Текст книги "Власть над водами пресными и солеными. Книга 2"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 7. «Мою смертную роль не сыграет никто за меня…»

– Я думаю, ты настоящий! – призналась я Дракону, озирая спину уходящего официанта. Никогда не видела такой возмущенной спины. Все сорок (или сколько там?) веков итальянской истории глядели на меня с этой спины. С негодованием глядели, со склочным итальянским негодованием.

– О чем это ты? – хмыкнул Константин. Он, в отличие от меня, на официантов не оглядывался и вообще не интересовался, на что способен язык тела обслуживающего персонала, оскорбленного в лучших чувствах.

– Для меня это высший пилотаж – то, что ты с ним проделал. Объяснить, что принесенное блюдо невозможно жрать, отправить на кухню, потребовать заменить… Я бы скорее отравилась насмерть или есть бы не стала, но заплатить заплатила бы. Покорно. Ну, а потом бы как минимум сутки изнывала от желания придти сюда еще раз, но уже с огнеметом. А ты защитил меня и от бессильной ярости, и от безвкусной кормежки.

– Все равно не понимаю, как это связано с тем, что я настоящий, – пожал плечами мой герой.

– Я еще когда сюда ехала, запретила себе думать: а вдруг ты плод моего больного воображения? Вдруг я тебя придумала, изнывая от безнадеги? Сама себя убедила, что мне ИЗВНЕ предложили встретиться, предложили поехать в Венецию, предложили быть вместе… Сам понимаешь, такие финты в моем состоянии удивительны, но не невозможны, – я сокрушенно вздохнула. – И до сих пор никаких доказательств, что ты есть…

Дракон поперхнулся и покраснел. Потом отвел глаза, усиленно разглядывая вид на Канале Гранде* (Большой канал – прим. авт.), открывавшийся из окна. Собственно, за вид из окна мы этот ресторан и выбрали. Точнее, я. Константину ресторан сразу не понравился.

– Давай я не буду читать тебе лекцию про сексуальные фантазии у шизофреников, а? – я накрыла его руку своей ладонью. – Ты же понимаешь: если мозг создает выдуманного любовника, он создает и все остальное. Причем именно такое, какое ему, мозгу, нравится. Если б ты оказался злым уродом, я бы получила доказательство твоей реальности еще утром, – жизнь идет вразрез с мечтами. А ты… – тут уже я покраснела.

– Ну, а сейчас? – встревожился Дракон. – Что, я наконец повел себя, как злой урод?

– Нет. Как человек, который умеет то, чего я не умею. В частности, ставить на место говорливых лаццарони, втюхивающих туристам черт-те что по утроенной цене.

– Уфф! – Дракон откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с нежностью. И чуть-чуть – с иронией. – А я-то гадал: почему ты мне в лицо не смотришь? И говоришь словно сама с собой. Думал, может, я тебя раздражаю?

– Это я периодически представляла, как со стороны выглядит тетка, оживленно беседующая с пустым местом возле себя. Сама с собой – это еще ничего, наушник, телефон, трудоголизм, акции падают, акции поднимаются, ни дня без прибыли…

– Можно было проверить! – назидательно произнес Константин. – Знаешь, так вот…

– …надавить на глаз, спросить у портье, еще как-нибудь опозориться – знаю, знаю. Просто я решила ПРИНЦИПИАЛЬНО ничего не выяснять. – И я рассказала Дракону про нашу с Мореходом беседу на борту такси, везущего нас к причалу Академия, что возле палаццо Гварди. И о самом Мореходе рассказала. И о нашем с ним вынужденном, выморочном путешествии, откуда нет мне возврата, покуда не обретет моя душа свой кров, дом и причал. Мой спутник слушал и мрачнел.

Мне стало страшно. В конце концов, обычному человеку такие истории служат сигналом: ой, ходу отседова! Что я здесь делаю, рядом с этой ненормальной? А может, у нее ножик под подушкой? Вот решит она, что я не на вапоретто* (Венецианском речном трамвае – прим. авт.) сюда приехал, а в ночи в окошко забрался – да ка-а-ак прирежет меня сонного! Но если Дракон – не плод моего воображения, приходится быть честной. Пусть сам решает, нужна я ему такая или нет. Или даже – опасна я или нет…

– Он гнусный тип! – неожиданно выпаливает Константин. – Этот твой Мореход! Просто скотина. Зачем он тебя так мучает? Ему мало того, что ты пережила?

На глаза мои наворачиваются слезы. Хрустальная вазочка с пыльной псевдоикебаной в центре стола расплывается бело-красно-коричневым пятном. Кажется, это действительно мой герой. Даже от воображаемого экзаменатора, от внутреннего голоса защищать готов.

– Он грубый, но полезный, – вступаюсь я за Морехода. – Грубый, потому что я сама с собой груба. Полезный – потому что все-таки не хочу терять связь с миром… Это же часть меня, а я отнюдь не… ромашка полевая.

– Ладно. – Дракон фыркает, словно я прошу потерпеть нахального родственника, давно напрашивающегося на хорошую взбучку. – Я его все равно изведу. Но постепенно. Ты мне целиком нужна, а не фифти-фифти с этим… мореплавателем.

– Заметано. – Я бросаю опасливый взгляд в сторону кухни. Как будто оттуда в любой момент может выскочить взбешенный повар с тесаком в руке и, капая на нас кровью жертв, затеять скандал.

– Нервничаешь? – Дракон замечает мой страх и трепет.

– Ага. Всю жизнь разборок боюсь. Не ущерба, не драки, а разборок вообще. С воплями, с оскорблениями, с игрой на понижение. В детстве переела.

– Не посмеют, – убежденно говорит Константин. – Как цыпочки, изжарят другую рыбку до положенной кондиции и принесут с поклонами.

– Я, конечно, не знаток… – осторожно замечаю я.

– Зато я знаток! – смеется он. – Ты еще не поняла? Позволь представиться: повар. Шеф, критик и эксперт. Страшно?

Откровенно говоря, со словом «повар» у меня только две ассоциации – бабенция в крахмальной трубе на голове и грязно-белом фартуке и Ричард Гир в фильме "Осень в Нью-Йорке". Второе мне подходит.

А ведь совсем недавно объясняла Герке, что делить профессии на престижные и непрестижные – наша отечественная традиция, и традиция порочная. Что хороший профи и умный человек – вне дурацких установок на престижность-непрестижность. Ай-яй-яй, тетя Ася, ай-яй-яй. Что ж вы врете, как в рекламе стирального порошка какого?

Да не вру я, не вру. Просто не в силах изгнать из своего сознания глубоко советскую девушку, считающую: рыцарь-слесарь Гоша из фильма "Москва слезам не верит" – сказка, а пьяница-слесарь из соседнего подъезда – самая что ни на есть правда. Правда жизни. И приличные мальчики учатся в вузах, а неприличные – в ПТУ и техникумах. Потом все как-то спуталось, оказалось, что жизнь сложнее, мальчики – проще… Но дурацкая формула так в мозгу и осела. Так что прости меня, милый, за сверкнувшую над твоей головой огненную надпись: "Выпускник кулинарного техникума!" – это всего лишь дань безвозвратно ушедшей мне, девчонке из средней школы, которая точно знала, где искать свое девичье счастье, а где не стоит…

Впрочем, Ричарда Гира уже теснил широким плечом Жан Рено, красуясь в белом фартуке в "Истории любви", – и огненная надпись зашипела и растаяла, будто льдинка на сковороде.

– И ты с высоты своей квалификации поставил их на уши? Чтоб не мухлевали? – расхохоталась я.

– Сама понимаешь, – развел руками эксперт и критик, – нет у них другой мотивации хорошо готовить, кроме моих придирок. Конкуренции здесь отродясь не нюхали, ордам приезжих жрать негде. А уж заведениям, которые с видом на Большой канал, – тем вообще лафа. Каждый день наивные, романтически настроенные красивые девушки тащат сюда своих кавалеров. А кавалеры, очарованные своими красивыми девушками, едят все, что на столе окажется, с костями и плавниками. Спасибо, хоть бамбук не трогают, – и он задумчиво поправил ветку в букете посреди стола.

Я представила себе «кавалера», методично перемалывающего челюстями иссохшее филе, обтянутое пупырчатой кожей, украшенное по периметру серыми растопыренными плавниками с вязальными спицами костей – и содрогнулась. Дракон с усмешкой на губах наблюдал. Потом продолжил:

– И где-то раз-другой на тыщу туристов заявляется синьор Фигура де ля Стронцо* (Буквально "статуя из дерьма" (итал.) – итальянское ругательство – прим. авт.), которому и то не так, и это не эдак. Ему подавай не разогретое, а свеженькое. И чтоб не заветренное, и на зубах не скрипело, и не горчило, и не расползалось… Одно слово – говнюк. Естественно, мое появление никого здесь не радует…

– А ты хорошо знаешь итальянский? – перебила я нахмурившегося сеньора, гм, Стронцо.

– Ну, чтоб дать им понять, чего их стряпня стоит, – на это меня хватит. Но экскурсий водить не проси – не потяну!

– А! Так ты только скандалить по-итальянски мастак! – догадливо закивала я.

– А что, разве этого недостаточно?

Наконец-то. Нам несли заказанную – уже дважды – чертовщину. Ну, то есть морского черта. Или может, не черта, а лешего. Кикимору адриатическую. Я, доверившись Константину, позволила сделать заказ и на мою персону. Все равно меню было на итальянском. Дракон по-хозяйски оглядел блюдо, вальяжно кивнул – и обед был сервирован с поразительной быстротой. Кажется, нас все-таки зауважали. Не только на Канале Гранде зенки лупать горазды, но и в морских чертях толк знают. Или как она там называлась, нечисть местная, жареная.

Восхищенная драконьей непреклонностью, я в тот день не отказала себе в удовольствии – затащила своего спутника еще в пару кафе… ну хорошо, хорошо, баров. Надо ж было проверить его познания в искусстве смешивания коктейлей, его способности сомелье и вообще… убедиться, что он есть. В результате я обнаружила себя под куполом синей-синей венецианской ночи в дымину пьяной. Собственно, никакая то была не ночь – зимой вечереет рано, город был полон туристов, а гондольеры еще заводили при виде прохожих свою шарманку "Прего, гондоля, синьоре, гондоля!" Но вела я себя, как распоследний ночной гуляка. И кажется, даже порывалась петь.

Хотя Венеция совершенно не располагает к гульбе. То есть сегодняшняя Венеция не располагает. Были, конечно, времена, когда все эти окна светились, словно драгоценные камни, когда за каждым оконным переплетом, по мозаичным полам под резными потолками дефилировали дамы и кавалеры, хитро улыбаясь друг другу одними глазами, когда болтливые служанки чайками летали по улицам, разнося недозволенную любовную почту, а прачки полоскали белье и образ жизни хозяев вот в этих (довольно грязненьких – но не грязнее венецианского образа жизни!) каналах.

Как же это было прекрасно, когда, выбегая из шелушащегося, точно от кирпичной экземы, переулка на пьяццу-не пьяццу, а так, пьяццетту, которая и ведет-то в две подворотни и к одному причалу с кофейный столик размером, можно было поднять глаза – и увидеть: в высоченном стрельчатом окне стоит, печально свесив парчовые рукава и светлые косы, белотелая дева, давно созревшая для внимания кавалеров в баутах и для помощи востроглазых горничных-сводней…

И пускай время от времени в темном, тесном, отнюдь не благоуханном переулке поутру обнаруживалась карминная лужа, уже темно-бордовая по краям, несмываемая и страшная… А тела нет, как и не было. Видно, еще один упокоился на дне канала, под свинцово-зеленоватой водицей. Был ли он всем задолжавший игрок, нахальный болтун, бессовестный развратник – или и первое, и второе, и третье, все вместе? Или просто был он франт, увешанный драгоценностями, в узорном камзоле и в туфлях с серебряными пряжками – да и попался лихому человеку под вострую скьявону* (Узкий меч с витой гардой, бытовавший у долматских славян, а позже ставший популярным среди наемников в венецианской пехоте – прим. авт.)? Неизвестно. Упокой, господи, его душу под венецианскою волною…

А теперь город плывет под равнодушными небесами, тихий и обескураженный, словно бумажный кораблик, брошенный малышней в холодной серой луже на произвол ветров и водостоков. И нет у него надежды дотянуть до завтрашнего утра и снова обрести капризного, бестолкового, жестокого – да хоть какого-нибудь – хозяина. Мне стало так жалко Венецию, что я едва не расплакалась. И только мысль о том, как глупо выглядит моя сентиментальность, удержала меня от излияний. Или, если быть откровенной, от хлюпанья носом в плечо Дракону. От высокопарных рассуждений на исторические темы. От всего, что выглядит вполне уместным, когда ты словно паришь в воздухе, а мир вращается вокруг тебя, вслушиваясь в каждое твое слово, – и оказывается полной ахинеей наутро, когда земное притяжение возвращается, а вселенная отворачивается, занятая своими делами и безразличная к пьяным откровениям одинокой человеческой души.

Так мы и бродили в тот вечер, и на следующий вечер, и в другие наши венецианские вечера, упиваясь чувством бесконечного одиночества и покинутости города, оставленного хозяевами, веселыми мошенниками, добычливыми пиратами, вороватыми торговцами, лукавыми куртизанками и мечтательными авантюристами, нарушавшими законы божеские и человеческие – лишь бы не прозябать в нищете и безвестности.

А где-то далеко по рекам времени, будто по венецианским каналам, путешествовала моя заблудшая ипостась, Викинг. Ей приходилось заново учиться любить, чувствовать себя молодой, строить планы, верить в будущее, грезить и надеяться. И когда я решилась отвлечься от своих дел, чтобы помочь моей неприкаянной аватаре, зимние каникулы в Венеции уже подходили к концу.

* * *

Вечер настал, а я все ходила, стояла, сидела и валялась у воды. Озарения приходят мгновенно, да вот по пути тормозят страшно. Не знаю, что задержало именно это озарение, а только я по его милости вдосталь налюбовалась дивными видами из набора «Золотая осень у реки». Думаю, мне еще долго не захочется ни опадающих листочков, ни ярко-синих небес, ни холодка с реки, ни первых туманов, наползающих ввечеру. Туманов – особенно.

Как же, однако, романтичен туман! В паре с ним никакая вещь не выглядит серьезной или хотя бы настоящей. Туман все превращает в призраки.

Туманные призраки, призрачные туманы – месть огня, огонь мести – кровавый меч, меченая кровь… Напыщенная фигня!!! Вот они – месть, огонь, холод, мечи, кровь, своя и чужая – отпечатанные на моей коже и глубже, вписанные в мою жизнь рубцами, корявыми и болезненными, вот они – призраки зазеркалья, жрущие мою душу, каждый день, каждый час жрущие, без перерыва на то, чтобы вытереть липкие пальчики и почистить заостренные зубки… Ничего в них нет романтического и красивого.

"Твоя вечная бравада" – сказал броллахан. А как же без нее? Только она и отделяет меня от тихого поскуливающего воя, в который проваливается тело, когда мозгу уже нечем бравировать…

Он думает, мне нравится жить так, как я сейчас живу. Считает, что это для меня – реальная жизнь. А то, как я расслаблялась в гостях у Корди, – сон. Причем не самый приятный. Козел недовоплощенный.

Да моя реальность – там, в доме на пригорке! Остановленная, закуклившаяся реальность, где я, мой любовник и мама едят пирожки без всяких отравных воспоминаний и запивают кофе без всяких мистических примесей! Где мы сидим, болтаем, смеемся – и никаких ножен, примостившихся у входа, никаких зажатых рукой воплей, никаких потайных воспоминаний и понимающе шмыгающих носов. Потому что ничье колдовство не прервет наш завтрак и не разрушит нашу жизнь. Реальный мир без захватывающих приключений и магических подстав.

Я вернусь в него. Вот в эту самую минуту. Может, я и не сумею соскрести с души накипь… боевого опыта, но я приду в себя. И не позволю никаким туманам, кровавым или мистическим, запутать меня и снова пустить по водам.

Довольно я торчу на берегу, весь вечер пытаясь понять: каким он был, мой напарник, мой друг, мой охранник, принц Геркулес-Дубина? Чего он боялся, чего хотел? Вспоминаю – и не могу вспомнить. Я его не знаю совсем. Одно знаю: Дубину искалечили, отобрав у молодого гордеца все нормальные для его возраста и сословия мечты. А вместе с мечтами исчез и принц. Ушел в небытие. От него остались палач и раб. Тот, кто умело убивает, и тот, кто делает, что положено.

Может, Главному Мучителю и не нужен был раб. Может, у него имелись другие планы на новую личность Геркулеса. Например, создать заговорщика, который бы принес королевство своего отца Мучителю на блюдечке. Или великосветского бретера, который ввел бы это провонявшее запрещенными препаратами чмо в высшее общество. А вышло то, что вышло: Дубина из принца превратился в машину для убийства. Такого на бал не пошлешь. Либо весь вечер простоит, подпирая стену, либо зарежет кого-нибудь. По излишнему усердию.

Вот Мучитель и спрятал свой промах среди челяди – от греха подальше.

Но я отделила безумную башку Мучителя от тела, а Дубину – от уготованной ему судьбы живого табурета. И теперь должна отыскать ходы в заповедный уголок геркулесовой души, не затронутый в ходе эксперимента.

И мне нужен проводник. Броллахан отказался. А мне нужен кто-то, кто возьмет меня за руку и… Трансакция, Безумная Карга, выходи из тумана, гадина! Я слышу твое хихиканье!

Естественно, она была здесь. И отнюдь не в хихикающе-ведьминском обличье. Здесь, где мои страхи не уродовали ее облик, то была просто пожилая женщина, вменяемая и добродушная.

– Хорошо, что позвала, – улыбнулась она, разгоняя зябкую дымку ладонью, – ух, холодно-то как! Я пока пряталась, замерзла вся. Осень… – и она снова улыбнулась. Хотела бы я так беспечно улыбаться в ее годы, говоря о предзимье, предсмертье, начале конца.

– Зачем же ты пряталась?

– Нельзя мне приходить, пока не позовут. Человек должен сам выбрать: будет он мечом дело решать или разумом. Ты – выбрала.

– Я пока не умею пользоваться разумом. Я еще очень… – я запнулась на этом слове, – молодая. Мне привычнее мечом.

– Если действовать мечом, не поможет нипочем. Стихи! – и тут она хихикнула. Искренне и заразительно. – Давай руку.

Я протянула ей ладонь. И даже не удивилась тому, что ни один нерв во мне не пискнул: не позволяй ей к тебе прикасаться! Ну хоть за меч возьмись! Я уже не так верила своим инстинктам, как до реки времени. Время учит доверяться не только инстинктам.

Трансакция, она же Сделка, она же Безумная Карга (неверное прозвище!) шагнула с берега, да так уверенно, что я прямо устыдилась. Сама-то я и кончиком пальца побоялась прикоснуться к этой, гм, воде. Мне осталось только вдохнуть поглубже и последовать за ней.

Сапоги мои, конечно, намокли, но никуда меня не уволокло. Трансакция занимала меня расспросами о Дубине: где мы с ним бывали, что делали, чем развлекались в моменты отдыха и кто чью спину прикрывал в бою. Я разболталась. И в какой-то момент с изумлением обнаружила, что иду, треплюсь, жестикулирую… обеими руками. И никто меня не ведет, я сама иду, подо мной слегка раскисшая черная дорога, вдали виднеется замок, похожий на Кордейрин, и на замок принцессы-жабы, и на все средневековые замки-цитадели, построенные не для красы, а из расчета на долгую осаду.

Трансакция шла рядом и слушала, как завороженная.

– Что же ты со мной сделала? – изумляюсь я, затормозив на полном ходу. – Я не утонула!

– Потому что рассказывала. Когда рассказываешь, все становится на свои места. Ты же никогда не была мастером историй, а? – и Трансака подмигивает.

– Нет. Мне и вспоминать-то ничего не хотелось. Нечего было вспоминать. Все одинаковое – кровь, рукопашные, боль, кошмарные сны, кошмарные тренировки, кошмарные друзья, кошмарные враги… О чем тут говорить?

– О себе. О людях. О жизни, которой ты живешь. Когда ты стала про себя рассказывать – еще тогда, на горе – кошмары стали бледнеть. Потеряли над тобой власть. Еще немного – и ты бы поняла, где вам искать принцессу. Ты и поняла – но поздновато. Теперь придется искать их обоих – принца и принцессу. А где искать высоких особ? Только в их родовых замках.

– Ага. Сейчас приду, а их высочество на охоту уехали. Или путешествовать отправились. Или – о ужас! – жениться изволят. Подождите до рождения первого наследника и уж тогда, на народных гуляньях, узрите народного любимца. И не надейтесь получить аудиенцию. Наше высочество с такими особами не якшается! – передразнивая чванливую речь дворецкого, сообщаю я.

– Ну уж! Сразу и на охоте, и в путешествии, и на свадьбе… Разбрасывается их высочество. Прямо непозволительно разбрасывается, – недовольно отвечает Трансака. – Кроме того, им сейчас на ристалище быть надлежит. В гуще, так сказать, излюбленного развлечения.

– То есть Дубина сейчас, как последний дурак, рискует башкой за какой-нибудь надушенный платочек? – изумляюсь я.

– Именно. И вчера, и позавчера, и давно уже рискует. Дерется как бешеный. Всех рыцарей на корню косит.

– Неужто это предел его мечтаний?

– Да не осталось у бедолаги мечтаний. Драться – все, что он умеет. Вот и делает единственное оставшееся ему дело.

– А почему на турнире? Почему не на войне?

– Войны ему без надобности. Не желает он своим землям войны. А турнир – дело веселое и благородное. Не то, что война или заговор.

– Заговор?! – с ужасом переспрашиваю я. – Бедный Геркулес! Да любой замок – это ж гадюшник! Его там сожрут в момент! При его-то прямолинейности и наивности…

– Вот он и турнирит день за днем. Не хочет в дворцовые дрязги ввязываться. Надеется всех противников в честном бою порешить.

– Бестолочь. Пропадет ведь без меня. – Поправляю ножны и шлепаю по дороге с максимальной скоростью. Пока этот крепкий, но все-таки смертный малый не получил травм, несовместимых с жизнью даже здесь, в зазеркалье.

Турнир… это все видели: флаги, штандарты, щиты, шатры, кони, оруженосцы, воняющая пивом и мусорной жрачкой толпа, истоптанная копытами земля, трибуны со знатью, король и королева, одуревшие от скуки, на задах – лазарет для раненых, попы для усопших, коновал для легкораненых коней и горы покореженных лат. Знатно Дубинушка потрудился. Кузнецы и медикусы статую ему поставят. В два человеческих роста, на заработанные деньги.

К шатру Геркулеса мы с Трансакой прошли беспрепятственно. Слуги и фанаты расступались перед нами со стеклянным взглядом. Видно, подруга моя новая наворожила. Я-то готовилась с боем прорываться.

– Дубина! – гаркнула я первым делом. – Ты тут вечность провожжаться решил?

– Ты кто? – Надменно-брезгливое лицо, кубок в руке, окровавленный нагрудник валяется на полу. Хорош, балбес.

– Я КТО??? Это ТЫ кто?! Нет, не морщи носик, твое высочество, а отвечай!

– Мы – младший принц этого… – величавый жест рукой, обводящей палатку, землю и небо над и под ней. Властитель хренов!

– Вы не столько принц, сколько идиот, заложник и баран на следующем дворцовом пиру! Быстро отвечай: Кордейру помнишь?

– Кордейру? Кто такой Кордейру?

Покалечу сукина сына. Я даю Дубине пощечину. То есть не пощечину, а хук слева. Он валится, как подрубленный… дуб.

– Я. Тебя. Убью, – произносит он незнакомым голосом, полным истинно королевской ярости. – Стра-а-а…

– …жа, – договариваю я, садясь на него верхом и зажимая их высоческую пасть. – Щас. Уже бегут, уже спешат. Не дергайся. Все равно без помощи оруженосца не встанешь, черепах металлический. Будешь лежать, я сказала! Пока не вспомнишь… Кордейру.

И тут Трансака села рядом на корточки и завела одну из своих песенок. Жалобную такую. Из тех, что девушки за шитьем поют, на возвращение своего принца уже и не надеясь.

"Приходи, смерть, приходи, смерть.

Пусть меня кипарис осенит,

Отлетай, душа, отлетай скорей,

Я красавицей злою убит.

Пусть мой белый саван усыплет тис -

Вот просьба последнего дня,

Потому что мою смертную роль

Не сыграет никто за меня…"* (Вильям Шекспир. Двенадцатая ночь, или как пожелаете (пер. Д.Самойлов) – прим. авт.)

Может, там и было что-то другое, но мне послышалось именно это.

Геркулес сперва дергался, потом затих. Заслушался. И на лице его появилось обескураженное выражение, которое я видела, когда они с Корди ссорились: как же так, люди добрые? За что она так со мной? Неужели мир может быть так несправедлив?

– Ну что? – яростно просипела я в это изменившееся лицо. Уже почти знакомое, уже почти Дубинино.

– Слезь с меня, Др… Слушай, а как тебя зовут? – Геркулес вдруг оживился.

– А смеяться не будешь?

– Буду! – убежденно заявляет он и выжидающе глядит на меня.

– Хасса. Полностью – Хасинта.

– А что это значит?

– Это ничего не значит! Это имя! Меня так назвали родители!

– Тогда почему я должен смеяться? – недоумевает Дубина.

Действительно. Почему кто-то должен смеяться над моим именем? Над чем тут смеяться? Над тем, что у меня ЕСТЬ имя, а не только клички, одна другой злее?

Полог шатра откидывает рука в перчатке из дорогой – издалека видать, насколько дорогой – кожи. За рукой следует толстое лицо с вялым ртом и дряблыми щеками.

– Ваше высочество, поединок вот-вот начнется… – вошедший замирает, увидев небывалую картину принцева посрамления – их высочество лежит на полу, а верхом на нем сидит – и явно не с добрыми намерениями – какое-то жуткое существо. Женщину во мне, ориентируясь по здешней моде, не признать.

Царедворец в пафосных перчатках не знает: звать ли ему на помощь или тихонько улизнуть – вдруг совершающееся здесь совершается с соизволения его высочества? Или, господи упаси, с соизволения его величества? В первом случае принц предается противоестественному разврату, что есть его личное дело. Во втором – уничтожается путем естественного дворцового отбора, что есть личное дело короля. Дилемма! Сейчас у перчатконосца материнская плата сгорит. От перегрузки.

– Иди, дружок, иди, – машет рукой Геркулес. – Объяви там, что я больше сегодня не сражаюсь. Друга встретил, хочу с ним… побеседовать.

И в тот день мы больше не сражались.