Текст книги "Юноша с перчаткой"

Автор книги: Инна Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Вы еще, поди, девчонкой были, когда этот канал строили, – сказал Прямков. – Техника тогда какая была, и условия тяжелые – болота, камень.

– Говорят, его строили заключенные? – спросила Надя.

Старик помолчал, вздохнул.

– Заключенные – тоже люди… – Он закурил, отпахнул дым от Надиного лица. – Одна из первых, понимаешь, попыток была исправить преступников через труд…

– Ну и как? Исправились?

– Многие исправились. И памятник себе добрый поставили, – заключил он, имея в виду канал.

С утра пошли озера и водохранилища, с каменными, скалистыми островками. На островках елки, осины. Голубую воду чуть рябило. В небе кружились чайки.

Надя взяла книгу и отправилась на корму. Там было тепло, безветренно. Она села на спасательный ботик, разулась. Ноги были слишком белы после зимы. «Пусть загорают», – решила Надя и взялась за чтение, с удовольствием ощущая, как по ногам струится солнечное тепло.

Прочитав странички две, она закрыла книгу. Не читалось. Чайки скрипуче кричали в вышине. По каналу идти еще и идти, весь день и опять всю ночь. Ей стало скучно. За зиму она очень устала: был ответственный год, девятиклассники. Ей казалось тогда, что она будет отдыхать с радостью и долго не сможет насытиться отдыхом. Но вот прошло чуть больше недели, а она уже тяготится бездельем. Правда, она делает кое-какие записи в дневнике: все географы – любители путевых впечатлений. Но кому все это нужно? Лучше, чем в лоции, все равно не напишешь.

На корму пришел Лучников. Не заметив Нади, он прошелся вдоль перил, снял фуражку, провел рукой по волосам.

Обернувшись, он увидел ее и смутился. Или это ей только показалось?

– Загораете? – спросил он, невольно бросив взгляд на ее белые ноги с узкими, почти детскими ступнями. – Ну загорайте. Не буду мешать…

– Вы мне не мешаете, – сказала Надя, подобрав ноги и закрыв их подолом платья.

– Что за книжка? А, Гагенбек… Знаменитый зверолов, поставщик зоопарков… Люблю эту серию – «Географиздат».

Он был в кителе, справа на его груди был укреплен значок, Надя не могла понять, какой.

– Это международный знак капитанов дальнего плавания, – пояснил он. – На нем изображены секстан и якорь.

Он облокотился на перила и стал смотреть на воду.

– Вон каким широким фарватером идем. А Петрусь здесь корабли волоком перетаскивал…

Надя не сразу сообразила, что он говорит о Петре Первом.

– Красивые места, – сказал он. – Островки залило. Как на картинке… Помните? Дед Мазай и зайцы…

– Я думала, вы уже привыкли к этой красоте и ничего вокруг не замечаете…

– Ошибаетесь. – Он мягко улыбнулся. – Привыкают к некрасивому, и тогда перестают его замечать. К красоте привыкнуть невозможно. Она всегда поражает с новой силой. – Лицо его стало серьезно, словно тень прошла по нему. – Всегда с новой силой, – задумчиво повторил он.

И Надя подумала: «Наверное, он вспомнил женщину-хирурга из Архангельска».

– А мне уже все надоело, – в сердцах сказала Надя. Она поднялась с ботика, сунула ноги в туфли, подошла к перилам.

– Что так? – спросил он и с удивлением взглянул на нее.

Он взглянул и как бы зацепился взглядом, стал пристально разглядывать ее лицо, порозовевшее от солнца и ветра, золотисто-рыжие волосы, мягкие губы… Может быть, он только сейчас заметил, что она хороша собой, хотя и не так красива, как та, из Архангельска.

– Все-все надоело, – сказала Надя, и на глазах у нее показались слезы. Она сама не знала, о чем плачет, и, стыдясь слез, отвернулась. Но он успел их заметить.

– Ну вот… – растерянно проговорил он. – Что это вы?

Они стояли у перил рядом, так, что его плечо слегка касалось ее плеча.

– Скоро девятый шлюз. Купим рыбки: там всегда бабы рыбой торгуют. Щук, окуней… Мария Петровна нажарит с картошкой, – негромко, убеждающе, как с маленькой, заговорил он.

И она удивилась теплоте его голоса. Надя улыбнулась ему сквозь слезы.

– Ну вот и хорошо… – сказал он. – Это уже слепой дождик. Не так ли?

К девятому шлюзу подошли в полдень.

Только три домика шагнуло из лесу вперед, к самому каналу. Возле одного из них на фанерном щите висела большая афиша, извещавшая о близких гастролях Северного хора.

Странно было здесь, в безлюдной лесной тишине, видеть эту афишу. Но коли афиша была, стало быть, и хор будет. А будет хор – слушатели найдутся.

Спешили к теплоходу рыбачки с плетеными корзинами на полотенцах через плечо. И Мария Петровна купила целую корзину щук и окуней.

– Можно, я вам помогу жарить? – спросила Надя. Ей хотелось дела. Все равно какого.

И вскоре работа уже кипела. Мария Петровна – кашеварка – варила свой будничный обед. Мария Петровна – буфетчица – чистила рыбу. Надя обваливала в муке и жарила.

Наде стало весело. Она представила, как налетят на лакомое блюдо мужчины – «мужики», как именовала их Мария Петровна, одинаково всех – от мальчишек-матросов до командира отряда. Экспедиционный паек был скуден. Наде вспомнилось, как Мария Петровна сказала старику лоцману, сходившему на берег:

– Может, позавтракаете с нами?

– А что у вас на завтрак?

– Масло, – ответила она: хлеб и чай не шли в счет.

– А, масло. Ну, давай!

Теперь на весь камбуз аппетитно пахло жареной рыбой.

– Трудимся, бабоньки? – спросил Андрей, появившись в дверях кают-компании и потирая руки. – Давайте, давайте… Скоро обед…

Но что бы ни делала Надя, весь этот день ей слышался негромкий голос Лучникова и плечо ее ощущало прикосновение его плеча. Когда после обеда они с Андреем вышли на палубу и стали у перил, она, коснувшись плеча Андрея, вздрогнула и незаметно отодвинулась.

Опять пошли шлюзы. От Повенца корабли поднимались по лестнице, из шлюза в шлюз. Теперь они спускались к Белому морю.

7

Двенадцатого мая в тринадцать ноль-пять отряд речных кораблей вышел в Белое море.

Остался позади Беломорск – порт, деревянный поселок с дощатыми мостиками, рыжими козами и собаками, с гурьбой ребятни, надсадно кричавшей: «Возьмите нас с собой! Мы тоже покататься хочем!»

Открылась глазу золотистая необозримая голубизна! На этот раз это было море, настоящее море.

Первым ступил на его голубую упругую поверхность флагман «Машук». Он сразу пошел вперед и остановился на рейде в виду порта Беломорск, ожидая, пока подойдет весь караван.

После тесного канала было приятно снова ощутить простор. Высоко в небе летали чайки.

– Теперь и отоспаться не грех. Пусть моряки командуют, – объявил Андрей.

– Ты мне обещал показать машинное отделение, – напомнила Надя.

– Ну пойдем, – согласился он.

Они прошли на первый дек и спустились вниз. Андрей толкнул дверь с надписью: «Посторонним вход воспрещен». Он не был посторонним здесь. Он был капитаном «Машука», хоть и числился временно третьим помощником, и всем этим ребятам – механикам и мотористам – не мешало напомнить об этом.

Андрей подозвал главного механика, молодого прыщеватого парня, и велел ему объяснить Наде, где у них что. Было жарко, шумно. Кричать приходилось в самое ухо. Главный механик показал Наде три дизельных двигателя, движок, котлы, подающие наверх горячую воду. Он явно гордился своим белоснежным хозяйством. Везде царил порядок. Надя обратила внимание на ящик, выкрашенный, как и все здесь, белой масляной краской. На нем с немецким педантизмом было четко выведено черными буквами: «Трябки».

Андрей стоял в стороне, заложив руки за спину. Мотористы и механики с интересом поглядывали на Надю. Наверно, им было чудно, что жена капитана интересуется дизелями.

– Что еще непонятно? Спрашивайте, расскажу! – прокричал Наде в ухо главный механик.

Ей было непонятно все. Поэтому она не стала спрашивать. Она видела: техника трудится, и приборы показывают результаты ее труда.

Надя поблагодарила главного механика за объяснения и с радостью поднялась на палубу. Андрей поднялся следом за ней.

– Довольна? – снисходительно спросил он ее. И хвастливо добавил: – Таким кораблем командовать – одно удовольствие! Эх, как побежим по Волге! Все залюбуются.

Вокруг было море, но Андрей словно не замечал этого. Ведь здесь, кроме чаек, некому было любоваться им.

– Слава богу, в Архангельск завтра придем, – сказал он. – Там наших волжан возьмем, они нас уже дожидаются, а моряки сойдут…

– Все? – спросила Надя. Она почувствовала, как у нее бьется сердце.

– Все. – Андрей помолчал. Зевнул. – Кроме Лучникова. Он обязан сопровождать нас до Вологды. А я бы, признаться, его первого на берег списал. Обошлись бы, не маленькие.

– И Мария Петровна сойдет, – вдруг вспомнила Надя. И, покраснев, заговорила быстро, возбужденно: – Ты знаешь, она чудесная женщина! Я так привыкла к ней. Чудесная! Настоящая морячка. Она мне рассказывала, как сельдь ловила в Атлантике. Сеть забрасывают с фонариком. И сельдь на этот фонарик идет. Так красиво! Представляешь, Андрюша? Темно-темно, а глубоко в воде горит фонарик…

– Пьянчужка она, – лениво перебил Андрей. – Ты ее слушай больше…

Глаза его слипались, он хотел спать.

Караван двигался на Север. В воде стали появляться отдельные льдины. После сплошного льда на Онежском озере они выглядели совсем невинно. Но постепенно их становилось все больше и больше.

Под вечер Надя и Прямков встретились на баке. Старик был с биноклем.

– Надеюсь тюленей углядеть, – сказал он, передавая Наде бинокль. – Командир отряда говорит, должны в эту пору быть. Может, вы углядите?..

Надя стала вглядываться, но ничего, кроме льда, пустынно розовевшего в лучах закатного солнца, не увидела.

– Шибко идем, – заметил Прямков. – Тут рулевой толковый нужен… Вы не глядите, что льда мало. На Онежском он верховой был, а тут глубинный. Может сверху льдины чуть, а вся она под водой. Хорошо, волнение небольшое. Три балла.

Ветер становился крепче, жгучей. Он обжигал лицо, пробирал одежду насквозь. Пришлось уйти с бака на корму. Здесь было теплей. Теплым розовым светом искрился лед, никаких тюленей не было.

– Должны быть, – упрямо твердил старик, сжимая бинокль в окостеневших от холода пальцах. И вдруг радостно, громко закричал: – Да вот они, голубчики! Стадо целое! Ишь как разлеглись! На солнышке греются! Я говорил: должны быть…

Он с неохотой передал Наде бинокль, и она отчетливо увидела на дальней льдине тюленей. Их было штук пять. Широкоголовые тела их сужались к хвосту и походили издали на жирные черные запятые.

И в ту же минуту голос Лучникова сказал в микрофон:

– Вниманию пассажиров! Справа по борту тюлени…

– В рубке только заметили, – обрадовался старик. – Мы раньше…

Он благородно говорил «мы». А Надя, таинственно улыбаясь, думала о Лучникове: «Это он мне сказал. Мне одной».

Солнце спускалось все ниже, но не делалось темней, только краски становились холоднее. На смену розовой пришла голубая, морозная. Тюлени попадались все чаще. Они лежали на льдинах группами, парами и в одиночку. Лишь один за все время трусливо сполз в воду, мелькнув раздвоенным хвостом. Некоторые из них лежали на ближних льдинах, их можно было хорошо разглядеть без бинокля.

«Смешные существа, – думала Надя. – Голова зверя – и рыбий хвост. Этакая звериная русалка».

Уже и Прямков ушел погреться, а она стояла, забыв о холоде. Ей не хотелось идти к себе в каюту: там спал Андрей. В три часа ночи он встанет и уже не уснет до самого Архангельска. «Пусть отсыпается, – думала Надя. – Устал, бедненький…»

Она подумала «бедненький» и вдруг почувствовала фальшь. Нет, ей не было жаль его! Она была рада, что он спит и не мешает ей быть одной. Ей казалось, что этой серебряной, негаснущей ночью грешно спать. Ведь светла же для чего-то эта ночь! Что-то новое, свое хочет открыть она ей!

– Все мерзнете? – спросил голос Лучникова. Он вышел на правое крыло ходового мостика. На груди его поверх шинели висел бинокль. – Тюленей видели?

– Спасибо.

– Поднимайтесь в рубку, там теплей…

Она не поверила себе. Так ли поняла его?

– Давайте, давайте сюда. – Он сделал приглашающий жест. Сомнений быть не могло. Он звал ее на мостик, в рубку. Он, противник пребывания женщины на корабле! Надя поднялась по трапу.

В рубке было тепло, а главное, сюда не проникал леденящий ветер: он остался там, за стеклом, сквозь которое далеко в обе стороны было видно море – стальное вблизи и перламутрово-розовое к западу, где низко над водой висело солнце.

В рубке кроме Нади и Лучникова было двое: морской помощник Жук и рулевой. Жук покраснел, как тогда, при первом знакомстве, и торопливо встал, уступив ей место на диванчике, хотя вполне достаточно было ему подвинуться. Вахтенный рулевой, тоже моряк, невозмутимо щелкал кнопками штурвала. Рулевой был совсем молоденький, наверно, практикант из училища. Прямая, неподвижная спина его выражала недовольство, вызванное приходом Нади в рубку. «Вправо – влево – так держать». Колеблются стрелки путевого компаса. Ручки машинного телеграфа поставлены в положение «полный вперед». С потолка свисают поручни, похожие на те, за которые держатся в трамвае. Если потянуть за оба, раздастся двойной гудок. Рядом с поручнями на стене телефон. На столике справа развернута карта. Лучников склоняется над картой, сверяя что-то, и тут же, выпрямившись, начинает ходить взад-вперед по рубке.

– Скоро достигнем самой северной точки нашего пути, – говорит он. – Шестьдесят пять градусов семнадцать минут северной широты…

Он произносит это, не оборачиваясь, но она понимает: к ней обращены его слова.

Надя присмирела. Она много слышала о белых ночах и читала в книгах. Но сейчас ей даже не приходили на память любимые строки пушкинских стихов.

Белая ночь, как любовь, ее надо пережить самой. Это была первая белая ночь в жизни Нади.

Солнце садилось. От него уходил вниз в воду красный столб, но между красным солнцем и красным столбом был еще просвет неба. Потом солнце сплющилось, вытянулось вширь и легло на воду.

– Запеленгуйте солнце, – сказал Лучников морскому помощнику.

Жук вышел к основному компасу, находящемуся на баке, перед рубкой. Ветер трепал его легкий брезентовый плащ. Фуражка была закреплена ремнем за подбородок.

Вскоре ему пришлось снова выйти к основному компасу: достигнув самой северной точки, «Машук» ложился курсом на восток. Опять стоял на палубе морской помощник и, не отрывая глаз от компаса, спрятав одну руку в карман, сделал другой рукой короткий, рубящий жест, а рулевой защелкал кнопками. Красная, зеленая, опять зеленая…

– Хороший парень, – заметил Лучников, наблюдая за морским помощником. – Скоро пойдет в свое первое заграничное плавание.

– А вы, наверно, везде побывали? – сказала Надя.

– Да нет, не везде. А вообще кое-где был. В первое заграничное я ходил мотористом. В тридцать шестом году, в Америку. – Он улыбнулся ей. – А вам тогда было… пять лет?

– У вас хорошая память, – сказала она.

– Да. – Он помолчал. – К сожалению. – У губ его легла ироническая складка.

Солнце скрылось за горизонтом, но вокруг было так же светло. Серебряный, с молочным отливом свет лился отовсюду. Можно было подумать, что источает его уже не солнце, а какая-то другая могучая светлая сила.

Он сказал «к сожалению». О чем сожалеет он? О том ли, что все время помнит, как Надя молода, или о том, что не может забыть ту, из Архангельска?

Белая северная ночь господствовала вокруг. Она была как откровение, как чистый белый лист, где все, всю жизнь можно начать заново, набело… Надя подумала: неужели когда-нибудь эта ночь вспомнится ей, как порой вспоминается сон, всего лишь смутным ощущением счастья?..

8

В семь часов утра в каюте басом загудел телефон. Надя вскочила, ничего не понимая. Голос Андрея сказал:

– Ты просила разбудить тебя на подходе к Архангельску. – Он звонил из рубки.

Надя оделась и вышла на палубу. Было солнечное утро. Теплоходы шли по реке, широкой и мутной, словно еще не угомонившейся после весеннего паводка. Быстро шла вода, так быстро, что при взгляде на нее начинало рябить в глазах.

«Устье Северной Двины», – вспомнила Надя. Она сделала круг по палубе. На корме, в приспущенном на тросах мотоботе, как в люльке, сидели двое: морской и речной механики, – готовили бот к спуску на воду.

Надя обошла еще один круг, ожидая встретить Прямкова, и на повороте увидела Лучникова. Он стоял у перил, глядя на проплывающие мимо аккуратно уложенные штабеля леса.

Увидев Надю, он обрадовался.

– Идите сюда! – позвал он. – Стыдно спать в такое время. К Архангельску подходим…

Сам он выглядел отдохнувшим. Только красные воспаленные жилки в глазах говорили о том, что вряд ли в эту ночь он спал больше двух часов.

Они прошлись по третьему деку, и он рассказывал ей о том, что проплывало мимо, объяснил: этот сложенный сухой лес – лесобиржи, ожидающие прихода иностранных судов.

На Двине было оживленно: лихтера, ледоколы, паромы для перевозки автомашин, старые пассажирские «макарки» с навесом, названные так по имени пароходчика Макарова и столь же старомодно выглядевшие среди новых катеров, зверобойных и рыболовецких тральцев и ледоколов, как, наверно, выглядела бы конка на современной улице. Город плыл навстречу, деревянный, каменный, дома «постройки Петруся» (теперь она уже сразу поняла его) и современные.

Город выстроился вдоль левого борта, гордо выставив на обозрение Торговый дом, построенный при Петре, большое красное здание на площади – бывший женский монастырь, где потом помещался военкомат, институт лесной промышленности, педагогический…

Лучников переходил с борта на борт, чтобы показать и объяснить ей все. Он словно хотел заставить ее полюбить этот город, хотел, чтобы она почувствовала или хотя бы просто поверила ему, как все это прекрасно: и эти лесобиржи, и столпотворение судов на воде, и бывший монастырь, и нынешний театр…

– Неплохой театр здесь, не хуже столичного. Только поставили его глупо: к реке боком.

Он досадовал, как мог бы досадовать, наверно, сам архитектор, автор проекта.

«Кольцов» шел позади, следом за «Машуком». Красный флаг его весело развевался на флагштоке, и только бока, потемневшие, ободранные еще онежским льдом, портили его праздничный вид. Двух остальных не было видно за поворотом.

– А все же сильно ободрали бока, – заметила Надя.

– Что делать… – Лучников щелкнул зажигалкой. – Что делать… – повторил он. – Лучше ободрать бока, чем потерять голову. Не так ли?

– А вот по Белому морю хорошо прошли, – вместо ответа сказала Надя. – Я даже не думала…

– Я тоже. – Он помолчал, посмотрел на нее, словно колеблясь. – Хотите, я вам покажу один документ?

Он достал из кармана кителя бумажку, сложенную вчетверо. Это была радиограмма из Архангельска. Надя прочла: «Ожидаем Белом море шторм шесть семь баллов. Рекомендуем задержаться Беломорске». И подпись: «Погода».

– Прошу учесть: об этой радиограмме знают только трое в отряде, – сказал Лучников, закуривая. – Вы, я и радист…

– И все-таки вы пошли? А если бы…

– Что «если бы»? – Его зеленые глаза весело лучились навстречу Надиным. – Нет, вы еще не стали морячкой. Из этих «если бы» состоит вся наша служба. Мэй би ес, мэй би нот [1]1
  Может, да, может, нет


[Закрыть], как говорят англичане. Ждать ледокола, потом ждать у моря погоды, а потом всем кораблям зимовать в Архангельске, потому что на Сухоне кончится паводок и тогда по ней не пройти. Год стоять на приколе и ждать новой весны…

Он снял фуражку, провел рукой по волосам. Этот его жест был ей знаком. Была знакома и улыбка его, мягкая, чуть снисходительная. И эта ироническая складка возле губ.

«Как я мало знаю его! – подумала Надя. – И в то же время как хорошо я его знаю!.. Я видела его в море. Я знаю, какой он в трудную минуту, когда нужно принять опасное решение, и знаю в радости, когда опасность позади… Не самое ли это главное, что надо знать о человеке, о мужчине?»

Караван бросил якорь на рейде порта Архангельск. Засновали катера, перевозя на берег людей. С первым ушел на берег Лучников. Его уже ждали в управлении порта. Вместе с ним отбыл морской помощник Жук. Он покидал «Машук». В руках у него был маленький чемоданчик, брезентовый плащ под мышкой: было жарко. Сейчас на поезд – и в Ленинград, а там – дальнее плавание.

– Счастливо! – кивнул он Наде и покраснел.

И снова, как когда-то на Свири, Надя испытала чувство горечи расставания. Такое чувство бывает в поезде, когда вагон покидает сосед, с которым дружно проехал полдороги.

В Архангельске с «Машука» ушли морские механики и мотористы, рулевые и матросы – практиканты ленинградской мореходки. На смену им появились новые лица, прибывшие на корабль из Волжского пароходства. Новые матросы болтались по декам, осматривая корабль, заглядывали в салоны, курили на корме, поплевывая за борт.

– Можешь сойти на берег, погулять, – сказал Андрей. – Будем стоять четыре часа. Сейчас подойдет катер, скажу, чтоб тебя захватили…

– А ты? – спросила Надя.

– У меня дела. Народ новый прибыл, надо их устроить, то да се…

Он выглядел бодро и, видимо, чувствовал себя уверенно. Куда уверенней, чем в Вознесенье, перед выходом в Онежское. Лицо его было розово, крылья носа лоснились. Видно было, что он как следует отоспался, пока шли Белым морем.

Надя стала собираться на берег. Она достала легкое платье, белое, в мелких цветочках. Причесалась. Оглядев себя в зеркале, она нашла, что глаза у нее стали больше – может быть, после этой ночи – и что-то новое появилось в них. Она успела загореть на северном солнце, и белое платье резко оттеняло загар.

– Ну, вот я и на «товьсь», – сказала она вслух.

Она захватила сумку и деньги на случай, если придется что-нибудь купить, и спустилась на первый дек. Катер уже ждал ее. Позади стеклянной кабинки моториста стояли два новых матроса с мешками для провизии, старик Прямков и Мария Петровна – буфетчица. Мотор нетерпеливо тарахтел, и казалось, моторист с трудом сдерживает катер на месте. Темная Двина текла под ним со страшной быстротой.

– Думала, не прощусь с вами, – сказала Мария Петровна, когда Надя перебралась на катер и он, задрав нос, полетел по черной бесноватой воде. Пестрая шелковая косынка буфетчицы, как вымпел, трепыхалась на ее затылке. У ног ее стоял чемоданчик, чуть побольше того, что был у морского помощника.

Они простились на пристани, среди грохота лебедок, гудков автопогрузчиков, окриков шоферов.

– Не обижайтесь, если что не так, – сказала Мария Петровна. Она поставила чемодан на землю, по очереди пожала руки Наде и Прямкову и достала из кармана бумажку и огрызок карандаша. – Давайте я ваш адресок спишу… Мало ли что. Может, доведется когда написать, встретиться… Я их сколько, адресов этих, списывала! Которые тут же потеряю, а которые у меня дома в коробке лежат… От конфет такая, знаете? Вишня в шоколаде. Кавалер когда-то подарил…

Ярко накрашенные губы ее резко выделялись на морщинистом грубоватом лице, и только сейчас Надя по-настоящему поняла, как одинока эта женщина.

И еще Надя поняла, что не только ей знакомо щемящее чувство коротких встреч и скорых разлук. Вся жизнь этой женщины состоит из них, из недолгих дружб с необязательным продолжением. Не отсюда ли желание удержать эти уплывающие сквозь пальцы дружбы, это записывание адресов, которые ей никогда не пригодятся?

Прямков и Надя отправились в город вместе. Было приятно ступать по твердой земле, поросшей травой и вымощенной деревянными мостками.

Трамвай, который привез их в центр, дребезжал и подпрыгивал, словно шел не по рельсам, а прямо по булыжной мостовой. В магазинах было душно, пахло селедкой и лимонами.

Они прошли мимо театра, того самого, что был неудачно повернут к реке боком. Прямков предложил зайти на телеграф: он решил отправить домой телеграмму.

– А у вас… дети есть? – спросил он.

– Нет, – сказала Надя.

– Что же вы? Надо, надо. Пока молодые.

Надя не любила, когда ей задавали этот вопрос. Сначала Андрей не хотел детей, теперь и она думала: это к лучшему. Может быть, после слов свекра: «Роди-ка ты нам, дочь, еще одного Аникина».

Прямков стоял в очереди к телеграфному окошку, а она сидела в почтовом зале на деревянном диванчике. Здесь тоже было душно, пахло пылью, чернилами и мухами, погребенными на дне чернильниц.

Покончив с телеграфом, они еще походили по городу. Вдоль сквера с полотняных щитов смотрели лучшие люди города. Надя обратила внимание на портрет молодого белобрысого паренька с серьезной миной на курносом лице. Под портретом было написано: «Дояр колхоза „Первое мая“».

Каменные дома чередовались с деревянными. Наде запомнились закрытые балкончики во вторых этажах деревянных домов, резьба по наличникам, странно высокие, под самой крышей, окна.

А в общем город не понравился Наде. Ей показалось скучно жить здесь всегда, ходить в этот театр, повернутый боком к реке, покупать селедку и лимоны.

Впрочем, думала она, можно любить и этот город, если с ним что-то связано: впечатления детства, первый поцелуй, радость первых самостоятельных шагов. С некоторой ревностью смотрела она на аллейки в скверах под старыми тополями, на которых едва пробивались клейкие листья. Где, на какой из них сидел он – молодой, влюбленный – в густой темноте позднего вечера? Сидел не один и был счастлив, так счастлив, что не может забыть до сих пор.

– Посидим, – предложил Прямков.

И они сели на одну из этих скамеек, может быть, на ту самую. И ели мороженое – старик купил в соседнем ларьке.

9

– Больше моря им не видать! – сказал Лучников. Он и Надя стояли на корме.

Корабли шли по Северной Двине, полноводной и более спокойной, чем в устье. Теперь хозяйничали в рубке речники. Лучников впервые сменил китель на черную сатиновую робу. Он отдыхал.

На палубе было жарко, настолько, что приходилось искать тень. После шести вечера жара сменилась мягким весенним теплом, и хорошо было стоять у перил и смотреть на крутые медно-красные берега, на церкви, над которыми, как журавлиные стайки, парили темные кресты. В пазухах красных глинистых склонов ярко зеленели елки, белые платки не растаявшего еще снега были разбросаны тут и там.

– А вот и шторм! – Лучников показал на длинные облака, тянувшиеся со стороны Белого моря. – Пожалуй, семь баллов будет. Вон, видите, облака перистые. Так и рвет оттуда. Не хотел бы я сейчас оказаться в Белом море…

– Теперь всё уже? – спросила Надя.

– Пока всё. Если в Опоках не сядем. Есть такое чертово местечко на Сухоне. Сейчас там вода падает, – тридцать сантиметров в сутки.

Лицо его было спокойно, чуть задумчиво и впервые за время пути выглядело усталым. А может быть, огорченным.

– Вас кто-нибудь ждет дома? – спросила она.

– Всех кто-нибудь да ждет. – Он устало улыбнулся ей. – Меня, например, мама…

Слово «мама» прозвучало у него неожиданно мягко, наивно, оно как-то не подходило для морского волка, каким он виделся Наде до сих пор.

– У меня хорошая мама, – повторил он.

– Вы живете в Москве?

– Да. И в то же время нет. Я бываю в Москве не больше трех месяцев в году. А то все время на Севере, на воде.

– И такая жизнь нравится вам?

– Чем она хуже всякой другой? – Он помолчал, глядя на крутые берега. – Знаете, Надя… – Он впервые назвал ее по имени. – Все зависит от того, что выбрать. Есть радости, и есть удовольствия. В спокойной, удобной жизни удовольствий, конечно, больше. Удовольствия делают жизнь человека приятной. Но живет человек все же для радостей, пусть даже редких. А радости, настоящие радости, для меня возможны только здесь.

– Я понимаю, – сказала Надя.

Они стояли рядом у перил. «Еще сутки или двое суток, – думала она, – и он уйдет навсегда из моей жизни. Уйдет, как ушел балтиец-лоцман на Свири, как ушли морской помощник Жук и буфетчица Мария Петровна». Оттого что он был рядом, так близко, у Нади слегка кружилась голова. Она не знала, что испытывает он, но ей всегда казалось, что такое чувство бывает только взаимным, как взаимно тяготение железа и магнита.

– Скажите, это правда, что вы любили одну женщину, а потом потеряли и до сих пор не знаете, где она?

Он взглянул на нее странно и слегка отодвинулся.

– Придумают же!

«Зачем я спросила? – думала Надя. – Он все равно не скажет. Но если я хочу, я так хочу все знать о нем!»

– А впрочем, в этом есть доля правды, – сказал он. – Все люди ищут что-нибудь. Одни то, что потеряли. Другие то, чего не нашли… Почти все, – поправился он, помолчав.

Медно-красные берега высились теперь огромной стеной. Наверху стены, освещенные косым солнцем на светлой голубизне неба, четко выделялись фигурки людей. Лиц не было видно – одни только темные силуэты. Высокий мужчина стоит, широко раздвинув ноги, над самым обрывом, к нему движется фигурка поменьше – мальчишка, может быть, сын или брат. И вот они рядом стоят над обрывом, два четких, врезанных в голубизну силуэта. А вон еще фигурка – девушка с велосипедом. И еще группа девчат.

– Красивое место! – говорит Лучников. – Пермагорье.

Сейчас он здесь, рядом. Но скоро его не будет. Расставание уже началось. Оно во всем: в его усталом, спокойном лице, в запахе его табака и одеколона, в тоске, которую она уже предчувствует.

Котлас прошли, не останавливаясь, ночью. На рассвете забелел каменными лабазами и церквами Великий Устюг. На церквах таблички: «Охраняется государством». Тополя и березы уже зелены, и зелена трава под деревянными мостками тротуаров. В траве желтые одуванчики.

– Пошли погуляем часок, – предложил Наде Андрей.

Он велел спустить на воду бот, и вскоре они уже шли в порт по пыльной улице. Они шли, и встречные на них оглядывались. Рассматривали ее белое платье в цветочках. Мужчины и мальчики, несмотря на жару, были в кепках, женщины в ослепительно белых платках. Обращались одна к другой ласково: «Здравствуй, Агнюшка!», «Здравствуй, Устюшка!» Маленькая старушка в белом платке окликнула на улице веснушчатую девочку лет десяти, тоже в белом платке:

– Дак-от ступай-от с ребенком-от посиди.

– Дак-от вернусь, дак-от и посижу…

И хотя они тоже говорили на «о», речь их – быстрая, с запиночкой, с «вопросиком» в конце фразы – была непривычна для обстоятельных волжан.

– Не приведи бог тут жить, – сказал Андрей. – Тоска заест. Они ведь по реке только и общаются с миром. А зимой тут полная спячка.

– А мне нравится, – сказала Надя. – Я бы даже хотела остаться здесь. Навсегда! Смотри, какая беленькая школа! Вон спортивная площадка во дворе. Я бы здесь работала.

– Заскучала бы, – возразил Андрей. – Тебе и у нас-то в Горьком скучно.

– Да, скучно. – Она упрямо промолчала. – И это только доказывает, что я права. Человеку скучно везде или нигде.

– Мудро что-то говоришь, – сказал Андрей. – Давай лучше куплю колечко. Тут, говорят, черненое серебро славится… Северная чернь.

Он спросил у встречного мужчины – тот был, как и все, в кепке, – где продаются изделия северной черни, и, свернув в переулок, они вошли в прохладный магазин.

Андрей сам выбрал ей кольцо – золоченое, с серым черненым узором. Оно было велико и свободно скользило на пальце. Меньших размеров не было.