Текст книги "Приют изгоев"

Автор книги: Инна Кублицкая

Соавторы: Сергей Лифанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

На девятый день за полтора часа до обеда работа была практически сорвана: на семнадцатом квадрате ушко начало надувать шар. Первый в этом сезоне. И с окрестных квадратов, словно магнитом притянутые мгновенно разлетевшейся вестью, начали появляться гости – походить вокруг зеленоватой колбаски, качающейся в воде, полюбоваться и, как водится в таких случаях, выпить вина. Не разбавленного, а настоящего – ибо это и в самом деле праздник. Потому что монотонное грабание трепалками по воде кончалось. Правда, начиналась совсем другая работа, и нельзя сказать, что она будет легче, – но об этом никто и не думал сейчас. Пока не думал.

В восемнадцатом квадрате остались только мама Инди, которой праздник не праздник – а кормить народ надо вовремя, старик Лепорис, которому не хотелось идти милю туда и милю обратно: «Насмотрюсь я еще на ушки!», а также Батен и Кратерис, который чуть не физически страдал от того, что они прибыли в квадрат с опозданием. Форнакса и Эйли он, однако, отпустил без лишних слов.

Кратерис и Батен шли по соседним рядкам ровно, трепалка в трепалку, одновременно доходили до ограды, одновременно перетаскивали трепалки на следующие рядки и снова шли рядом, изредка перебрасываясь словами. Батен порой напевал солдатские песни; новым, таласским, он еще не обучился, и они были так же мало понятны ему, как его песни Кратерису. Кратерис слушал их, иной раз останавливал и просил объяснить непонятное, однако растолковывать солдатские песни – дело последнее, тем более человеку, не знавшему, что такое солдатское житье-бытье. Батен что мог, то объяснял, конечно, но потом надолго замолкал, пока размеренная работа опять не навевала на него настроения петь.

Перед самым обедом появился Форнакс – малость навеселе; вывел на делянку свою трепалку и пошел следом за ними, тоже напевая что-то.

Соседние делянки постепенно тоже стали заполняться народом, хотя появление десяти человек на квадратную милю мало прибавило оживленности восемнадцатому квадрату.

Вечером, незадолго до заката, прибежала возбужденная Эйли и сообщила, что ушки начали надуваться и у них, на восемнадцатом квадрате, на соседней делянке. Кратерис стиснул зубы, пробормотал проклятие и работал как заведенный до самого ужина, к которому его пришлось звать несколько раз. Зато, поужинав, он в полной темноте пошел на соседнюю делянку смотреть на одинокое надувающееся ушко, отмеченное плавающим фонариком.

После ужина народ не работал вовсе: пили вино, громко и весело разговаривали, пели – праздновали. Ближе к полуночи торжественно вынесли из дома цилиндр в плотной бумажной гильзе и подожгли фитилек. В небо взлетела яркая ракета; такие же ракеты запускали с-тех квадратов, где начали распускаться ушки. Батен отметил, что их два соседних квадрата не были единственными: ракеты взлетали еще по крайней мере в восьми местах.

Утром они опять как обычно вывели на делянку трепалки. Кратерис велел всем посматривать впереди себя; Батен посматривал, но чаще забывал.

После завтрака к нему присоединилась Эйли, уже привыкшая к мысли, что можно быть нормальным человеком, несмотря на службу в армии, Батен подозревал, что немалую роль в перемене ее мыслей сыграло письмо, которое он неожиданно для себя получил позавчера. Маме Инди передали его с продуктового баркаса, а Эйли, немедленно завладев письмом, тут же понесла его на делянку. Батен с удивлением посмотрел на конверт из тонкой плотной бумаги. Вместо привычных слов адреса на нем было начертано: «Б'Т'Н С ПЛ'Т». Он вытер мокрые руки о волосы и вскрыл конверт. Все послание было написано примерно в той же архаичной манере, которая была забыта в Империи, вероятно, уже лет триста.

Можно было, конечно, попытаться расшифровать сию криптограмму, но рядом была Эйли, умирающая от любопытства, и он попросил:

– Прочти, пожалуйста. Я по-вашему плохо понимаю.

Эйли прочитала. Младший гильдермейстер Павонис из Радикса приглашал Батена Кайтоса с Плато навестить его в удобное для него, Батена, время. Расходы по поездке Павонис брал на себя.

– И что это означает? – поинтересовался заинтригованный Батен.

Эйли, кажется, о чем-то догадывалась.

– Ходили слухи… – начала она нерешительно. – Нет, не буду… Может, ты совсем не для того нужен Гильдии Кормщиков.

Батен задумчиво рассматривал письмо.

– Сохрани его, – посоветовала Эйли. – Будет тебе вместо подорожной, если надумаешь ехать.

– Где ж я его здесь сохраню? – сказал Батен. – Отнеси в дом, пожалуйста.

С того дня Эйли начала задумчиво поглядывать на него – видимо, искала логическую связь между Батеном и Гильдией Кормщиков. Создавалось впечатление, что ей эта связь не очень нравится; зато к Батену она стала относиться как прежде, до памятного разговора об армии.

Так вот, на следующее после праздника утро Эйли снова залезла на трепалку к Батену и как всегда принялась молоть всякую чепуху, которая только детям кажется важной. Батен привычно слушал ее в пол-уха. Внезапно она закричала как резаная – Батен чуть не вывалился из трепалки:

– Стой, стой, зацепишь!

Батен застыл и глянул вперед. Прямо перед трепалкой разбухало прямо на глазах одно из ушек.

– Не трогай, – сказала Эйли. – Они не любят, когда их в это время чем-то твердым задевают. Могут схлопнуться и долго потом не надуваются вновь.

– Боги вы мои! – с тоской проговорил Батен. – Их же теперь с каждым днем все больше и больше будет!

– Ну да, – подтвердила Эйли, – и когда их станет совсем много, трепалки придется оставить.

– Но их теперь не надо трепать?

– Это, – Эйли указала на надувшееря ушко, – трепать не надо. А вот эти, вокруг, они же еще не надулись.

Батен пристально посмотрел на надувшееся ушко, потом вокруг, других таких не обнаружил, спрыгнул в воду и с горем пополам перетащил трепалку вперед; Эйли побежала обрадовать Кратериса.

Кратерис издалека ободрительно показал большой палец.

Теперь, когда Батен знал, что именно надо высматривать, работать пришлось медленнее.

Проклятые ушки надувались как заведенные; к ужину Батену довелось приметить еще штук десять. Судя по всему, на других делянках дело обстояло так же. Вечером на площадке у дома опять было оживленно – праздник продолжался. С соседних квадратов сигналили ракетами, что и у них пошло веселье.

Два дня спустя Батен тронул было трепалку, но, посмотрев на делянку, вздохнул и оставил трепалку на месте. Кратерис молча протянул ему мешок, в который, при желании, можно было бы всыпать пару бочек песка:

– Если они начнут всплывать, засовывай их сюда, а потом тащи вон в тот бак.

Батен посмотрел в направлении вытянутой руки Кратериса и кивнул.

Жизнь, кажется, становилась более веселой. В ней появилось разнообразие…

Он шел по своему ряду по пояс в воде, разводил руками ушки, одновременно посматривая по сторонам, не всплыл ли где поблизости очередной шар размером с приличную тыкву. Если да, то следовало быстрее бежать к нему и совать в мешок, пока он не начал метать икру. Как правило, всплывшие ушки с этим не очень торопились – видимо, ожидали, пока «шторм» вынесет их подальше в океан, – и только уже в мешке выпускали из себя голубовато-прозрачные ленточки с икринками размером не больше макового зернышка.

Эйли тоже совершенно перестала помогать маме Инди и бегала по делянке с мешком.

В баке шары, отметав икру, сдувались и превращались в бесформенные лоскутки, ничем не напоминающие ненадутые ушки.

После ужина на поле теперь не выходили. Садились вокруг бака с жаровнями, на которых калились ножи, отрезали сдувшиеся лоскутки, моллюсков бросали в один ящик, лоскутки в другой, икру вычерпывали в третий. По утрам ящики забирали дюжие ребята с продуктового баркаса.

Батена уже тошнило от запаха жженого шелка. Только ведь простым лезвием, даже самым острым, морской шелк не возьмешь – приходится разрезать его раскаленным ножом, другого выхода нет. Дохлые моллюски пахли поначалу странно, но вовсе не неприятно, но, полежав денек на солнышке, приобретали типичный запах падали, поэтому-то от них и старались побыстрее избавиться.

Вскоре Батену было уже безразлично: всплыли шары давно или только что, отметал моллюск икру или нет, сдох он или еще жив… Не до того, работы было слишком много. Но еще больше было бестолковой суеты. Батена это раздражало особенно: экие они все здесь умные, чего только не напридумывали, чтобы себе жизнь облегчить, так что же они тут ничего не выдумали? Уж можно было б, наверное… И вдруг однажды Кратерис сказал:

– Все.

Батен не понял, что значит это «все». Не понял и Форнакс, который вместе с ним шел от бака с пустым мешком.

– Все! – Эйли запрыгала на перемычке, захлопала в ладоши. – Мы собрали все наши ушки!

Батен оглянулся. На делянке не было ни одного всплывшего шара. Опустевшее дно сквозь мутноватый слой воды выглядело как-то сиротливо и непривычно.

– Не может быть, – сказал он растерянно и огляделся. На двух делянках квадрата еще работали; третья была пуста, и Батен с запозданием вспомнил, что вчера вечером они прощались с ребятами с этой делянки.

– Боже мой, – отупело спросил он. – Сколько же дней мы тут?..

– Не знаю, – чистосердечно призналась Эйли. – Я уже давно не считаю.

Они посмотрели на Кратериса.

– Двадцать два дня, – сказал тот.

Батену не поверилось. Ему казалось, что он уже целую вечность боронил воду, крутя педали трепалки, и половину вечности таскал мешки с всплывшими ушками.

– Не может быть, – тоже не поверила Эйли. – Всего двадцать два дня?

Они вернулись к дому, бросили мешки около чана и присели под навесом. Все еще не верилось, что делянка пуста. Мама Инди вынесла им по стакану вина, плеснула и Эйли, только разбавила его водой:

– Маленькая еще чистое пить.

Эйли за ее спиной скорчила ей гримасу.

Их окликнули:

– Что, у вас все? Кратерис кивнул.

– Вот дерьмо, – донесся искренний ответ. – А у нас их хоть заешься.

Кратерис вынес жаровни и ножи, хотя солнце стояло еще высоко, и позвал их к баку:

– Давайте сюда, ребята, сегодня еще рабочий день.

Они расселись около бака, оставив сборщикам место, чтобы можно было подойти и разгрузить мешки, и с заметной прохладцей принялись резать лоскуты. Сборщики, опорожняя тару, искренне им завидовали.

Назавтра Кратерис поднял их еще засветло, велел быстренько собираться, и сразу после утреннего чая они пошли на лодке вдоль внешней стены ушных садков к далекому берегу. Мили три спустя они увидели сложенную из камня башню, увенчанную гирляндой вымпелов. У причала башни было полно лодок, похожих на ту, в которой прибыли они. Кратерис повел их к домику, прилепившемуся у подножия башни, они вошли в светлую комнатку и подождали немного в очереди, прежде чем зайти в приемную, где им заученно улыбался немолодой чиновник, одетый в простую домотканую рубаху, клетчатый килт и жилет из такой же ткани.

Критерис представился и назвал квадрат.

Чиновник, справившись по своей картотеке, сообщил, что заработанные им деньги будут отчислены Гильдии Кромных торговцев в уплату за лес. Кратерис взял расписку, подставил руку повыше локтя под печать и отошел в сторону; печать будет видна ровно год, пока не исчезнет, и ее обладатель получал право бесплатно питаться во всех харчевнях Отмелей.

Форнакс тоже получил вместо денег расписку и печать на руку, и братья вышли в приемную.

Следующим подошел и назвался Батен. Чиновник, заглянув в его карточку, сообщил, что часть его заработка будет перечислена в счет долга старосте деревни Верхние Мхи госпоже Корви, а остаток он может получить на руки. Деньги Батен увязал в носовой платок, подставил плечо под печать. Чиновник поинтересовался, не собирается ли он возвращаться в Верхние Мхи, и Батен, вспомнив о письме, показал его чиновнику. Тот прочел, кивнул, что-то черкнул на обороте конверта, что-то пометил у себя в бумагах и сказал, что Батену следует отправиться на ближайшую планерную площадку, откуда его доставят куда следует по предъявлении конверта.

– Я ему покажу, – сказала Эйли. – Не беспокойтесь, пожалуйста.

Чиновник вежливо улыбнулся и ей, потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся еще шире и даже встал.

– Рад приветствовать вас, ваше высочество, – произнес он с полупоклоном.

Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках, осталось для Батена не вполне понятным.

– Пожалуйста, выдайте мне деньги, – попросила Эйли вежливо, – а печать ставить не надо.

Чиновник попросил подождать минуточку, отомкнул ключиком замок ларца, стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.

– Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.

Эйли взяла конверт с княжескими коронами, вскрыла, прочитала. Лицо ее стало растерянным.

Батен глядел на нее с изумлением. Чиновник обратился к девочке – ваше высочество, а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе – Дочери Императора княжне Сухейль Целено, ведь даже ее мать, княгиня Сагитта, была всего лишь ее сиятельством.

Выходит, что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?

Поистине – невероятная страна Талас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭЙЛИ

ПО ВЗГОРЬЯМ И ДОЛИНАМ ИМПЕРИИ

Эйли не поверила глазам. Дыхание у нее перехватило, и она не сразу схватила возницу за плечо и закричала:

– Остановись! Пожалуйста, остановись!..

Удивленный возница резко натянул поводья. Эйли выскочила из повозки, по привычке пристально посмотрев под ноги, выбежала на обочину и застыла, потрясенная открывавшимся перед ней зрелищем.

Такого она еще не видала: неровный кочковатый луг, тянущийся чуть ли не до горизонта, на лугу вперемежку, какими-то клочьями росли вместе и вереск, и полынь, и конский щавель, и хвощи, и дикий овес, и множество цветов – в основном желтых и лиловых.

Гомейза, ехавшая верхом впереди, заметила, что повозка остановилась, и вернулась.

– Что случилось, ваше высочество? Эйли оглянулась:

– Какое необыкновенное место, Эрзи! Никогда не думала, что такое бывает…

Гомейза пожала плечами.

– Обычный пустырь. Здесь нельзя даже пастбище устроить, дурной травы много, коровы и лошади потравятся. Коз разве что сюда выпускать, да откуда здесь козы? До ближайшей деревни ехать и ехать…

Эйли покачала головой и повернулась к лугу. Гомейза, как и все здесь, на Плато, не видела в открывающейся картине ничего особенного. А между тем это был огромный – в несколько десятков квадратных миль – кусок земли, который совершенно ни для чего не использовался: на нем не разводили огородов, не разбивали садов; даже лес здесь не рос. И никого вокруг совершенно не волновало, что это место даром пустует. Именно это-то и восхитило Эйли до такой степени.

– Нельзя ли устроить привал?

– Привал? – поразилась Гомейза. – Но я же сказала, что лошадей здесь пасти нельзя.

Эйли досадливо поморщилась. И тут, на Плато, начиналось то же самое: все называют тебя «ваше высочество», но никто не собирается с почтением исполнять твои желания – делают все по-своему и полагают, что так лучше. Взять хотя бы Гомейзу, и старше-то всего на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая сестренка, не знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом Форту, а Эйли в свои двенадцать лет где только не побывала с матерью и без нее – считай половину Таласа облетела на планерах, поднималась на воздушных шарах, даже в рукаве однажды спустилась, а уж на шхунах и гребных лодках… И эта зазнайка Гомейза смеет задирать нос из-за того, что Эйли не умеет ездить верхом, А как, спрашивается, Эйли могла научиться ездить верхом, если она лошадь в глаза никогда не видела (ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и разведение там лошадей наравне с продажей металла и тяжелого вооружения), а увидела – даже испугалась немного: она была крупнее, чем ожидала Эйли… И вид у нее был такой… Впрочем, потом Эйли на лошадей нагляделась, и на горячих жеребцов, еще не познавших узды, и на смирных лошадок, вроде той, на которой сидела сейчас Гомейза. Правда, научиться ездить верхом Эйли пока не довелось. А когда учиться? Она не успела еще толком осмотреться на Плато, а ее усадили в крытую повозку, навязали в придворные вот эту Гомейзу, придали отряд всадников – и вот Эйли на пути к Столице.

Эйли залезла назад в повозку, села так, чтобы по возможности дольше наблюдать восхитительный пустырь. «Эти краевики относятся ко мне, как к последней дуре, – думала она. – Или нет, хуже, как к совсем дикой. Гомейза до сих пор нос воротит, запах рыбы ей, видите ли, не нравится. От нее похуже пахнет – я же не жалуюсь? Между прочим, шелковая шаль, которую я ей подарила, для нее рыбьим жиром не пахнет. И серьги из жемчужного бисера тоже…» В нормальной одежде Гомейза ей ходить запрещает: велит каждый день напяливать на себя это платье из тяжелого сукна жуткого серо-коричневого цвета, а на ноги натягивать полосатые чулки, которые постоянно сползают. К тому же такие непрочные, что почти сразу начали рваться и протираться. А платье колется и, напитавшись потом, становится жестким и вонючим. «Хотя бы льняное разрешили носить», – с тоской думала Эйли и, приподняв подол платья, погладила вышитую льняную сорочку – единственное, что Гомейза разрешила оставить из своего, да и то пришлось к ней пришить широченную оборку, чтобы удлинить подол. Тут все носят всё жутко длинное, в чем ноги путаются. А чуть подол приподнимешь, чтобы платьем пыль не заметать, Гомейза шипит и делает большие глаза. Сама же, между прочим, – Эйли точно видела! – когда молодой сотник собственными руками застегивал пряжки на ее башмаке, сидела на лошади, задрав нос, будто это ее не касается, и будто невзначай поддергивала подол платья. Ей, значит, можно показывать, какого цвета у нее чулки!..

А что они едят! Так много мяса – жесткой говядины и баранины. Баранина – одно сало, и все – недосолено. Из овощей только капуста и репа; Эйли как-то спросила на постоялом дворе кочанный салат – так на нее посмотрели, будто она невесть что захотела. Рыбы нет совсем, зато много хлеба и каш; хлеб едят с коровьим маслом и салом. Лука хватает, но еще больше чеснока – все вокруг пропитано несвежим чесночным запахом! Вина здесь пьют почему-то мало, больше – горькое пиво; травяной чай заваривают чабрецом и еще чем-то; от простуды такой чай, может быть, и хорош, но пить его каждый день…

Вместо ворвани и каменного масла жгут дерево – дикость! Конечно, здесь дерева много; из дерева сложены дома – хотя их вполне можно было сложить из камня; из дерева сделаны заборы, мебель, даже посуда. Эйли привыкла, что каждое бревнышко, каждая дощечка идет в дело – здесь же дерево часто просто валялось и без толку гнило. Древесную кору, которая в Таласе тщательно собирается, измельчается и насыпается в детские колыбельки, здесь выбрасывают, а младенцев заворачивают в тряпки – пеленки называются.

А что они носят вместо одежды?.. Впрочем, кажется, Эйли начала повторяться.

Почему-то они предпочли отправить ее вот так, медленно, на повозке, по дороге, которая, спускаясь с гор, то и дело петляет. На планере было бы быстрее – и ведь у них сколько угодно ест, откуда можно запустить двухместный планер, но вот почему-то приходится тащиться в пыли и неудобстве.

Город оказался скучен и некрасив – просто кусок плоской равнины, расчерченный под линейку на квадраты-кварталы. Центральный квадрат был вынут, здесь вместо домов располагалась Главная площадь; на нее с четырех сторон выходили дворец губернатора, губернская управа, городской собор и губернская тюрьма. Что дворец, что управа, что собор, что тюрьма были построены в одном стиле, в одно время и скорее всего одним и тем же архитектором.

На площади сколачивали из бревен и досок какое-то сооружение.

– Что это? – спросила Эйли, выглядывая из повозки.

– Эшафот, – ответил не оборачиваясь возница.

– Что? – переспросила Эйли.

– Место казни.

Эйли не поверила собственным ушам. Убивать людей прямо в центре города, чтобы все видели, – может ли быть такое?!

Повозка проехала мимо, в ворота дворца, в широкий двор, где росло несколько худосочных деревьев и была разбита круглая клумба. Губернатор в сопровождении жены и какой-то свиты стоял на крыльце, готовился встречать Дочь Императора.

Эйли вышла из повозки, расправила темное дорожное платье. Тихая, потерявшая уверенность Гомейза, сойдя с лошади, подошла сзади и робко изобразила реверанс.

– Добро пожаловать, ваше высочество, – сказал губернатор, приветливо улыбаясь. Он любезно поклонился, а его жена присела в низком реверансе.

Эйли наклонила голову и, придерживая подол платья, взошла по ступеням.

– Рада видеть вас, граф, – сказала она. – И вас, графиня. Надеюсь, вы в добром здравии.

Она недаром несколько недель передразнивала в разговоре Батена из Шеата; сейчас в ее речи почти не было привлекающих внимание свистящих и подсвистывающих звуков, которые так режут слух имперца в говоре таласар, и совершенно не было грубоватого и чуть неряшливого выговора краевиков. Также Эйли весьма надеялась, что хорошо усвоила и уроки этикета.

– Прошу, ваше высочество, пожаловать на женскую половину, – пригласила губернаторша. – Я вижу, эта девушка с вами?

—Это Гомейза, дочь полковника Мерзка с Края.

Гомейза поклонилась. Губернаторша холодно посмотрела на нее. Всякая шваль пользуется малейшим поводом, чтобы пристроить свою дочь при Его Дворе. Но делать нечего, надо принимать и эту… Гомейзу. Княжна-рыбоедка и то более приглянулась графине. Все-таки в ней была высокая кровь, и врожденное благородство должно было себя проявить – взять хотя бы достоинство, с которым она держалась. Одно слово – Дочь Императора.

Княжна Сухейль с удовольствием приняла ванну и, против опасения графини, не стала пробовать на вкус мыло. Графине показалось, что и после купания запах рыбы не исчез окончательно, и она щедро окропила гостью духами. Запах духов княжне не понравился, но она стерпела. Графиня пожертвовала несколько капель и для Гомейзы, чтобы хоть немного отбить стойкий запах конского пота и навоза.

В чистых одеждах девушки вышли к ужину. На княжне было простое платье тонкого льна; из драгоценностей – скромный коралловый кулончик на шелковом шнурке. Гомейза вырядилась в муслиновое платье, принадлежавшее, судя по всему, еще ее прабабушке; гранатовое ожерелье на нем было таким же старомодным.

Подарки, которыми княжна одарила губернатора и его жену, были достаточно богаты, чтобы скрасить причиняемое беспокойство, к тому же княгиня Сагитта, выбирая их, подумывала о том, что у графа Менкалинана есть дети и, без сомнения, он захочет, чтобы кто-то из них сопровождал Эйли ко двору Императора. «Будем щедры, но не чрезмерно, – решила княгиня. – Возможность отправиться к Великому Двору – уже достаточно щедрый подарок». Поэтому губернатор получил ярко-синий плащ из морского шелка, которому не страшен никакой дождь, а губернаторша – набор черепаховых гребней, украшенных жемчугом. Младшей дочери достался длинный шелковый шарф, старшей – браслеты из черного коралла; и не стоило бы делать ей такой дорогой подарок, но именно она была назначена в сопровождающие к Эйли. (До недавнего времени черного коралла в Империи не знали, только красный, но недавно, после открытия островов архипелага Ботис, княгиня Сагитта велела попробовать выставить его на обмен с имперскими купцами. По привычке купцы попытались было сбить цену, но таласары просто отказались продавать, и тогда купцы согласились с установленной ценой. Естественно, внутри Империи стоимость черного коралла была и вовсе фантастической.) Губернаторша, казалось, была вполне довольна подарками, и Эйли успокоилась. По крайней мере для себя она ее благосклонность заслужила. Гомейза ее мало волновала. Пусть графиня пособьет с нее спесь, поделом.

Спать их уложили в комнате дочерей, и младшая оказалась этим весьма недовольна. Она демонстративно задернула полог на своей кровати и улеглась спать. Старшая, ровесница Гомейзы, оказалась более общительной. Она подарила Эйли свою куклу, наряженную по последней моде, хотя Эйли и заверяла ее, что в куклы давно не играет, а потом до самой полуночи показывала Эйли утащенные у матери модные альбомы. Гомейза завистливо вздыхала, Эйли была равнодушна, а Адхафера – так звали молодую графиню – была в полном восторге, что покинет наконец пыльный скучный город и увидит блестящую Столицу.

Утро началось с суматохи, хотя губернаторша и была заранее извещена и, кажется, могла бы заблаговременно собрать дочь в дорогу. Тем не менее упаковывать сундуки продолжали и в самую последнюю минуту, когда девушки уже сидели в карете рядом с назначенной им дуэньей госпожой Шаулой, вдовой гусарского майора и двоюродной сестрой губернаторши.

Госпожа Шаула была уже в сравнительно зрелом возрасте, чтобы кто-нибудь женился на ней по любви, и без малейших средств к существованию, чтобы кто-то женился на ней по расчету. Во всяком случае, в глухом губернском городе надежды на это не оставалось.

Карета оказалась куда более быстрым и удобным средством передвижения, чем пароконная повозка, крытая кожей, да и дорога стала куда лучше. Карета, запряженная шестеркой серых лошадей цугом, весело катилась в Столицу. Эйли смотрела в стеклянное окошко, остальные больше дремали, изредка поглядывая на расстилающуюся вокруг холмистую равнину, лишь кое-где пересеченную речушками и усеянную небольшими рощицами.

На почтовых станциях лошадей меняли; тогда же можно было выйти размять ноги, но госпожа Шаула следила за тем, чтобы вокруг не было слишком много проезжего люда, который мог глазеть на благородных девиц. На оживленных станциях она попросту не выпускала своих подопечных из кареты, и тогда две служанки, приданные им, приносили барышням заказанный обед, или лимонад, или фрукты. В таких случаях госпожа Шаула приказывала тщательно задергивать занавеси на окнах, но Эйли подглядывала за окружающим в щелочку и, надо признаться, остальные девицы в этом от нее не отставали.

Мир вокруг менялся с каждой милей пути. Раньше горы сменились безлюдными степями, теперь степи – рощицами, среди которых раскинулись поля, затем начались сплошные леса – сначала лиственные, потом сосновые. Эйли не могла поверить, что на свете бывает столько деревьев. Хотя леса она уже видела на Краю, те ее мало впечатлили: там деревья были низкие, кривые, даже извитые какие-то. Теперь Эйли увидела наконец те деревья, за которые таласары платили шелком. Огромные прямые стволы уходили, казалось, в самое небо, но небо было прикрыто зелеными кронами и лишь редкие лучи достигали земли у подножия этих гигантов. Увидев такое, Эйли потребовала, чтобы карета остановилась. Госпожа Шаула попробовала было возражать – что ж, Эйли просто распахнула дверцу, она вполне была готова выпрыгнуть на ходу.

Делать нечего, кучер отпустил тормоза; передние всадники конвоя едва не натолкнулись на карету.

– Пожалуйста, ваше высочество, – с ядом в голосе произнесла госпожа Шаула, – можете идти погулять. Гомейза и Адхафера выскочили вслед за Эйли.

– Эта старуха просто жить не дает, – шепотом пожаловалась юная графиня, когда они отошли от кареты.

– Я так просила разрешить мне ехать верхом хоть пару часов в день, – вторила ей Гомейза, – так нет же! Неприлично, видите ли…

Эйли ее не слушала. Что там ссоры между Гомейзой и госпожой Шаулой! Эйли наконец увидела настоящие деревья. Они стояли как колонны, огромные шершавые колонны с растрескавшейся корой; в вышине, в сплетенных кронах пели птицы – там, наверху, была жизнь, здесь же, в полумраке, куда с трудом пробивались лучи солнца, все было мертво; ничто не могло жить здесь, кроме разве что насекомых и каких-нибудь сороконожек. Ни одно растение не пробивалось сквозь толстый ковер павшей хвои, и даже семена из собственных шишек настоящих деревьев не могли превратиться в маленькие подобия своих родителей – здесь ничто не вырастет до той поры, пока не придут люди с топорами и не срубят эти великолепные вековые деревья. Да, оценить это чудо по достоинству мог разве что таласар.

– Действительно большие деревья, – произнесла Гомейза, равнодушно жуя яблоко. – У нас на Краю сосны красивее. Они так изящно изгибаются – всю бы жизнь смотрела…

Эйли присела и подобрала маленькую круглую шишку, растопырившую свои чешуйки.

– Зачем она тебе? – удивилась Гомейза.

Эйли посмотрела на шишку и, вздохнув, бросила ее подальше. Нет, эти имперцы совершенно ничего не понимают. Она провела рукой по стволу и печально пошла к карете. На обочине дороги солнца попадало больше, и здесь было немного зелени. Гомейза немедленно нарвала каких-то цветочков, но их пришлось выбросить, потому что госпожа Шаула увидала, как с их стеблей капает густой млечный сок. Эйли тоже досталось – она, оказывается, вымазала руки в смоле. Пока их оттирали платком, смоченным в одеколоне, карета, набирая ход, помчалась по лесной дороге дальше.

Столица возникла внезапно: вдруг по обе стороны кареты замелькали огороды, домики, ремесленные слободы, потом начался огромный парк – и было видно, что это парк, а не лес, потому что по аллеям в открытых колясках катались разодетые дамы, а блестящие кавалеры сопровождали их верхом на тонконогих нервных лошадях. Затем карета покатилась по мощеным городским улицам, и дома вокруг были уже другие: многоэтажные, из камня, с могучими фигурами, поддерживающими портики и балконы, с окнами в две сажени высотой, с затейливо извитыми литыми оградами.

Карета проехала по мосту, перекинутому через широкую спокойную реку, одетую в камень набережных, и покатила дальше, по другому парку, не столь многолюдному, но более тщательно ухоженному. Здесь ехали медленно, иногда на секунду-другую останавливались, пока вдруг не въехали в высокую арку ворот и оказались во внутреннем дворе огромного здания, построенного в виде вытянутой подковы.

Он был широк – ярдов пятьдесят – и тянулся, вероятно, на добрых полмили между боковыми крыльями дворца. В некоторых местах двор пересекали высоко поднятые на тонких столбах ажурные галереи, соединяющие противоположные части дворца. Двор был замощен мрамором, часть – выложена мозаикой, в других местах были разбиты газоны; а в глубине Эйли заметила пруд, в котором плавали черные лебеди – такие же, как в Таласе на Сладких лагунах.

На площадке перед высокой дверью их ожидала, сложив руки на кружевном переднике, высокая женщина весьма достойного вида, но, похоже, отнюдь не самого высокого ранга. Ее взгляд лишь едва скользнул по госпоже Шауле, но отметил вниманием всех трех девушек. Эйли словно увидела их всех глазами этой женщины: уставшие, помятые с дороги, пропыленные, в этих жутких дорожных платьях…