Текст книги "Юноша с перчаткой"

Автор книги: Инна Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Выпейте с нами, Мария Петровна.

– Ой, что вы! – жеманно ужаснулась она. – Я водку не пью… Мне бы молочка.

На вид ей было лет пятьдесят, но губы она красила ярко. Голос у нее был надтреснутый, хрипловатый – то ли от простуды, то ли оттого, что часто пила «молочко».

– Берите, берите, – нетерпеливо сказал Лучников. Покосившись в сторону Нади, она заметила, что и та пила водку, и, уже не переча, взяла рюмку.

– С Днем Победы! Доброго здоровья! – и опрокинула залпом.

Лучников уже протягивал ей хлеб с ветчиной.

– Настоящая морячка, – сказал Лучников, когда Мария Петровна отошла от стола. – Как убило у нее мужа, боцмана, так она сама пошла на корабль. Поварихой попросилась. Всю войну на флоте провела и потом осталась… Где только не была: и за границу ходила, и в Атлантику, за сельдью… А потом попивать стала. Особенно как на берегу побывает. Вспомнится все…

– А теперь она на «Машуке» останется? – спросила Надя.

– Нет, в Архангельске, слава богу, сойдет, – сказал Андрей.

Лучников налил всем по второй.

– А теперь, – он выразительно посмотрел на Андрея, – за капитана Аникина. За капитана нового типа – капитана, который не пьет и не курит.

Он сказал это серьезно, только складки возле рта обозначились резче.

– Сколько вам было лет, Андрей Иванович, в сорок пятом?

– Шестнадцать, – сказал Андрей.

– Мальчишка. – Глаза Лучникова потеплели.

Надя смотрела на него, на его темные, густые, ежиком волосы, на красный след от фуражки на лбу. Она подумала, что сейчас он и ей задаст тот же вопрос, и ей захотелось прибавить себе года, чтобы не ранить Лучникова еще раз. Чутьем она поняла, каким немолодым ощутил он себя сейчас. Именно немолодым, а это страшней, чем старым. Старый уже сдался. Немолодой еще хочет жить полной жизнью, наравне с молодыми. И если старым становишься постепенно, то немолодым – всегда вдруг.

И все же Надя была только женщиной и на вопрос Лучникова ответила честно:

– Четырнадцать.

В сорок пятом ей было четырнадцать. Она ходила в седьмой класс. Тетрадки, отметки, мальчики, кино – вот был ее мир, мир школьницы, девчонки. А он в сорок пятом испытал уже все главное в своей жизни: любовь, войну, смерть близких, победу, женитьбу…

– В сорок пятом я служил матросом на Балтике, – сказал Жук и опять покраснел. Это были его первые слова за время обеда.

– А я – капитаном на «Богатыре», – негромко произнес старик.

Он хотел рассказать, что «Богатырь» был лучшим пароходом из тех, что ходили по маршруту Москва – Касимов – Горький, и что это был последний пароход, на котором он ходил капитаном. Но не сказал: боялся, что опять запершит в горле и придется доставать платок, как тогда, когда пили первый тост за победу и Лучников вспомнил о тех, кто не дожил… Прямков до сих пор не мог смириться с гибелью сына Петьки. Это был его лучший сын. Так казалось ему теперь. И хотя у него осталось еще трое, два сына и дочь, он говорил про них: «Хорошие ребята, но не то…»

Ничего этого не сказал Прямков. Он понимал, что ему оказали честь как бывшему капитану справить День Победы среди капитанов. Он был рад этой чести, но не хотел ею злоупотреблять и занимать внимание всех своей персоной.

После обеда вышли на палубу. Лучников, Жук и Андрей поднялись в рубку. Прямков отправился вздремнуть.

Надя стояла у борта. Все так же сверкала под солнцем безбрежная Ладога, упруго вибрировала палуба под ногами. После по-вечернему освещенного салона было приятно опять обрести солнце, голубое, без единого облачка, весеннее небо над головой. Сто сорок пять километров по Ладожскому. Так сказал Андрей.

Андрей!.. Как он иногда не чувствует… Но ей не хотелось думать об этом. Она запрокинула голову, зажмурив глаза, и подставила лицо солнцу. Ее обдало приятным теплом, веки красно просвечивали. Слабый ветер шевелил волосы, и они щекотали ей щеки, шею, но лень было убрать их. «Как бьется сердце, – подумала она. – Не надо мне было пить вторую рюмку».

4

Ей всегда нравился язык лоций – скупой, точный, исполненный строгой поэзии.

«На западном плече Свирской губы стоит маяк Стороженский – цилиндрическая башня, окрашенная белыми и красными горизонтальными полосами. Маяк имеет четыре сектора освещения – зеленый, красный, белый, красный. Оба красных сектора ограждают опасные районы плавания, зеленый – отбивает береговую полосу. Маяк имеет туманный сигнал: шесть ударов колокола в минуту…»

Корабли вошли в Свирь под вечер. Уже осталась позади озаренная заходящим солнцем Свирица – деревянный поселок на сваях с улицами-реками и улочками-речонками, по которым сейчас, в весенний разлив, и к соседям за солью не доберешься иначе, как на лодке. С избами, из окон которых, кажется, можно ловить рыбу.

В Свирце меняли лоцмана.

Сошел высокий сутуловатый моряк-балтиец, сопровождавший отряд по Неве и Ладожскому озеру. Катер «Севрюга», доставив на «Машук» нового лоцмана, рыжеусого старика в ватнике и с узелком, принял на борт балтийца с шевронами на рукаве кителя и «крабом» на фуражке.

Надя не была знакома с ним. Раза два видела, как он проходил по палубе, поднимался в рубку. Но теперь, глядя, как он удаляется на катере, стоя неподвижно и не отрывая глаз от корабля, она испытала щемящее чувство грусти. Она думала о быстротечных встречах и долгих разлуках всех этих людей, связанных общим делом. А может быть, ей просто передалось то, что чувствовал сутуловатый балтиец, уже переставший быть частью «Машука», частью их общей жизни.

Солнце зашло, но вода, оттененная берегами, была светла. В ней отражалась нежная майская зелень леса. Перевернутые березы и ели уходили вершинами в глубь речного зеркала и от этого выглядели вдвое выше. Надя уже спала, когда прошли Свирскую ГЭС. Потом стояли у семафорного моста и ждали рассвета.

На кораблях спят мало. Надя слышала сквозь сон, как выбирали якорь, слышала, как гремят по палубе торопливые шаги вахтенных матросов. Слышала, но не проснулась. Она уже привыкла к своему новому плавучему дому и начинала любить его. Что значит любить? Не значит ли это отличать от всех, отдавать предпочтение одному перед другими? Надя полюбила «Машук», и теперь ей уже не казалось, как раньше, что те три идущих позади теплохода хоть чем-то похожи на флагман. Нет, те корабли были совсем другие. Наде казалось, что и гудок на «Машуке» звучит приятнее и что «Машук» белее окрашен и матросы на нем проворней. Ей нравились белые ведра на корме: на каждом нарисовано по одной букве, из которых, как из детских кубиков, складывалось имя корабля – «Машук». Это имя было везде: на белом мотоботе, укрепленном на корме, и на деревянных спасательных ботиках, обнесенных веревкой, с надписью на каждом: «Машук». 8 человек. В случае аварии их сбрасывают за борт, и восемь человек могут, держась за веревку ботика, ждать помощи.

Надя проснулась, когда за окнами каюты вновь плавно двигались зеленые берега с мертвыми березами, забредшими далеко в воду, с тихими избушками бакенщиков, обстановочными пунктами, возле которых были свалены еще не расставленные на реке и по берегам весенние знаки.

Надя спустилась в камбуз, запасла в термос чаю. Чай здесь был сварен по-походному: уже с сахаром.

– Остыл небось, – посочувствовала буфетчица Мария Петровна. Губы у нее были, как и вчера, ярко накрашены, на голове франтовато повязана шелковая косынка. Она уже хлопотала, накрывая столы к обеду. – Заварка? Запарка это, а не заварка. Веник пареный. Если б я таким чаем наших флотских поила, они б меня на берег в два счета списали…

Она говорила громко, чтобы услышала другая Мария Петровна, повариха. И та действительно услышала, вышла, уперла руки в бока.

– Здрасте! – Это не значило, что она здоровается с Надей. – Чай ей нехорош! Ну, какой же тебе еще чай… Я в него и соды чуток положила для цвету!..

Это была маленькая, толстенькая женщина с волосами, неопрятно торчавшими из-под белой косынки.

– Иди уж, иди, – ворчливо махнула рукой Мария Петровна – буфетчица. – Ступай, вари свою швайку. Люди в плавании, в экспедиции, а она масла жалеет…

Мария Петровна подождала, пока ее тезка скрылась за дверью кухни, и негромко, уже для одной Нади, сказала:

– Так вот и лаемся весь день. Верите? Она свое зелье наварит, а мне людям на стол совестно подавать… Чудеса!

Она принялась ловко и споро резать хлеб и вдруг, остановившись, спросила:

– И давно вы замужем? Ой, а я-то думала, молодожены… С Иваном-то Петровичем ладите?

Надя вздрогнула от неожиданности. Мария Петровна назвала имя ее свекра.

– Вы его знаете?

– Спросите, кого я не знаю. – Она самодовольно усмехнулась. – Чай, не первый год плаваю… А Иван Петрович на пенсию, что ли, вышел? Ну и ваш на него похож. Вылитый батька.

Надя не любила свекра, и слова о том, что Андрей на него похож, неприятно задели ее.

Весь день она невольно вспоминала этот разговор и, поглядывая издали на Андрея, думала: «Нет, не похож. Или похож все-таки? Но чем? Разве что этой манерой хмурить белесые брови да говорить о себе: „Я человек такой“, „Мое правило такое“, не ожидая, пока это скажут о нем другие». Сознание своей непогрешимости твердо жило в нем, и на самом деле все как бы взялось утвердить его в этом мнении. Он был отличником в школе и потом в училище. Начальство любило его, награждало грамотами, в газетах печатали его портреты. Наконец, в тридцать лет ему доверили такого красавца, как теплоход «Машук».

Таким непогрешимым, уверенным в себе был и свекор. Казалось, ничем уже нельзя было растрогать, удивить этого человека. Сними ему с неба луну и повесь на грудь, как медаль, он только скажет: «Ну что ж… Мы, Аникины, потрудились неплохо. Кому ж и носить ее, как не нам?..»

Они любили себя, Аникины. Любили все, что принадлежало им. Иногда Наде казалось, что Андрей и ее любит только за то, что она жена Аникина: коли она его жена, стало быть, она лучше всех.

Надя познакомилась с Андреем на вечере в клубе водников. Была весна. Надя была в белом платье, с белыми лентами в косах. Тогда у нее еще были косы. Вечер посвящался открытию навигации. Играл оркестр. Надя танцевала без отдыха. Чаще других ее приглашал молодой капитан со светлым, как только у детей бывает, пшеничным чубом. Танцевал он хорошо, уверенно. Во время танца не разговаривал, как другие, и, что бы Надя ни сказала, отвечал ей одним словом: «Точно».

«Милый, – думала Надя. – Славный…»

Потом он проводил ее домой. Вечер был тихий, светлый.

– Надя, – сказал он, – давайте встречаться.

И они стали встречаться. Ходили на танцы, в клуб водников. В кино. Катались по реке. Соседи говорили:

– Интересный парень. Ты его, Надя, не упускай.

Мать говорила:

– Зятек пришел, – и бежала открывать двери.

Подруги говорили:

– Надь, он всерьез или так, время провести? На свадьбу– то позови!

– А между прочим, из вас хорошая пара получится.

Однажды он сказал:

– Я человек такой: что задумал, обязательно добьюсь. Так зачем волынить? – Светлые волосы, взгляд острый, упрямый.

К чему волынить?

Андрей нравился ей. Было любопытно представлять себя замужней женщиной, женой, примерять его фамилию – Аникина, Надежда Аникина, Аникина Надежда Николаевна…

Вскоре они поженились, и она на самом деле стала Аникиной.

День был голубой, ясный. Но воду рябил ветер. Он дул с севера, и навстречу ему неуклонно двигался караван белых кораблей.

Давно остался позади маяк, упомянутый в лоции, острова и поселки с певучими финскими названиями – Янега, Валдома… Миновали семафорный мост.

«По левому берегу Поцелуй», – прочла Надя в лоции и выбежала на палубу посмотреть поселок с любопытным названием. Поселок был мал, среди приземистых домов выделялось бревенчатое здание школы с голубой табличкой на фасаде, повернутом к реке. Школа стояла так близко к воде, что слышно было, как звенит звонок. И сейчас же в каждом окне появились ребячьи лица.

Дети громко кричали, махали руками, приветствуя проходящие корабли. Надя помахала в ответ. Прямков – он с раннего утра на палубе – достал свой белый платок и, высоко подняв руку, стал методично размахивать им.

– Поцелуй, – задумчиво повторила Надя, когда поселок исчез из глаз. – Интересное название…

– Видать, встречные корабли в тумане шли, ну и «поцеловались», – объяснил Прямков.

Но Наде не понравилось такое объяснение. Ей виделись двое, очень молодые и счастливые. Здесь он поцеловал ее впервые. Здесь, где так чисто, свежо, пахнет рекой и сосновым лесом…

– Рано. Рано идем, – сказал старик, переминаясь. Видимо, у него замерзли ноги. – На Онежском лед…

– Радиограмма получена?

– Зачем мне радиограмма? Вот смотрите… – Он набрал воздух в легкие, и, когда выдохнул, Надя отчетливо увидела струйку морозного пара. – Чуете? – торжествующе спросил он. – Арктика дышит.

Опять прошли мимо маленькой деревушки, в десяток дворов.

Сразу за домами начиналось поле. Его легко охватывал глаз, небольшое поле, отвоеванное человеком у леса.

И снова лес, лес…

И вдруг по правому берегу возник город.

Он возник, как видение, с окнами, горящими в отблесках заката, с новеньким Дворцом культуры на горке. По одной из его улиц лихо бежал автобус – не какая-нибудь провинциальная «коробочка», а заправский красно-желтый «ЗИЛ».

– Что это? – удивилась Надя. – Какой-то город…

– Да, город, – подтвердил Прямков. – Глухое лесное селеньице было. И вот пожалуйста.

Город был невелик.

Вскоре он скрылся из глаз, и вновь потянулся бесконечный лес.

Они стояли на главной палубе у правого борта, когда мимо них прошагал кудрявый радист с радиограммой.

Он по-кошачьи легко взбежал по трапу на ходовой мостик и вскоре спустился, пошел назад, к себе в рубку, насвистывая и машинально постукивая себя карандашом по руке, повторяя свой профессиональный жест – работу ключом.

На мостике появился Лучников.

В руке у него был листок, принесенный радистом.

Со вчерашнего дня Надя его не видела. Она хотела поздороваться, но он скользнул по ней тем равнодушным, невидящим взглядом, как в тот раз, на рассвете, когда заело якорь.

Папироса была зло закушена в углу рта, листок радиограммы в его руке трепал ветер.

– Здравствуйте, – все же сказала Надя. – Что там сообщают?

Он не сразу, с усилием, оторвал взгляд от листка и взглянул на нее отрешенно, словно не узнавая.

– Что сообщают? – повторил он, как бы пытаясь понять, кто эта женщина и чего она хочет от него. И, поняв наконец, ответил: – Лед. Вот что сообщают. На Онежском лед, на Белом лед, а на Сухоне вода падает.

– Как же быть? – спросила Надя. – Неужели будем стоять?

Он передвинул папиросу в другой угол рта, поправил фуражку.

– Пойдем, если ледовая обстановка позволит… Аникин! – позвал он. Из рубки на мостик вышел Андрей. – Мачту надо «срубить». Скоро провода.

– А разговор с Москвой? У радиста связь налажена.

– Переиграем разговор. Не рвать же радиопроводку. И передайте, чтоб на «Кольцове» не зевали.

– Есть передать! – отчеканил Андрей. И уже звучали над водой голоса:

– На «Кольцове»!

– «Кольцов» слушает!

– Командир отряда напоминает: впереди провода, не забудьте «срубить» мачту. Повторите, как поняли…

– Понято, понято, – басил «Кольцов». – Есть «срубить» мачту!

– Вот видите: на Онежском лед, – сказал Прямков, когда Лучников и Андрей скрылись в рубке. – Выходит, мое радио тоже справно работает.

Надя думала о Лучникове. Она вдруг поняла, что этот человек никогда не забудет о своей работе: даже рядом с любимой женщиной он будет думать о всех этих ледовых обстановках, об уровне воды, количестве узлов…

«Бедная его жена», – думала Надя и чувствовала, как эта женщина, его жена, будь она здесь, полюбила бы его еще сильней.

Матросы уже положили мачту, когда за поворотом реки показались тонкие, как нити осенней паутины, провода, и корабль осторожно прошел под ними.

5

Поздним вечером караван пришел в Вознесенье – портовый поселок на Онежском озере. Мерцали, отражаясь в воде, огоньки свайных построек. Улочки были темны, пересечены каналами с разводными понтонными мостками. С приходом кораблей поселок оживился, словно проснулся от спячки. Матросы ушли на базу за хлебом. Они вернулись с мешками, полными свежих буханок, и опять ушли, на этот раз уже с гармошкой. Звуки гармошки долго звучали, затихая, в темноте улиц.

Надя ждала Андрея. Он вместе с Лучниковым ушел на берег в диспетчерскую выяснять обстановку!

Вечер был свежий, но безветренный, и приятно было стоять на палубе, смотреть на мерцающие огни, думать о незнакомой жизни поселка. Темнота делала ее еще таинственней и незнакомей. Пахло сыростью, свежей рыбой и почему-то мокрым тесом: наверно, от новенькой пристани, к которой пришвартовался «Машук».

– Скучаете? – К Наде подошла буфетчица. – Что ж на берег не пошли? Я и то хотела сходить, молочка купить… Страсть как люблю молочко! А потом, думаю, темно, и не вынесет никто… Я его в войну привыкла пить, когда донором была. Нам дополнительно на карточки давали… Всю войну кровь сдавала и потом еще пять лет. А теперь не могу… – Помолчав, добавила: – Здоровье не позволяет…

– И нравится вам на воде? – спросила Надя больше из желания быть любезной.

– Привычка. – Мария Петровна подняла воротник пальто. – Вот вы летом плаваете, а зимой работаете где-нибудь? – в свою очередь спросила она.

– В школе.

– Какой предмет?

– География.

– Ну что же… Географию надо знать, – одобрила она. – А то как я… Кильским шла в первый раз. Думаю, где ж он, Кильский, такой? От кильки, что ль, происходит? – Она хрипловато засмеялась, достала папиросу из пачки. – Вот вы с нами на Севере побываете и ребятам потом все доложите…

Они прошли вдоль палубы на корму. Корабли зажгли бортовые огни, на «Кольцове» заиграла джазовая музыка.

– Хорошо сейчас на берегу, – мечтательно сказала Мария Петровна. – Погуляют наши матросики. Раньше я тоже погулять любила… – Она чиркнула спичкой, и быстрый огонь на миг осветил ее обветренное, морщинистое лицо. – Вам, наверно, не верится, – сказала она, перехватив взгляд Нади. – Но было так. Жизнь, дорогуша, ломает человека… Овдовела я рано. Гришу своего я любила, не гуляла от него ни с кем. А как убили его семнадцатого июня сорок второго года, так и пошло… А теперь, кроме Гриши, и не вспомню никого, как их и не было.

Она помолчала, изредка затягиваясь, и вдруг с живостью обернулась к Наде.

– А вот я вам скажу. Есть такие, что их жизнь ломает, а они не ломаются… Вот я вам историю расскажу. Про нашего командира отряда, про Лучникова, Сергея Николаевича. Говорят, перед войной он в Архангельске служил. Недолго. Может, год или два… И была там одна женщина, хирург. Полюбил он ее страшно, и она его тоже. А потом война, он на Севере воевал, она тоже на фронт ушла… Ну и растерялись. И вот, представьте, сколько прошло лет, а он все надеется ее встретить. Как идет этим маршрутом, на Архангельск, волнуется, друзей в Архангельском пароходстве расспрашивает: ну как, мол, ничего про нее не узнали? И опять просит: «Найдите мне ее…» А разве найдешь? Может, ее на фронте убило. Или замужем, фамилию сменила.

Мария Петровна бросила папиросу за борт.

– Вот какая история, дорогуша!.. Лет-то сколько прошло, а он все любит. А ведь всего и было у них, что повздыхали. Ну, может, поцеловались разок. А ничего такого платонического промеж ними, говорят, и не было!..

– Что ж он?.. Так и не женился? – с невольным волнением спросила Надя.

– Почему не женился? Жениться – дело нехитрое. Пожил с одной. Худо, говорят жили. Ну и разошлись. Может, сам виноват. Характером он очень тяжелый. А может, и она… Гриша мой так говорил: женой моряка не становятся, а родятся…

Надя смотрела на огни поселка. К ним не шла джазовая немецкая мелодия, долетавшая с «Кольцова». Поселок был такой северный, русский. Иной музыки просила Надина душа – печальной и светлой, как ее мысли о жизни.

«Ее убили на фронте, – подумала она вдруг с уверенностью о незнакомой женщине. – Она не могла разлюбить его. Потому что… его нельзя разлюбить…»

Она была уже у себя в каюте и лежала с книжкой, когда вернулся Андрей. Он был не в духе.

– Что случилось? – спросила она.

– К черту! – вместо ответа буркнул Андрей. Он стал расстегивать китель. – Спи, – сказал он. – Почему не спишь?

– Хочу понять, что с тобой…

– Со мной ничего. Просто он мне надоел. Понимаешь? Надоел!

– Кто?

– Твой Лучников.

– Почему мой? – Надя удивленно подняла брови.

Андрей не ответил. Он лег с размаху, и койка жалобно скрипнула под ним.

– Спать, спать, – повторил он строго. – Через два часа снимаемся, тогда не поспишь…

– А как же лед?

– Что нам лед? – И добавил: – Ледокол заказали…

– Он уже здесь?

– Нет, в Повенце. Пойдет нам навстречу.

– Когда же мы встретимся? На полдороге?

– Примерно.

Ей стало жаль «Машук». И Андрея.

– А подождать нельзя?

– Лучников не желает. – Андрей зло усмехнулся. – Ему что? Сойдет на Соколе, махнет в Вологду – и на скорый, в Ленинград… А мне на «Машуке» плавать. Я его новеньким получил, с иголочки…

Андрей не мог рассказать Наде о стычке в диспетчерской, где Лучников при всех назвал его мальчишкой. А за что? За то, что Андрей жалел свой корабль и не хотел выходить из Вознесенья без ледокола. Впрочем, теперь он больше думал о себе, о нанесенной обиде. Он мечтал о том, как по прибытии на Волгу напишет жалобу на Лучникова, и уже складывались первые фразы…

– Ничего… Я его научу меня уважать! – только и сказал он вслух.

Надя долго не спала. Лежала, глядя в темноту… «Твой Лучников…» Почему Андрей сказал так? Неужели он почувствовал что-то? Да и что он мог почувствовать? Ничего нет…

Вот он обидел Андрея. И Надя уже готова броситься на него, – защищать мужа, даже если он неправ. «Если он неправ», – повторила она мысленно. Ей вспомнился Лучников на мостике с радиограммой в руке, его отрешенный, углубленный в себя взгляд.

Романтическая история, рассказанная буфетчицей, показалась ей сейчас вымышленной.

Надя проснулась, словно кто-то толкнул в бок. Она была одна в каюте. За плотно занавешенным шторой окном то нарастал, то затихал глухой, скрежещущий шум. Казалось, там бушует буря. Но странно, корабль не качало, лишь короткие толчки сотрясали каюту. Надя босиком подбежала к окну, отодвинула штору и зажмурилась от яркого света. До самого горизонта сверкал, искрился на солнце белый лед. Теплоход двигался медленно, почти ползком, врезался в лед и раздвигал его корпусом, вызывая странный скрежещущий шорох. В медленности его движения, в коротких толчках-ударах льдин было что-то угрожающее, тревожное. И все же нельзя было оторвать глаз от сияющего под солнцем льда.

Надя быстро оделась, повязалась платком и вышла на палубу. Здесь было пустынно, безмолвно. Только скрежет корабля о лед стал явственней. Казалось, все на корабле замерло, оледенело, как и на сотни верст кругом. Но она знала, что это лишь кажется. Там, в рубке, сейчас все напряжено до предела, четкие команды ежеминутно поступают по машинному телеграфу вниз, в машинное отделение. За спиной штурвального, вглядываясь в сияющую белизну, стоят командир отряда кораблей и третий помощник. И каждый раз, когда с новой силой возникает скрежет льда о борт корабля, сердце капитана «Машука» обливается кровью. А Лучников, что чувствует он сейчас? Жалеет о принятом решении или уверенно смотрит вперед, навстречу ледяной пустыне?..

Медленно, один за другим, ползут во льду речные теплоходы. «Кольцову» легче: «Машук» прокладывает ему дорожку.

Обогнув палубу, Надя лицом к лицу столкнулась с Прямковым. Старик, невзирая на холод, нес свою добровольную вахту. Воротник его пальто был поднят, кепка с пуговкой на макушке нахлобучена на самые глаза.

– Что делается! – сказал он, с трудом шевеля посиневшими губами. В голосе его слышалась гордость. – Сорок лет капитанил. Осенью, чуть первые белые мухи полетят, команда «стоп». Убираем пристани: конец навигации… А тут, понимаешь, во льдах идем, как папанинцы какие-нибудь! Ей-богу!

– Как бы на льдину не пришлось высадиться, тогда будем настоящие папанинцы! – заметила Надя.

Ей было и жутко и весело ползти на речном теплоходе среди сияния льдов.

Близился обеденный час, но в рубке словно забыли о нем. Теплоход лихорадило. Иногда он не в силах был разрезать льдину и вползал на нее брюхом, подминая ее своей тяжестью.

– Сантиметров восемьдесят будет, – определял в этом случае толщину льдины Прямков.

Он посерьезнел. Видимо, и ему не улыбалась перспектива стать настоящим папанинцем.

И вдруг все кончилось. Теплоход уже не полз, а шел, под килем его был не твердый лед, а вода.

Радист отнес в рубку радиограмму: «Путь Север открыт. Ком. ледокола „Лена“ Сомов».

Открыв каравану путь во льдах, ледокол ушел опять в По– венец и двигался теперь где-то впереди. Его не было видно, сколько ни смотрели по очереди в бинокль Прямков и Надя. Конечно, во льдах он шел намного быстрей «Машука».

Теперь сломанный ледоколом лед только легко потрескивал, уступая «Машуку» дорогу. Солнце пригревало, и льдины, подтаивая, вели между собой весенний разговор. Как ни странно, к северу льда становилось все меньше, пошло черноледье – лед, захлестнутый водой. По такому льду идти легко: он повторяет движения волны, так тонок. По сути, это уже не лед, а зола от него. Лед, истлевший на солнце.

Андрей пришел обедать, когда показались онежские острова с темными елями, с голыми осинами и березами. Здесь была ранняя весна.

– Через два часа Повенец, – сказал он.

– Краску ободрали?

– Краска что! Винты погнули. Ремонта недели на две… Ладно, хоть руль цел. Я, признаться, думал, поломаем.

– А все же красиво было, – вздохнула Надя.

Она чувствовала, что и Андрей считает, что в общем легко отделались, но не хочет сознаться. Ремонт на две недели – не задача. Все корабли после перегона ремонтируют. По графику «Машук» должен взять первых пассажиров-туристов через месяц. Значит, время есть.

Надя представила вдруг, как все три дека теплохода наполнятся людьми, толпящимися у перил, будут щелкать фотоаппараты, смеяться женщины в нарядных платьях. Салоны, сейчас еще молчаливые, обитые снаружи досками на случай шторма, будут полны света и музыки. Из ресторана понесется запах горячих блюд, изготовленных не Марией Петровной – кашеваркой, а настоящим коком. Их будут доставлять снизу, из камбуза, в сервировочную на специальных лифтах. На корме расставят пестрые шезлонги – сейчас они еще в конвертовке, в них будут загорать туристы под волжским солнцем.

И никто из этих людей не будет знать о том, какой путь проделал «Машук», продираясь во льдах…

Ледокол «Лена» появился уже на рейде Повенца. Он казался таким маленьким рядом с громадиной «Машуком», но стальной корпус его выглядел уверенно, и все с уважением, хотя и сверху вниз, поглядывали на него.

– Подойдите к «Машуку» с левого борта! – скомандовал в микрофон Лучников.

Все начальство ледокола, задрав головы, стояло на палубе. Пожилой капитан в черной морской шинели, Сомов, поднес руку к козырьку, приветствуя Лучникова. Красное, обветренное лицо его сияло.

Лучников отвечал на приветствие, стоя на мостике.

Надя ожидала увидеть его усталым. Но зеленоватые глаза его были веселы, а сам он выглядел свежо и молодо. Золотая кокарда на фуражке поблескивала. Скупые жесты приветствия были энергичны, исполнены скрытой радости. Легко сбегая с ходового мостика, он вдруг по-мальчишески подмигнул Наде, на ходу спросил:

– Натерпелись страху?

И по этой фразе Надя поняла, что больше всех «натерпелся страху» он сам, командир отряда. Неведение – верный способ быть храбрым. Он знал все и, зная, шел на риск, необходимый во имя дела. Теперь Надя не сомневалась в этом.

6

Наверное, в этих краях нередко бывают серые, ненастные дни, с затяжными дождями, с промозглой сыростью. Но сейчас Север словно решил показать себя с лучшей стороны: за всю дорогу от Ленинграда ни одного пасмурного дня, ни одного дождя.

Надя чувствовала, что ей на всю жизнь запомнится стоянка в Повенце в ожидании лоцманов. Красное солнце прячется за верхушки елей. На островах хлопают одинокие выстрелы: должно быть, браконьеры стреляют уток. Лед тонкий, черный, при заходящем солнце кажется бронзово-зеленым. Иглистые льдинки со звоном тают, сталкиваются, тонут.

В поселке топят печи, и лиловатые в закате дымы тянутся вверх, сливаясь в одну туманную дымку вдали над островами.

На кораблях зажглись огни. В голубом свете северного вечера они горели умиротворенно, чуть печально. Отсюда, с «Машука», было видно, как обтерлась наружная краска с белых бортов «Кольцова». «А ведь он шел вторым, – подумала Надя. – Наверно, у нас еще хуже».

Матросы запаслись онежской водой – самой чистой водой на всем пути. В качестве лоцмана на флагман прибыл капитан-наставник. Он опоздал и появился к тому времени, когда «Машук» уже вошел в первый шлюз Беломорского канала. Радист включил принудительную трансляцию, и команды с мостика были слышны на всем корабле. Рулевым у кнопочного штурвала встал сам Андрей. Входили осторожно: ширина «Машука» почти соответствовала ширине шлюза. На шлюзе дежурили две рослые молодые женщины в ватниках и сапогах. Они ловко поймали концы и, перегнувшись вниз, озабоченно следили за тем, как поднимается впритык к серым сырым стенам первого шлюза белая громадина.

– Поаккуратней проходите, – сурово сказала одна, когда вода подняла теплоход из глубины шлюза. – Перила новые. Хоть бы постояли…

Рядом с ней, со сдержанным интересом разглядывая корабль, стояла жена капитана-наставника, пришедшая проводить его. Надя видела, как они попрощались за руку. Жена капитана-наставника была в бежевых модельных туфлях и сером китайском габардиновом плаще. А лицо у нее было такое же, как и у дежурной на шлюзе, хмурое, обветренное. И обе они с одинаковым выражением смотрели на Надю, должно быть, видели в ней, единственной пассажирке белого красавца теплохода, горожанку, женщину, живущую совсем иной жизнью, не похожей на однообразную жизнь на шлюзе.

Отдали швартовы, и дежурная заправила в платок русую, почти белую прядку.

Лучников сказал ей:

– Спасибо вам! – и сделал жест, как будто жмет руку. – Счастливо оставаться!

– Счастливого плавания! – ответила дежурная серьезно и доброжелательно.

Всю ночь теплоходы карабкались из шлюза в шлюз по ступенькам повенецкой лестницы. Отряду предстояло пройти девятнадцать шлюзов для того, чтобы выйти в Белое море. Негромкие команды, потрескивание бортов в узких местах, журчание воды по стенкам шлюза…

Суровые места лежали вокруг: серый гранит, валуны, осины, еще голые, с позеленевшими стволами.

А люди уже пахали на отвоеванных у болот и камня клочках земли. Но и среди пашни лежали серые глыбы, которые только и можно было опахать кругом, а сдвинуть с места нельзя. Высоко на скалистых холмах стояли темные кресты и обелиски с красными звездочками. Здесь похоронены те, кто жили в этом краю скромно и незаметно и лишь после смерти взывают к вниманию.