Текст книги "Учение о цвете. Теория познания"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Роджер бэкон (1216–1294)

Созданная в Британии римским владычеством культура, а ткже и та, которая была введена туда христианством, слишком < иоро заглохла, уничтоженная натиском диких соседей – островнтян н пиратских шаек. По восстановлении спокойствия, хотя и часто нарушаемого, религия снова оправилась и стала оказывать значительное п весьма благодетельное влияние. Превосходные люди стали апостолами своей родины и даже чужих стран. Основывались монастыри, строились школы, и все роды культурных начинаний, казалось, бежали в эту отрезанную от материка страну, чтобы там сохраняться и развиваться.

Роджер Бэкон родился в эпоху, которую мы назвали эпохой становления, свободного развития индивидов, эпоху, самую счастливую для такого ума. Подлинный год его рождения неизвестен, но Magna charta была уже подписана (1215), когда он появился на свет, – эта великая грамота вольностей, которая путем добавлений последующих времен стала истинной основой английской национальной свободы…

Хотя Роджер был только монахом и держался в пределах своего монастыря, но влияние такой эпохи проникает сквозь все стены, и именно этим национальным движениям обязан он, вис сомнения, тем, что ум его смог возвыситься над мрачными предрассудками времени и предвосхитить будущее. Он обладал от природы характером, который руководится известными правилами, который и для себя и для других хочет, ищет и находит надежное. Его сочинения свидетельствуют о необыкновенном спокойствии, рассудительности и ясности. Он ценит авторитет, но видит все спутанное и колеблющееся в традиции. Он убежден в возможности постичь чувственное и сверхчувственное, мирское и божественное.

Прежде всего он умеет должным образом ценить показания чувств; однако оп сознает, что от человека только чувственного природа многое скрывает. Он желает поэтому проникнуть глубже, и замечает, что силы и средства для этого он должен искать в собственном духе. Здесь его детский ум наталкивается на математику, как на простое, врожденное, из него самого проистекающее орудие, за которое он тем охотнее хватается, что все самобытное уже давно было в пренебрежении, а передаваемое по традиции причудливым образом нагромождалось одно на другое, и тем до известной степени само в себе разрушалось…

Это орудие он пускает в ход против природы и против своих предшественников; и, удовлетворенный полученными результатами, утверждает, что математика дает нам ключ, с помощью которого мы можем проникнуть во все тайны науки.

Но если этот оргаи оказал ему нужные услуги в применении ко всему измеримому, то его тонкое чутье скоро обнаруживает, что есть области, где он недостаточен. Бэкон ясно высказывает, что в этих случаях математикой нужно пользоваться как особого рода символикой; но на практике он смешивает реальные услуги, которые она ему оказывает, с символическими; по крайней мере, он так тесно связывает оба вида, что приписывает им одинаковую степень достоверности, несмотря па то, что его символизация иногда сводится просто к игре остроумия. В этом – все его достоинства п все недостатки…

Бэкон Веруламский (XVI вок.)

…Наследие Бэкона можио разделить на две части. Первая – историческая, преимущественно отвергающая, вскрывающая прежние недостатки, указывающая на пробелы, порицающая образ действия предшественников. Вторую мы назвали бы поучающей, дидактично – догматической, обнадеживающей, зовущей и побуждающей к новым делам.

Обе части обладают для нас приятной и неприятной стороной. В исторической нас радует понимание того, что было раньше, особенно большая ясность, с которой излагаются задержки и регресс науки; радует вскрытие тех предрассудков, которые мешают человеку в целом п частностях итти вперед. Зато чрезвычайно отталкивает нечувствительность к заслугам предшественников, к значению древности. Можпо лн спокойно слушать, когда сочинения Аристотеля и Платона он сравнивает с легкими дощечками, которые – именно потому, что материал иг не является доброкачественной, полновесной массой – и могли доплыть до нас, поддерживаемые потоком времени?

Во второй части отталкивают его требования, которые только расползаются в ширину', его метод, который не конструктивен, не замывается сам в себе, даже пе намечает никакой цели, а побуждает к раз’единепию. Зато чрезвычайно симпатично его постоянное стимулирование, толкание и обнадеживание.

Положительные стороны создали ему славу; да и кто не лобит расписывать недостатки прошедшпх времен? Кто не полагается па самого себя, кто пе надеется па грядущие поколения? Отталкивающие же стороны, хотя и замечаются более проницательными, но, как и следует, щадятся и извиняются.

Опираясь на это соображение, мы позволяем себе решить ту загадку, что Бэкои мог вызвать столько разговоров о себе, не оказывая никакого действия или оказывая скорее вредное, чем полезное. Дело в том, что так как метод его, поскольку можно приписать ему таковой, в высшей степени мелочнопедантичен, то ни вокруг него, ни вокруг его наследия не образовалось школы. Вот почему снова могли п должны были выступить выдающиеся люди, которым удалось поднять свой век до более последовательных воззрений па природу и собрать вокруг себя всех жаждущих знания и понимания.

Так как Бэкон направлял людей на опыт, то, предоставлепные самим себе, они попадали в безграничную, расползающуюся вширь эмпирию; они испытывали при этом такой страх перед методом, что в беспорядке и хаосе видели ту истинную стихию, в которой только и может процветать знание. Да будет нам позволено повторить сказанное в виде сравнения.

Бэкон похож на человека, который отлично видит неправильность, недостаточность, ветхость старого здания и умеет показать это «го обитателям. Он советует им покинуть это здание, бросить землю, материал и все принадлежности, поискать другого места и построить на нем новое здание. Он великолепный оратор и диалектик; он сотрясает несколько стен: они падают, и жители принуждены частью выселиться. Он указывает новые места; начинают ровнять их, и все – таки везде тесно. Он предлагает новые чертежи: они не ясны, не привлекательны. Но особенно много он говорит о новых, незнакомых материалах, и вот весь свет хватается за эту мысль. Масса рассеивается по всем странам света и приносит с собой обратно бесконечное множество единичных предметов, между тем как дома уже новые планы, новые роды деятельности, новые поселения занимают граждан и поглощают их внимание [12]12
  В одном письме 1808 г. Гёте применяет более сильный образ; упомянув о своем безусловном уважении к Роджеру Бзкону, он прибавляет: «однофамилец же его, канцлер, представляется мне каким – то геркулесом, которым очистил конюшню от диалектического навоза, чтобы дать запол– ее навозом опыта». По словам Римера, Гёте сказал о Бэконе: «глава всех Филистеров, и потому так мил им» {13.10.7).


[Закрыть]).

Со всем тем и благодаря всему этому, сочинения Бэкона остаются великим кладом для потомства, особенно когда он станет действовать на пас уже не непосредственно, а исторически, что будет скоро возможно, так как между пим и нами легло уже несколько веков…

…Не часто два мнения так резко противостоят друг другу, как здесь [13]13
  В письме к Бэкону, которое я опускаю.


[Закрыть]) мнение Бодлея – мнению Бэкона, и ни к одному из них мы не склонимся всецело. Если последний ведет нас в беспредельную ширь, то первый хочет черезчур ограничить нас. Ведь, если, с одной стороны, опыт безграничеи, потому что всегда может быть открыто печто новое, то так же безграничны и принципы, которые пе должны застывать, терять способность расширения, – чтобы суметь охватить многое, и даже раствориться, затеряться в высшем воззрении.

Надо думать, что Бодлей имеет здесь в виду не субъективные аксиомы, которые меньше меняются бегущим вперед временем, но те, которые вытекают из рассмотрения природы и к ней относятся. А нельзя отрицать, что такого рода принципы прежних школ, особенно в связи с религиозными убеждениями, были очень неудобпой помехой на пути развития истинных воззрении на природу. Интересно также отметить, чтб именно казалось особенной помехой такому человеку, как Бэкон, который сам получил хорошее образование и был воспитан по старой традиции, помехой столь важной, что он почувствовал себя вынужденным поступить так разрушительно и, как говорит пословица, с водой выплеснуть и ребенка. Революционные помыслы возбуждаются у отдельных людей больше единичными поводами, чем общим состоянием; так и в сочинениях Бэкопа пам встретились некоторые аксиомы, которые он с особенным ожесточением все снова разыскивает и преследует, как, например, учение о конечных причинах, в высшей степени ему ненавистное.

Впрочем, в образе мышления Бэкона есть кое – что, указы– иающее и па политика (Weltmann). Как раз это требование безгра– личного опыта, нспризпаванпе, даже отрицание заслуг современников, стремление к кипучей деятельности роднят его с теми, кто проводит жизнь в воздействии па значительные массы и в обуздании и использовании их противодействия.

Если Бэкон был несправедлив к прошлому, то и относительно пастоящего его вечно стремящийся вперед ум тоже пе допускал спокойной оценки. Назовем здесь только Гидьберта, работы которого относительно магнита могли быть – и были – известны канцлеру Бэкону: сам он с похвалой называет Гильберта в своих сочинениях. Но насколько важны эти предметы – электричество и магнетизм, – этого Бэкои, повпдимому, не понял: в широкой плоскости явлений все было для него равноценно. Ибо хотя и сам он все время указывает, что частности надо собирать только для того, чтобы можно было сделать из них выбор, привести их в порядок и, наконец, добраться до общих положений, все же единичные случаи сохраняют у него слишком большие права, и прежде чем доберешься с помощью индукции – хотя бы и той, какую он превозносит, – до упрощения и завершения, уйдет вся жизнь и иссякнут силы. Кто не может увидеть, что один случай стоит часто тысячи и всю эту тысячу в себе заключает, кто не в состоянии понять и оценить то, что мы назвали первичным Феноменом, тот никогда не сможет подвинуть что – либо вперед, себе и другим на радость и пользу. Стоит присмотреться к вопросам, которые ставит Бэкон, и к проектам отдельных исследований; стоит рассмотреть в этом смысле его трактат о ветрах и спросить себя, можно ли надеяться достигнуть на этом пути какой – либо цели?

Мы считаем также большим заблуждением Бэкона то, что он слишком презирал механические работы ремесленников и Фабрикантов. Ремесленники и художники, которые всю жизнь разрабатывают один ограниченный круг, существование которых зависит от удачи того или ипого замысла, гораздо скорее дойдут от частного к общему, чем философ на бэконовом пути. От кро– панья они перейдут к опытам, от опытов к правилу и, что еще важпее, к известному практическому приему, и будут не только говорить, но и делать, и деятельностью создавать возможное; больше того – ош! будут вынуждены создавать его, хотя бы оын отрицали его, как это было в замечательном случае открытия ахроматических телескопов.

Техническим и артистическим замкнутым кругам деятельности науки обязаны больше, чем это обыкновенно принимают, часто взирая на этих тружеников лишь как на ремсслсшшков. Но если бы в конце шестнадцатого столетня кто – нибудь заглянул в мастерские красильщиков и живописцев, и правдиво и последовательно записал только то, что он там нашел, мы получили бы для нашей цели гораздо более ценный вклад, чем ответы на тысячу бэконовых вопросов.

В подтверждение этого мы приведем нашего соотечественника Георга Агриколу, который уже в первую половину шестнадцатого века сделал относительно горного дела то, что было бы желательно и для нашей области. Правда, оп счастливо вступил в замкнутую, уже давпо обрабатываемую, чрезвычайно многообразную и все же направленную к одной цели область природы и искусства. Горы, раскрытые горноделием, значительные продукты природы, отыскиваемые в сыром виде, добываемые, обрабатываемые, отделяемые, очищаемые и подчиняемые человеческим целям: вот что в высшей степени интересовало его как постороннего зрителя – а он жил в горах в качестве врача; оп был дельной и наблюдательной натурой, к тому же зпато– ком древности, прошедшим школу древиих языков, на которых он свободно и приятно из’яснялся. И теперь еще мы изумляемся его сочипениям, охватывающим весь круг древнего и нового горноделия, древней и новой металлургии и минералогии; это н для пас драгоценный подарок. Он родился в 1494 и умер в 1555, жил, стало быть, в высочайшую и прекраснейшую эпоху вновь зародившегося, по тотчас же достигшего кульминационной точки искусства и литературы. Мы пе можем припомнить, чтобы Бэкоп упоминал Агриколу; да и в других людях он не умел ценить того, что мы так высоко ставим в последнем.

Сопоставляя условия, при которых жили эти два человека, мы невольно сравниваем их. Континентальный немец видит себя в замкнутом кругу горного дела, он вынужден сосредоточиться и научно разработать ограниченную область. Бэкона, как окруженного морем островитянина, члена нации, стоявшей в сношениях со всем миром, внешние обстоятельства побуждают итти вширь и в бесконечную даль и сосредоточить свое главное внимание на самом иепадежном из всех явлений природы, на ветрах, потому что именно ветры обладают таким огромным значением для мореходов.

Галилео Галилей (1564–1642)

Мы называем это имя больше для того, чтобы украсить им наши страницы; нашей специальностью этот выдающийся человек собственно не занимался.

Если благодаря веруламскому методу распылепия, естествознание, казалось, навеки было расщеплено, то Галилей тотчас же снова собрал его воедино: он снова привел естествознание к человеку, и уже в ранней юности показал, что для гения один случай замещает тысячу: из качающихся церковных люстр он развил учение о маятнике и о падении тел. В науке все сводится к тому, что называют apercu, к подмечанию того, что собственно лежит в основе явлений. И такое подмечаыие бесконечно плодотворно.

Галилей развивался при благоприятных обстоятельствах и пользовался в течение первого периода своей жизип завидным счастьем. Как дельный жнец, направился он к богатейшей жатве и не ленился в своей работе. Телескопы раскрыли новое небо. Было открыто много новых свойств вещей природы, более пли менее видимо и осязаемо окружающих нас, и во все стороны мог ясный могучий дух делать завоевания. Так ббльшая часть его жизпи – ряд дивных, блестящих деяний.

К сожалению, небо омрачается для него к концу. Он становится жертвой того благородного стремления, которое заставляет человека сообщать другим свои убеждения. Говорят, что воля человека – его царство небесное; но еще больше находит on радости в собственных мнениях, в познанпом и признанном им. Проникнутый великим духом коперниканской системы, Галилей не колеблется хотя бы косвенно подтверждать и распространять это отвергнутое церковью и ученым миром учение, и копчает жизнь в печальном полумученичестве…

Что касается света, то оп склонен рассматривать его как нечто до известной степени материальное, переносимое, – воззрение, вызианиос у пего наблюдениями над болонским камнем. Высказаться относптельпо цвета оп отказывается, да и пет ничего естественнее того, что человек, созданный, чтобы погружаться в глубипы природы, человек, чей прирождепный проникающий вглубь гений был до невероятности изощрен математическим образованием, мог иметь мало склоппости к поверхностному, легко исчезающему цвету.

Декарт (1596–1650)

Жизнь этого выдающегося человека, как п его учение едва ли будут попятпы, если не представить его себе Французским дворянином. Преимущества его рождения с юности облегчают ему путь, даже в школах, где он получает первые уроки в латинском, греческом и математике. Как только он вступает в жизнь, способиость к математическим комбинациям сразу сказывается в нем теоретически и паучно. Еслп его поиски бесконечной эмпирии можпо назвать веруламскимп, то в постоянно повторяемых попытках вернуться к себе, в развитии его оригинальности и продуктивности обнаруживается счастливый противовес им. Ему надоедает задавать н решать математические проблемы, так как оп видит, что при этом ничего не получается; оп обращается к природе и много работает над отдельными вещами; ио, как естествоиспытатель, он встречает много помех. Можпо сказать, что он пе останавливается спокойно и с любовью на предметах, чтобы заполучить от них кое – что; он с какой – то поспешностью накидывается иа них, как па разрешимые проблемы, и подходит к вещи большею частью со стороиы самого сложного явления.

К тому же ему, повидимому, не хватало воображеппя и паФоса (Erhebung). Он не находит духовных, живых символов, чтобы приблизить к себе и другим трудно выразимые явления. Чтобы об’яспнть ускользающее от понимания, даже совсем пспонятнос, оп пользуется самыми грубыми чувственными сравнениями. Так, его различные материи, его вихри, его винты, крючки и зубцы давят ум, и если подобные представления принимались, то это показывает, что именно самое грубое и малопонятное оказывается ипогда самым приемлемым для масс…

Исаак Ньютон (1642–1727)

Среди тех, кто разрабатывает естественные науки, можно отметить преимущественно два рода люден.

Первые, люди гения, творчества и насилия, создают из себя целый мир, ие очень беспокоясь о том, согласуется ли он с миром действительным. Если то, что развивается в них, совпадет с идеями мирового духа, – возникают истины, которым изумляется человечество и за которые оно в течение веков должпо быть благодарно. Но если в такой дельной, гениальпой голове родится химера, которой нет прообраза в универсальном мире, то подобное заблуждение может не менее властпо распространиться н на столетия пленить и обмануть людей.

Люди второго рода, даровитые, проницательные, осмотрительные, проявляют себя хорошими наблюдателями, тщательными экспериментаторами, осторожными собирателями данных опыта; но истины, которые они добывают, как и заблуждепня, в которые они впадают, довольно ннчтожпы. Их правда часто незаметно присоединяется к общепризнанному, или пропадает; их ложь, не принимается, а если это и случится, то легко меркнет.

К первому из этих классов принадлежит Ньютон, ко второму – лучшие из его противников. Он заблуждается, и притом самым решительным образом. Сначала он находит свою теорию удобной, затем с чрезмерной поспешпостью убеждается в ней, прежде чем ему становится ясно, какие вымученные приемы нужны, чтобы провестп на опыте применение его гипотетического apercu. Но оп уже высказался публично, и вот он пускает в ход всю ловкость своего ума, чтобы провести свой тезис, причем совершенный абсурд он отстаивает пред лицом всего света как окончательную истину.

Мы имеем в новой истории наук подобный случай в лице Тихо де Браге. Он тоже впал в ошибку, приняв в своей мировой системе производное за первоначальное, подчиненное за господствующее [14]14
  В системе Тихо Браге Солнце, как и Луна, движется вокруг Земли, но само является центром движения для прочих планет. Это попытка компромисса между старым геоцентризмом и точкой зрения Коперппка. (Прим. А. Б.).


[Закрыть]).

…Уже в письме Ньютона к секретарю Лоидопского Королевского Общества, как п во всех его ответах противникам, можно обнаружить указанный нами в полемической части способ трактования предмета, который унаследовали и его ученики. Это – беспрерывное утверждение и отрицание, безусловное суждение и моментальное ограничение, так что верио и все и ничего. Этот способ, по существу, просто диалектический и достойный софиста, который хочет водить людей за нос, проявляется, на сколько мне известно, со времен схоластики впервые у Нмотопа. Его предшественники, начиная с возрождения наук, были если, нередко, и ограничены, то наивно догматпчиы, если и близоруки, то честно дидактичны; изложение же Ньютона состоит из постоянного переворачивания вещей па голову, из самых безумных перемещений, повторении и ограничений, из превращенных в догматы и дидактику противоречий, которые тщетно пытаешься схватить, но под конец выучиваешь папзуст п воображаешь, что этим действительно что – то приобрел.

И разве мы не замечаем в жизни, в различных случаях, следующего: когда мы страстно хватаемся за певерное арегси – свое или чужое, то мало – по – малу оио может превратиться в id6e fixe (иавязчивую идею), и под конец выродиться в настоящее частичное безумие, сказывающееся в том, что мы не только страстпо держимся за все, что благоприятствует этому воззрению, и без всяких околичностей устраняем все, что мягко ему противоречит, но и решительно противоположное ему толкуем в его пользу.

Переходя от технического к внутреннему и духовному, мы сделаем следующие замечания. Когда при возрождении паук стали искать показаний опыта и стремились повторять их с помощью экспериментов, последними пользовались для совершенно различных целей.

Самой прекрасной целью была и остается – познать явление природы, раскрывающееся нам с различных сторон, во всей его цельности. Гильберт достаточио далеко подвинул на этом пути учение о магните; так же приступали к делу, чтобы изучить упругость воздуха и другие его Физические свойства. Но некоторые естествоиспытатели работали ие в этом духе; они пытались об’яснить явления из самых общих теорий; так для об’ясне– нпя цветов Декарт пользовался шариками своей матери, а Бойль – своими «гранями тел». Другие хотели, в свою очередь, подтвердить явленпами какой – нибудь общий принцип; так Гримальди доказывал бесчисленными экспериментами, что свет есть некая субстанция. Метод же Ньютона был совсем особого, неслыханного рода. Чтобы вызвать наружу глубоко скрытое свойство природы, ои пользуется всего только тремя экспериментами, в которых раскрываются отнюдь пе первичные, по в высшей степени производные явления. Выдвигать вперед только эти три лежащие в основе пнсьма к Обществу эксперимента – со спектром через простую призму, с двумя призмами (experimentum crucis) и с чечевицей – и отвергать все остальное: в этом состоят все его маневры против первых противников…

Личность Ньютона

Время, когда родился Ньютон, относится к самым характерным в английской и даже во всемирной истории. Ему было четыре года [15]15
  На дело 6 лет.


[Закрыть]), когда был обезглавлен Карл I, и его застало в живых восшествие на престол Георга I. Грандиозные конфликты потрясали государство и церковь и сталкивали их друг с другом самыми разнообразными и изменчивыми способами. Был казнен король; враждующие иародные и военные партии устремлялись друг на друга, в быстрой смене следовали друг за другом правительства, министерства, парламенты; восстановленная, блестяще проявлявшая себя королевская власть была вповь потрясепа: король изгоняется, престол достается ипоземцу, и снова пе наследуется, а уступается чужаку.

Как должпо возбу 5 кдать, толкать каждого такое время! И какой это должен быть особенный человек, которому и рождение, и способности открывают так много путей, и который все отклоняет и спокойно следует своему прирожденному призванию исследователя!

Ньютон был здоровый человек с счастливой организацией и ровным темпераментом, без страстей, без желаний. У пего был конструктивный ум, притом в самом абстрактном смысле; поэтому высшая математика и была для пего настоящим органом, с помощью которого он стремился построить свой впутреннпй мир п осилить внешний. Мы не дерзаем давать оценку этой его главной заслуги, и охотпо признаемся, что его истинный талапт лежит вне пашего кругозора; по если мы признаем, что созданное его предшественниками он легко охватил и сделал изумительные дальнейшие шаги, что средние умы его времени уважали и почитали его, а лучшие признавали его своим братом, то и без дальнейших доказательств он должен быть признан человеком исключительным.

Зато с практической, опытной сторопы он уже к нам ближе. Здесь оп вступает в мир, который мы знаем, в котором мы можем оценить его методы и успехи, не опуская при этом нз виду следующую пеоспоримую истину: как чисто и иадежно ни может быть обработана математика сама в себе, – па почве опыта она на каждом шагу спотыкается и, подобпо всякому иному разработанному принципу, может повести к заблуждению, и даже довести его до чудовищных размеров…

Как доходит Ньютон до своего учения, как опрометчиво действует он при первом его испытании, это мы обстоятельно показали выше. Затем он последовательно строит свою теорию, он пытается даже придать своему способу об’ясисния характер Факта; оп удаляет все, что ему вредит, а то, чего нельзя отрицать, оп просто игнорирует. Собственно, оп вовсе не защищается, а только повторяет своим противникам: «подойдите к предмету, как я это сделал; – следуйте моему пути; устройте все, как я устроил; смотрите по моему, заключайте по моему, п вы найдете то, что я нашел: все остальное от лукавого. К чему сотни экспериментов, если два или три наплучшнм образом обосновывают мою теорию?»

Этому способу трактования, этому пепреклонному характеру учение его собственно и обязано всей своей удачей. Раз уж произнесено слово характер, позвольте уделить здесь место нескольким напрашивающимся замечаниям.

Каждое существо, ощущающее себя как пекоторое единство, стремится нераздельно и неизменно сохраняться в своем состоянии. Это – вечный, необходимый дар природы, и можпо поэтому сказать, что каждое единичное существо обладает характером, вплоть до червяка, который извивается, когда па него наступают. В этом смысле мы можем приписать характер и слабому человеку, и даже трусу: он ведь отрекается от того, что для других людей представляет паивысшую цепность, но что чуждо его природе, – от чести, от славы, – только для того, чтобы сохранить свою личность. Однако, обыкновенно словом характер пользуются в более высоком смысле: в тех случаях, когда личность, обладающая значительными качествами, упорно стоит на своем, и ничто не в силах свернуть ее с пути.

Сильным характером называют такой, который мощно противостоит всем впепшим преградам и стремится проявить свою самобытность, хотя бы с опасностью потерять свою личность. Великим называют характер, когда его сила связапа с великими, необозримыми, бесконечными качествами и способностями и когда, благодаря ему, появляются на свет совершенно оригинальные, неожиданные замыслы, планы и дела.

Хотя каждый прекрасно понимает, что величие составляет здесь, как и везде, имеппо сверхмерное, одпако было бы заблуждением думать, что речь идет здесь о нравственном моменте. Главный Фундамент нравственного есть добрая воля, которая – по своей природе – может быть направлена только на правое; главный Фундамент характера есть решительное хотение, безотносительно к правому и неправому, к добру и злу, к истине или заблуждению; Это – то, что так высоко ценит в своих членах каждая партия. Воля принадлежит свободе, она направлепа на внутреннего человека, на цель; хотение принадлежит природе и направлено на внешпии мир, па действие; а так как земное хотение может быть всегда лишь ограниченным, то можно почти заранее предположить, что на практике согласное с высшим правом никогда не может стать, – разве только случайно, – предметом хотения.

Заметим при этом, что найдеио еще далеко недостаточно прилагательных для выражения различных характеров. Для опыта мы воспользуемся символически различиями, которые употребляются в Физическом учении о плотности тел; мы скажем, что бывают характеры крепкие, твердые, плотные, упругие, гибкие, мягкие, тягучие, упорные, вязкие, жидкие, и кто зпает, какие гам еще. Характер Ньютона мы причислили бы к упорным (starr), как и его теория цветов является окостенелым арегси.

В данный момент нас касается только отношение характера к истине и заблуждению. Характер остается одинаковым, отдастся ли оп во власть первой или второго; и потому мы нисколько не умаляем того высокого уважения, которое мы питаем к Ньютону, утверждая: как человек, как наблюдатель он впал в заблуждение; как человек характера, как глава секты оп именпо тем и проявил сильнее всего свое упорство, что это заблуждение, вопреки всем внешним и внутренним предостережениям, он твердо отстаивал до своего конца, – мало того, все больше разрабатывал и пытался распространить, укрепить его и вооружить против всех нападений…

Однако, этим разрешена еще не вся загадка; за этим кроется исчто еще более таипствсинос. Дело в том, что в человеке может появиться высшее сознаипе, так что оп приобретает возможность до известной степени обозреть необходимую, присущую ему природу, в которой оп пичего не может измепить со всей своей свободой. Достигнуть здесь полной ясности почти невозможно; бранить себя в отдельные моменты, правда, удается, но никому пе дапо – все время порицать себя. Если не хвататься за обычное средство сваливать своп недостатки иа обстоятельства, иа других людей, то, в конце концов, из конфликта разумно сулящего сознания с натурой, которая хотя и модифицируема, но неизменна, возникает особого рода ирония по отношению к самому себе, так что к своим ошибкам и заблуждениям мы относимся с шуткой, как к певоспитапным детям, которые без своих шалостей, быть может, пе были бы нам так дороги.

Эта ирония, это сознание, снисходящее к собственным недостаткам, играющее своими заблуждениями и предоставляющее им гем больше простора, что, в конце концов, оно надеется спра– шггься с ними, может проявляться у разных субъектов в различной степени, и мы охотно взялись бы, пе будь это слишком риско– шнным, установить такую галлерею характеров на основании «иных и отошедших образцов. Если бы затем дело вполне выяснилось па примерах, никто пе обратился бы к нам с упреком, найдя в этом ряду и Ньютона, у которого, несомненно, было смутное чувство своей неправоты.

Как ипаче было бы возможно для одного из первых математиков пользоваться такой пародией на метод (Unmethode), что же в лекциях по оптике, желая установить различную преломляемость, он приводит лишь в самом конце опыт с парал– лельпымн средами (Mitteln), относящийся к самому началу; как мог человек, для которого важио было бы в полном об’еме познакомить своих учеников с явлениями, чтобы построить на пих приемлемую теорию, – как мог такой человек трактовать субъектив– ные явления – лишь в коице, н отнюдь не в известном параллелизме с об’ективпыми; как мог он об’явпть пх неудобными, тогда как онн без сомнения самые удобные – если только не желать уклониться от прпроды и обеспечить от пее свое предвзятое мнение? Природа не высказывает ппчего, что было бы ей самой пеудобпо; тем хуже, если она становится неудобпой какому – нибудь теоретику.

После всего сказанного, так как этические проблемы могут решаться весьма различными способами, – мы приведем еще такую догадку: быть может, Ньютону потому именно так нравилась его теория, что прп каждом эмпирическом шаге опа пред’являла к нему новые трудности. Так, один математик говорит: c’cst la coutume des geometres de s’dlever de difficu^s en difflcult£s, et тёше de s’en former sans cesse de nouvelles, pour avoir le plaisir de les surmonter [16]16
  «Обычай геометров – восходить от трудностей к трудностям, и даже неустанно создавать себе новые трудности, чтобы иметь удовольствие преодолевать их».


[Закрыть])…

…Всякое заблуждение, непосредственно вытекающее из человека и из окружающих его условий – простительно, часто даже почтенно; но не все последователи этого заблуждения заслуживают такого снисходительного отпошеиня. Повторенная чужими устами истина уже теряет свою прелесть; повторенное чужими устами заблуждение кажется пошлым и смешным. Отделаться от собственного заблуждения трудно, часто невозможно даже при большом уме н больших талантах; но кто воспринимает чужое заблуждение и упрямо держится за него, тот обнаруживает весьма невеликие способности. Упорство оригинально заблуждающегося может рассердить нас; упрямство человека, копирующего заблуж – деппе, вызывает досаду и раздражение. И если в споре против ньютонова учения мы иногда выходили из границ сдержанности, то всю випу мы возлагаем па школу, у которой некомпетентность и самомнение, лень н самодовольство, злоба и жажда преследования стоят в полном соответствии и равповесии друг е другом.