Текст книги "Юноша с перчаткой"

Автор книги: Инна Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Возвращаясь на свою улицу, он думал о том, что дождя не было слишком давно, даже земля потрескалась, и, конечно, надо бы сегодня полить в саду. Года три назад тоже стояла сушь, но пораньше, в июне, и все ждали дождя, а кончилось дело градом. Такого градобития он еще в жизни не видел. Будто там, наверху, самосвал со льдом опрокинули на поселок. Случилось в полдень, а еще утром другого дня дотаивали ледяшки на побитых грядках. Все пропало в тот год, град позабивал в землю грибы, как гвозди, а яблони долго болели, и каждое яблоко было с метинкой, как с подбитой скулой.

Покровский тогда пошел с горя рыбачить, поймал двух подлещиков и скормил их фетисовской кошке. У Фетисова кошка была сытая, толстая, как ее хозяин. Она и сейчас сидела на крыльце, еще нагретом недавним солнцем.

– Хозяин дома? – спросил у нее Покровский. Она не ответила.

Покровский приоткрыл дверь и громко позвал:

– Андрей Павлович!

Фетисов откуда-то отозвался и вышел, почесываясь и зевая. Одна щека его была красна и залежана.

– Заснул, грешный, а ты шумишь, – сказал он. – Чего тебе?

– На закате, собственно, вредно спать, – сказал Покровский. – Зашел бы к нам на часок, Андрей Павлович. Молодых поздравил…

– Поздно уже, – Фетисов снова зевнул. – Одеваться надо. Ты бы раньше позвал, я бы им памятный подарок купил…

– Так ведь, собственно, какая это свадьба, – сказал Покровский.

– Небось и выпили уже все. – Фетисов колебался. Выпить он любил, тем более теперь, на свободе, когда его жена Лира с сыном и дочкой были в Анапе. – Там что у тебя? – спросил он, заметив бутылку.

– Запасную взял, – сказал Покровский. – Так что не сомневайтесь, выпивки хватит…

– Может, у меня разопьем? – спросил Фетисов. – Я огурчиков достану, сало есть…

Теперь колебался Покровский. Предложение было заманчиво, но он боялся, что Серафима обидится, и перед молодыми было неловко.

– Да они уже хороши, – уговаривал Фетисов. – Слышь, поют-выводят… Пока тебя хватятся, ты уже там будешь, ну?..

И Покровский сдался. Хотелось уважить Андрея Павловича, ради которого и ходил в ларек. Эта бутылка предназначалась ему и должна быть с ним распита. Вскоре они сидели на терраске, за столом, покрытым клеенкой. Водка была тепловата, зато мелкие огурчики свежего засола ледком хрустели на зубах.

– Ну, Петя, чтобы не последняя, – чокаясь с Покровским, говорил Фетисов. – Не думай, что я не пошел к тебе, потому что я личность, заведую поликлиникой и так далее. Одеваться лень, честное слово, а молодым мое приветствие, как пришей кобыле хвост… Тебя, Петя, поздравляю и желаю переженить всех детей и внуков… Ну, поехали!..

Фетисов был моложе Покровского на десять лет, но говорил ему «ты» и звал Петей. Покровский к этому привык и только иногда, выпив, вдруг обижался и тогда говорил сам с собой: «Тоже мне „личность“. Врач от слова врать! Кто к тебе лечиться пойдет?»

Но сегодня они выпили мирно, и Фетисов рассказал Покровскому, что прочел одну книгу про Южный фронт и решил написать письмо автору.

– Я ему не как личность написал, – говорил Фетисов, размахивая вилкой с ломтиком розового сала. – Не как завполикпиникой и так далее. Просто как рядовой читатель…

Потом, усидев пол-литра, они стали вспоминать войну, и хотя об одной войне говорилось, у каждого война была своя и свои воспоминания. Фетисов вспоминал госпиталь, красавицу медсестру Аню, которая предпочла ему раненого лейтенанта без обеих ног. Эту Аню он всегда вспоминал, когда Лиры не было близко. Видно, засела она ему, вроде осколка, где-то около сердца.

Покровский вспоминал друга Мишу, который прошел с ним всю войну и погиб уже в Польше, под Вроцлавом, по-тогдашнему Бреслау. Миша тоже любил петь, и они с ним пели на два голоса:

Не для меня придет весна…

Теперь Покровский запел один и начал плакать. Все это было уже много раз: и медсестра Аня, и друг Миша, и песня, и слезы, но ничего нового и не требовалось. Никто из них и не ждал и не хотел от другого никаких новостей. В повторении одного и того же была для них своя особая ценность.

Когда Покровский ушел от Фетисова, уже совсем стемнело и зажегся фонарь на столбе. В доме больше не пели, а может, уже все улеглись. Он потерял счет времени. Отворив свою калитку, он услышал мирный журчащий звук льющейся воды – это Серафима поливала деревья из шланга, протянутого от колодца.

Молодые, а с ними сын Женька с гармошкой и дочь Любаша пошли побродить по улице. Родственницы ушли на свою половину – завтра им рано подниматься и гнать корову на дальние луга, потому что вблизи все выгорело. В доме тихим детским сном спали три Ларисины девочки – одной два, другой три с половиной, а старшей нет еще пяти. Спала и младшая дочь Покровского семиклассница Люда, сурово осуждавшая пение за столом и тем более гульбу с гармошкой по городу. Она и спала как будто чем-то недовольная. Да, если Любаша будет учительницей, то уж это не меньше как директором школы.

Покровский сел на лавочку возле двери, чувствуя некоторую вину за свой самовольный уход и молчаливый укор в звуке льющейся из шланга воды, и в том, что Серафима, зная, что он пришел, не окликает его и не зовет помогать.

В небе горели звезды, дул слабый ветерок с поля. Тяжело, бесконечно отстучал дальний товарный. Прогудел буксир на реке. Его два гудка прозвучали глуше, чем стук поезда, хотя река была ближе. Вода, лес, поле приглушают звук, а железо, рельсы далеко разносят его в воздухе.

– Потому, собственно, – думал Покровский, – бьют в рельс, когда надо собрать народ.

Одно окно у Редькиных ярко светилось светлым квадратом, ложась на траву во дворе Покровских. Жена доктора любила до позднего часа читать книжки.

Покровский подумал о том, что Серафиме про трешку, взятую у доктора, не стоит говорить, а лучше вернуть ее незаметно. Трешку эту он заработает непременно, потому что комбинатский шофер Макеев с соседней улицы хочет перестилать полы и уже звал его помогать.

В голове приятно шумело, казалось, слышно, как по жилам разливается горячая кровь, заставляет биться неутомимое сердце. Он сидел, отдыхая, не думая больше ни о чем. Ничто не беспокоило его. Он был почти счастлив.

1968

Ручей два древа разделяет

 
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут.
Судьба два сердца разлучает,
Но души их одним живут.
 

Вышивка бисером на старинном кошельке

В усадьбе был музей, и они осмотрели его прилежно, как школьники, читая надписи на табличках, порой не вполне понятные, – «ломберный столик», например. Мозаика, полированный китайский орех и мореный дуб, мрамор и венецианское стекло – все это блестело, лучилось на солнце, лившемся в высокие окна, за которыми был парк с фонтанами и статуями. В войлочных тапочках, которые делали их похожими на полотеров, они скользили из одной залы в другую, задерживались перед зеркалами, пожелтевшими от времени, и видели в них мужчину и женщину, немолодых и усталых. И смотрели они не друг на друга, как когда-то, а каждый на себя. Любовь, которая связывала их много лет, ослабела – отпустила. Они оба чувствовали это – она острей, так как из-за него ушла от мужа и жила одна, от встречи до встречи. Он менее остро, потому что у него была семья-жена и два сына, теперь женатые. Он никогда не рассказывал ей о жене, но о внуках не говорить не мог. Да, он был уже дед!..

Большое кресло со связанными подлокотниками – чтобы на него не салились – было тоже в войлочных тапочках. – Это его развеселило. Он улыбнулся впервые за весь этот длинный день, который им предстояло провести вместе.

Они вышли в парк. Здесь, позади особняка, на газоне снимали фильм. Гусар и девица в розовом, оживленно беседуя, шли по траве. Жужжала камера. Гусар на ходу изящно срывал седой одуванчик и дул на него. Режиссер, энергичный малый в джинсах, хлопал в ладоши и, вдохновляя на новый дубль, кричал: «Ребята, все отлично! Вы любите друг друга, солнце светит, вы на пленэре, вам прекрасно! Мотор!..»

И снова гусар вел девицу по зеленому ковру газона и дул на одуванчик. Некоторое время они смотрели на это смешение стилей и времени. Ей первой надоело, и он нехотя последовал за ней – в нем еще осталось мальчишеское любопытство, черта чисто мужская, теперь ее сердившая. Ей хотелось говорить о любви, пускай о прошедшей, что же делать… Говорить, вспоминать, перечитывать эту книгу, пропуская неприятные места и останавливаясь на том, что было когда-то единственно важным в их жизни.

Они свернули в аллею, где стоял полумрак от старых лип, и сели на скамью. Все скамьи были пусты, кроме одной, в конце аллеи. Там сидела молодая женщина с вязаньем, а ее сынишка лет четырех ловил бабочек. Это был хорошенький мальчик с кудрями до плеч, в белом костюмчике и красном вязаном жилете.

– Славный пацан, – сказал он. – Только я бы его подстриг.

– Вот тогда бы он был «пацан», – сказала она. – А сейчас он купидон. С той картины, что в усадьбе, помнишь?..

Она ждала, что он заговорит о внуках. Так прежде она ревновала, когда он, идя рядом с нею, заглядывался на женщину. Теперь ее главными соперниками были эти крохотные, еще в пеленках, внуки.

– Там этих картин навешано, всего не запомнишь, – сказал он и зевнул.

Они помолчали. Отсюда, из сумрака аллеи, еще ярче сияла та, освещенная, часть парка с белой колоннадой особняка и синим, с позолотой, небом.

Уединение взывало к откровенности, к возвышенным разговорам, которые так любила она и которых он не переносил.

Даже в лучшую пору он предпочитал словам молчание. Теперь молчание стало высшим благом, оно сближало их, тогда как всякий разговор отдалял, вызывая разочарование души…

– Ты хочешь спать? – спросила она.

– Нет, так что-то. Зевается.

Он зевнул еще раз, как бы нарочито, и полез в карман за сигаретой. Она смотрела, как он закуривает. Как ей нравились когда-то эти руки, и нос с горбинкой, и сухие острые скулы, весь этот резкий профиль. Он и сейчас был худ, подвижен и моложав, и слово «дед» совсем не шло ему. Он и теперь нравился ей, но по-другому. Она не знала, как и когда это случилось. Должно быть, то же случилось с ним и так же таинственно и незаметно.

– Я перечитала твои письма, – сказала она. – Те, послевоенные… Когда ты узнал, что я вышла замуж. Бедненький, как ты страдал!..

– Да, я страдал, – согласился он. – В письмах сотая часть. Жить не хотелось!..

Он произнес это – жить не хотелось – с удовлетворением, со вкусом, затянувшись сигаретой. Теперь он был в безопасности – и рядом с ней и вдали от нее. Он привык встречаться с ней раза два-три в год, когда приезжал в командировки. И по опыту уже знал, что разлука, которой он прежде так боялся, потому что переносил ее как болезнь, уже не страшна.

– Странная вещь, – сказала она. – Я вышла замуж по любви и разошлась, а ты женился с горя и живешь всю жизнь…

– Смотри, смотри, сейчас он ее сцапает… Все, готова. Эй, малый! Тебя как зовут?..

Мальчик повернул к ним кудрявую голову, посмотрел невидяще и ничего не ответил. Он был занят бабочкой, зажатой в кулаке и еще трепыхавшейся там.

– Отпусти ее, пусть полетает, – сказала она.

– Так он и отпустит! Вон у него кулачина какой, сразу видать – мужик!

«Мужик» подошел совсем близко к их скамейке. У него было тонкое личико изнеженной девочки, но кулак был сжат решительно и бесповоротно.

– Беги к маме, – сказала она. – Покажи ей, что ты поймал!..

– А у него там ничего нет. Верно, пацан?..

– Меня зовут не Пацан, а Саша, – сказал мальчик и посмотрел в кулак, как в бинокль. – Там бабочка… Желтая.

– Беги к маме, – сказала она, досадуя на мальчика, который помешал разговору, и на него, затеявшего эту игру с чужим ребенком. И мать хороша – могла бы позвать мальчишку! Должно быть, она считает, что общаться с ее крошкой для всего человечества великая радость!

– Ну, так как? Выпустим ее, что ли? А, Сашок?.. Сашок колебался. Потом осторожно разжал кулак.

На ладошке лежала смятая бабочка.

– Не улетает, – сказал Сашок.

– Да, брат, плохо ее дело. Отнеси ее на травку, может, отдышится…

Мальчик послушно побежал, держа бабочку на ладони.

– Хороший пацан, – повторил он, словно подвел черту. – Но подстричь надо!..

– Пойдем отсюда. – Она боялась, что мальчик вернется.

Он встал нехотя и пошел за ней, оглядываясь на мальчика. Тот сидел на корточках в траве, должно быть, разглядывал бабочку.

– Жаль, что мы тут не бывали раньше, – такое красивое место. И усадьба, и парк… А мы все ютились по каким-то задворкам, и они нам казались прекрасными. Какая-то комнатенка под деревянной лестницей, и тот пустырь за домами, и жалкий прудик. И везде мы были счастливы, и все нам казалось особенным. А это особенное было в нас…

Ей хотелось плакать. Ей теперь часто хотелось плакать, когда она была с ним. Она знала, что слезы делают ее некрасивой, и что он любил в ней другое – веселый, легкий характер. Такой она и была с ним когда-то, а теперь чаще с другими, безразличными ей людьми.

– Была натуральная жизнь, – сказал он. – Попался бы парк, гуляли бы в парке. Но и пустырь, между прочим, был неплохой. Даже с ромашками…

Он взял ее под руку, и она благодарно улыбнулась ему сквозь слезы. Он был выше ее, – на своих модных «платформах» она едва доставала ему до плеча.

– И у меня было только два платья…

– Зато я их помню, – сказал он. – А было бы много, не запомнил бы. Вот спроси меня, в чем ты была вчера…

– Ну в чем?

– Что-то синее, да?

– Не синее, а коричневое. В клеточку…

– Точно, – сказал он.

– А сегодня? – спросила она. – Ты все время думаешь о своем. Я не знаю о чем. Только не обо мне…

– Зачем мне о тебе думать, ты рядом, – сказал он и слегка сжал ее руку. – Я о тебе думаю, когда ты далеко…

– Что же ты думаешь?

– Так, разное. Вспоминаю. И не хочешь вспоминать, а вспомнишь. Никуда от тебя не денешься, всюду ты… И в юности, и потом. Ничего я из-за тебя не видел. Не заметил, как жена постарела, как сыновья выросли. Все пропустил…

– Значит, ты не был счастлив? – спросила она.

– Был, но мало. Страдал, скучал, ревновал. В семье жил, как на вокзале… А с тобой, как во сне. Нет, любовь не приносит счастья. Это я понял.

– А если это и есть счастье, – сказала она. – Страдать, ревновать…

– Не знаю, – сказал он. – Может быть…

Они давно миновали тенистую аллею и по дорожке, усыпанной тертым кирпичом, спустились к реке, подковой огибавшей приусадебный парк. Здесь было свежо, пахло тиной и нагретой осокой, по берегам рос желтый и белый донник, и мелкие ромашки.

– И тут ромашки, – сказала она. Ей хотелось продолжить разговор, но он уже отвлекся и с интересом смотрел на двух мальчишек, удивших из лодки с надписью «Спасательная».

– Нарушаем инструкцию, но даем продукцию… Интересно, есть тут рыбешка?..

– Конечно, есть. Зачем бы они тут сидели?

– Главное, ловитьрыбу, а поймать совсем не обязательно. С детства помню – «наловил рыбы видимо-невидимо, больше невидимо, чем видимо».

Он полез за спичками. И пока он прикуривал, она опять смотрела на его руки – большие, грубоватые, очень мужские. Руки, привыкшие к станкам и металлу, – он работал механиком на автозаводе. Мужчины в ее институте были совсем другие, с ними можно было поболтать, среди них были остряки и умницы, и с ними можно было дружить, но полюбить никого из них она бы не смогла. И всегда удивлялась в душе, узнав, что у кого-то пылкий роман и что вокруг кипят страсти…

Любить можно было только его. И поэтому она ушла от мужа. Но слишком поздно.

Все было уже достаточно сложно и запутано, чтобы начать общую жизнь под одной крышей. Это было и ни к чему. Их общая жизнь состояла из встреч и разлук, ожидания писем и телефонных звонков. «Ответьте…» – и телефонистка называла город. Иногда совсем незнакомый – он часто бывал в командировках. Его голос в трубке: «Как ты там? Ну, расскажи что-нибудь… Можно неинтересное. Ты поговори, а я послушаю…»

Она знала, что он звонит потому, что соскучился, но ей хотелось услышать это от него – она любила все обозначать словами, и она спрашивала, и он, не любивший обозначений, отвечал: «Городишко унылый, дождик».

Нет, она ни о чем не жалела. Жаль было только того ощущения праздника, волнения, трепета души. Все это делось куда-то, неизвестно в какой день и час. Они встречались буднично, как старые друзья, снисходительные и нетребовательные. Все было знакомо, привычно. Менялись только номера гостиниц, в которых он останавливался. Раньше, когда он приезжал, она мчалась к нему, в чем была. Теперь она принимала ванну, одевалась продуманно, могла задержаться по дороге к нему, если встречала знакомых. Зайти в книжный магазин… Она не хотела, чтобы он приходил к ней, – стеснялась соседей, но и гостиничные номера ее угнетали. Этот казенный уют «для всех».

– Где мы будем обедать? – спросила она.

– Все равно. Тут должен быть какой-нибудь шалман…

Раньше они придирчиво выбирали место, где можно посидеть вдвоем, перекусить и выпить. Опытные официантки, едва окинув их взглядом, подбирали укромный столик и оберегали их от посторонних вторжений. Да, тогда они были похожи на влюбленных. Теперь они выглядят как муж и жена, и к ним всегда кого-то подсаживают, не боясь помешать. Так было и в этот раз.

В большом прохладном зале ресторана, напоминавшем ангар, тем более что в рекламном буклете было указано число «посадочных мест», они сидели в обществе двух кубинцев. Оба смуглые, узколицые, с блестящими темными глазами. Старшему около тридцати, младшему девятнадцать – «дэвяносто», сказал он, отвечая на их вопрос. Они плохо знали русский язык, но жаждали общения. И они были рады, что официантка посадила их за один столик с русской парой. Тем более что в мужчине нашли достойного собеседника.

Девятнадцатилетний оставил на Кубе жену Ангелину. На вопрос, красивая ли она, он ответил мечтательно: «О да!..»

Старший рассказывал об отце, воевавшем вместе с Фиделем Кастро на Сьерра-Маэстра. Там же, медсестрой, была его мать. Он достал снимок – рослый барбудос и женщина в светлом платье и бусах, у обоих за плечами винтовки.

Принесли белое вино, салаты, шашлык. Они налили кубинцам и выпили с ними. Старший негромко запел – «Эспэро ми амор»… Мелодия была красивая, томительная, с некоторым надрывом, свойственным песням такого рода. Младший подхватил – и они допели ее вдвоем, чуть покачиваясь и прикрывая глаза.

– Красивая песня, – сказала она, когда кубинцы умолкли. – Про любовь, наверное?

– О да! – сказал старший. – Эспэро ми амор!.. Как сказать?.. «Подожди меня, любовь»… Да, так?

Она хотела, чтобы они ушли первые. Но они все сидели и говорили. О том, что на Кубе нет снега. И о том, что апельсины цветут желтыми цветами. И еще есть ано, тоже фрукты, да. Они не знают, как перевести. Когда ано цветет, все белое…

Она хотела, чтобы кубинцы ушли, но он все расспрашивал их. Ему было интересно. Он был пытлив по натуре. Прежде она числила это в его достоинствах. Теперь ей казалось, что он нарочно продлевает разговор. Что в присутствии посторонних людей он чувствует себя проще, спокойней.

Все же кубинцы ушли первые. Они тоже расплатились, и он хотел подняться, но она придержала его за руку:

– Посидим еще немножко…

И заказала мороженое. Просто так, в свое оправдание.

Она перехватила его взгляд, брошенный вслед кубинцам. Подумала, что вот так же, нехотя, расстался он с киносъемкой и с мальчишкой, ловившим бабочку. Ей стало обидно.

– Как все изменилось, – сказала она.

– Да, все изменилось. Последнее письмо ты таскала с собой неделю, пока опустила в ящик. Я проверил по штемпелю…

Это была правда. Ей казалось, что она его отправила, а когда оно нашлось в сумке, измятое, она все же послала его, потому что лень было переписывать.

– Так-то вот, моя дорогая, замечай за собой, и будет легче…

Ей и правда стало легче. Она подняла глаза, и с минуту они смотрели друг другу в глаза, пристально и нежно, как когда-то.

– Ешь мороженое, – сказал он.

– Не хочется…

– Зачем же заказала?

– Так… Чтобы еще посидеть.

– Ну, сиди, сиди…

Он взглянул на часы, поднес руку с часами к уху, – должно быть, ему показалось, что они стоят. Да, когда-то их время мчалось. «Без тебя, как на вокзале, а с тобой, как во сне…» Как хорошо он сказал!.. Человек, который говорит мало, может рассчитывать, что его слова запомнятся.

– Куда нам спешить, – сказала она. – Там начало в семь…

Он посмотрел на нее нерешительно.

– До семи мне надо еще зайти… Я обещал… Понимаешь, завтра уже не получится. Днем совещание, а потом самолет.

Если хочешь, пошли вместе. Все же ты женщина, а я в этом мало смыслю…

Она уже все поняла. Опять внуки.

– А можем встретиться возле театра, – сказал он.

– Ну, зачем же, – она усмехнулась. – Поедем…

Потом была толчея детского универмага, плутание по этажам, покупки. Продавщица, предложив им шерстяные костюмчики, обращалась в основном к ней. И она, войдя в роль, ходила от прилавка к прилавку, руководя его покупками и радуясь каждой удаче. Они купили все, что требовалось, и сверх того еще надувного резинового крокодила Гену и такого же зайца, – ну, заяц, погоди!..

Они оба развеселились.

– Мировые ребята, – говорил он, посмеиваясь. – Один меня уже узнает. Улыбается мне. Они говорят, он и лампе так улыбается. Дураки!..

Она слушала его. Впервые без неприязни и ревности. И ему было с ней легко, и не нужен был никто посторонний. При посторонних о любви не говорят…

Он был благодарен ей за то, что может быть самим собой.

– Вот и дожили мы до внуков, – сказал он.

Это мы относилось к нему и к ней. К их долгой, казавшейся бесконечной, любви, которая не кончилась, а просто перешла из одного вида в другой.

Если существует закон сохранения энергии, почему бы не существовать и закону сохранения любви…

1968