Текст книги "Всем сестрам по серьгам"

Автор книги: Инна Туголукова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

2

– Силантьева! Что ты делаешь?!

– Окно мою. А вы думали, вниз хочу сигануть?

– Ты мне не остри! Не отделение, а театр сатиры, иху мать.

– Вы же сами просили палату подготовить, Викентий Палыч!

– Но не окно же мыть в ноябре!

– Да через такое окно здоровый поглядит – заболеет.

– Ну ты как хочешь, а к двенадцати палата должна быть готова. И не ври потом, что это я тебя окна мыть заставил.

– Я успею, Викентий Палыч, вы не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь. Это ты волнуйся. И поосторожней! Сорвешься вниз, кто с тобой возиться будет?

– Вот вы и будете, – улыбнулась Алена. – Вы же у нас профессор.

– Мои услуги дорого стоят, – усмехнулся Викентий. – Тебе не по карману.

– Что ж вы мне, бесплатно не сделаете?

– Тебе… сделаю, – многозначительно пообещал завотделением.

– Викентий Палыч! Вас к телефону! – сунулась в палату Ольга.

– Кто?

– Какой-то мужчина.

– «Какой-то мужчина», – язвительно передразнил Викентий. – Сколько раз можно повторять, чтобы спрашивала, кто звонит?! Вот уволю к чертовой матери, будешь пирожками у метро торговать. Самое там тебе место. Не отделение, а театр сатиры какой-то! – гневно хлопнул он дверью.

– По-моему, он под тебя клинья подбивает.

– Да ты что, Ольга! Он же мне в отцы годится!

– Да хоть в деды. Пока у самца клин работает, он будет его подбивать.

– Ну что за глупости!

– Никакие не глупости. Он мужик что надо. Под него любая ляжет.

– Вот ты и ложись!

– А я уже лежала. Мне понравилось.

– Да ты что?! – ахнула Алена. – А мне ничего не сказала.

– Ты же не любишь такие разговоры.

– Я рассказывать не люблю, потому что… нечего, а слушать мне нравится.

– Что же ты, так и будешь до гробовой доски только слушать?

– Ладно, Ольга, ты иди, а то я и правда не успею.

– Давай помогу.

– Не надо, я сама управлюсь.

К половине двенадцатого все было готово, и Алена с гордостью распахнула перед заведующим дверь.

– Это что еще за будуар? – рявкнул Викентий. – Здесь мужик будет лежать, а не красная девица!

– А по-вашему, мужик может лежать только в луже под забором? – удивилась Алена.

– Ты не остри! – прикрикнул Викентий. – Клара Новикова. Что это за плюшевые медведи? Где ты их набрала в таком количестве?

– Ну, дарят же больные. Всего-то три штуки.

– А зачем сюда притащили?

– Он посмотрит и вспомнит о доме. Ему будет приятно.

– Боюсь, о чем, о чем, а о доме ему как раз меньше всего вспоминать захочется.

– Почему? – заинтересовалась Алена.

– Потому что тебя это совершенно не касается.

Алена поджала губы и направилась к двери.

– Вернись, Силантьева, – остановил ее Викентий. – Я еще не закончил. Сейчас сюда приедет мой товарищ с межпозвоночной грыжей. Ты пригляди за этой палатой. Ну там, загляни лишний раз. В общем, как за близким родственником. Понято? А игрушки забери. Нечего здесь пыль разводить. Домой отнеси, племянникам.

– Откуда вы знаете про племянников? – удивилась Алена.

– А я все про всех знаю – должность у меня такая. Ты это запомни на всякий случай, – усмехнулся Викентий.

Дверь открылась, и в палату вошел мужчина.

Она узнала его сразу, хотя видела только однажды мельком. Он стоял у сверкающей черной машины в распахнутой куртке и разговаривал с Викентием Палычем. Была весна со всеми присущими ей атрибутами: ослепительным солнцем, высоким синим небом, теплым пахучим ветром и тем смутным томлением в груди, которое бывает только в апреле.

Она поздоровалась севшим вдруг голосом и на мгновение встретилась с ним глазами. С тех пор придуманный герой ее будущей счастливой жизни являлся ей в образе именно этого случайного мужчины: распахнутая куртка, растрепанные ветром волосы, открытая улыбка и тонкие лучики морщинок в уголках прищуренных глаз.

Сейчас темные волосы были коротко острижены, а губы плотно сжаты, но она все равно мгновенно его узнала, мучительно покраснела, задохнулась и даже рот открыла, потрясенная. И тут же стала похожа на румяную гуттаперчевую куклу с круглыми, распахнутыми глазами.

– Познакомься, Андрей, это Леночка, твоя палатная сестра, самая тут у нас умненькая.

– Неужели? – усомнился тот, окидывая ее хмурым, равнодушным взглядом. – Ну-ну…

И это недвусмысленное «ну-ну», оскорбительная суть которого не оставляла сомнений в оценке ее умственных способностей, немедленно отрезвила Алену. Она закрыла рот и метнулась к двери.

– Сначала заберите отсюда весь этот зверинец, – сурово приказал вновь прибывший.

Она вернулась, сгребла медведей в охапку и уже в коридоре из-за неплотно прикрытой двери услышала:

– А посимпатичней девицы у тебя не нашлось?

– Перестань, Андрей, – заступился Викентий Палыч. – Это лучшая моя медсестра. Я понимаю твое нынешнее неприятие женщин, но тебе с ней не спать, а лечиться. Она лучше всех здесь уколы делает. Так что не ищи приключений на свою задницу.

«Вот, вот», – мстительно подумала Алена. Недавнее очарование рассыпалось в прах. Герой ее девичьих грез оказался банальным женоненавистником, злобным и пошлым. А главное, тупым как сибирский валенок! Составить представление о человеке по одежке и тут же принять его за аксиому!

Можно, конечно, категорически отказаться от его палаты. Но она не сделает этого. В конце концов, больных не выбирают. Вот она и будет относиться к нему как к больному. На голову. И тогда посмотрим, кто из них умнее.

Эмоций было так много, что требовалось немедленно поделиться ими с верной подругой.

– Оль! – начала она сразу с порога. – Ты помнишь, я тебе рассказывала про мужика, который разговаривал с нашим Викентием у главного корпуса? Еще весной…

– Припоминаю.

– Его положили в отдельную палату. Только что. И Викентий поручил мне за ним приглядывать.

– Иди ты!

– Ей-богу.

– Ну, и как он?

– Редкостная сволочь. Самоуверенный, грубый хам.

– Ну, мы ему рога-то пообломаем. А заодно и копыта!

– Главное, не перестараться, чтобы он их тут у нас не отбросил, – невесело пошутила Алена.

– А чего ты, собственно, так возбудилась-то, подруга дорогая? Лица на тебе нет.

– Да сама не знаю. Дай, думаю, возбужусь…

– Но что все-таки случилось?

– Да ничего не случилось! Просто меня возмутило его отношение, вот этот отвратительный тон, знаешь, каким говорят с прислугой.

– Умный человек и с прислугой ведет себя достойно.

– Вот я об этом и говорю.

– Мужика тебе надо хорошего, вот что, – завела свою старую песню Ольга. – И никаких проблем.

– Ну что за глупости, Оль? Нашла тоже панацею…

– Ничего не глупости, – перебила та. – Живешь в дурацком вымышленном мире, придумала себе героя, а переживаешь, будто он и правда имеет к тебе какое-то отношение. А он обычный хам. Ты же не станешь обижаться на собаку за то, что она тебя на улице облаяла? Ну вот! Относись к нему как к собаке.

– Собак я люблю.

– Тогда относись как к козлу. Думаешь, он видит в тебе женщину? Ничего подобного! Ты для него даже не человек – обслуга. И надо было сразу поставить его на место.

– Вообще-то это должен был сделать Викентий Палыч.

– Силантьева! – заглянул в процедурную заведующий. – Зайди ко мне.

– Видала? – удивилась Ольга. – Стоит черта помянуть, а он уже тут как тут. Потом расскажешь.

Но рассказывать Алена ничего не стала, потому что Викентий чуть приподнял перед ней завесу над личной жизнью своего друга. И значит, это была уже чужая тайна.

3

Андрей Шестаков развелся с женой. Шел он к этому долго и мучительно, а когда наконец решился и лед, как говорится, тронулся, испытал такое невероятное облегчение, такую радость, будто из затхлой комнаты на волю, будто груз неподъемный с плеч, ярмо с затекшей шеи. Но одна мысль, пульсируя тоненько, как нерв на больном месте, портила эту радужную картинку: «Предал я свою Марию, предал, предал, предал…» И мысль эта, свиваясь в клубочек, утянула за собой и невероятное облегчение, и радость, и иже с ними…

Познакомились они пятнадцать лет назад. Он тогда был на спортивных сборах под Астраханью. Стояла немыслимая жара, а на соседней с лагерем бахче лежали на горячем песке тугие темно-зеленые арбузы. Сторожил арбузы одноногий старик с ветхой берданкой и двумя свирепыми волкодавами, которые, собственно говоря, и служили единственной, но неодолимой преградой.

Странно, но мысль просто купить арбузы даже в голову никому не приходила. Их требовалось непременно украсть или на худой конец добыть какой-нибудь невероятной хитростью. Видимо, в этом случае арбузы становились гораздо вкуснее.

Удача улыбнулась за день до отъезда. Они увидели, как от бахчи на велосипеде катит мальчишка и на руле у него с обеих сторон болтаются в авоськах два арбуза. А тренер у них был большой хохмач, хоть и не молодой уже мужик. Сорвал он парнишку с велосипеда и говорит:

– Что ж ты, парень, арбузы воруешь? А еще, наверное, пионер. Не стыдно тебе?

Тот в слезы:

– Да что вы, дяденька! Мне арбузы дедушка дал. Он у нас сторожем на бахче работает.

– А как твоего дедушку зовут?

– Евгений Кузьмич Каляев.

– А где же он ногу свою потерял?

– Дак это еще в войну. На Курской дуге и потерял…

– Ну, езжай, сынок, – отпустил его тренер. – Хороший мальчик…

Не успел внучок скрыться из виду, как тренер наладился к деду. С собой прихватил троих парней покрепче.

Старик вышел навстречу, в руках ружьишко, по бокам волкодавы клыки скалят.

– Что надо? – спрашивает.

А тренер ему:

– Женька? Каляев? Да ты ли это? Глазам не верю!

– Что-то не припомню, чтобы мы с тобой на брудершафт пили.

– Да как же! – разводит руками тренер. – Неужто я ошибся? Мы же вместе на Курской дуге… Тебе еще там ногу…

– Николай? Михеев?! – ахнул сторож. – А я сразу и не признал – лет-то сколько прошло! Вот это встреча!

После объятий, долгих воспоминаний сторожа и вдохновенного тренерского вранья растроганный Кузьмич сказал:

– Ребята! Берите арбузы! Сколько унесете – все ваши…

Крепкие парни, а с ними и тренер ловко скинули спортивные трико и плотно набили их арбузами.

Это была настоящая оргия, арбузная вакханалия, торжество плоти над разумом, но не пропадать же добру! Они съели все до последнего кусочка, смакуя подробности веселого розыгрыша и оставив после себя кладбище корок. А потом за ними пришел автобус, в котором уже сидели девушки-баскетболистки, и два часа тащился по ровной, как стол, обожженной солнцем степи, пока не въехал в унылый пыльный городок.

Они вывалились из дверей с напряженными красными лицами и заметались по площади в поисках туалета, которого здесь отродясь не бывало, да и быть не могло по определению. Выход, простой до гениальности, нашел, как всегда, тренер, указав рукой на длинное административное здание. Они ломанулись туда всей командой, и испуганный вахтер, кивнув в сторону бесконечного темного коридора, успел только крикнуть вслед:

– Последняя дверь направо!

Но кто ж его слышал? Они неслись как стадо бизонов, впереди бежал тренер. И в конце коридора, уже с приспущенными штанами, рванул дверь и влетел в просторную, светлую комнату, как потом оказалось, бухгалтерию. Восемь женщин подняли от бумаг свои головы. Сзади, весело матерясь, напирала команда.

– А… Марья Ивановна здесь работает? – нашелся тренер, судорожно подтягивая штаны под натиском нетерпеливых подопечных.

Потрясенные женщины дружно взметнули руки в направлении дальнего столика у окна. Его юная обладательница покраснела как маков цвет. В глазах у нее полыхал ужас.

– Вам привет от Раи, – сказал тренер. – Из Усть-Каменогорска…

Через час они уехали, то есть уехал автобус с командой и девушками-баскетболистками, а он, Андрей Шестаков, остался. Тренер хотел было вразумить заблудшего питомца, но, взглянув на его лицо, только махнул рукой.

– Смотри, – предупредил строго, – через три дня не появишься, отчислю из команды к чертовой матери.

Андрей часто потом думал: что это было? Что это вообще такое – любовь с первого взгляда? По каким тайным признакам, какими неведомыми органами в одно мгновение определяется, что именно без этого человека дальнейшая жизнь не представляется возможной, лишается прелести и смысла?

Интересно, на чем вообще зиждется это чувство, рожденное без участия разума? На сексуальном влечении? А разум включается только потом, когда все проходит или ослабевает настолько, чтобы можно было его услышать?

Впрочем, в ту чудесную пору Андрей не склонен был философствовать. Он действовал, и так успешно, что в Москву они приехали вместе.

Маня оказалась застенчивой, милой, хорошей женой и отличной хозяйкой. Два года жили с его родителями и братом, потом перебрались в собственную кооперативную квартиру. Здесь она наладила тот быт, к которому привыкла в своем маленьком и пыльном степном городке: коврики, салфеточки, неумолкающий динамик и кошка Муся.

Она умела и любила готовить и, собственно, только этим и занималась. А приглашая его к столу, с улыбкой Моны Лизы доставала из морозилки бутылку водки и, прежде чем поставить на стол, протирала фартуком запотевшее стекло, как это делали, наверное, ее мать и бабушка, и прабабка.

Андрей водку не пил, не любил состояния расслабленной идиотии, как говорил отец, а Маня выпивала рюмочку-другую и становилась румяной, раскованной, пела задушевные степные песни и потом, в постели, ошеломляла его своей неистовой изобретательностью.

Сначала он посмеивался над ней, пока это было забавно – чудесное превращение стеснительной Мани в разгульную вакханку. Но скоро стало не до смеха.

Беда была еще и в том, что их связывала только постель. Когда страсть истаяла, выяснилось, что они абсолютно чужие, разные люди, которым нечего сказать друг другу. Наверное, из-за отсутствия общего прошлого, истории отношений, постепенного узнавания и взаимопроникновения, в результате которого людей намертво притягивает друг к другу. А скорее всего они просто оказались разного поля ягодами.

Теперь его раздражало в ней все: коврики и салфеточки, обильная и вкусная еда, от которой он неудержимо полнел, дурацкая застенчивость, а главное, неодолимое пристрастие к алкоголю, которое уже явно прочитывалось на ее подурневшем лице. И этот кислый, тошнотворный запах изо рта!

Ела она теперь мало и сильно исхудала, усохла, словно мумифицировалась. Но была по-прежнему опрятной и квартиру содержала в чистоте – все свои салфеточки и коврики, и готовила так же обильно и вкусно.

Они почти не разговаривали и не смотрели друг на друга, но как-то он все же заметил зияющие черные дыры у нее во рту и сказал раздраженно:

– Сходи к стоматологу и сделай зубы. Ты же еще молодая женщина!

Но она только улыбалась своей дурацкой улыбочкой Моны Лизы – не разжимая губ и глядя куда-то сквозь него или в глубь себя. И это раздражало еще больше, словно она знала о нем что-то постыдное, но прощала, потому что любила.

Он начал собственное дело, работал много и напряженно, домой приходил поздно, только ночевать, и Маня перестала готовить.

Однажды глубокой ночью, проходя мимо спальни в свой кабинет, где давно уже существовал автономно, он услышал странные звуки и вошел в комнату, в спертый воздух, насыщенный миазмами перегара. Маня лежала на спине и храпела, отфыркиваясь, как лошадь.

«О Господи! – подумал Андрей. – За что мне все это? Зачем? Какого черта?!»

Вот тогда он и принял свое окончательное решение. И утром, когда Маня встала, чтобы, как обычно, проводить его на работу, сказал нарочито жестко:

– Я подаю на развод. Можешь остаться в этой квартире. А я уйду.

– Зачем же тебе уходить? – Она не удивилась, будто давно ждала этих слов и была к ним готова. – Это ведь твоя квартира. Живи здесь, а я уеду. К сестре в Моршанск. Она давно меня зовет…

Он сам отвез ее на вокзал и, когда поезд тронулся и бледное Манино лицо уплыло вдаль за толстым вагонным стеклом, почувствовал себя так, словно ударил ребенка или собаку. Будто обидеть женщину было менее тяжким грехом. Но почему-то казалось, что ребенка или собаку как-то еще отвратительнее.

Он вернулся в пустую квартиру, открыл форточки, изгоняя запах и воспоминания, и покопался в себе в поисках неизбежного ликования по поводу долгожданной свободы, но душа была пуста, как выстуженная квартира.

Пустота оказалась субстанцией материальной и нещадно давила своей тяжестью. Можно было залить ее водкой, но это лекарство для слабых, а Андрей Шестаков был сильным. Женщины вызывали в нем стойкое отторжение. Работа, как выяснилось, лежала в параллельной плоскости. Оставалось время, в течение которого пустота должна была истончиться и исчезнуть. Или заполниться чем-то новым, значительным и прекрасным, во что пока невозможно было поверить.

Умом он понимал, что тоскует не по Мане, а по тому чистому, сытному и комфортному быту, который она для него организовала. И от этого тоже было так стыдно, словно ударил ребенка или собаку.

4

Андрей пытался подняться, но боль караулила каждое движение, и он все никак не мог найти позу, из которой удалось бы наконец встать с постели.

И это тоже была память о Мане. Когда-то, в первые дни их знакомства, демонстрируя ей свою ловкость и молодую горячую удаль, он без всякой разминки лихо перекувырнулся и взвыл от дикой глубинной боли, мгновенно покрывшись холодным липким потом и до смерти перепугав Марию.

Боль тогда прошла быстро и, поначалу казалось, навсегда отпустила. Но это только казалось. Боль возвращалась с завидной регулярностью, не такая пронзительно-острая, но все же достаточно ощутимая, чтобы он маялся, злился и клял Марию, как будто это она была виновата в его разудалой щенячьей дури.

Потом Маня уехала к сестре в Моршанск, а боль осталась, глодала, вгрызаясь в позвонки, и все никак не могла нажраться. И Шестаков, вконец измученный, перепаханный этой болью, пытался найти в ней некое мрачное удовлетворение, справедливое возмездие за то, что сотворил он с Маниной жизнью.

Дверь со стуком распахнулась, и в палату ввалилась мужеподобная тетка. В одной руке у нее была швабра, в другой ведро.

– Стучаться надо, – раздраженно вскинулся Андрей.

– А у нас здесь не гостиница, – мгновенно среагировала тетка. – И я сюда не в гости пришла, а грязь за тобой вывозить. А то, хочешь, сам вези. Я вот тебе и ведро оставлю. Что смотришь? Не нравится?

Она явно его провоцировала и поглядывала насмешливо, ловко наматывая на швабру мокрую тряпку.

– Не нравится, – холодно подтвердил Андрей. – И Викентию Палычу, думаю, тоже не понравится.

– А ты меня не пугай, – усмехнулась тетка. – Я уж пуганая. Никого не боюсь. Ни там, – ткнула она шваброй в потолок, – ни здесь. А знаешь почему? Потому что Викентиев много, а я одна на три отделения. Гадить-то вы все горазды, говно возить никто не хочет.

Он сделал еще одну попытку перехитрить боль, но та и не думала отступать, заявив об этом так жестоко, что Андрей только ахнул и откинулся на подушку, тихо матерясь. Было стыдно, что он, не старый еще мужик, не может поднять себя с постели, и страшно, что это теперь его участь – жалкая беспомощность перед жгучей болью.

Тетка стянула резиновые перчатки и одним движением – он даже не понял как – поставила его на ноги.

– Ну, иди, куда надо. Спину только не гни, на ногах пружинь. Вот так… – показала она.

Когда Андрей вернулся в палату, Фаина домывала пол.

– Ну что, страдалец, отстрелялся? Давай лечь тебе помогу, – предложила санитарка, вновь снимая перчатки.

– Да нет, спасибо, – отказался он, – попробую сам. Надо же когда-то привыкать к новому положению.

– Ну, ты из себя инвалида-то не строй. Не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болезнью сидит. Чуть пришибло, а он уже и крылышки опустил.

– Да что вы понимаете! – досадливо поморщился Андрей. – Что вы вообще знаете обо мне? Я тренер, вся моя жизнь завязана на спорте…

– А я, стало быть, по-твоему, никто и звать никак? – насмешливо прищурилась Фаина.

– Да вы-то тут при чем?!

– А при том, что ты нюни распустил на голом месте. Не всякая болезнь к смерти. Думаешь, я всю жизнь тут шваброй махала? Это было мое призвание? Я, между прочим, мастер спорта по лыжам. Заслуженный и международного класса. Что, не похожа? – перехватила она его недоверчивый взгляд.

– Честно говоря, не очень, – не стал лукавить Андрей.

– А ведь я и золото брала, и серебро сколько раз. Фаина Мазанова. Помнишь такую?

– Фамилия известная. Как же вы дошли до такой жизни?

– А то ты не знаешь! Вышла из возраста, свое отбегала и не нужна стала, будто и не было Фаины Мазановой. Я туда, сюда сунулась – в упор не видят!

– Знакомая история.

– Вот-вот. А у меня ни образования, ни профессии, зато дочка маленькая на руках. Куда крестьянину податься? Была бы еще молодая-красивая, может, иначе жизнь повернулась. А я покрутилась, потыкалась туда-сюда, да и пошла на рынок к азерам фруктами торговать. Там на морду лица не смотрят и образования не спрашивают. Там как раз такие, как я, нужны – лошади ломовые. И, скажу тебе, я на них, на азеров, не в обиде: сами живут и другим дают. А хлеб у них, ты не думай, ой, какой тяжелый! Уж я-то знаю. И на рынке их никто не заменит. Наши, что ли, мужики пойдут туда торговать? Так за неделю все пропьют, просрут и разворуют. А я дочку подняла, на ноги поставила. Теперь у меня за нее сердце спокойно, а сама я нигде не пропаду. Я, знаешь, как считаю? Дал себе человек установку выжить – выживет при всех условиях. А крест на себе поставил, руки опустил, и все – нет человека.

Андрей бросил тоскливый взгляд на кровать.

– Ну чего? Лечь хочешь? – догадалась Фаина и вновь одним мощным движением уложила его в постель.

– Что же вы ушли от своих азеров? – спросил он, пытаясь поудобнее устроиться на своем жестком ложе и морщась от постоянной, непрекращающейся боли.

– А спину сорвала, – пояснила санитарка. – Сколько я там тонн перелопатила, страшно вспомнить! Стояла и в жару, и в лютый холод, ящики таскала. А может, травмы мои старые сказались – не знаю. А только скрутило меня почище твоего – семь дней благим матом орала. Я ж вся побитая, поломанная – живого места нет. То же тело, да клубком свертело. Привезли сюда на «скорой помощи», тут и осталась. На рынок-то теперь дорога заказана, а здесь и кормежка горячая трижды в день, а главное, лечат бесплатно. А мне теперь без этого хана.

– Вам же, наверное, инвалидность положена?

– Выправила я инвалидность. Только рано мне еще на печке-то сидеть, да и не хочется. Скрипит дерево, да стоит. А кто работать стремится, всегда себе дело найдет. Ее вокруг навалом, работы, только оглядись. Не вся, конечно, чистая, но это уже другой коленкор. Не каждому быть начальником, кому-то надо и говно возить, чтоб начальники-то не захлебнулись. А по мне лучше так, чем ныть, побираться да носиться со своими болячками, как курица с яйцом. Увечье не бесчестье.

– Занятная теория, – усмехнулся Андрей. – А как же те, кто долго учился, многого достиг в своей профессии и волею судеб оказался на улице? Им тоже улицы подметать прикажете?

– А это уж личное дело каждого – улицы подметать или обратно на свою горку карабкаться, – в сердцах отмахнулась Фаина. – Слушаешь ты, а не слышишь. Разве я об этом с тобой говорила?

Санитарка подхватила свое ведро и направилась к двери, обиженная непониманием. Но в этот момент в палату вошла Алена.

– Доброе утро, – рассеянно улыбнулась она Фаине, и лицо ее, обращенное к пациенту, тут же приняло холодное выражение.

Это было так ей несвойственно, что заинтригованная Фаина мгновенно притормозила, поставила ведро и, достав из кармана чистую тряпочку, принялась тщательно протирать батарею.

– Сейчас я вам сделаю укол, – сухо произнесла Алена. – В десять часов у вас массаж, а в одиннадцать тридцать пойдете на ЛФК.

– А по-русски вас изъясняться не научили? «ЛФК», – передразнил Шестаков.

– Это всего лишь лечебная физкультура, – сдержалась Алена.

– Вот так и говорите! – оставил он за собой последнее слово.

Алена поджала губы и вспыхнула румянцем.

– Спиной ко мне повернитесь, – сказала она, выпуская из шприца высокий фонтанчик, и в голосе ее прозвучало некое злорадство.

Андрей дернулся было на бок, и задремавшая боль, мгновенно очнувшись, пронзила спину когтистой лапой.

– Лежите, лежите! – испугалась Алена, увидев его исказившееся лицо. – Я вас сейчас в ногу уколю…

– А сразу в ногу уколоть нельзя было? – разозлился Андрей. – Или очень захотелось на жопу мою посмотреть?

– Я могла бы вам ответить, что укол в ягодицу менее болезненный и более эффективный. Но перед лицом такой несокрушимой проницательности остается только смущенно промолчать…

– Извините, – буркнул он.

– Извиняю, – легко согласилась Алена, – поскольку вы больной, а болезнь, она, как известно, и скотину не красит.

И пока Шестаков переваривал информацию, соображая, принять ли ее за оскорбление или отнести на счет народной мудрости, Алена гордо удалилась. Решив, что это все-таки оскорбление, да еще и публичное, Андрей запоздало разгневался и даже хлопнул ладонью по одеялу:

– Вот сучка!

– А ты, друг ситный, эту девочку не обижай, – заступилась Фаина. – Эта девочка дорогого стоит. Таких, как она, раз-два – и обчелся.

– Да бросьте вы чепуху молоть! – досадливо отмахнулся Андрей. – Нашли тоже уникум.

– Хоть брось, хоть подними, – не отступала Фаина. – У нее сердце золотое. И я тебе эту девочку в обиду не дам.

– Послушайте, любезная! – потерял терпение Шестаков. – Направьте свой боевой задор по другому руслу. Я эту вашу дорогостоящую подопечную не знаю и знать не хочу! И уж тем более не собираюсь мотать из-за нее свои нервы. Боже меня от этого упаси…