Текст книги "Зажигалка"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Это ее на миг усмирило.

Миги бывают разные, одни короче, другие подлиннее. Этот относился ко второй категории. Пан Ришард не преминул им воспользоваться. Два шага до полки, схватил зажигалку, два шага назад, крепко ухватил Юлиту за руку, оторвав ее – руку – от лица.

– Бежим! – спокойно, но решительно скомандовал он.

Юлита, как автомат, послушно двинулась за ним. Только успели покинуть дом и захлопнуть за собой дверь, как в эту дверь что-то оглушительно грохнуло. По всей вероятности, обвинительница освободилась от воздействия кофе. Пан Ришард ускорил шаг.

Только сев в машину, Юлита оторвала от щеки вторую руку и перевела дух.

– О боже! – все еще не восстановив дыхания, отрывисто произнесла она, – что… там… могло… произойти?

– Ничего, ничего, – успокаивающе заворковал пан Ришард, – У меня в бардачке водичка. Хлебни глоточек. Сейчас… только отъеду подальше. Главное – зажигалка у нас, ты правильно отгадала.

* * *

– Ну и угораздило же вас такое натворить! – в ужасе произнесла я, услышав их отчет о случившемся.

Витек не упустил случая заметить, что отбирать собственные вещи у вора – вовсе не так просто.

– Если бы не баба… Кто она?

– Не жена, точно, – ответила Юлита, постепенно приходя в себя после воды, коньяка, кофе и вина. – Такой жены у него не могло быть. Кошмарная старая мегера.

– Ты успела заметить? – удивилась Малгося.

– Так оно само бросалось в глаза…

Пан Ришард полностью был согласен с Юлитой. Он вел себя спокойно, не каменел и глаз не закрывал, все видел в натуре и не утратил способности соображать. По его мнению, это была сестра погибшего. Намного старше братика, даже похожа на него, но лишь по принципу карикатуры. То, что у пана Мирека было красивым, у нее отвратительное. То, что у него сугубо мужское, у нее тоже, а женщина с мужскими чертами лица восторга не вызывает. Кроме того, он собственными глазами видел, как она несла сумку с продуктами, явление типичное для старшей сестры – заботилась о братишке, так что, должно быть, у того жены не было.

Малгося хотела удостовериться – баба что же, не сомневалась, что садовода прикончила Юлита?

– Да, все ее поведение – и жесты и вопли об этом свидетельствовали, – подтвердил пан Ришард.

– Должно быть, у нее были для этого какие-то основания, – высказалась Малгося. – Я, к примеру, поставила бы на клиента, которому он испоганил весь сад. Ну, вот некто вроде нашей Иоанны. И что теперь будет?

Надо подумать. Обретенная вновь зажигалка стояла передо мной на столе. Я старательно протерла ее, чтобы устранить оттиски пальцев садовода, и оттиснула свои.

– Сейчас, – стала распоряжаться я. – По очереди. Пан Ришард, вашу машину баба оглядела? Номер, цвет, марку?

– Она проходила мимо, посмотрела сбоку, так что о номере и речи быть не может. Цвет тоже вряд ли можно определить, становилось темно, а вы, пани Иоанна, сами помните, как однажды приняли цвет моей машины за серебряный. А вообще-то это не моя машина.

– А чья же? Вы на чужой ездите?

– Временно. До завтра. Моя стоит в мастерской на ремонте, там мне выдали временно попользоваться другую машину. Просто знакомая мастерская.

– Очень хорошо…

– А еще лучше, если бы она была краденая, – вмешался Витек. – Вы ее точно не увели?

– Нет, – оскорбился пан Ришард.

– А жаль.

– Внешний вид, подсказал Тадик. – Теперь обязательно делают портреты по памяти.

Я критически осмотрела обоих предполагаемых преступников.

– Юлита, срочно перекрашиваешься в ярко-рыжую и все остальное в тон. Да стой, куда побежала, завтра утром. Если не хочешь – могу одолжить тебе парик. А вот пану Ришарду и мер никаких принимать не надо, чтобы менять внешность. Описать ее невозможно. Она у него такая… правильная, все в норме, ничего выдающегося. Брови нормальные, глаза нормальные, нос обыкновенный, волосы средние, ничего во всей фигуре ни кривого, ни косого, точно такими же словами можно описать и Витека…

– Только он малость потолще, – буркнула Малгося.

– Э, пустяки, пара кило… Юлита, свой красный жакетик тебе придется выбросить, а может, моим кошкам понравится. Он все равно к рыжим волосам не подойдет, а я куплю тебе другой. Ничего не поделаешь, раз вы сразу не вызвали полицию, теперь всем нам придется скрываться. Может, и хорошо, что так получилось.

– А зажигалка? – вспомнила Малгося. – Раз пан Ришард при таких обстоятельствах ее заметил, то та мегера, ну, предполагаемая сестра, не могла не заметить, как вы ее стибрили. Не могла не заметить! Такие все замечают!

Я осуждающе посмотрела на свою бестактную племянницу.

– Кто стибрил? Что стибрил? Какую такую зажигалку? Первый раз слышу. Вон моя, стоит себе на столе… правда, сейчас не на том, так вот, стоит себе на столе уже лет тридцать. Все видели. Никто ее не крал.

– А ты можешь доказать, что она твоя?

Я триумфально схватила зажигалку и перевернула ее вверх ногами, так, чтобы дно все увидели. И сама посмотрела.

И замерла.

На дне моей зажигалки была выгравирована надпись, окруженная серебряным пояском: «Meilleurs voeux pour Joanna des amis danois Karen et Helge 1976 a.» То есть: С наилучшими пожеланиями для Иоанны от ее датских приятельниц Карен и Хельги 1976 год. Небольшая ошибка, но это не важно.

Датчанки мне дарили, а не француженки.

А на этой зажигалке ничего не было. Даже серебряного пояска.

Вот теперь начнется полька с притопом…

* * *

Возможно, что окончательное решение, всеми нами принятое и одобренное, было не слишком гуманным и не совсем законопослушным, но, в конце концов, никто из нас святой памяти огородника не пришил, никто не страдал от угрызений совести и никто не чувствовал себя обязанным разыскивать убийцу. Наверняка не только мне пан Мирек устроил пакость, и, честно говоря, мы даже испытывали понимание по отношению к неизвестному убийце. И мы твердо решили молчать, как пни замшелые.

Остался, однако, совершенно непонятный вопрос: а вот что собой представляет эта зажигалка? Моя или не моя?

Все наконец разошлись, я кое-как распаковалась, а сама все думала о зажигалке: моя – не моя, словно мне больше и думать не о чем. Припоминалось даже что-то такое, относящееся к зажигалке, мигало и гасло, никак не могла вспомнить, только знала – связанное с зажигалкой. Мелькали в голове какие-то цыплята, яйца, короче – самые дурацкие сочетания: какое отношение имеют цыплята с яйцами к моей зажигалке? Может, таким странным образом мне лезло в голову нечто желтого цвета, цыплятки обычно бывают желтенькие, и с яйцами – самая прямая связь. Но при чем тут зажигалка? Ни одного, курящего цыпленка не встречала, так какой холеры?..

Я села на диван у журнального столика, взяла зажигалку и в который раз принялась ее внимательно рассматривать. Моя, могу об заклад побиться. Зажгла дополнительную настольную лампу, внимательнейшим образом оглядела дно. Если кто-то содрал серебряный поясок, непременно должен остаться хоть какой-то след. Пыталась вспомнить, каким образом этот поясок был прикреплен к дереву зажигалки. Приклеен? Приклепан? Вбит в дерево булавками? Может, у пояска был острый кант, тогда его след должен остаться на дереве.

Пошла в мастерскую, включила лампу для черчения и отыскала лупу. Я все еще надеялась, что это моя вещь, что мы не сперли чужую. Ведь в конце концов, стибрить имущество жертвы убийства не очень… ну, не очень красиво. И просто глупо. Что же теперь, пробраться мне незаметно в дом мертвеца и подбросить ему украденное?

На дне зажигалки даже через лупу не было видно ничего абсолютно, просто сам центр дна немного выпуклый, и вот на нем-то и обязаны были находиться и. поясок, и дарственная надпись. А не осталось ничего, ни тени намека, словно там никогда ничего и не было. Может, и в самом деле не было?

Крутила-вертела я зажигалку в руках, аж в глазах зарябило, и уже стало казаться – вроде бы даже украшения не те. Да нет, вроде все как было: по низу две полоски черной эмали, по верху тоже две, только там полоски перечеркнуты серебряными ниточками. Ну точно, моя! А может быть, в моей расстояние между нижними полосочками было малость побольше? Или, наоборот, поменьше? И была ли моя совсем гладкой? Эта вот немного шершавая, вроде покрыта фактурой в мелкую точечку, благодаря чему контрастирует с блестящей эмалью. Глупости, моя тоже была шершавая и тоже контрастировала!

Благодаря лупе я разглядела на полосе между серебряными ленточками нечто вроде микроскопических дырочек. Дырочки меня озадачили. Раньше я ни разу не рассматривала зажигалку в лупу, так что за дырочки поручиться не могла.

Впрочем, уже отсутствия следа от дарственной надписи хватило, чтобы понять – не моя вещь! Ведь невозможно за такое короткое время, всего пару дней, убрать надпись, отдраить и разгладить дно, отполировать дерево до такого же состояния, как и вся зажигалка. Мог ли садовод такое сделать? Он что, сидел без работы, вот и занялся художественной столярной работой?

Нет, все-таки эта зажигалка была не моя…

* * *

Подъехала ближайшая патрульная машина, убедилась – не пустяшный вызов, экипаж зафиксировал в кухне невменяемую бабу и вызвал следственную бригаду. Ничего не трогали, никуда не заглядывали, нигде не топтались. Комиссар Януш Вольницкий внутренне мобилизовался, как боевой конь, огретый кнутом. Сравнение неудачное, обычно боевых коней не оскорбляли, хлестнув пошлым кнутом, их поощряли ударом по заду плоской стороной меча или сабли, опять же вонзали шпоры, иначе конский организм отозвался бы на такое оскорбление могучим взрывом ярости.

Такой взрыв ярости потряс и комиссара Вольницкого. Ведь он оказался один на один с настоящим убийством, причиной которого стал не пошлый удар ножом пьяного шурина или жены, опять же не удар топором разошедшегося пьяного соседа-садиста, к тому же произошло это убийство не на глазах всей деревни или целой улицы, а культурно, так сказать камерно, с полным ассортиментом неизвестных обстоятельств.

К тому же отсутствовал Роберт Гурский, непосредственный начальник Януша, с которым они работали в мире и согласии. Тот в полном соответствии с нашим трудовым кодексом отправился в отпуск – не как полицейский, просто как нормальный человек, и имел полное право это сделать. К сожалению, отправился не на Бещады или Мазуры, а куда-то в Европу, так что стал абсолютно недоступен для сотового, тем более что сам старательно стремился оказаться в регионах, где «абонент недоступен». Комиссар Вольницкий понимал своего начальника и не осуждал его, но беспокойство засело крепко, и молодой человек никак не мог взять себя в руки.

Потом вдруг сообразил – так ведь ему выпал счастливый случай! Януш остался один, никто ему указывать не будет, самому придется все решать. Гурский вернется через десять дней, а на такой срок другое начальство ему не выделят. Он сам поведет расследование! Первый раз такое с ним случилось, вечно он выполнял указания старшего – и по званию и по опыту. А вот теперь он покажет, что и сам справится!

Амбиция взяла верх. Весь пылая, комиссар тут же в кухне снял предварительные показания. Свидетель у него оказался единственный, а может, и не только свидетель, но и подозреваемый.

– Кто вы и что вы… – с ходу начал бодро, но вежливо комиссар – и прикусил язык. Ведь чуть было не сорвалось «Что тут делаете?», а ведь их учили, что ни в коем случае нельзя валить на свидетеля, а особенно если он еще и может оказаться подозреваемым, сразу лавину вопросов. Следует дозировать свои вопросы, по кусочку, понемножку, не торопясь, во всяком случае стараясь показать, что не торопится. Попросить документы. Кто-то из патрульных что-то ему пробурчал, он же легкомысленно пренебрег подсказкой. Ничего, сейчас все пойдет как положено. Оставил всего один вопрос.

Охваченная истерикой баба немного успокоилась, правда все время не переставая плакала. И странно, на следователя она произвела такое впечатление, что в ней, бабе, больше было ярости, бешенства, чем настоящего горя. Во всяком случае, проявила больше сдержанности, чем следователь, сама сообщая, о чем ему бы следовало спросить.

– Зярнак Габриэла я. А там лежит мой брат.

Вольницкий сообразил, что фамилию погибшего услышал от патрульных, и звучала она иначе. Он не успел скомпрометировать себя преждевременными подозрениями. Баба выручила.

– Зярнак – это фамилия по мужу. А так наша фамилия Кшевец. Вдова. Мирослав Кшевец – мой брат, могу показать паспорт, но он был в торбе, а она там осталась, около телефона, меня сюда загнали и не выпускают, я просила отдать, а они ни в какую. А ведь в паспорте имена родителей и все остальное, вы, пан следователь, сами могли бы посмотреть, а я ведь видела эту паскуду, убивицу проклятую, она еще вон там стояла, на моих глазах, змея подколодная и сука паршивая, курва и есть, на морде написано, и мне не стыдно говорить, теперь все прямо так и называют, а чего скрывать-то, эти суки еще и хвалятся, что за ними кобеля гоняют, потаскуха она и есть, шантрапа проклятая, все они за моим Миречеком увивались, чтоб ее, лахудру бесстыжую, и сиф, и малярия, и этот, как его, аидес поразили, да будь она проклята!

Комиссар сообразил, что сыпать проклятия баба способна целыми часами. Эта свидетельница, поначалу вроде бы уравновешенная и себя в руках держала, теперь вот разошлась вовсю, криком кричала. Должно быть, первоначальная сдержанность объяснялась шоком и крепко стиснутыми зубами. Следователь не стал дожидаться, пока она совсем невменяемой станет, отреагировал жестко и по всем правилам. Отвернулся от свидетельницы, сделал два шага и остановился в дверях к бабе спиной.

– Торбу свидетеля с документами, – отдал он распоряжение в распахнутую дверь. – У телефона.

И крик за его спиной притих. Щелкнув дополнительно, фотограф подал ему сумку немедленно, благо в районе телефона больше ничего похожего на сумку не лежало. Отпечатки же пальцев уже успели снять.

Вернувшись в кухню, Вольницкий придвинул себе стул, сел и вручил сумку ее хозяйке. Тут же получил целую груду документов.

Все так. Габриэла Анна Зярнак, девичья фамилия Кшевец, дочь Яна и Божены, дата рождения, место… И вдруг ему почему-то очень захотелось тут же, сию минуту заглянуть и в документы жертвы. Он прекрасно знал, что это будет в самом конце, сначала фотограф, потом техник и дактилоскоп, врач, потом дойдут до пиджака погибшего, где должно обнаружиться и портмоне с документами. Пока они недоступны по чисто техническим причинам. Ну и ладно, пусть сначала будет свидетель.

– Вы живете здесь?

– Нет. Там есть адрес. Черноморская, это рядом, сами видите.

– А что вы здесь делаете?

По выражению лица человека легко понять, что он о тебе думает. Вот она о нем думала плохо, но вслух этого не сказала.

– А что мне тут делать? Пришла, как всегда прихожу, продукты принесла, он ведь сам не может себе еду приготовить. Потом порядок навести, постирушку какую или еще что понадобится, вообще все, что требуется. Да нешто вы, пан следователь, сами не видели? Я на двенадцать лет старше братика, он у меня на руках вырос, я его воспитала. Двадцать лет мне было, как маманя померла, так у меня на руках оба брата остались. Я для них все…

– А отец?

– Отец еще раньше, водосливные трубы клал, по пьяному делу слетел с крыши, так мне даже никакого возмещения за него не выдали, только на похороны малость. Да и какой там из него отец…

– А муж?

У Габриэлы Зярнак по лицу слезы струились безостановочным потоком, но они ей как-то не мешали, даже сморкаться не было необходимости.

– Чей муж? – подозрительно спросила она.

– Ваш муж. Раз вдова – были замужем.

– А, какой он там муж! Вышла замуж, почему не выйти, тридцать первый годок мне шел, Мирек уже был совершеннолетним. А мой муж… да что о нем говорить! Дрянь человек. Только бы ему буянить да дебоширить по пьянке. Я уж и разводиться задумала, да умер сам по себе. Нормально, в больнице. От рака.

– А дети?..

– Детей не было. Только брат мне и остался.

– Сейчас, минутку. Вы упоминали о двух братьях.

Зареванная Габриэла скривилась:

– Да, второй брат тоже есть, на два года моложе Мирека. Да только непослушный такой. Нет, ничего страшного, школу кончил, пошел учиться дальше, все, как положено, но от семьи держался подальше. Хотел жить сам по себе, по-своему, на пару лет уехал за границу, не хотел знать ни Мирека, ни меня. Нет – так нет. Вот только Миречек мне и остался.

– А чем занимается младший? Его имя? Он что делает?

– Собек. Собеслав. И имя соответствует – он сам по себе.

– А что делает?

– Фотографии делает. Все где-то по миру разъезжает, фотографии делает. Разные, для газет и вообще. Зарабатывает хорошо, а Миречеку ни одного гроша не хотел одолжить.

– Его адрес! И ваш тоже.

Откровенно говоря, комиссар вел допрос хаотично, хотел узнать все сразу. В нем кипели все добытые до сих пор следственные познания, теоретические и практические. Он должен найти преступника, а для этого хоть что-то знать об убитом, его семье, знакомых, друзьях, работодателях, имущественном положении, знать его характер, найти мотив. Кому выгодно… Наследники, их имущественное положение…

Свидетельница Габриэла извлекла из сумки весьма потрепанную записную книжку, полистала, подсунула Вольницкому под нос:

– Он в разных местах живет. И в Варшаве, и в Гданьске, а больше во Франции, вот, видите, его адрес, только мне его не выговорить, сроду голова к иностранным языкам непригодная, так вы сами перепишите. Да все равно ни в одном доме его не отыщете, мотается по разным Америкам да Австралиям, и такой неприятный, такой бесчувственный, никому доброго слова не скажет и от других не услышит. Даже не женился… Нет уж, это мое!

В припадке служебного рвения Вольницкий сделал попытку реквизировать записную книжку свидетельницы, но она вырвала ее у него из рук с неожиданной силой. Подозрительно… Чего это она так в нее вцепилась? Наверняка, в ней скрываются очень важные для расследования сведения, может даже из тех, от которых кровь стынет в жилах. Кто там ее знает, эту бабу, может, все ее показания ложные, может, пришибла одного брата для пользы другого. От женщин ведь всего можно ждать!

И тут он наконец понял, что в этой бабе показалось ему таким странным. От волнения он в первый момент не очень обращал на это внимание, правда, слишком уж много ревела, слезы с нее просто водопадом лились. Но ведь имеет право плакать, брата убили… Но вот текли-то слезы почему-то вверх, а не вниз. И тут только он заметил – да она вся мокрая! Не только, грудная клетка под блузкой, даже вся юбка, и волосы надо лбом – тоже мокрые.

А бой за книжку Габриэлы продолжался. Ухватилась за нее своими корявыми когтистыми лапами и чуть не вырвала ее у следователя.

И орала при этом не своим голосом:

– Мое это, говорю вам! Никакого права не имеете у человека его собственность отбирать! У меня там и клиентки, по квартирам которых я убираю, и доктора, и телефоны, и вообще! Без нее я останусь как в пустыне. Не отдам!

Комиссар пришел в себя, дневник, правда, отобрал, хотя баба ему чуть глаз не выцарапала, но следователь вспомнил, что ему в таких случаях советовал мудрый Гурский. Оставив в запасе на будущее избыток влаги на бабе (наверняка смывала с себя кровь, которая брызнула с ею же убитого брата), он как можно вежливее разъяснил бабе, что ее записную книжку не отбирает с концами. Она нужна для следствия, завтра утром он вернет ей ее в целости и сохранности.

– Аккурат, так я вам и поверила… На что она вам? А у меня там такие ценные рецепты, что ни у кого нет. Дознается конкуренция, а мне убыток. Мне уже на завтрашнее утро заказали такой завтрак…

– Завтра утром вам будет не до завтрака, придется заниматься оформлением документов на захоронение брата, – безжалостно напомнил Вольницкий. Подействовало. Габриэла как будто вся сжалась, руки бессильно опустились, из глаз опять полились слезы.

– Так мне ведь надо родню и знакомых известить, – забормотала она. – А как? Вы у меня все телефоны поотбирали. Правду говорят, ваша братия с бандитами обращается как с хрустальным яйцом, а порядочного человека вы и в грош не ставите.

В глубине души Вольницкий не мог с ней не согласиться, но тут опять вспомнил поучения Гурского, который не раз говорил, что, если даже такую вот бабу и придется посадить за решетку, сделать это надо со всей возможной учтивостью, Версаль развести, никакой грубости, а тем более применения физической силы, чтобы никто не смог придраться. Следователь встал и заглянул в комнату. Фотограф закончил работу и принялся укладывать свое хозяйство.

Комиссар попросил парня:

– Сможешь сейчас в спешном порядке сделать мне вот все эти листочки? Записная книжка должна здесь остаться.

– Какая проблема? Срисуем – первый класс. Эх, немного разлетаются, ну да это даже к лучшему. Легче работать.

Поднялся склонившийся над трупом врач.

– Рана нанесена по голове твердым овальным или округлым предметом, – равнодушно и спокойно сообщил он. – Потом нанесено четыре удара острым и крупным твердым предметом. Не топором. Не ножом. Известно чем, кажется, – этот предмет тут лежит, но в рапорте об этом не напишу, подам только последствия. Кровоизлияние преимущественно из шейной артерии.

– Когда? – коротко спросил комиссар, стараясь приглушить взрыв чувств.

– Не более чем за час до нашего прибытия. И не менее трех четвертей часа назад.

– Три четверти часа… получается так: парни из патрульной входят, а там кто-то его по башке грохает. Не слишком ли сжато во времени?

– Я не говорю о том, что мы знаем, мое дело – состояние трупа. Сорок пять минут – верхняя граница, к той нижней могу добавить еще минут пять, но это всё. Остальное после вскрытия.

– Похоже, оба предмета лежат здесь, – философски заметил техник, тыкая пальцем в упомянутые предметы. – По крайней мере, хоть раз не придется разыскивать орудие преступления. Пан комиссар, забираем этот мусор. Все осмотрено и помечено. Три волосинки на пиджаке покойного тоже сняты и упакованы.

Справившись с первоначальными эмоциями, Вольницкий поспешил упорядочить свои чувства и выводы. Напрасно он начал с бабы, пускай бы себе посидела, охолонула, а сначала следовало заполучить всю возможную информацию: время смерти, орудие убийства, побольше сведений об убитом. Одежда, документы… Полностью доверяя знаниям и опыту отличной технической бригады, он, положась на нее, сам как следует не рассмотрел место преступления, сразу же ухватился за подвернувшегося свидетеля с единственной мыслью – допросить по горячим следам! Ведь потом свидетель обычно, пережив первый шок, немного приходит в себя, и его показания порой создают трудности и вводят следствие в заблуждение. Баба начала что– то о суках и шантрапе, вроде бы даже видела собственными глазами суку-убийцу, так он, дурак, перебил ее, захотелось ему поступать в соответствии с инструкцией, а надо бы интуицией руководствоваться. И что она там с себя смывала?

Исправляя ошибки, внимательно оглядел жертву, в рекордном темпе про себя повторяя увиденное. Покойник полностью одет, брюки, рубашка, не до конца завязанный галстук, пиджак типа куртки, ботинки… минутку, ботинки уличные. Он собрался уходить или возвратился домой?

Взглянул на техника, который работал рядом, пальцем указав на обувь покойного. Слов не требовалось.

– По моему мнению, – ответил эксперт, – не успел войти в дом, как тут его и пришили. На подошвах еще следы влаги и грязи, хотя он и вытер ноги входя, но немного осталось, на придверном коврике мокро. Все, что было в карманах, лежит на столе, вон там. Хочешь портмоне? Уже можно. Казик сделал каждую вещь. Фотограф у нас шустрый.

Да, комиссар хотел заполучить портмоне. Остатки порошка на нем свидетельствовали, что он обработан, можно было взять в руки. Взял и хищно заглянул.

Мирослав Кшевец, сын Яна и Божены, вроде все совпадает с показаниями свидетельницы. Адрес, порядок. О, визитные карточки, садовая фирма «Флорена», очень хорошо, права, какие-то счета, множество разных бумаг, банковское извещение о состоянии лицевого счета, дата… Извещение еще с прошлого года. Тогда на счету у садовода было сорок две тысячи злотых, холера знает, сколько сейчас. Деньги, семейная фотография, довольно старая. Просмотрел весь хлам, находившийся в карманах, и засомневался. Откуда знать, что тут важно? Не было времени проанализировать как следует, да какой там может быть всесторонний анализ, когда в кухне ждет свидетель – подозреваемый, к тому же допрашиваемый не так, как следовало бы.

– Все это в отдельный пакет! – приказал он эксперту и повернулся к фотографу. – Казик?..

– Заканчиваю! – буркнул фотограф, который с ходу взял такой темп, словно ему дышала в затылок вся вражеская контрразведка. – Януш, слушай… Я тут вижу… и слышал… этот покойник – Кшевец?

– Кшевец, а что?

Фотограф говорил с перерывами, на каждое слово у него приходилось как минимум два щелчка.

– Видишь ли… я как-никак специалист… Фамилия известная. Он фотограф?

– Нет, садовод.

– Ну вот, бери, сам собой восхищаюсь – темп неплохой. А зовут как? Собеслав?

– Нет, Мирослав.

– Ну, значит не тот. Но может быть что-то общее? Собеслав Кшевец, отличный фотограф, портретами не занимается, потому и не прославился. Но вещи у него отличные, ни с кем не спутаешь, лучше его у нас нет.

Комиссар почувствовал, что на него как-то вдруг сразу валится целая гора тяжелой работы, и все срочное, и все надо запомнить. Он схватил записную книжку свидетельницы, предупредил фотографа, что будет кошмарно им нужен, не сказал, для чего, и ринулся в кухню. У двери опомнился, затормозил и вошел достойным шагом.

Габриэла Зярнак все еще сидела у стола за уже выпитой чашкой чая. Вольницкий положил перед ней записную книжку.

– Вот, берите. Говорил же – получите. Постарался поскорей вам ее вернуть. А теперь поговорим.

– Интересно, а что мы делали до сих пор?

Комиссар мог бы признаться, что до сих пор по его вине они говорили хаотично и глупо, а вот сейчас начнется настоящий допрос. Он уже прикинул, как поумнее теперь обращаться с посланным ему небом свидетелем, догадался, почему прихожая засыпана продуктами, но не собирался женщине говорить об этом, чтобы свидетель опять не взбрыкнул. Зачем раздражать свидетеля и настраивать его против себя?

– Во сколько вы сюда пришли? – как можно спокойнее поинтересовался следователь.

Ответ получил в уже привычном духе:

– А я откуда знаю? На часы не смотрела, но было уже темно.

– Давно было темно?

– Да порядочно. Когда куриные грудки из духовки вынимала, уже смеркалось, совсем серым все сделалось, а за продуктами я пошла уже потом. Совсем стемнело, когда я на автобус стояла.

– Долго вы стояли в очереди на автобус?

– Да минут десять стояла, а то и больше. Даже подумала – грудки остынут.

– А потом что было?

– Что было, что было! – проворчала баба, стремительно вскакивая со стула. – Вошла и увидела!!! Езус-Мария, своим глазам не поверила! А эта стерва, сука поганая, гангрена – как закаменелая! Я еще хочу чаю. Вам сделать?

Все это Габриэла выпалила на одной ноте, и на миг бедный следователь струхнул – откажется от чая, так она ему чайником врежет. Поэтому поспешил попросить стакан чая. Похоже, хозяйственные занятия успокоительно подействовали на сестру убитого. Она продолжала сыпать проклятиями, но уже тише, под нос бормотала.

– Давайте теперь вы мне все расскажете по порядку, – вежливо попросил следователь. – Вот вы сказали: «Вошла и увидела!» А как же вы вошли, если в руках была тяжелая сумка? Как вы открыли калитку?

– Никак. Она была открыта. Мне еще странным это показалось, но у нас бывает, замок иногда не защелкивается, а Мирек знал, что я приду, ну и не стал проверять, заперлось или нет. Просто прикрыта была, руки мне не понадобились.

С двумя стаканами чая она уселась за стол и один пододвинула Вольницкому таким жестом, что сразу видно было – думает не о чае. Вольницкий взял свой стакан, понюхал – запах восхитительный. За несколько минут он успел разобраться со временем. Солнце в это время заходило в семнадцать сорок две, в восемнадцать – смеркается, все сереет, в восемнадцать тридцать – темно. Ожидание на автобус, туда дорога, обратно дорога… Господи, да эта женщина пришла сюда почти в самый момент убийства, самое большее – через десять минут после убийства. Если, разумеется, лично не укокошила братишку и едва успела смыть с себя кровь. Смывать пришлось бы много. Да и мокрая ведь она была!

Сердце усиленно забилось, вроде бы все сходится.

– А теперь я попрошу вас хорошенько вспомнить, обдумать и рассказать мне подробно, что же вы увидели войдя.

– А чего мне вспоминать да обдумывать, – гневно заговорила свидетельница, пожав плечами и тоже присаживаясь к столу. – Ведь я ее тут застала, эту преступницу, змею. Тут она стояла, над Миречеком!

– Прямо над… – Комиссар запнулся, не желая произносить слова «убитый», щадя чувства сестры, и решил на этот раз постараться ничем ее не раздражать, а проявлять тактичность. И закончил: – Над вашим братом? Это что-то другое, раньше она стояла, по-вашему…

– Ну не совсем над Миречеком, а немного в стороне, – поправилась Габриэла. – В уголке, у самой двери, к стене прижавшись. Я ее не сразу и заметила, только бедного Мирека…

У свидетельницы сдавило горло, она схватила стакан и спешно сделала хороший глоток кипятку, это еще более ее разозлило, пришлось спасаться с помощью воды из-под крана. Вольницкий содрогнулся, припомнив бесконечные предостережения медиков относительно вредоносности некипяченой воды, которая даже для чистки зубов не рекомендовалась, особенно детям. А вдруг помрет здесь же, и будет у него два трупа. Но обошлось, свидетельница вернулась на место живая и пока здоровая.

– Я думала, ему нехорошо стало, – немного охрипшим голосом продолжила баба, глядя куда-то вдаль. – Или, может, споткнулся и так упал, что голову разбил. Гляжу – нет, голова, почитай, вся разбита. И тут увидела эту убивицу, стоит, гадина, глаза выпученные, и тут что-то со мной такое сделалось – убила бы подлюку, но какая-то я оказалась спутанная… ну, словно кто меня связал. А она стоит…

– Уже не стоит. Что было дальше? Она ушла? Убежала?

– Где там убежала! И не шелохнулась. Вваливается какой-то ирод, агромадный да страшный, хватает ее и утаскивает, ровно смерч какой, а я все спутанная стою, ни рукой ни ногой. Вот с тех пор как звонила в полицию, так с той поры и запутанная вся. А в полицию сразу позвонила.

Комиссар не знал, что и думать. Запутанная вся, связанная по рукам и ногам. Ничего не понятно… От того, что человека связали, он мокрым не будет. Вот разве кто вылил на нее ведро воды.

– А в скорую вы не звонили?

– Аккурат, в скорую, еще чего! Да их до смерти не дождешься. И еще, говорят, по дороге людей давят, как недавно в Лодзи. Полиция скорей приезжает, а я знаю, что они и доктора с собой привозят.