Текст книги "Всем сестрам по серьгам"
Автор книги: Инна Туголукова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
5
Как уж там получилось, неизвестно (как это вообще получается, хотелось бы знать?), но только все отделение уже ведало, что Ленка Силантьева влюбилась в «крутого» из отдельной палаты. И то ли оттого, что Алену любили, нещадно пользуясь ее добротой, безотказностью и искренним стремлением помочь иногда и в ущерб себе, то ли от неистребимого человеческого желания сунуть нос в чужие дела и устроить их на свой лад, а может, от неодолимого интереса к великому таинству любви, но только «травма» бурлила и волновалась, пребывая в веселом подъеме и даже некоторой ажиотации.
Это был спектакль для двух героев, где вдохновенный зритель не просто играл в массовке, а являлся к тому же режиссером, сценаристом и рабочим сцены. И Алена, захваченная водоворотом всеобщего участия, уже и сама поверила, будто что-то действительно происходит не только с ней, но и с ним, с Андреем, придавая каждому слову, взгляду, движению особый смысл, значение и намек.
Ее неудержимо тянуло в отдельную палату, и она использовала любой предлог, реальный и выдуманный, чтобы там появиться, оправдываясь тем, что ведь Викентий Палыч сам просил присматривать за VIP-пациентом, как за близким родственником.
Дома, поздними вечерами, угомонив непоседливую Мими, которая спала в ее комнате (маленький Сашенька обитал у Вали), Алена ложилась на свою узкую кровать и думала, думала, думала об Андрее. Она представляла себя в кольце его рук, ощущая щекой не подушку, а теплую жесткость мужского плеча, слышала горячий, прерывистый шепот, и вздрагивала, и замирала, рисуя себе смелые, виденные на экране и ни разу в жизни не испытанные прикосновения.
Не то чтобы она слыла «синим чулком», свалилась с луны или не далее как вчера спустилась с дерева, вовсе нет. Была и у нее своя любовная история, и не одна, а целых две. Первая случилась еще в школе, а вторая в медучилище. И целовалась она со своими избранниками не хуже других, и даже позволяла им некоторые вольности, весьма, впрочем, незначительные и кратковременные, поскольку, едва дело выходило за рамки легкого флирта, ее чувства не просто остывали, а мгновенно превращались в свою полную противоположность, то бишь ненависть, граничащую с отвращением. Когда подобная метаморфоза приключилась с ней вторично, Алена расстроилась, усмотрев здесь некую закономерность, и испугалась, что так теперь будет всегда, а значит, путь к долгой и счастливой семейной жизни заказан ей самой природой.
Сейчас же, повстречав Шестакова и заново влюбившись в него, уже не виртуального, а живого, хотя и не совсем здорового, Алена вдохновилась надеждой, что уж теперь-то все сложится, как надо – правильно и без эксцессов, потому что как же еще может сложиться с таким необыкновенным, красивым, с таким настоящим мужчиной? Это вам не торопливые, неловкие и неумелые юнцы, потеющие от волнения и нарочито грубые от страха.
Андрей – это совсем другое. Конечно, нельзя сказать, чтобы он был с ней уж слишком галантен. Но может, она сама виновата? Не улыбнется, не посочувствует, ведет себя как фельдфебель в юбке. А с другой стороны, как тут посочувствуешь, если он держит всех на расстоянии вытянутой руки? Хотя девчонки говорят, что как раз на нее-то он смотрит особенным взглядом и явно выделяет из прочего персонала. Да ей и самой кажется, что в последнее время что-то изменилось. Она, конечно, не сможет сказать, что именно, если, допустим, ее об этом спросят, но есть ощущение…
И потом, он взрослый самостоятельный мужчина и – о чудо! – совершенно свободный – ни жены, ни детей, ни даже женщины, которая бы его любила! Потому что, существуй она в природе, такая женщина, она была бы рядом именно сейчас, когда ему так необходима поддержка, сочувствие, помощь, чашка домашнего бульона, кусочек курочки! Ну что такому мужику больничная бурда? Конечно, Викентий его подкармливает, но это же совсем другое…
А какие у него красивые руки – большие, сильные, с рельефными мышцами, переплетенными голубоватыми веревками вен, с широкими жесткими ладонями, и пальцы длинные, с короткими черными волосками на смуглых фалангах, а ногти квадратные, плоские, коротко остриженные, как у хирурга.
Однажды Алена заметила у одного парня отращенный на мизинце длинный острый ноготь, не очень чистый, между прочим, и это показалось почему-то противным до отвращения. Ей вообще претило в мужиках любое проявление женственности. Длинные волосы, например, не всегда к тому же еще и ухоженные, схваченные в хвостик, заплетенные в косичку или распущенные по плечам жидкими прядями. Одно дело – священники, но ведь это как бы и не мужчины в общепринятом смысле слова. Или, допустим, кольца, цепи, серьга в одном ухе. Ну зачем нормальному мужчине украшать себя побрякушками, спрашивается в задачке, если он, конечно, не дикарь из племени мумба-юмба? Чтобы привлечь к себе внимание хотя бы этим, если уж нет ничего другого? Или показать, что он не такой, как все прочие, особый, избранный? А может, это тайный знак, неосознанная демонстрация глубоко запрятанной непохожести, немой призыв к таким же нетрадиционно сориентированным?
Слава Богу, у ее Андрея единственной «немужской» деталью можно считать ресницы – черные, прямые и такие густые, что серо-зеленые глаза в их тени кажутся совсем темными. И когда она встречается с ними взглядом, сердце сладко замирает в ее груди. И нос у него крупный, мужской, не какая-нибудь там жалкая пипочка. А губы… Алена представляла, как он наклоняется к ней, видела мысленным взором его медленно приближающееся лицо и вздрагивала всем телом, покрываясь холодной «гусиной кожей».
Она прижимала руку внизу живота, в том месте, где томление казалось особенно сильным, и наконец засыпала, чтобы ранним утром проснуться все с той же мыслью – о нем, об Андрее. И мысль эта, как ранняя звезда, озаряла тихим светом суматошные утренние часы. И все казалось не в тягость, а в радость – короткая прогулка с Фунтиком Третьим и в дождь, и в ведро, нехитрый завтрак на скорую руку, веселая перебранка с Мими и басовитый Сашенькин рев.
Потом она летела в больницу, как Золушка на огни королевского бала, торопливо переодевалась и спешила в отдельную палату.
– Доброе утро, Андрей Николаевич, – говорила, переступая порог. – Как вы себя чувствуете? – Но в глаза не смотрела, и в голосе сквозил холодок.
Почему так получалось, Алена не знала. На самом деле ей хотелось впорхнуть в палату с веселой улыбкой, милым щебетом и легким кокетством, как это делала, например, Ольга, которой, строго говоря, вообще здесь нечего было делать.
– В десять часов у вас массаж, и с сегодняшнего дня вам назначено ФТЛ, что по-русски означает физиотерапевтическое лечение, – съязвила она, на сей раз выдержав его сердитый взгляд.
– Вот заноза, – с досадой пробормотал Андрей, когда дверь за палатной сестрой с тихим стуком закрылась.
Что-то странное творилось вокруг него, какая-то ерунда. Он слышал за спиной перешептывания и сдавленные смешки, ловил любопытные взгляды и понимал, что центром этого кипения страстей является именно он, Андрей Шестаков, но ему и в голову не могла прийти истинная причина такой популярности. А уж то, что это связано с дерзкой овцой – его палатной сестрой и какими-то якобы существующими между ними отношениями, не привиделось бы и в дурном сне.
Наконец и Викентий Палыч обратил внимание на охваченную оживлением «травму».
– А что это все у нас так окрылились? – поинтересовался заведующий на очередном утреннем обходе. – Нам что, зарплату повысили?
– Как же! Они повысят, – ощерилась старшая сестра. – Догонят и последнее оторвут вместе с руками.
– А чего народ ликует? Что за праздник? День рождения или помер кто?
– Да Ленка Силантьева крутит шашни с этим вашим из отдельной палаты. А остальные лясы точат – обсуждают, как посмотрел да чего сказал. Им что ни делать, лишь бы не работать.
– Шашни? – обомлел Викентий Палыч. – Какие, к черту, шашни?! – возвысил он голос.
– Ну зачем вы, Раиса Ивановна? – поморщилась терапевт. – Нет ведь ничего – разговоры одни.
– Где Силантьева?! – заорал заведующий.
– Известно где, – усмехнулась зловредная Раиса. – С хахалем своим… разговаривает.
Алена уже уходила (и зашла-то на секунду – положить таблетки), когда дверь с шумом распахнулась и в палату ворвался завотделением.
– Силантьева! – набросился он прямо с порога. – Ты что тут делаешь?!
– Чиню велосипедные колеса, – вспыхнула Алена. – Вы разве не видите?
– Ты не умничай! – прикрикнул заведующий. – И чтобы я больше тебя в этой палате не видел! Понято?
– Как прикажете, – гневно поджала она губы.
– Ты мне ноздри не раздувай!
– Мне нет никакого дела до ваших ноздрей, – холодно обронила она и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
– Да-а, этой особе палец в рот не клади, – усмехнулся Шестаков.
Викентий хрустнул пальцами, не скрывая недовольства.
– Андрей, что происходит?
– А что, собственно, происходит? – удивился тот. – Что случилось?
– Зачем ты ее привечаешь?
– Кого?!
– Силантьеву!
– Да ты же сам ее ко мне приставил, как самую здесь у вас умненькую! Забыл?
– Ничего я не забыл. Но я прошу тебя по-товарищески: не трогай ее, не дури девке голову. Это вовсе не то, что тебе сейчас нужно, в твоем настроении. Эта девочка совсем из другой оперы…
– А кто знает, что мне сейчас нужно? Не подскажешь, костоправ? Или тонкие материи не твоя сфера деятельности? Тебе с зубилом сподручнее?
– А чего ты злишься?
– А чего ты лезешь, куда не надо? Влетел как подстреленный. Сам, что ли, глаз на нее положил? Так успокойся, не уведу – не нужна она мне ни в каком качестве.
– Ты, во-первых, не городи ерунды. Я не сплю там, где работаю.
– Свежо предание, – хмыкнул Андрей.
– Во всяком случае, понимаю, когда это можно.
– Ну, допустим. А во-вторых?
– И во-вторых и в-третьих. Здесь нравственность другая, у этой девочки.
– Да какой девочки-то, Господи ты Боже мой! Она уж сама забыла, наверное, когда девочкой-то была! Ей сколько лет-то, по-твоему? Шестнадцать? Так сейчас уже и в шестнадцать, и в четырнадцать…
– Она же все за чистую монету… В общем, – оборвал он себя, – пока она работает в моем отделении, я за нее отвечаю.
– Да что вы все носитесь с ней как с писаной торбой?
– Потому и носимся, что умница, трудяга. Ей бы дальше учиться, а она не может – обстоятельства не позволяют и совесть не дает. Совестливая она, понимаешь? И душа замечательная. А жизнь тяжелая. И ты ей эту жизнь еще больше не осложняй, не ломай ее, я как друга тебя прошу.
– Слушай, Кеша, я не знаю, что тут у вас происходит, – раздражился Андрей, – какой-то сдвиг по фазе, всеобщее помешательство. А может, это у меня крыша поехала вместе с позвоночником. Но одно я могу сказать тебе твердо: мне нет никакого дела до вашей Силантьевой, я ее не соблазнял, в постель к себе не тащил и, уверяю тебя, не потащу под дулом пистолета. Не в моем вкусе твоя высоконравственная подопечная. У меня на нее не встанет, даже если она очень об этом попросит…
6
Этой ночью приснился Андрею странный сон. Странный, потому что, если верить сомнологам, в снах нам является реальная действительность, не считая, конечно, вещих, пророческих. Все, что нас мучает и томит, пугает, влечет, задевает сознание, причудливо вплетается в химерические ночные видения. А приснилась Андрею его палатная сестра Алена Силантьева. Стало быть, странность заключалась в том, что ни мук, ни кошмаров, ни тем более грез и томлений сия особа в нем ну никак не пробуждала. И сознания не задевала никоим образом, как не задевает его муха, жужжащая на оконном стекле. Разве что слегка раздражает самим фактом своего существования. С чего бы тогда приснилась, спрашивается в задачке?
И ведь как приснилась! Под самое утро, когда в крови играют гормоны. Да вот, собственно, и все объяснение! А присниться могла любая из тех, что мелькают перед глазами. Хоть Фаина.
Андрей улыбнулся, представив в своих объятиях могучую экс-чемпионку по лыжам. Конечно, во сне все переживаешь точно так же, как наяву, и на следующий день смотришь на виртуального партнера другими глазами, словно выискивая на его лице тайные следы пережитого совместно наслаждения.
Дверь с тихим скрипом отворилась, и Шестаков заинтересованно встрепенулся, но в палату, вопреки ожиданиям, громыхнув ведром, вошла Фаина.
– Занятный старик лежит у нас в шестой палате, – сообщила она вместо приветствия. – Восемьдесят пять лет. Попал под самосвал. Три ребра сломал и морду поцарапал.
– Это, конечно, занятно, – согласился Андрей.
– Да это я так, к слову! – досадливо отмахнулась Фаина. – Ты слушай дальше. «Я, – говорит, – до ста лет обязательно доживу. Дал себе такую жизненную установку». И, слышь, сядет и бормочет: «Я молодой, сильный, здоровый, все смогу, все у меня получится!» Медитирует, значит. А в перерывах шарики воздушные надувает.
– Крыша, что ли, поехала?
– Это у вас у всех крыши поехали, – обиделась за старика Фаина. – А у него-то как раз на месте. Ему врач велела шарики надувать, он и надувает – легкие вентилирует. И такой деликатный! «Простите, – говорит, – великодушно, если я храпел. Вы в следующий раз толкните меня, не стесняйтесь». Вот что значит истинная-то интеллигенция! И старый он, и больно ему, а никого своими проблемами не обременяет – все сам.
– Можно подумать, что здесь кого-то можно особенно обременить, – хмыкнул Андрей.
– А вот ты заметил, чем больше к тебе человек лезет, тем меньше ты хочешь ему помогать, и наоборот. Вот старику этому помогать хочется. А молодые лежат куча кучей, то им подай, это принеси. Тьфу!
– Я вас, кажется, своими проблемами не обременял, – холодно заметил Андрей.
– А я про тебя ничего и не говорю. Я тебе про человека рассказываю, про его жизнестойкость. А ты все на свой счет принимаешь, на себя примериваешь. О помощи попросить не стыдно. Стыдно потерять волю к победе и плыть, как дерьмо по течению.
Фаина, сердито направившись к двери, собралась было еще что-то добавить, но тут в палату влетела Ольга, и нянечка удалилась, бормоча себе под нос и презрительно кривя губы.
– Ну, как мы себя чувствуем? – пропела Ольга обычный больничный речитатив.
– Вам лучше знать, как вы себя чувствуете, – сухо ответствовал Шестаков.
– Мы, как обычно, лучше всех! – заверила Ольга, ничуть не смущаясь демонстративной холодностью больного. – Отныне я ваша палатная сестра. Прошу любить и жаловать. А Ленку вашими молитвами разжаловали в рядовые. И чем уж она вам так не угодила, не знаю.
– Я не имею к этому ни малейшего отношения, – угрюмо открестился Шестаков.
– Так уж и не имеете? – усомнилась Ольга. – А что же тогда на нее Викентий взъелся? Всех собак спустил…
– Послушайте, вы что, сюда поговорить пришли? – сердито опустил он газету.
– Ни Боже мой! Что же, мне больше поговорить не с кем? Я сюда пришла пригласить вас в клизменную. Клизму вам будем ставить.
– Это еще зачем? – вскинулся Андрей. – Что за глупости?!
– Клизма – это не глупости, а очень важная процедура, – назидательно заметила Ольга. – Завтра у вас снимок поясничного отдела, так что пойдемте побыстрее, а то сейчас народ подвалит, придется в очереди стоять.
В клизменной она сняла со стены кружку Эсмарха, наполнила ее теплой водой из-под крана и повернулась к Андрею:
– Ложимся на бочок, сгибаем ножки и расслабляемся.
– Послушайте! – раздражился Шестаков. – Что у вас за дурацкая манера говорить во множественном числе? Вы что, хотите прилечь рядом со мной?
– Хочу, – доверительно поделилась Ольга, прижимая к груди кружку, – но не могу. Так что ложитесь пока один.
– А наконечник стерилизовать вы не собираетесь?
– Зачем? – искренне удивилась медсестра. – Я же вам первому делаю!
– А вчера, позавчера никому не делали? Что-то я не заметил, чтобы вы вскрыли новую упаковку.
– Так я же вам его не в рот совать собираюсь! Какая разница…
На этом интересном месте диалог прервался, потому что в коридоре послышался шум, который, стремительно приближаясь, то распадался на отдельные взволнованные голоса, то вновь сливался в единый жиденький хор.
– Посидите пока! – плюхнула она в раковину кружку. – Я сейчас быстренько разведаю, что случилось, и назад прибегу…
А случилось вот что. В травматологическом отделении, кроме Викентия Палыча, работали еще два хирурга – Олег Иванович Черемушкин и Александр Борисович Семенов. Все трое под стать друг другу – могучие красивые мужики и замечательные врачи.
В тот день дежурил Семенов, а Черемушкин, подавив после сытного обеда диван, поехал на каток в Серебряный Бор за женой и дочкой. Смеркалось, над ледовым полем сияли огни, кружились в морозном воздухе снежинки, и гремела веселая музыка. И настроение сразу стало приподнятым и ностальгически детским. И чего он сам-то не купит себе коньки?
Черемушкин двинулся вдоль снежной кромки, высматривая в пестром калейдоскопе конькобежцев своих девчонок, неловко оступился и упал, рухнул всеми своими девяноста пятью килограммами. Он сразу понял, что сломал лодыжку, а вернее, две: латеральную малоберцовой кости и медиальную большеберцовой, если уж изъясняться строго по-научному.
Никто на корчащегося в снегу мужика внимания не обратил, на помощь не бросился, и Черемушкин, страстно матерясь, пополз к ближайшему от катка кафе. Здесь Олег Иваныч попросил телефон и позвонил в родное отделение дежурному Семенову, а кому же еще?
– Сашка, – сказал он, вытирая платком вспотевший лоб, – я лодыжку сломал. Бери машину…
– Ты дома?
– В Серебряном Бору, в кафе возле катка.
– Еду.
Семенов выскочил во двор, рванул с места новенькую «десятку» и помчался на выручку, но дальше стоянки его не пустили, несмотря на белый халат, объяснения и даже деньги.
– Вызывайте «скорую помощь», – монотонно твердил бесстрастный охранник.
Семенов, кляня его в душе последними словами, припарковался, вылез из машины, гневно хлопнул дверцей, поскользнулся, упал и тоже сразу понял, что сломал голень (как потом выяснилось, перелом оказался не простой, а винтообразный – высшей степени сложности).
– Вызывай «скорую», придурок, мать твою за ногу! – заорал он срывающимся от дикой боли голосом. – Скажи, Семенов из шестьдесят седьмой «травмы»…
«Скорая» приехала быстро, обоих страдальцев привезли в родное отделение и положили рядом в одной палате. Через час прибыл разъяренный Викентий и, как по тревоге, весь прочий персонал в полном составе.
Это уж потом над происшествием потешалась вся больница, а пока могильную тишину отделения сотрясал лишь неистовый рык заведующего. Он, конечно, и прежде не лез за словом в карман, но на сей раз превзошел самое себя. Впрочем, понять Викентия Палыча было не так уж сложно: оба хирурга выбыли из строя в самый разгар травматического сезона, и он остался один на один с не оскудевающим потоком страждущих и жаждущих подмоги. А ведь никто сей поток в другое русло не направит и отделение не закроет не то что полностью, даже частично. Так что придется переходить на военное положение, и прости-прощай относительно нормальная человеческая жизнь. А все из-за этих двух дуболомов! Черт бы их всех побрал, вместе взятых!
Поздним вечером Викентий пришел в палату Шестакова, сел на стул, привалившись к стене натруженной за две операции спиной, уронил на колени большие тяжелые руки.
– Ну что, не всех еще разогнал? – усмехнулся Андрей.
– Да-а, – вяло отмахнулся Викентий.
– Ты че разбушевался-то?
– Че-че, – передразнил тот. – Хрен через плечо.
– Понятно.
– Да ничего тебе не понятно! Понятно ему…
– Ну так объясни по-человечески!
– Да не вовремя все это случилось. Некстати.
– Это всегда некстати. Разве несчастье предугадаешь? – философски заметил Шестаков. – А вот спровоцировать можно.
– Можно, – согласился Викентий и посмотрел задумчиво, словно размышляя, стоит ли делиться с приятелем своими проблемами.
– Ну, давай, давай рассказывай, – поторопил Андрей. – Что там у тебя приключилось?
– Нет! – принял решение Викентий Палыч и даже хлопнул ладонями по коленям, будто точку поставил. – Завтра поговорим. Устал…
И кто знает, как бы могла устроиться дальнейшая жизнь очень многих людей, не отложи он этот не обязательный в общем-то разговор на завтра. Но он его отложил, и случилось то, что случилось.
7
Этот день Алена запомнила во всех подробностях: каждое слово, каждый взгляд – все, до последней детали.
Будильник отвратительно запиликал, она прихлопнула его как назойливую муху и тут же снова заснула. Имела право – накануне вечером позвонил Викентий Палыч, попросил сегодня отработать сутки. Значит, можно прийти попозже. Но поспать, увы, не удалось.
– Дочка, – заглянула в комнату Валя, – отведешь Сашеньку в садик?
– Конечно, – сказала Алена и даже вздохнуть себе не позволила. – Конечно, отведу.
Она растолкала сладко посапывающую Мими, и та в отместку первая залетела в ванную и засела там насмерть.
– Сашенька, – позвала Алена. – Иди, я тебя умою.
Тот вышел в коридор с умильной ангельской улыбкой и незамедлительно пнул мирно спящую Фису. Кошка подпрыгнула как ошпаренная и спряталась под диван.
– Сашенька! – огорчилась Алена. – Зачем ты обижаешь кошку? Разве можно бить животных? Разве тебя когда-нибудь били?
– А разве он животное? – осведомилась из ванной Мими.
– Били, – набычился Сашенька.
– Кто это тебя бил?!
– Ты! – уличил племянник.
– Я?! – изумилась Алена. – Когда это я тебя била?!
– Ты била меня ротом, – сообщил Сашенька и поднял полные укора небесно-голубые глаза.
– Я тебя не била, а ругала за то, что ты рисовал на обоях. Зачем ты рисовал на обоях? У тебя же есть альбомчик.
– Так красивше, – снисходительно пояснил юный художник.
Он был очень славный – беленький, смешливый, такой родной, теплый человечек. В свои два с половиной года Сашенька тянул на все четыре. Видимо, неведомый юрист был настоящим богатырем.
…Они не прошли еще и половины пути до детского сада, а сил уже не осталось.
– Сашенька, – предложила Алена, – давай пойдем за ручку? Все люди скажут: «Вот какой хороший мальчик – маленький, а шагает своими ножками».
– Не-ет! – отказался хитрец. – Так лучше. Все люди скажут: «Вот какая хорошая мама – несет на ручках своего маленького мальчика!»
– Я твоя тетя, – поправила Алена. – А мама – Наташа.
– Нет! – крикнул Сашенька. – Ты! Ты моя мама! – И приготовился заплакать…
Потом Алена вернулась домой, они завтракали, и Мими, уплетая овсяную кашу, смешно рассказывала, как Сашка Семин упал с парты на уроке литературы.
На работе Алена первым делом навестила Семенова с Черемушкиным и привычно закрутилась в хороводе больничных будней, а пробегая мимо отдельной палаты, даже головы в ее сторону не поворачивала. Этот тип оказался еще хуже, чем она о нем думала! Нажаловался на нее заведующему! А что она такого сделала? Не позволила вытирать о себя ноги? И что он, интересно, наплел, что Викентий так возбудился и даже к палате не велел подходить на пушечный выстрел? Да ради Бога! Не очень-то и хотелось…
Алена домывала в перевязочной пол, когда туда ворвалась возбужденная Ольга.
– Я ее по всему отделению с собаками ищу, а она тут горбатится! Бросай свои тряпки!
– А что случилось-то? Пожар?
– Вероника приехала!
– Ой! – обрадовалась Алена. – Я уже заканчиваю. А где вы?
– В клизменной. Давай приходи.
Раньше Вероника была девушкой с комплексами. Вернее, с одним, но большим, вынуждающим ее каждодневно, а то и по нескольку раз в день болезненно осознавать свою неполноценность, заключающуюся пусть в единственном, как она считала, но зато существенном недостатке – ее фамилии.
Вероника Нога – вот как ее звали. Не слишком благозвучное семейное наименование и довольно редкое, можно даже сказать уникальное. Лично Веронике была известна еще только одна женщина с подобной фамилией – Яга Костяная Нога. Хотя и непонятно, к чему такая конкретизация? Видимо, для красного словца.
Интересно, какой выдающейся конечностью отличился ее далекий пращур, чтобы получить эдакую кликуху и осчастливить ею теряющуюся в веках вереницу потомков? Хорошо еще, что особо отличилась именно нога, а не какой-нибудь другой, более пикантный орган, например, из срамной области. Спасибо предку, что она также не Глотка или, допустим, Кишка. Хотя как могли узнать соплеменники, что у человека есть необыкновенная кишка, достойная стать наследственным именем целого рода? Если только при вскрытии.
Хотя и здесь есть свои красивые термины. К примеру, гаустра. Каково? Вероника Гаустра! Что-то испанское, таинственное, жгучее. Никто ведь не знает, что на самом деле это обозначает вздутие ободочной кишки. Ну, или почти никто…
Конечно, в детстве ее нещадно дразнили. А многие и по сей день не отказывали себе в маленьком удовольствии высказаться на сей счет и называть ее исключительно по фамилии. Например, старшая сестра Раиса Ивановна.
– Ты чем это делала? Руками? – сурово интересовалась она, прозрачно намекая, что подобное безобразие Вероника могла сотворить только ногой.
Когда она была маленькая (Вероника, естественно, а не Раиса Ивановна, которая, похоже, и на свет-то появилась сразу в почтенном возрасте, с черной «халой» на голове, колючими глазками и поджатыми тонкими губами), так вот, в те далекие годы у мамы была подружка Наташа Коновалова, и Веронике она очень нравилась – всем, в том числе и фамилией.
– Хочу, чтобы мою дочку звали Коновалова, – размечталась как-то шестилетняя Вероника.
Уж ежели ее постигла столь горькая участь, то хотя бы дочку уберечь.
– Это возможно только в том случае, если у твоего мужа будет такая фамилия, – объяснила мама.
Это стало настоящим откровением! Сияющим лучом надежды, пробивающим плотную завесу неприятностей и указующим выход.
– Хочу, чтобы у меня был муж Коновалов и чтобы он был красивый, – задумчиво сказала Вероника.
И провидение (или кто там, интересно, нас подслушивает?) уловило ее молитву, но, видимо, краем уха, потому что вняло ей только наполовину.
Но ведь жизнь такая непредсказуемая! Ты ждешь от нее награды, а она тебе по лбу, а с другой стороны, там, где видятся одни неприятности, на поверку гнездится счастье.
Как и всем прочим закомплексованным людям, Веронике повсюду мерещились насмешки, шуточки и намеки на ее экзотическую фамилию. Наверное, поэтому у нее и с парнями не слишком получалось. Конечно, она очень ждала того счастливого момента, когда к ней придет настоящая любовь, но не отстраненно, как, например, Ленка Силантьева, мечтательница и домоседка, а заинтересованно, деятельно, с огоньком – ходила на дискотеки, на разные вечеринки. Похвастаться особо было нечем, но ведь игра только начиналась…
«Любовь нечаянно нагрянет, / Когда ее совсем не ждешь», – поется в хорошей старой песне. И это правильно, как говаривал незабвенный Михаил Сергеевич Горбачев.
Ну кто, скажите на милость, ожидает любви, например, в перерывах между уколами, когда перед глазами маячат, сменяя друг друга, одни только пятые точки? Разве что последняя идиотка.
Вероника сделала семь уколов, переезжая с тележкой из палаты в палату, а восьмой сделать не смогла – больного на месте не оказалось.
– Где он? – строго спросила Вероника.
– А что, уже и в туалет отойти нельзя? – заступились соседи по палате.
– Отойти нельзя только в мир иной. В туалет можно, – разрешила она. – Но теперь пусть сам в процедурную приходит. Я его здесь дожидаться не стану. И скажите, чтоб поторопился – у меня смена кончается. Опоздает, вообще без укола останется.
Она уже и думать о нем забыла, когда в процедурную, коротко стукнув, вошел мужчина ее мечты. И так он был хорош, так хорош, что Вероника растерялась и зачем-то сурово спросила:
– Как ваша фамилия?
– Колбаса, – ответил мужчина ее мечты.
– Как? – задохнулась Вероника. – Как?!
– Колбаса! – весело повторил тот и расцвел лучезарной улыбкой.
И тогда она прыгнула на него, как кошка.
Они выпали из процедурной прямо под ноги заведующему отделением. И когда в ходе блицразборки выяснилось, что фамилия больного действительно Колбаса, Вероника расстроенно прошептала:
– Я думала, что он надо мной издевается…
– А мне плевать на то, что ты думаешь, меня волнует, что ты делаешь, – бушевал Викентий Палыч.
– Это она из-за своей фамилии бесится, – снисходительно пояснила старшая сестра. – Все ей кажется, что дразнят…
– А как ее фамилия? – заинтересовался пострадавший, осторожно касаясь расцарапанной щеки.
– Нога!
– Нога?! – изумился он и заржал как конь, обнажая ядреные белые зубы.
И тогда она кинулась на него снова.
Через два месяца они поженились, и на свадьбе гуляло все отделение. Вероника оставила свою девичью фамилию, и, поскольку все познается в сравнении, она больше не казалась ей такой уж неприемлемой.
Семен Колбаса был хирургом-стоматологом, а в травматологическое отделение его привела довольно-таки забавная история.
К нему на прием пришел классического вида браток – пивной живот, златая цепь и пальцы веером, – и Семен, удалив страдальцу зуб, заодно вывихнул ему челюсть, по всем признакам неоднократно и сильно битую. А поскольку обезболивание еще действовало, наработанным приемом тут же вернул ее на место в полной уверенности, что пациент не заметил ничего необычного. Но многоопытный браток смекнул, в чем дело, и на прощание погрозил врачу толстым волосатым пальцем.
Семен давно забыл о нем и думать, когда к концу приема браток, трагически мыча, опять ввалился к нему в кабинет с вывихнутой челюстью и выразительной жестикуляцией.
Немало изумленный эскулап провел обезболивание и, забыв в ажиотаже обмотать полотенцем руку, еще раз вправил многострадальную челюсть. Но тут браток непроизвольно защемил рот с такой нечеловеческой силой, что в глазах у врача потемнело.
С «укушенной рваной раной первого пальца правой кисти», как было записано в истории болезни, а также повреждением подлежащего нерва Семен Колбаса и загремел на больничную койку.
Но это был еще не конец истории. Последний сокрушительный удар браток нанес ему на следующий день, появившись в палате с двумя огромными пакетами жратвы и всевозможных напитков.
– Ты, эта, не серчай на меня, кореш, ну, что я пасть-то захлопнул. Я сам не понял, как это случилось, – винился он, выкладывая на тумбочку зажаренную в духовке курицу, котлеты, батон копченой колбасы, головку сыра «Тильзитер», кусок буженины, сочные ломти «Тамбовского» окорока, маринованные огурчики, свежие помидоры, пучок зеленого лука, фрукты, воду, водку, боржоми и двухлитровую упаковку сока «Моя семья».
– А как получилось, что ты второй раз челюсть вывихнул? – затрепетал ноздрями холостой Семен, вдыхая божественный аромат домашней снеди.
– Ты не поверишь! – хохотнул браток. – Я пацанам рассказывал – все в лежку валялись. Прихожу я, эта, домой, открываю почтовый ящик, а там извещение из венерического диспансера: приглашаем, мол, гражданина Скворцова П.П. – меня, значит, – на обследование по поводу сифилиса. Вроде я с кем-то контактировал, с больным, значит. Ну, то есть какая-то падла меня заразила. Ты понял?! Я охренел. «Ни фига себе, – думаю, – неделя начинается! То зуб, то сифилис». Поднимаюсь домой и Зинке, своей жене, значит, бумажку эту показываю. А сам, эта, слова сказать не могу, ну, будто замкнуло меня на хрен. А Зинка бумажку прочитала, руки в брюки, ну, ты, говорит, блин, даешь! И так мне обидно стало, прям до слез. Схватил я ее за грудки. «Это ты, – ору, – сука, даешь, а я потом лечусь!» А она мне хрясь по морде! Ну и выбила челюсть…
