Текст книги "Власть над водами пресными и солеными. Книга 2"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 14. Молот ваших личных ведьм

Хаська любит снег. Ходит по нему, утопая до самого брюшка, осторожным охотничьим шагом. Вытягивает шею, внюхиваясь в морозный воздух. Растворяется в своем внутреннем уссурийском тигре и снежном барсе. Кривенькие толстенькие ножки ее обретают первобытную хищническую стать. Дикая природа совершает удивительные пассы над изнеженным кошачьим телом. И тело на глазах преображается.

Я наблюдаю за кошкой, привалившись к неопознанному стволу. Удивляюсь людям, которые навскидку заявляют: это бук, а это граб! Какой бук, кого граб? Я их не узнаю, даже если они придут на мой порог и вежливо представятся. А уж зимой-то, без единого листика… Едва эта мысль приходит мне в голову, с дерева падает лист. Скрученный в хрупкую, словно обгорелый документ, трубочку, серо-черный, нечитабельный.

Природа – великая шутница. То кошку в тигру превратит, то зимний лист – в полусожженный компромат…

И все равно мы верим, что разум сильнее. Что он сумеет вовремя распознать все дружеские, все вражеские, все грубые, все тонкие – словом, просто ВСЕ шутки, приготовленные природой на его долю. На долю невыразимо серьезного лоха без чувства юмора. А он именно таков, наш разум.

Иначе отчего он так страдает при мысли, что пришедшее наконец-то в мой дом счастье – прямое исполнение мамашиных цэу?

Да-да-да. Как же меня корежит при мысли о ее пожеланиях на Рождество! "Завести семью, нормальную работу и здоровья побольше" – так, кажется? И вот материнское напутствие исполнилось. По крайней мере, перспективы открываются в том самом направлении, родительницей указанном. Дракон – кандидат в мужья, кандидат в работодатели и кандидат в психотерапевты, он выведет меня из одиночества, болезни и неустроенности на торную дорогу большого человеческого счастья… Чего добрая мамочка для любимой доченьки и хотела. Выходит, доченька ее – неблагодарная тварь, не оценившая мамочкиных мудрых наставлений, сопротивлявшаяся им до потери дееспособности…

Может, со стороны оно так и выглядит: старшие получше вашего знают, чего вам надо, соплячье. Вот и не рыпайтесь. Откройте мозг – пусть впитывает родительские напутствия, точно желудок – углеводы.

Старшее поколение выводы подтасовывает мастерски, этого у них не отнять. Эпоха застоя их, что ли, до бриллиантового блеска отшлифовала? Я ведь знаю, как все будет… Для начала они обдерут детали с принципа, будто мясо с костей. И то, что счастливым можно быть только со СВОИМ избранником, на СВОЕМ поприще, став СОБОЙ, ненароком выпадет из поля зрения. Ведь что самое важное? Самое важное – это принцип! А в принципе сказано: узри свои главные цели – муж-работа-здоровье, проставь крестики на фюзеляже и считай, что жизнь состоялась! И не замахивайся на слишком крупную дичь, выбей хоть что-нибудь, криворучка ты моя косоглазая…

И если мать права, если принцип важнее деталей, то, значит, весь мой путь против течения, поперек указателей, в свою степь выглядит колоссальной ошибкой, пустой тратой времени, нелепым фарсом, сыгранным под режиссурой природы, любящей пошутить над разумом. Я четверть века – да нет, больше, больше! – гребу прочь из последних сил, хотя единственное, что требуется – это осознать: "а счастье было так возможно, и так возможно, и вот так"! Но всегда в одном и том же месте – в браке. И уже битых двадцать пять лет я могла бы им, счастьем, наслаждаться, кабы приняла из маменькиных рук в пубертатные годы чудесные какого-нибудь Имярека-младшего, сына Имярека-старшего, друга семьи, функционера с суконным рылом – в три дня не обцелуешь свекра дорогого…

Работа, видимо, тоже могла бы озарять мой жизненный путь чистым блаженством. Так и было бы, согласись я по молодости на маменькины предложения влиться в ряды юных секретарш. А там и кадровиков, держащих крепкою дланью целые коллективы и управляющих силой доносительства и подстав. И не пришлось бы продираться сквозь буреломы-ветровалы-выворотни, из которых писательская стезя, собственно, и состоит…

О личности вообще молчу. За меня все психиатры сказали: психическое здоровье, по их мнению, равняется легкой дебильности. За каковыми пределами лежит нива девиаций* (Отклонений – прим. авт.) и деформаций. Любые творческие усилия выгоняют нас из рая, населенного легкими дебилами, в нашу личную сумеречную зону.

Нет, не верю я в пользу умственной энтропии* (Необратимое рассеивание энергии, отклонение реального процесса от идеального – прим. авт.). В возможность счастья где попало и с кем попало, по факту обладания крестиками на фюзеляже. Не убеждает меня старушечья риторика. А то, что множество народу она таки убедит, и станет этот народ мыть мои кости и белье мое перетряхивать, обсуждая глупость мою до слюнотечения, до пароксизмов единогласия, до эйфории Несправедливо Обиженных Мам… так мне до лампочки. Лишь бы самой не угодить в ловушку их НЛПешной магии.

– Магия? Кто здесь думает о магии? – Мореход входит в окружающую действительность прямиком из сугроба, в полуметре от Хаськи, пристально изучающей зиму. Кошка совершает кабриоль* (Балетный прыжок, в котором нижняя нога ударяет об верхнюю под углом перед приземлением танцора на нижнюю ногу – прим. авт.), означающий крайнюю степень изумления. Хоть и говорят, что кошки могут видеть незримое, но не до такой же степени?… Что-то непонятное сгущается в тоннелях между мной и верхним миром, между верхним миром и морем Ид, между морем Ид и мной. Мы образовываем странно стабильный треугольник, внутри которого, как на Бермудах, происходят удивительные вещи.

– Наконец-то! – всплескивает руками Мореход. – Наконец-то мы заметили очевидное! Утютюшеньки!

Очевидное. Это он про что? Про то, что старшее поколение самочинно овладело техниками нейролингвистического программирования и вовсю канифолит нам мозги или…

– Или. – В голосе Морехода звучит не просто удовлетворение – торжество! – Или то, что ткань верхнего мира уплотняется. Ты просекла, что весь год занималась ткачеством. Ура.

– Ты хочешь сказать… – я стараюсь не поддаваться на провокации и не впадать в глупые пререкания, мне нет дела до того, что он думает о моем уме, он сам – порождение моего ума! Или нет? – …ты хочешь сказать, я все эти месяцы планомерно ткала свой собственный мир? Как гобелен? Это что, значит, я – парка* (Парки в древнеримской мифологии – три богини судьбы. Прим. авт.)?!

– Угу. Мойра. – Мореход кивает головой, точно собачка с ветрового стекла – кивает-кивает-кивает, все никак накиваться не может. – Или даже все три. Надо же не только прясть, но и мотать, и резать. Кто ж за тебя мотать будет? Мотать за тебя никто не собирается!

Кажется, он меня заклинает. Не в смысле «умоляет», а в смысле "налагает заклятье", как на демона, которого нужно любой ценой удержать под контролем. Что ж, если я способна создавать миры, то, очевидно, противоположное мне также доступно. Только оно, наверное, требует аналогичных затрат – дикого количества времени и кошмарного напряжения сил. Буквально на грани безумия. Я смотрю на Морехода и понимающе улыбаюсь. Сколько бы психиатров ни поджидало меня за углом со смирительными рубашками, а от таких подарков не отказываются.

– Сейчас, – говорю я ласковым тоном существа, заносящего палец над самым страшным кошмаром ядерной эпохи – над красной кнопкой, – ты расскажешь мне подробности. Не отвлекая меня суесловием и подначками. Просто изложишь все по порядку… И плевать, что там тебе как подсознанию полагается! – обрываю я Мореходову стандартную реплику о том, на что он, будучи монстром бессознательного, пойти ну никак не может. Ничего, переживет. Монстры тоже подчиняются демиургам. Мореход на глазах сникает. Похоже, ему не нравится эта идея насчет подчинения…

– Да ты уже все поняла, зачем тебе детали? – юлит он.

– Хочу! – безапелляционно отвечаю я. Никому ничего не объяснять – вот главное умение демиурга, его основной рабочий навык. Желание создателя миров – достаточный аргумент… для чего бы то ни было.

– В общем, – мямлит Мореход, – тебе потребовался мир, где бы ты делала то, чего не можешь делать здесь. Если бы ты стала делать это здесь, у тебя бы, скорее всего, появились альтернативные личности…

Ага. Диссоциативное расстройство идентичности* (Также известно как расстройство множественных личностей (англ. multiple personality disorder, или MPD) – в этом состоянии один физический индивидуум может обладать более чем одной личностью – прим. авт.) – плавали, знаем. Боже, сколько же я литературы перечитала, пытаясь определить, что мне еще грозит, не расщеплюсь ли я от чувства беспомощности перед окружающей вселенной на кучу усеченных индивидуев, корявых и безбашенных. Не стану ли ночных бабочек опекать и наркотой приторговывать в образе какой-нибудь Мамки Аськи, играть на скрипке в переходах в состоянии Крошки Асютки и бить интеллигенцию в подъездах от имени Васи-Руки-Молоты. Психиатры утверждали, что это не мой случай. Шизофреники – натуры цельные, нерасщепимые. Очередная кошмарная психиатрическая легенда развеялась и я перестала опасаться пробуждения в мужском бараке на зоне, с кружкой чифиря и чинариком, прилипшим к нижней губе (а как же иначе! Вася-Руки-Молоты не мог не занять приличествующее положение в обществе, даже ценой убийства!). И вот – пожалте! – все врет земная психиатрия. Я развалилась не на альтернативные личности, а на альтернативные миры. После чего решила оторваться не в местных подъездах, а во вселенских.

– Наверное, ты не сможешь мне объяснить, КАКИМ ОБРАЗОМ это у меня вышло? – вкрадчиво интересуюсь я. Мореход смотрит на меня с выражением "А сама-то как думаешь?" Сама-то я думаю: даже если бы он смог, я бы не смогла понять то, что он смог объяснить.

– Тогда скажи, каким образом это не вышло у других? – мне хочется услышать нечто утешительно-фантастическое. "Ты – избранная! Никто, кроме тебя, не в силах победить…" – а что победить-то? Какие-нибудь Силы Зла, Спящие В Священной Горе Уебуке… то есть Убаюке?

– Почему не вышло? – пожимает плечами Мореход. – Вышло. У многих вышло и у многих еще выйдет. Или ты вообразила себя… – он всматривается в мое лицо с нехорошей усмешечкой, – …избранной?!

Немая сцена в исполнении меня.

* * *

Перед нами дюны, за дюнами – луга, за лугами – лес. Неизведанный и недружелюбный.

Не люблю я этих… кущ и чащ. Лес – место своенравное, мстительное и жадное. Питается страхами людскими, любит поиграть в жестокие игры, правила которых меняет как хочет, путнику не сказавшись. Заставит кружить на одном месте много дней подряд – и будешь ходить от куста к кусту, не узнавая одной и той же опушки, одних и тех же елок и осин. С попутчиком разведет – и бегай, перекликайся, напряженно слушая насмешливое эхо, пока не наткнешься на друга сердечного. Или на голодного медведя – это уж как повезет. Лучше бы Корди в горах обосновалась или в чистом поле.

Хотя я понимаю желание девочки спрятаться ото всех, затаиться среди леших и кикимор – подальше от желания местных жителей навязать захожему человеку чужую роль. Тут и моргнуть не успеешь, как тебя уже распознали, дюжиной кумушек сиротку окружили, каждый день с советами наведываются. А там, глядишь, и замуж выдадут, за хорошего человека. Нафиг Кордейре не нужного.

Нет, самая лучшая роль – это роль невидимки. Поэтому только глаза человека, которого Кордейра действительно любит, смогут ее отыскать. Так что пусть их бывшее высочество поищет свою возлюбленную. А мое дело – топать за Геркулесом. И по возможности молча.

Откровенно говоря, последнее условие было самым тяжким. Не то, чтобы я логореей* (Недержание речи – прим. авт.) страдала. Но желание узнать, какого черта мы снова не в лес идем, а в деревню, росло с каждым шагом. Дубина упорно двигался по проезжему тракту и как видел деревеньку – сразу бежал в местный трактир. В крайнем случае останавливался у колодца и принимался с населением разговоры разговаривать. Долгие, нудные, пересыпанные нелепыми вопросами разговоры.

На пятой или шестой Перелесовке-Куролесовке мое терпение треснуло и развалилось пополам.

– Может, объяснишь, что мы делаем, обходя все эти… Козлодоевки? – брезгливо поинтересовалась я.

– А ты хочешь по лесам до морковкиных заговин шастать? – вопросом на вопрос ответил Дубина.

– Да ты хоть скажи, какую такую информацию ты у этих баб-мужиков выведываешь?! – рявкнула я. – То про коровий падеж рассуждаешь, то про несчастный случай на охоте разглагольствуешь, то с интересом вникаешь, как у соседки тройня родилась! Мы что, больницу в окрестностях открыть собираемся?

– А как же! – расхохотался Дубина. – Был бы я такой же ядовитой заразой, как ты, переменил бы тебе прозвище. С Хитрой Дряни на Нехитрую. Или еще того хуже.

– Постой, – затормозила я на полном скаку, не обращая внимания на его подколки. – Ты что же, выясняешь, у кого они лечатся? Если своего знахаря нет…

– Идут к ведьме! – кивнул Дубина. Хотя из нас двоих дубина теперь я.

– Так значит, Корди в ведьму переквалифицировалась?

– В кого ж еще? За скотом она ходит не умеет. На кроликов охотиться – и того меньше. Огород завести? Не царское это дело – тяпкой тяпать. Ей, может, и не нужно ни сна, ни еды – совсем как нам с тобой. Но без положения в обществе они не привыкшие. Жить в подземелье и месяцами дрыхнуть на сокровищах Корди и у себя могла. Если она здесь обосновалась, то как-нибудь по-новому, без прежних заморочек. На то оно и зазеркалье.

Действительно, кого можно противопоставить молодой осиротевшей принцессе, беспомощной и беззащитной? Только ведьму, к которой идут с подношениями, усмиряя страх, коли до смерти припечет. Ведьму, защищенную неведомыми способностями и невидимыми покровителями. Равнодушную, сильномогучую и одинокую. Не нуждающуюся ни в крепостных стенах, ни в преданной армии, ни в льстивых придворных, ни в запуганных подданных. Мощь не меньшая, чем у принцессы-жабы, – и притом своя, не заимствованная.

Сама б такой стала, кабы не стремление вернуться в молодость, в любовь, в наивную уверенность, что все еще впереди.

Одного не понимаю: как Дубина ее сердце растопит? Если Кордейра здесь уже прижилась, точно гадюка под камнем, страшно представить, что она с нами, надоедами, сделает. Не иначе, в белок обратит. Или чаю предложит – из какой-нибудь амнезии дикорастущей. Определенно, в гостях у здешнего варианта Кордейры ни есть, ни пить не стоит – мало ли что…

В очередной Кислоквасовке нам удалось узнать любопытную вещь: дальше лучше не ходить. Потому как поразила соседнюю деревушку красная потница. Все потеют, все красные, все недужные, хозяйство забросили, даже на праздник урожая ни свиней, ни тыкв не привезли. Болезнью заболели. И ждут солдат. Со дня на день ждут.

Что может значить прибытие солдат в деревню, пораженную неизлечимой немочью, было ясно даже мне, ни разу не историку. Будут искать виноватых. Колдунов, ведунов, сатанинское семя. Ведьм. А кого сыщут, тому дощечку на шею – и без суда, без следствия…

Переглянувшись с Геркулесом, мы оборвали разговор и свернули с дороги в леса. Где-то здесь наша Корди. На нее население и наведет солдат. И придется ее из огня выхватывать, пока вконец не спеклась.

Взбодренный близкой опасностью Дубина пер через кусты, не замечая тропинок. Его свистящее дыхание распугивало лесную дичь, включая и ту, для которой мы сами могли стать дичью. Не до крупных хищников нам было. Да встреть спаситель Кордейры хоть саблезубого тигра – плюнул бы ему в морду и дальше пошел. А тигр сел бы на попу и долго думал бы: что это было?

И все-таки мы опоздали. Как и в прошлый раз.

У самого подножья горы угнездилась избушка – по всем приметам ведьмино жилище: пучки трав по стенам, котел с дурно пахнущим варевом, дурно пахнущие куры во дворе. А на столе в углу… серебряный гребень. Тот самый, которым Корди по вечерам расчесывала волосы. И мебель, раскиданная по углам, переломанная – только отряд солдат может так изломать хилые табуретки, всем скопом ловя мечущуюся в ужасе женщину…

Взвыв от ярости, Геркулес принялся… раздеваться. Я некоторое время тупо наблюдала за его неадекватной реакцией, потом, почувствовав то же, что и он, сама скинула перевязь и плащ. Одежда нам еще пригодится, как и оружие. А до того – алоха! – парочка огнедышащих тварей, защищающих свое кровное, нежно любимое, сердцу дорогое – вот с чем вам придется дело иметь, солдаф-фоны…

Я до последнего не знала, обращусь ли я в дракона или в ламию. И в принципе, была готова вывалиться из леса в образе многометровой змеететки, пылающей жаждой мести. Это бы научило всех почтительному – и даже сверхпочтительному – отношению к колдуньям. Черной Фурии, исчадию гнева, не потребовалось бы проливать кровь глупой солдатни. Хватило бы простого "Ссссслушшшшайте, сссссолдаткккки, отпуссссстите девушшшшшшшку…"

Хотя Черной Фурии было бы приятно поплясать на костях. А вот дракону – нет. Сознание дракона не приспособлено для мести, как и для возмездия. Ум дракона холоден и отстранен. И что самое неприятное, не склонен переживать по поводу скоротечности земного бытия смертных принцесс. Иными словами, дракону пофиг, что его подругу вот-вот убьют. Даже если только что это было самое важное дело на свете.

После вспышки боли, выжигающей человеческий разум (и человеческую анатомию заодно), ты приходишь в себя другим существом. Всеведущим, ироничным и АБСОЛЮТНО равнодушным. Сознание дракона переполнено восхищенной созерцательностью. Он чувствует бесконечность вселенной и протяженность потоков времени в оба края от мимолетного «сейчас» – с такой остротой, что на активные действия по изменению «сейчас» не способен.

Вот почему драконы так легкомысленны – от глубины своей нечеловеческой. Что угодно способно отвлечь дракона от судьбоносной миссии. Поэтому не стоит вручать свою судьбу дракону. А тем более двум драконам…

Игры бликов на глади воды однажды заставили нас позабыть об опасности, нависшей над Кордейрой. И теперь сыграли с нами ту же шутку. Снова.

Вдруг стало нам ясно: все мы – и драконы, и не-драконы – следуем своей судьбе, и неважно, счастливой она будет или сожаления достойной, самое главное – извлечь из нее урок, который она, по щедрости своей, дарит каждому живому созданию, бла-бла-бла… В общем, мы были двое чешуйчатых недоумков, ненароком постигших дзэн во всей полноте, с познанием собственной природы, а также с освобождением от приязни и неприязни…

Такого рода озарения всегда несвоевременны. Все, что в тебе есть человеческого, бьется, визжит и протестует против плавности и отстраненности в момент, когда твоего любимого человека, может быть, на костер волокут. Впрочем, оно, человеческое, глохнет где-то глубоко внутри, задавленное драконьим.

Сделав круг над лесом, высоко в небе, мы зависаем, мерно взмахивая крыльями. Геркулес ухитряется на лету поскрести морду и вдруг изрекает:

– В лесу нам их не найти.

– Ага, – бесстрастно произношу я.

– Спустимся ниже?

– А если… просканировать местность? – размышляю я.

– Как это? – оживляется Дубина. Ему сейчас интереснее сама задача, чем результат. Как и мне.

– Попытайся увидеть их мысли. Отделить от того, что чувствуют олени, кролики, живность всякая. Люди – они… другие, – пытаюсь я донести до Геркулеса невнятную, но такую любопытную идею.

– Попробую, – хмыкает он и зажмуривается.

Сознание нескольких солдат и ведьмы, которую они волокут с собой, накинув ей, словно собаке, петлю на шею, оказывается самым громким голосом среди шепота, идущего от лесных обитателей. Мы долго слушаем нехитрые желания: пиво, мясо, сон в постели, отдых натруженным ногам, нашивки за успешно проведенную казнь, белотелая жена деревенского старосты, у которой такой невинно-блудливый взгляд и ярко-красный рот… И жизнь, жизнь, еще немного жизни в домике у подножья горы, трудной, унылой, желанной жизни, минуты которой истекают, и смерть встает огненным столбом перед глазами.

– Это не Кордейра, – хором произносим мы.

Действительно, женщина с израненными ногами и ссадинами от петли на шее – не Кордейра. Она старше, она проще и она местная. Эти леса, эти холмы, эта деревня – все, что она знает. Остальной мир для нее – пугающий лабиринт, которого она избегала всю свою жизнь. Даже будучи совсем молодой, она не бывала ни в городе, ни по ту сторону горы. Здесь ей знакома каждая травинка, каждая зверушка – она и сама немногим отличается от трав и зверья. Душа ее – как горное озеро, чистое и неглубокое.

– Надо ее спасти! – говорю я, отмахиваясь от своего драконьего фатализма.

– Конечно, – соглашается Дубина. И мы, не сговариваясь, летим в сторону деревни.

Сказать, что мы напугали местное население, – значит ничего не сказать. Когда прямо на приготовленную к казни кучу хвороста рухнули с небес две крылатых твари, разметав по прутику любовно сложенные вязанки, деревенские прыснули во все стороны, словно зайцы. А мы парой ударов хвоста расчистили себе пространство и сели лицом к лесу.

Солдаты оказались похрабрее. Их попытки пристрелить нас на месте вызвали у меня гомерический хохот. Дубина красовался, ловя арбалетные болты зубами, пока у отряда не кончились боеприпасы.

– Отпустите женщину! – наконец проревел он, встряхиваясь, точно мокрый пес. Ведьма, которая во время пальбы пряталась за мужскими спинами, обреченно вышла вперед, рухнула в пыль на колени и провыла из последних душевных сил:

– Берите меня, только деревню не трогайте!

– Видите? – ласково прищурилась я. – Она же вас еще и защищает. Развяжите тетку, дураки.

Двое парней в мундирах принялись, путаясь в узлах, выполнять мою кроткую просьбу. Руки у них тряслись.

Женщина, освободившись от веревок, незамедлительно потеряла сознание. Видимо, решила, что теперь-то мы ее и схаваем. Сердобольный Дубина метнулся в ее сторону, но офицер выхватил меч, явно намереваясь не допустить ведьмоедства на вверенной ему территории. Геркулес покрутил когтем у виска.

– Хоть воды ей дай, вояка!

Вояка кивнул – и по его сигналу все те же двое солдат принялись поливать запрокинутое лицо женщины из фляги. Через минуту она закашлялась и села, утираясь.

– Что ж вы творите, люди… – прогудел Дубина, осуждающе попыхивая огнем из ноздрей. Человеколюбие дракона заставило некоторых солдат смущенно потупиться. Ничего, пусть подумают над своим поведением.

– Нам сообщили… – стараясь говорить внятно, произнес офицер, – что эта женщина навела порчу на селение… ввиду чего жители данного селения…

– В полном составе раскраснелись и вспотели, дристая с утра до ночи! – рявкнула я. – Послушайте, капитан, вы же образованный человек! Вы же участвовали в походах! Неужели сразу не поняли, от чего понос случается?

– Ну-у-у… – заторопился капитан, польщенный моим уважительным отношением к его боевому опыту. – Еда плохая, хлеб гнилой, мясо с червями…

– А еще? – экзамен продолжался. – Еще что, если не еда?

– В-вода?! – выкрикнул хилый с виду, но бойкий солдатик, выныривая откуда-то из-под офицерского локтя. За что и получил тычок от вышестоящих чинов, отправивший чрезмерно бойкого рядового в безопасное пространство за капитанской спиной.

– А ну поди сюда, голубок! – кашлянула я дымом в сторону крепкого мужика, единственного, кто не сбежал сразу после нашего явления, а остался стоять на крыльце своего дома, намертво вцепившись в резной столбик, подпиравший навес.

Мужчина подошел, шагая, как неисправный автомат.

– К колодцу! – скомандовала я. – Вот она, единственная причина вашей хвори – колодец этот сраный!

Сунув голову в облицованную камнем трубу, я дохнула огнем. Невеликое количество застоявшейся колодезной водицы вскипело, будто содержимое чайника. Вытащив морду в каплях конденсата, я кашлянула и объявила:

– Всё. Пейте и не болейте. А лучше… – я грозно обвела безлюдную площадь драконьим оком, – поищите место подальше от скотного двора, поняли, засранцы? Вон у вас – и скотный двор, и общественный выгон выше по дороге, кто ж так колодцы копает?! Навоз после дождей куда, по-вашему, стекает, а? Прямо сюда!

– Говорил же я дуракам, – сквозь зубы прошипел мужик, заглядывая в колодец, – говорил, и не раз… Ах, чтоб тебя…

– И не вздумайте мстить знахарке, – рыкнул Дубина. – Она ваши шкуры спасла. Кабы не она, болеть бы вам до скончания века. Вашего. А тебе, капитан, никаких нашивок не видать.

– Да что уж… – махнул рукой офицер. – Спасибо, конечно.

– Что, казни и гулянья отменяются? – иронически осведомилась я. – Вот и правильно. Женщину мы обратно отнесем. Можете наводить порядок, капитан. Вы знаете, что делать.

– Знаю! – со злостью сплюнул офицер. – Староста! Приведите-ка сюда всех, кто распускал смущающие слухи. Прутьев, я вижу, заготовлено достаточно, так что…

– Это мы мигом, – зычно ответствовал староста – тот самый героический мужчина, не удравший при виде аж целых двух драконов. После чего сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. – Трепача ко мне! С женой! И священника!

– Ну, сейчас пойдет потеха… – прошептал Геркулес, оскалясь.

Улетали мы, сопровождаемые истошными воплями Трепача, его супруги и жидкобородого служителя культа. Дубленые задницы троицы деревенских всезнаек сотрясались под ударами неумолимой Немезиды. Ничего. Авось после публичной порки их длинные языки, болтавшие дурное про ведьму, живущую за лесом, сами собой укоротятся, а мозги найдут себе лучшее применение, чем сплетни.

Дубина, прихватив окаменевшую от ужаса женщину лапами за талию, старался лететь плавно и не очень высоко. А я то поднималась вверх, то опускалась к самой земле, пытаясь отыскать хотя бы след мыслей Кордейры. Ничего. Словно и не было на столе в избушке серебряного гребня, такого знакомого и такого неуместного в жилище деревенской знахарки…

Тетку мы высадили у нее во дворе и посоветовали пройти в дом. А сами, перекинувшись в человеческие тела, спешно оделись и вошли следом. Ведьма сидела прямо на полу, привалившись к ножке стола, будто тряпичная кукла.

– Не надо так нервничать, – обратилась я к ней, в душе понимая: не поможет. Все произошедшее будет сниться ей в кошмарах еще долго, очень долго. – Мы не хотели вас пугать. Мы ищем одну девушку, нашу знакомую.

– Откуда это у вас? – мягко спросил Дубина, беря в руки тот самый гребень.

– Духи подарили… – прошептала знахарка. – Горные духи.

– Святители-угодники! – охнула я. – Горные духи?! Какие горные духи?

– Ну, такие… – беспомощно развела руками ведьма. – Из-под горы. Они ко мне иногда приходят, рассказывают разное… Я их слушаю. А недавно эту вещь подарили. Сказали, однажды она мне жизнь спасет. Я не поверила – да, видать, зря.

– А как их найти, никогда не говорили? – безнадежно спросил Геркулес.

– Ну как… – замялась женщина. – Выше по склону пещера есть. Оттуда дорога вглубь горы идет. Только я по ней никогда не хожу. Боюсь.

– Значит, мы пройдем. Собирайся, Дубина, пора. В гору.