Текст книги "Нюренберг предостерегает"

Автор книги: Иосиф Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

17. «Мы ничего не должны Корее», поддерживая диктаторский режим Ким Ир Сена и вооружив его для рывка 22.06.50 г. через 38-ю параллель на Пусан. А теперь ожидаем от наследника испытания ядерного оружия.

18. «Мы ничего не должны Афганистану», в который в декабре 1979 г. ввели ограниченный контингент, разумеется, по просьбе правительства Афганистана (как в Венгрию, как в ЧССР), но тут же уничтожив не только главного правителя, но и его жену, и его малолетних детей (живет июль Екатеринбурга в сердцах воинов).

19. «Мы ничего не должны правительству США», получив по ленд-лизу после окончания боевых действий и имея не утраченную в боях технику на общую сумму 2,5 миллиарда долларов».

***

О том, что фельдмаршала Паулюса 11 февраля 1946 года советские обвинители предъявили ошеломленному трибуналу в качестве свидетеля, писалось много. А вот как Паулюс был доставлен в Нюрнберг, стало известно несколько лет назад.

Об этом поведала наша переводчица с немецкого языка Ольга Свидовская.

«Ко мне обратились с просьбой помочь доставить Паулюса из Берлина в Нюрнберг так, чтобы об этом никто не знал. Для въезда в американскую зону оккупации нужны были визы...».

Ольга Свидовская пишет, что после долгих споров решили оформить визу на руководителя следственной части при советском обвинении Георгия Александровича Александрова и 10 сопровождающих.

Операция проводилась в полной тайне. Пришли к общему мнению, что к американцам за визой следует обратиться в субботу, за пять минут до конца рабочей недели.

Точно в 13.55 Оля открывает дверь отдела, который выдавал визы.

В отделе оказались все как один молодые красивые ребята. Они уже собрались уходить со службы.

«Увидев меня, тот, кто обычно ставил печати на визах, беззлобно выругался: «Черт бы тебя побрал!» Я старалась шутить. В душе отвратительно посапывал липкий страх. Болтовня помогала кое-как скрывать его. До сих пор помню листки виз на ладонях американца и как он выдавливал печать на ладони.

Американцы отдали мне визы, и я пошла, сопровождаемая тем же «перебрёхом».

Без особых трудностей доставили Паулюса в Нюрнберг. Возникли трудности с тем, как провести его во Дворец юстиции. И с этой задачей Оля Свидовская справилась успешно. Сидя в машине и улыбаясь, она помахала старым, с истекшим сроком годности пропуском, и американец сказал «о’кей!».

Оля рассказала, как она выполнила еще одну просьбу.

Ей предложили, чтобы она сходила к американцам: «Они тебя знают. Попробуй достать что-нибудь о Гессе». И она пошла. «... В хранилище документов были два молодых американца. Они сняли с полки одну из цинковых банок с завертывающейся крышкой. Вытащили из банки «свиток», отдали его мне. Не помню, расписывалась ли я в получении «свитка», или нет. Вряд ли. «Свиток» состоял из длинных телеграфных листов. Когда я принесла его и начала переводить, наступила тишина. Потом меня попросили перевести документ с предельной точностью письменно.

Документ содержал в себе обвинение всей верхушке британского общества в тайном сговоре с Гитлером за нашей спиной. Мне сказали, что документ будет срочно отправлен в Москву прямо Сталину. Меня же попросили забыть все, что я перевела».

Это были документы Гесса о его переговорах в Англии.

Американцы подняли страшный шум. Олю на всякий случай упрятали на некоторое время. Двух американцев, которые выдали документы, она «больше не видела, исчезли». Оле очень большое начальство объявило благодарность.

Ольга Свидовская вспоминает такой курьезный случай: «Я с детства любила хрусталь. В соседнем от Нюрнберга городке купила в комиссионном магазине старинную хрустальную вазу. Ваза была вывезена из России. Все мне завидовали. Деньги в Нюрнберге было тратить некуда. Практически они не имели для нас цены.

И вот приехал Вышинский. И был по этому случаю дан обед в его честь.

Пока мы суетились вокруг стола, вошел Вышинский. Быстро все осмотрев, он остался доволен и, очевидно, приняв меня за одну из немецких горничных, потрепал небрежно по щеке. Я обозлилась.

Дело на том не кончилось. На стол решили поставить фрукты. Фрукты захотелось положить в красивую вазу. Вспомнили про мою. Ваза произвела фурор. Я и не предполагала, что вижу ее в последний раз. Когда Вышинский уехал, он увез мою вазу с собой. Никто не рискнул ему сказать, что она является в некотором роде частной собственностью».

Кража вазы Вышинским – не самый большой грех в его жизни. По его вине были расстреляны многие ни в чем не повинные люди. Если человек подлый, то он подлый и в большом, и в малом.

Я обратил внимание на то, что Ольга Свидовская не пишет, почему именно к ней обращались с такими серьезными просьбами. То, что она не называет тех, кто ее «просил», само собой разумеется.

Объективности ради скажу, что американские разведчики работали не меньше наших. Но им, наверное, было труднее. У нас не было такой беспечности и такого разгильдяйства. Вряд ли сотрудники американской делегации, даже если они были такими же красивыми, как Оля, смогли у наших работников архива получить документ. У нас «исчезали» люди за значительно меньшие провинности.

В беседе с Елизаветой Ефимовной Щемилевой-Стениной, которая была на Нюрнбергском процессе одним из двенадцати советских перевод-чиков-синхронистов, корреспондент «Известий» А. Плутник спросил:

– На каком основании вы делаете вывод о недостаточном внимании в России к Нюрнбергскому процессу?

– Самое веское основание, – ответила Елизавета Ефимовна, – полное собрание его документов, в том числе и стенограмма допросов подсудимых, всех судебных заседаний, а это 42 тома, у нас не издано до сих пор, хотя Международный трибунал в марте 1946 года принял решение об официальном издании всех документов на четырех языках. На трех оно было осуществлено в Нюрнберге в 19471949 годах – английском, немецком и французском. А вот на русском языке так и не появилось по сей день. Лишь при Хрущеве издали семь томов, а с 1986 г. приступили к выпуску восьмитомника, вышло лишь пять книг.

– Как Вы думаете, в чем причина? – спросил корреспондент.

– Главная – там в полный голос говорили о таких вещах, которые в СССР не обсуждались даже шепотом. Да и, как я поняла позже, та правда о фашистском правлении, о господствовавших в Третьем рейхе политических нравах была невыгодна советскому руководству, так как вызывала нежелательные для него аналогии. Ну а в последующие годы руководители страны полагали, видимо, что события отхлынули, интерес к ним ослаб... У нас всегда есть объяснение необъяснимому.

Я оптимист. Рано или поздно (лучше рано) полный стенографический отчет всех судебных заседаний Международного военного трибунала будет опубликован на русском и многих других языках. Правду истории скрыть невозможно. Она обязательно станет достоянием народов.

Рассказывают, что немецкий генерал Мольтке после одной из войн собрал журналистов и посоветовал им: «Пишите правду!» Потом тихо добавил: «Только не всю». Думаю, что о Нюрнбергском трибунале когда-нибудь будет написана вся правда.

Зарождение «холодной войны»

Говоря об итогах Нюрнбергского процесса, необходимо считаться с тем, что за судебным столом собрались не друзья, даже не единомышленники, а временные попутчики. Не стало общего врага – стал распадаться союз антигитлеровской коалиции. Мы должны быть благодарны, что союзники успели назвать и осудить чудовищные преступления фашизма и главных виновников этих преступлений.

Трещина в отношениях между Востоком и Западом решительно расширялась, и наше счастье, что она задержалась перед Дворцом правосудия в Нюрнберге. Ведь процесс шел, когда уже была произнесена известная антисоветская речь Уинстона Черчилля, в которой он сказал:

«Еще до того, как кончилась война, в то время, когда немцы сдавались сотнями тысяч, а наши улицы были заполнены ликующими толпами, я направил Монтгомери телеграмму, предписывая ему тщательно собирать оружие и складывать его, чтобы потом легко было снова раздать германским солдатам, с которыми нам пришлось бы сотрудничать, если бы советское наступление продолжалось».

Речь Черчилля в Фултоне ознаменовала собой конец периода антигитлеровских совместных действий, а вместе с тем начало нового этапа, который вскоре получил название «холодная война».

Подсудимые в Нюрнберге в своих камерах читали речь Черчилля, а потом обсуждали ее с большим оживлением и с не меньшим удовлетворением. Атомная бомба над Хиросимой стала орудием политического давления в дипломатической войне.

Когда Геринг узнал о речи Черчилля, то высказал предположение, что единственные союзники, которые еще не переругались, – это обвинители на Нюрнбергском процессе.

Он ошибся. Как раз в это время выявились серьезные разногласия между обвинителями.

Но мир узнал о них много лет спустя.

5 апреля 1946 года во Дворце юстиции в комнате 117 состоялась встреча обвинителей четырех держав. Она носила доверительный характер.

Ни для кого не было секретом, что у германских промышленников и финансистов были влиятельные покровители в западных странах и что с самого начала оказывалось сильное давление, чтобы дело до процесса не дошло. Свою роль играли тут и личные знакомства, и общность интересов, подкрепляемая широкими международными связями, и, наконец, нежелание создавать юридический прецедент.

В такой вот атмосфере открылась эта конфиденциальная встреча и прозвучал вопрос, поставленный представителем британского обвинения: «Стоит ли судить руководителей монополии?».

От имени советской делегации генерал Руденко и полковник Покровский ответили, что советское правительство выступает за совместное проведение четырьмя главными союзниками дальнейших процессов против главных военных преступников действующим ныне Международным военным трибуналом.

Выступление прокурора Джексона от имени делегации США тотчас же прояснило, кто и какие позиции занимает. Джексон заявил, что у него есть серьезные сомнения, «можно ли вообще возбуждать дело против промышленников, если Шахт (а это вполне вероятно) на нынешнем процессе будет оправдан». Такое заявление, сделанное в разгаре продолжавшегося процесса, за 5 месяцев до его окончания, до того даже, как трибунал приступил к рассмотрению конкретных обвинений против Шахта, было и неожиданностью, и по меньшей мере бестактностью. Джексон привел еще и другой аргумент. Он предупредил, что Соединенные Штаты не смогут позволить себе расходов, которые связаны с их участием в Международном трибунале. Он высказался за проведение следующих процессов местными, зональными военными судами.

Стало очевидным, что США не только против процесса промышленников, но и вообще не хотят продлевать жизнь Международному трибуналу.

Р. Джексон писал президенту США Трумэну:

«...Теперь нам предлагают новый международный процесс, в котором на скамью подсудимых сели бы преимущественно промышленники и финансисты. Однако процесс, собравший только промышленников, мог бы произвести впечатление, будто мы преследуем этих людей лишь за то, что они промышленники. Такая реакция тем более вероятна, если принять во внимание, что в своей прокурорской работе мы будем действовать бок о бок с коммунистами Советского Союза и французскими левыми... Есть также опасность, что председателем такого суда мог бы стать русский или француз... Мой ответ таков: промышленников можно наказать с помощью программы денацификации без Международного трибунала. Я против таких процессов в будущем и не рекомендую их правительству США».

Подробности, касающиеся конфиденциального совещания в комнате №117 Дворца юстиции, а также секретного донесения прокурора Джексона президенту Трумэну, обнародовал в 1949 году Телфорд Тейлор, который вскоре стал объектом нападок и газетной травли в США за свою деятельность обвинителем в Нюрнберге. Тейлором занималась в конце сороковых годов пресловутая комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, возглавлявшаяся сенатором Маккарти.

Справедливость не торжествует

В феврале 1994 года к бывшему тогда президенту России Борису Ельцину обратилась Елизавета Ефимовна Щемелева-Стенина.

«Глубокоуважаемый господин президент!

От имени граждан России – участников Международного процесса над главными нацистскими преступниками, прошу вас оказать нам содействие в решении вопроса о награждении ее участников».

К своему письму Б. Н. Ельцину Щемелева-Стенина приложила копию проекта указа Президиума Верховного Совета СССР, которую нашла в архивах. Среди тех, кого предполагалось отметить, была и ее фамилия. Ей полагалась медаль «За трудовую доблесть».

В подтверждение своей правоты Елизавета Ефимовна приводит в письме к президенту такие аргументы: «У главного обвинителя от США Джексона было шесть заместителей и шестнадцать помощников. У Р. А. Руденко – один заместитель и четыре помощника.

Американцы привезли в Германию 640 переводчиков, а мы – 40».

Я не вникал в работу переводчиков, но однажды переводчик, мой однофамилец Евгений Гофман, рассказывал, что трудились они порой «до потери пульса».

Еще из письма Елизаветы Щемелевой-Стениной – Б. Н. Ельцину.

«В эпоху гласности общественности стали известны те факты истории, которые обсуждались на Нюрнбергском процессе и были засекречены в течение длительного периода. Имеются в виду такие события, как заключение пакта Молотова-Риббентропа и подписание секретных протоколов к нему, так называемое Хотынское дело и другие. Очевидно, в свое время эти государственные секреты и заставляли придерживаться железной позиции в отношении участников процесса.

Носители секретной информации у нас всегда были под подозрением, тем более, если в их число попадали не очень проверенные люди. А там, в Нюрнберге, таковые имелись, так как у переводчиков-синхро-нистов, например, предпочтение волей-неволей пришлось отдать отменным специалистам перед, так сказать, надежными людьми».

Надо полагать, что к Б. Н. Ельцину письмо бывшего синхронного переводчика, а впоследствии преподавателя престижного вуза, автора вузовских и школьных учебников немецкого языка не попало.

Она получила ответ председателя комиссии по государственным наградам при Президенте Российской Федерации:

«На ваше обращение о награждении особо отличившихся участников Нюрнбергского процесса сообщаем, что Комиссия по государственным наградам на расширенном заседании 12 апреля с.г. рассмотрела данный вопрос.

Учитывая, что правовых оснований для этого по действующему законодательству нет, комиссия приняла решение о нецелесообразности награждения государственными наградами Российской Федерации за участие в Нюрнбергском процессе по наградным спискам 46-47 годов».

Вопрос был рассмотрен 12 апреля, а ответили 14 июля.

Елизавета Щемелева-Стенина обращалась еще во многие инстанции, ко многим начальникам, но безрезультатно.

Что удивительно – в то время, как в стране «непуганных чиновников» ей отказывали в попытке возродить внимание к участникам Нюрнбергского процесса и к самому процессу, союзники по антигитлеровской коалиции наперебой предлагали свои ордена.

Из ноты французского правительства в МИД СССР, 28 октября 1946 года.

В МИД Франции поступило ходатайство о награждении орденом Почетного легиона некоторых представителей союзного обвинения при Международном трибунале в Нюрнберге.

«До принятия определенного решения французские власти желали бы узнать, дает ли Советское правительство свое согласие по этому поводу и не имеет ли оно намерение отметить со своей стороны почетными наградами французских представителей союзного обвинения при этом трибунале».

С чисто французской галантностью подписавший ноту мсье Шер-пантье заключал: «Я был бы весьма благодарен, если бы вы соблаговолили уведомить меня о мнении компетентных советских властей по данному вопросу. Весь к вашим услугам...»

Но советская сторона не торопится идти на поводу. В обстановке строгой секретности начинаются пристрастные консультации наших дипломатов с Генеральной прокуратурой. Завотделом МИД А. Смирнов обращается к заму Генерального прокурора Г. Сафонову. На следующий день, видимо, сочтя ранг вчерашнего обращения недостаточно высоким, заместитель министра иностранных дел В. Декано-зов (впоследствии расстрелянный по делу Берии) шлет депешу Генеральному прокурору К. Горшенину.

Константии Горшенин – Владимиру Деканозову.

«Полагаю, что возражать против награждения наших обвинителей французскими орденами неудобно. Желательно было бы предварительно узнать, сколько человек и кого именно французы собираются награждать.

Это дало бы нам возможность знать, на что французы надеются при нашем ответном награждении их обвинителей, на которое, конечно, придется идти, если мы согласимся на награждение наших участников процесса».

Елизавета Ефимовна в архивах нашла, что французов опередили американцы. Еще в январе 46-го, то есть по завершении предварительного следствия, они известили наш МИД о желании увенчать американскими орденами представителей советского обвинения в Международном военном трибунале, а также предложили список американских, английских и французских обвинителей, которых можно бы отметить советскими орденами. Несколько позже, в феврале 47-го, на наши компетентные органы, все еще не решившие вопрос о взаимных награждениях союзников, сыплются новые предложения: МИД Польши просит согласия на награждение польскими орденами девяти советских участников Нюрнбергского процесса.

О своем решении отметить национальными наградами наших людей одновременно сообщает МИД Чехословакии.

И завертелась бюрократическая карусель уточнения списков, грянул звездный для аппарата час, приспела пора мучительных, но и сладостных чиновничьих раздумий о том, кто достоин, а кто не заслуживает, кого вписать, а кого вычеркнуть.

«Очень похоже, – пишет А. Плутник,– что, решая вопросы о наказании своих граждан, вплоть до физического уничтожения, наше государство в лице своих ключевых институтов было куда менее осторожно и осмотрительно, нежели при рассмотрении вопроса об их поощрении».

В заключение необходимо отметить, что в этом чиновничьем круговороте решение так и не было достигнуто.

Между тем не дать заслуженного – значит, по сути – обокрасть. Но по этой части, надо заметить, наше прежнее социалистическое, а ныне демократическое государство, как и наше славное бюрократическое сословие с его незыблемыми традициями, бо-о-льшие спецы.

На выживаемость проверенный В немыслимые холода,

На семи ветрах просеянный В послевоенные года.

Ю. Сев

15
Мои мытарства после Нюрнбергского процесса

Судьба не баловала меня. Иногда мне казалось, что на фронте я себя чувствовал более комфортно, чем в мирное советское время. Конечно, о комфорте на войне, тем более в стрелковом полку, не могло быть и речи. Но, к сожалению, в послевоенное время мне досталось под завязку.

На моем жизненном пути было немало настоящих, верных друзей. Они в трудное время меня поддерживали, приходили на помощь. До конца жизни я им буду благодарен. Большинство моих начальников относились ко мне с уважением, ценили мое трудолюбие.

Я никогда не выслуживался. Помнил и придерживался известного высказывания: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

И после войны судьба не раз испытывала меня на изгиб и на скручивание. В 1947 г. был направлен в Ивановское военно-политическое училище. Учился не хуже других, был знаменосцем. По окончании училища в 1949 г. назначен секретарем комитета комсомола 508-го механизированного полка, который дислоцировался в городе Николаеве.

В эти годы шла борьба с «безродными космополитами». По сути, шла антисемитская кампания. Не буду рассказывать, что творилось в стране. Напишу лишь, что касалось меня лично.

Полком командовал полковник Чибарев. Каждое утро к нему привозили парикмахера. И в самый разгар антиеврейской кампании парикмахер поведал мне, что во время бритья Чибарев сказал: «Надо присмотреться к Гофману. Что-то он мне не нравится».

Чтобы читатель имел представление о том времени, привожу еще один случай.

Полк стоял недалеко от областной больницы, и чтобы попасть на трамвай, надо было пройти к парку Петровского метров двести. После партсобрания поздно вечером коммунисты, где-то человек двадцать-тридцать, растянувшись метров на 40-50, шли к трамваю. У самого парка стояли два пьяных лба и каждого спрашивали: «Ты жид?» Им с радостью отвечают: «Нет! Нет!» Я шел почти последний. Никто и не подумал меня защитить. Хорошо, что я в училище занимался боксом.

Когда умер Сталин, выпустили «врачей-вредителей», я зашел к командиру полка и спрашиваю:

– Товарищ полковник! Как-то вы говорили, что я не внушаю доверия. Я ведь очень переживаю. В чем конкретно дело?

– Я старый чекист, – отвечает он. – Мне если б сказали перестрелять всех евреев, я бы приказ выполнил. Я солдат партии.

У такого командира началась моя офицерская служба. Заместителем командира полка был полковник Тарасов – до войны секретарь обкома комсомола не помню какой области. Войну окончил командиром танкового полка в Австрии.

Сталин снимает Жукова. Идет партийный актив. Все горячо одобряют снятие Жукова. Выступает коммунист Тарасов и говорит, что с Жуковым поступили, как с Суворовым. Одержал победу – и выгнали. Ему объявляют строгий выговор по партийной линии. Снимают с должности и в характеристике пишут: «Может быть заместителем у умного командира». И назначают заместителем к Чибаре-ву. Чибарев уходит в отпуск. За командира остается Тарасов. Собирает офицеров полка и говорит:

– Я вам не тот старый дурак. Я научу вас ходить строевым шагом. Я вам ноги сотру до самой ж...

Командир приходит из отпуска, ему докладывает замполит, что говорил о нем Тарасов. Приезжает комиссия из штаба округа во главе с генералом. Вызывают меня и спрашивают: говорил ли Тарасов такое о командире? Если бы он это сказал не на совещании, я бы, конечно, не подтвердил. А так я подтвердил. Комиссия о чем-то между собой заговорила. Я стою. Тарасов выгоняет меня из комнаты. Комиссия молчит. Ну, думаю, пропал Гофман. Надо бежать из полка. Написал рапорт с просьбой отпустить меня для сдачи экзаменов в военно-политическую академию. Командир полка написал на рапорте: «В связи с тем, что в полку много случаев дизентерии, отказать».

Полковник Тарасов вызывает меня и говорит: «Я помогу тебе». Он едет к командиру дивизии и добивается, чтобы меня отпустили в академию.

Я дружил с командиром танкового батальона подполковником Красногирем, видно, он Тарасову характеризовал меня положительно.

Не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление о Тарасове как о самодуре. Нет и еще раз нет. Он был сильным, жестким, волевым человеком. Его любимая поговорка: «Порядочность, как и девственность, теряется раз и навсегда». Он с уважением и заботливо относился к молодым офицерам. Помогал им в нелегкой службе.

...Сталин в 1953 году умирает. Жуков вновь становится министром обороны. Тарасова назначают командиром танкового полка. Часть завоевывает звание отличной.

Но... Хрущев снимает Жукова. При обсуждении письма на партийной конференции Одесского военного округа с докладом выступил член политбюро ЦК КПСС А. И. Микоян. Все делегаты горячо и единогласно одобряют решение ЦК КПСС, и лишь коммунист Тарасов воздерживается. В конце концов, это его право. Тарасова вызывают, беседуют, требуют объяснения, почему он не одобрил решения ЦК КПСС. Он объясняет, что верит ЦК партии, но пока ему не скажут, что говорил в свое оправдание Жуков, он голосовать не будет. Его вывели в резерв. Дальнейшую судьбу нетрудно представить.

История с Жуковым имеет продолжение. Я зашел на политические занятия в группу прапорщиков. Речь шла об ошибках Жукова, и слушатели обвиняли Г. К. Жукова во всех смертных грехах: что он не подчинялся решениям партии, что расправлялся с политработниками и т.д. и т.п. Я попросил руководителя занятий оставить мне 10 минут времени. В своем выступлении я сказал, что необходимо объективно оценивать заслуги Г. К. Жукова. Партия не заинтересована, чтобы Жукова обливали грязью. При Жукове я был политработником, и никто не собирался меня уничтожать. Советские люди гордятся, что являются современниками Жукова, и низко кланяются ему за его вклад в разгром фашистской армии. Через несколько дней ко мне в кабинет заходит офицер особого отдела майор С. и говорит, что у него есть информация, будто бы я выступал с ревизией постановления ЦК КПСС по Жукову, и он обязан доложить своему вышестоящему начальству.

– Володя (мы дружили семьями), то, что я говорил на политзанятиях, я готов письменно подтвердить. И от своих слов не откажусь.

Не давай денежного поощрения твоему лживому информатору.

Хорошо, что это были 70-е годы, а не 37-й.

В академию я все же поступил, но с четвертого захода. Хотя сдавал вступительные экзамены успешно. В последнем заходе имел две четверки по уставам и истории КПСС.

Наверное, надо рассказать подробнее. Сдаю вступительные экзамены по истории КПСС. Ответил на вопросы билета, начали задавать дополнительные вопросы. Не помню, сколько. Их было много. Запомнил только последний: «Что говорил Сокольников на XIV-м съезде партии?»

Кто такой Сокольников, а тем более, что он говорил, я не знаю. Стою и сам с собою рассуждаю. В связи с именем Сталина такой фамилии не знаю. XIV-й съезд был съездом индустриализации, значит, он выступал против индустриализации.

Будь что будет.

– Сокольников выступал против индустриализации страны, хотел оставить ее сырьевым придатком империалистическим акулам.

Ничего комиссия мне не сказала. Видно, расстроились, что я и на этот вопрос ответил. Поставили четверку. В «Кратком курсе истории ВКП(б)» было две строчки о Сокольникове, что он выступал против индустриализации.

Потом, когда учился в Военно-политической академии им. В. И. Ленина, я поинтересовался, кто же такой Сокольников. Оказывается, это первый нарком финансов Советского Союза, руководитель денежной реформы после гражданской войны. Рубль стал при нем конвертируемым. Награжден орденом Красного Знамени, в то время – высшей наградой страны. Американцы писали, что большевики должны поставить Сокольникову памятник при жизни. Знал шесть языков. Часто повторял: «Эмиссия – опиум для народа». Чем-то он Сталину не понравился, и Сокольникова отправили на дипломатическую работу в Англию. В эмигрантской газете Милюков похвалил Сокольникова, а Сталина критиковал. Сокольникова отзывают в Москву и расстреливают.

Сдаю уставы Советской Армии. Принимает полковник. Холеный. Надменный. Трудная у него работа! Я ответил правильно на вопрос, кто имеет право проверять караулы без допуска. Это командир роты, командир батальона (дивизиона). Он мне говорит, что я не знаю устава. Спорить бесполезно – поставит двойку, и никто не поможет. Полковник задает дополнительный вопрос.

– Какая должна быть длина цепочки от питьевого бачка до кружки?

– Полтора метра, – говорю.

– Неправильно. Каждый солдат должен пить из своей кружки.

Здесь он прав. Но вопрос был явно на засыпку. Он еще долго надо мной издевался. В конце концов поставил четверку.

Академию я окончил в 1957 г. в звании майора, в должности пропагандиста ракетной части в Николаеве. В начальство не рвался. Придерживался правила: «Любовь, награды и должности не выпрашивают, а завоевывают».

В части работала девушка – заведующая полковой библиотекой. Трудилась добросовестно, но чем-то не угодила начальнику политического отдела. Он ее ел поедом. Вообще-то у него у самого ошибок, промахов, глупостей была масса. Только один пример. Проводит он во втором ракетном дивизионе политинформацию. Солдат-грузин задает ему вопрос. Начальник политотдела не может ответить. Ничего в этом страшного нет. Когда я был замполитом роты, служил солдат по фамилии Гроза. Прошло 50 лет, а я помню его фамилию. Он выискивал каверзные вопросы, на которые я не мог бы ответить. Представляете, с каким настроением я, молодой лейтенант, шел на политзанятия!.. Один такой вопрос и сейчас помню.

– Кто капитан испанской футбольной команды?

Сказал, что узнаю и на следующем занятии отвечу.

Начальник политотдела поступил по-другому. Он говорит солдату: «А ты ответь на мой вопрос. Зачем ты носишь усы?» Солдат отвечает: «Хочу быть красивым». На что начальник политотдела возражает: «Это потому что ты импотент».

Читатель, наверное, подумал, зачем я об этом пишу? Мало ли неумных людей на свете. Отвечаю. В начале 60-х годов я написал письмо в ЦК КПСС, что отказываюсь быть коммунистом и политработником, если таких офицеров, как мой начальник политотдела, назначают на такую большую должность.

Читателю трудно представить, какой был переполох. Приехала комиссия из Москвы. Меня вызвали к командующему армии ПВО генералу Покрышкину. В итоге начальнику политотдела объявили строгий выговор по партийной линии – за аполитичность, сняли с должности и направили в одно из полтавских училищ преподавателем истории партии. Мы потом в Полтаве встретились.

Получаю телеграмму: «Подтвердите ваше согласие на должность пропагандиста Харьковской дивизии ПВО». Были еще предложения. От всех я отказался. Приезжает начальник отдела кадров политсостава армии и возмущается тем, что я не соглашаюсь идти на повышение. Я говорю, что предыдущий начальник политического отдела аттестовал меня на должность начальника ПО. Аттестация утверждена вышестоящими начальниками, и я соглашусь только на эту должность. Если у меня есть недостатки по службе, то укажите, дайте срок – я исправлю. Ответ: «Ты не знаешь, что евреев на эту должность не назначают?»

«Первый раз слышу», – говорю ему. Хотя не сомневался, что он говорит правду.

Пообедали в «Трех ступеньках». Кадровик мне говорит: «Покрыш-кин велел за месяц убрать из Николаева и того, на кого писали, и того, кто писал. Одного я уже убрал. А тебя никак не переведу. Выпендриваешься. Давай с тобой договоримся. Когда я буду у командующего подписывать приказы по кадровым вопросам и у него будет хорошее настроение, скажу, что ты нормальный мужик, знаешь свою работу, имеешь высшее военно-политическое образование и по своим деловым и политическим качествам достоин работать начальником ПО. Согласится – значит, тебе повезет. Нет – ты даешь согласие на службу в Харькове или во Львове». Ударили по рукам.

Командующий согласился, и меня вызвали на военный совет армии. В первый день до меня очередь не дошла. Разбирали старших офицеров, генералов, которые не сдали квартиры по старому месту службы. На следующий день очередь дошла до меня. Зашел. Доложил. Где-то вдали сидит генерал Покрышкин и вдоль длинного стола человек 20 генералов. Смотрю, Покрышкин листает мое личное дело. Вопросов было много и все по существу предстоящей работы. Покрышкин спрашивает члена военного совета генерала Данина: он москвичей выселит из московских квартир? Данин заверил командующего, что в этом сомнения нет. Речь шла вот о чем. Ракетная часть, в которую меня собирались назначить начальником ПО, во время войны охраняла небо Москвы, и совсем недавно ее передислоцировали из Москвы в Коростень. И, конечно, никто из офицеров не хотел сдавать московскую квартиру. И начальство, видно, решило: умеешь критиковать – так покажи, на что ты способен. Вообще, многие мои сослуживцы до сих пор удивляются: как меня за это письмо не отправили в сумасшедший дом. Ведь это был самый расцвет застоя. Поднимается трижды Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР, генерал-лейтенант Покрышкин и говорит: «Я внимательно изучил ваше личное дело. Неплохо воевали. Я подпишу представление на вас, но утвердит ли Москва – не знаю». И после паузы добавил: «Я еду на днях в Москву на сессию Верховного Совета и постараюсь сделать все, чтобы вас утвердили». И сделал. Москва утвердила меня на должность начальника ПО ракетной части в г. Коростене Житомирской области.