – это пропуск в зал заседаний суда. Сегодня он стал исторической реликвией.

Когда речь заходит о Нюрнбергском трибунале, меня часто просят рассказать об отношении ко мне Романа Андреевича. Наверное, этот вопрос интересует и читателя. Относился он ко мне с уважением и где-то по-отечески. Мог, если у него было хорошее настроение, пошутить: «Указания начальства подлежат исполнению, даже если они неисполнимы». То, что Роман Андреевич написал после процесса письмо командующему 8-й гвардейской армии генералу Чуйкову, в котором благодарил меня за усердие в службе и просил предоставить мне месячный отпуск, говорит о многом. У него было столько государственных забот, но он нашел время позаботиться обо мне.

Еще один пример, который характеризует его отношение ко мне. Когда мы приезжали после приема, Роман Андреевич почти всегда говорил кому-то из своих помощников, чтобы позаботились обо мне и добавлял: «Мы отдыхали, а он работал».

О его такте говорит такой, казалось бы, незначительный штрих. Роман Андреевич выходит из кабинета и обращается ко мне с вопросом: «Вам не хочется прогуляться?» Конечно, его желание всегда совпадало с моим. Но сама форма обращения говорит о многом.

Ведь речь-то шла не о том, чтобы я составил ему компанию. Просто Роман Андреевич не должен был выходить из дому один, без сопровождения!

Я никогда первым не начинал разговор. Если у него было хорошее настроение, а это было нечасто – забот у него хватало, он интересовался, как живется мне. Нет ли вопросов, которые требуют его вмешательства.

Как-то к нему приехала жена. Иногда о женщине говорят, как о печке – «неплохо сложена». Жена Романа Андреевича была женщиной, которая рождена быть женщиной и которая ни на минуту не забывает, что она женщина. Была стройна и миловидна. Во время застолья проникновенно пела украинские песни. Я, как и все присутствующие, горячо ей аплодировал.

Но чтобы у читателя не сложилось впечатление, что мы с генералом Руденко были чуть ли не друзьями, считаю необходимым уточнить – дистанция между нами всегда и во всем существовала.

Наверное, это ценилось моим начальством. Малейшее некорректное поведение было бы строго наказано. Там было кому оценить мое поведение. И не только мое.

Рассказывают, что более тысячи человек утверждало, что они вместе с Лениным на субботнике несли бревно. Я не нес с Руденко «бревно». Моя роль на Нюрнбергском процессе была скромной и ограничивалась конкретными служебными обязанностями.

Открою тайну: у Романа Андреевича в личной охране нас было двое. И оба – в звании сержанта. Только я был настоящим сержантом, а напарник – ...капитаном «компетентных органов».

Нюрнберг находился в американской зоне оккупации, и американцы разрешали приехать на процесс определенному количеству офицеров. Поэтому часть «нужных товарищей» из числа офицерского состава были обмундированы в солдатскую форму с соответствующими документами. Я не знал, что мой напарник – офицер КГБ. Между нами никогда не возникало серьезных конфликтных ситуаций. Постоянная забота о безопасности Романа Андреевича было главным в нашей службе. Все остальное было несущественным. О том, что мой напарник капитан, я узнал после процесса, когда мы выехали из американской зоны оккупации. На одном из привалов он вышел из машины в офицерской форме и погонах капитана. Пожал мне руку, поблагодарил за совместную службу. Я так, к сожалению, и не узнал его имени и фамилии (убежден, что он работал не под своей). Скажу лишь, что это был порядочный и обязательный человек, ко мне относился, как к младшему брату. Не раз и не два, когда создавалась нештатная ситуация, он оказывал мне помощь. Не все кагэбисты были лютые звери, как стало «модно» о них писать теперь.

По приезде к месту службы меня вызвали в политический отдел армии. Член военного совета армии долго и с нескрываемым интересом беседовал со мной. Прочитал мне письмо Р. А. Руденко генералу Чуйкову и велел отправить меня в отпуск.

В отпуске я был где-то в декабре 1946-го или январе 1947-го года. А чтобы девушки видели, какой я геройский парень, иногда ходил по городу без шинели, при всех наградах. После отпуска в свою часть я уже не вернулся: ездил по воинским частям советской зоны оккупации и рассказывал о Нюрнбергском трибунале. Так началась моя жизнь политработника в послевоенное время.