Текст книги "Власть над водами пресными и солеными. Книга 2"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Конечно, колония летучих мышей в пещерах, в которых я пряталась от зеркального эльфа, смердела не в пример острее. Так смердела, что мне пришлось долго-долго искать пристанища на другой стороне горы и отгораживаться от мышек всеми известными мне способами. И все равно аммиачная вонь то и дело доползала до меня через заваленные ходы подгорного лабиринта.

Здесь смрада не было. Был аромат затхлости, показавшийся странно знакомым. Я переглянулась с Дубиной и поймала его изумленный взгляд. Мы знали это место! Мы были здесь! Тогда я в первый раз вызвала ламию. Причем даже не из себя, а, как мне тогда показалось, откуда-то из тьмы. Из тьмы подземного сада. Из тьмы ушедшего под землю, высохшего и сгнившего на корню Эдема, который и сегодня самые наивные из нас ищут там, на поверхности. На поверхности ярко разрисованного фантика. Потому что человечество всегда будет скучать по Эдему. По Эдему, из которого ушло, когда выросло из животных в людей.

А он здесь, вокруг нас. И по-прежнему поражает воображение масштабностью замысла. Как здесь привольно охотилось и валялось под деревьями! Как здесь елось, и пилось, и спаривалось, и оралось, и дралось! При одной мысли об этом у меня прямо рога отрастают. Да уж, только рогов мне сейчас и не хватало…

И самая гуща этого мертвого, безнадежно мертвого райского сада оплетена паутиной, которую мы уже видели. Паутиной в мириадах капель, в каждой из которых зреет смерть. Смерть для всякого из живущих. Время от времени капли срываются и падают. Иногда по паутине проходит волна и словно дождь выпадает в мертвую пыль, в бывшую райскую ниву. Война. Голод. Эпидемия. Нерест.

Кали, в своем более ли менее привычном облике (интересно, это дань моим познаниям в мифологии или она действительно так выглядит?) – могучая черная туша с несметным количеством рук, кивает нам, ни на секунду не переставая что-то поправлять, придерживать, стряхивать… Стряхивать у нее очень хорошо получается.

Я жду: сейчас, сейчас она начнет требовать, угрожать, высмеивать в духе самой что ни на есть божественной дипломатии. То есть особенно жестоко и особенно хитро. Но Кали проста, будто сельская учительница:

– Мы очень, очень ею гордимся, хоть и понимаем, что вы правы, придя за ней.

– Кем гордитесь? – я, конечно, знаю, о ком речь, но уж очень реакция… нестандартная.

– У вас ее зовут Кордейра.

– А у вас?

– А у нас никого никак не зовут. Мы не очень сильны в человеческой речи. Мы еще очень плохо ее знаем и не привыкли к ней.

Плохо они знают… Не привыкли… Скромные такие полиглоты.

– Но почему вы гордитесь нашей Кордейрой?

– Она убежала. Сперва от своей судьбы. Потом от своего тела. Потом от своей половины. Потом от своей смерти. А потом и от нас. Это очень, очень бегучая личность.

– Да уж, бегучая. Прямо заяц, а не женщина, – бурчит Дубина.

Первые ростки критики. Понадобилось завести его в зазеркальную преисподнюю, чтобы он выразил недовольство поведением Корди. Да, они образуют идеальную семью, когда воссоединятся. Уж я постараюсь, чтобы воссоединились. Грех такому образчику мужского терпения вхолостую пропадать.

– И вы не знаете, где она?

– Мы не знаем, – мелькая руками, вздыхает Кали-паучиха. То есть не вздыхает, а лишь намекает: вздохнула бы, кабы не эти живые капсулы со смертью, дрожащие на миллиардах струн.

– Я знаю, – раздается голос броллахана. – Я помогал ей бежать.

– Почему? – Резвости моего ума хватает понять: «мы» Кали означает ее самое и никого больше. В принципе, кроме нее, божества упорядоченного разрушения, в мире и нет ничего. Но я не понимаю другого: как этот шут безликий может кому-то помогать, мешая планам Кали?

– Мне было интересно, ступит она во время или нет. Я и держащая нити спорили, готов ли человек войти во время. Сейчас понимаем – готов. И не только она. – Броллахан смотрит на нас искательно-умильным взглядом. Ему явно хочется еще раз выиграть у Кали, которая не верит в безбашенность мутировавших приматов. Интересно, на что они спорят? На окаменевшие яблочки с древа познания?

Эта двоица раздражает меня несказанно. Почти так же, как меня раздражает и наша двоица. Ведь не вздумай мы в ту ночь порезвиться в лунном свете… Теперь нам придется заплатить за все легкомыслие разом – и за наше собственное легкомыслие, и за легкомыслие богов, держащих наши судьбы в своих многочисленных пальцах.

Мы подошли к истоку. К истоку рек времени, пробившемуся, когда в мир пришла смерть, и время осуществилось и начало бег свой. В самой сердцевине умершего и окаменевшего Эдема в каменном русле текло время. И уносило свои бесценные потоки вдаль, под своды. Гулкие и осклизлые, как и положено.

Подошли мы с Геркулесом и встали по обе стороны от истока, будто двое мифических стражей. Стоим. Созерцаем. И думаем хором: куда нас занесет? У кого б спросить: куда она течет, эта река, к каким берегам?

Первой додумалась я. А Дубина первым сделал шаг. Он всегда так – не поймет, а делает. Удержать невозможно. Дубина.

Вот и я не смогла. Успела только крикнуть: "Не на…" – "до!" прозвучало уже когда Геркулес исчез. Просто растворился в плевом родничке размером с мою ладонь. Истек туда, где всегда мечтал быть. И куда мне нипочем не попасть. Потому что я не знаю, где обитают его мечты.

Кали, не отрываясь от техобслуживания судьбоносной паутины, протянула руку броллахану. Ладонью вверх. И он по ней хлопнул. Своей невоплощенной ладонью. Даром, что невоплощенной, – а хлопок вышел звонкий, торжествующий. Видать, и на этот раз он выиграл: мы, герои – народ глупый. И непосредственный.

Что мне оставалось? Только покачать головой, плюнуть под ноги божественной парочке и шагнуть следом. Даже не произнеся какого-нибудь героического: "I'll be back!" Потому что ясно – не be. Никогда.

Глава 6. Молодость, которую мы отвергаем

Принимаю взгляд, которым она меня прожигает – напоследок, перед тем, как ступить живой ногой в кислоту, растворяющую все и вся, – с привычным чувством вины.

Эх, Мэри Сью ты моя, Мэри Сью* (Принятое в англоязычной среде название главного персонажа, с которым автор, как правило, ассоциирует себя и которого наделяет сверхспособностями и супердостоинствами, как внешними, так и внутренними. Поэтому разрешение главной проблемы описываемого мира – чаще всего, спасение оного – лежит именно на плечах Мэри Сью. Или ее мужского аналога – Марти Стью. Прим. авт.), смертельно неугомонная и насквозь противоречивая… Нормальный человек на твоем месте уже плюнул бы на проблемы ближнего и с наслаждением предался пустым сожалениям: ах, бедный Геркулес, ах, бедная Кордейра, не судьба им, видать, жить долго и счастливо, выпью-ка я по этому поводу и пойду решать собственные проблемы, "а живы будем – будут и другие", как классик и обещал…

Но ты, мое безбашенное альтер эго, не для того создано, чтоб решать собственные проблемы. Вся твоя дорога – след в след за навязанным мною напарником. И сколько ни тверди ты заклинание: "Куда я опять лезу? Оно мне надо? Мне же плевать на них обоих!" – снова идешь за ним, машинальным жестом проверяя, все ли твое оружие при тебе. Одиночка, обремененная приемышами, влипшая в преданность и заботу. Не по своей воле. По моей.

Это же я зациклила тебя на всех, кто у меня ЕСТЬ. На сестрах моих. На племяннике. На его возлюбленной. А сейчас – и на Мореходе с Драконом. Решай их проблемы, решай. И мои проблемы заодно.

Хотя… если приглядеться, разве у меня проблемы? Скорее, у меня страх проблем. Но с ним я и без Викинга управлюсь. Вот прямо сейчас отцеплюсь от паутины этой смертоносной – и управлюсь.

Потому что я больше не боюсь настоящего. И не пытаюсь жить только будущим. Страшноватый фокус с путешествием по рекам времени от самого истока – он кого хочешь научит настоящее уважать. А не то – фьюить! – и однажды обнаружится, что настоящее исчезло. Закуклилось. Окаменело, словно покинутый рай. А без него ни прошлое, ни будущее не имеет смысла.

Словом, я умываю руки. Пусть Викинг увидит то, что должна. И прозреет. Как я прозрела – поздновато, конечно…

– Ну наконец-то ты перестанешь гадить своей аватаре! – встревает Мореход, сбросив личину броллахана, волшебного духа, тем и знаменитого, что нет у него постоянной личины. – Бедняжка Викинг, как же она старается поверить в идеальное одиночество! Как же она старается обрести в нем покой и волю! И как же ты планомерно ей мешаешь! Потому что сама в одиночество не веришь и жить в нем так и не научилась. За столько-то лет…

– А за сколько лет? – ухмыляюсь я, избавляясь от неприглядного имиджа тысячерукой Кали, ударницы мортидного* производства (Мортидо – все психологические побуждения, связанные с разрушением и смертью. Прим. авт.) – Ты меня с кем-то путаешь. Я никогда не была одна. С самого детства меня окружают близкие. Аж в три ряда окружают. Оттого я и не умею быть одна. Оттого и не смогла представить себе существо, которое умеет. И которое хочет – искренне, без рисовки – пребывать в одиночестве. В общем, никуда мне от семьи не деться, да и Викингу тоже. Будет у нее и родня, и ее собственный дракон. Нам, Мэри Сью и их создательницам, без личного дракона никуда. А знаешь, какой из этого всего вывод?

– Какой? – усмехается Мореход. Зараза. Ведь не нуждается в моих ответах – а все равно спрашивает.

– Я отправлю свою Мэри Сью в райское место, в настоящий Эдем, не то что это пыльное убожище – в эпицентр личной гармонии. Туда, где ей будет сказочно хорошо. Пусть поучится быть счастливой. Благо, ей это легче, чем мне. У нее для счастья все есть, только она об этом не знает…

– Ну а тебе? Тебе-то чего для счастья не хватает? – мой проводник по морю Ид подкидывает очередной вопрос на засыпку.

– Уж ты-то знаешь, чего. Любви к спорту.

– Что? – в кои веки мне удается выжать из Морехода изумленный возглас и недоумевающий взгляд. Или недоумевающий возглас и изумленный взгляд. Бинго!

– Ну, или любви к театру. Вот как-то не сложились у меня отношения ни со спортом, ни с театром. А секс (если выползти из-под груды штампов) – он либо одно, либо другое. Значит, мы с Драконом с утреца пораньше должны: а) продемонстрировать друг другу чудеса физподготовки; б) наладить эмоциональный контакт с залом… со зрителем… с партнером, вот! – я удрученно вздыхаю.

Мореход пожимает плечами.

– И что? Тебя ЭТО пугает? Да ты всю жизнь только тем и занимаешься. Перед кем попало и с кем попало. Спину держишь, живот втягиваешь, глядишь проникновенным взором… Тебе не привыкать.

– Вот-вот! Отсюда и страхи мои. Для меня секс – еще одна трудовая повинность. Еще одна роль, в которой придется спину держать и взором проникать. В прошлом тысячелетии, когда я была молодой и глупой перфекционисткой, мне казалось: в любви и в сексе все само сложится, без усилий с моей стороны. Я и сейчас глупая перфекционистка, только уже не такая молодая. И понимаю: само ничего не сложится. Я буду думать о том, что он видит, а что – чувствует. И он будет думать о том, что я чувствую, а что – изображаю. А в результате…

– А в результате за неделю приноровитесь друг к другу. Одна неделя – невелика плата за избавление от страха перед жизнью. Перед настоящим. Перед собой. – Лицо Морехода, скучающее и снисходительное, обращено к острову Сан-Джорджо, который торчит на краю серой воды, словно больной палец.

Мы снова в Венеции. На исчезнувшей с современных карт набережной дельи Инкурабили, набережной Неисцелимых, в двух шагах от палаццо Гварди, где, обняв меня во сне, похрапывает мой личный гарант полного женского счастья. Снег идет. Наверняка все это Мореход устроил. Из одного тоскливого места – окаменевшего, вмурованного в подгорный камень Эдема – мы сразу же попали в другое тоскливое место – в венецианский квартал не то чумных сифилитиков, не то сифилитичных зачумленных…

Опять намеки, опять аллюзии! Нет уж, не буду вникать, не желаю. Хватит с меня серо-бурой готической романтики.

– Так вот зачем ты нас сюда припер! – осеняет меня. – Берлин – город инфантильных страстей! В нем ничего по-взрослому не происходит – и любовь в том числе. Там бы я снова погрузилась в перфекционизм. Утонула бы в нем. Если любовь неидеальна – значит, это не любовь! А тут все иначе. Тут я могу быть взрослой. И даже старой.

– Ну, не старее Викинга! – замечает Мореход. – У нее молодость украли. Ограбили тетку, можно сказать. Магическим образом ампутировали все девичье и женское. Так что нечего ходить ее путями. У тебя своих, нехоженых, невпроворот.

Он прав. Викинг следует своей судьбе, я – своей. В данный момент судьба (хотелось бы так думать) сонно тычется носом мне в плечо. А я лежу, боясь пошевелиться и рассматриваю люстру, усеянную цветами из муранского стекла. Лютики-мутанты, каждый с мою ладонь диаметром. И все бесстыдно пялятся на меня стеклянными зрачками. Как я под этой многоглазой люстрой стану разврату предаваться – не представляю…

Меня внезапно пробивает на хихиканье. Голова Дракона, пару раз подпрыгнув на моем трясущемся плече, падает на подушку. Он открывает глаза и смотрит на меня с внимательным идиотизмом не до конца проснувшегося человека. Потом с усилием моргает и хрипло произносит:

– Я сейчас, – и убредает в ванную.

Если я еще хотя бы пять минут буду лежать и ждать часа Ч, меня попросту смоет волной паники. И я, наскоро одевшись, выбегу в зал, где на столе вдоль боковой стены уже сервирован неказистый гостинично-самолетный завтрак. А может, еще и не сервирован. Я сяду за столик у окна и буду пристыженно пялиться на церковный фасад, на лодочный сарай, из которого без всякой элегантности, селедкой торчит корма прохудившейся гондолы – пейзаж под стать кормежке. Но я сделаю вид, что меня страшно интересует и то, и другое…

– У тебя усталый вид, – слышу я голос возле моей щеки. Близко, так близко, что некуда бежать и прятаться некуда. Потому что этот город УЖЕ привел меня в постель к этому мужчине, он УЖЕ соединил нас, он УЖЕ поставил нас перед фактом – вы вместе. Вы – вдвоем.

Я вслепую тянусь навстречу тому, кого – кто знает? – может вообще не быть, нигде, кроме моего собственного воображения, но я не думаю, чтобы оно, воображение, смогло бы так – нарисовать другое, совершенно другое тело, проницательно и подробно, подробней самого великого из скульпторов, потому что никакой скульптор не изваяет запаха человеческого тела и ощущения человеческой кожи, то горячей, то прохладной, то обветренной, то мягкой, скользящей по моей коже, вдоль моих бедер, моих ног, бесконечно длинных, перекинутых над всеми каналами, крышами, балконами и площадями Венеции, точно небесный мост…

На завтрак мы так и не пошли. Вместо этого отправились в кафе и там еще долго обсуждали, хорошая ли в палаццо Гварди звукоизоляция.

* * *

Вода в источнике пахла кровью. Так пахла, что мне почудилось: я не по реке плыву, а лежу на поле битвы и только на одно надеюсь – что похоронные дроги не сгребут меня вместе с павшими и не свалят в общую могилу. Но я не удивилась: чем еще может пахнуть порождение смерти? Только убийством.

Река времени только с виду казалась хилым родничком. Сопротивляться ей было бесполезно. Поток швырял меня и переворачивал, словно дохлую рыбину. Я лишь старалась не нахлебаться… времени. И все-таки чувствовала, что продержусь недолго.

Очнулась я… в постели. В постели с мужчиной. С тем самым, единственным, с которым хотела и не смогла остаться. В гнезде его рук, в нашей комнате, озаренной восходящим солнцем. Золотые от лучей занавески колыхал ветер – и вообще все было как всегда. Как всегда в лучших моих снах.

Я села на постели, осторожно сняв с себя тяжелую руку моего любовника, моего дракона. Первая мысль: пора вставать, поздно уже. Не помню, что я собиралась делать сегодня, но уже пора.

Сонно шаркая ногами, подошла к зеркалу. Посмотрела на чистое свежее личико, на встрепанные гнездом русые волосы, потерла заспанные глаза. Какая хорошая штука жизнь! Может, когда я постарею, я буду думать иначе, – но сейчас-то я имею право надеяться, что никогда не постарею?

За моей спиной слышится истинно драконий храп. Он, когда на спину перекатывается, храпит ужасно – и все остальные звуки пропадают. Заодно и сон мой пропадает бесследно. Приходится лежать, глядя в потолок и размышлять: не пойти ли мне спать в другую комнату? Или просто попытаться повернуть это большое сонное тело набок? Ну, если не получится, то хотя бы крикнуть в ухо: ляг на бок, чудовище!!!

Я хихикнула, представив, как он спросонья вытаращит глаза – мутные, точно у котенка. По-моему, он нарочно строит мне рожи, просыпаясь. Знает, как меня насмешить. Он вообще смешной. Даром, что дракон. Ничего в нем нет мудрого-потустороннего. И за это я его тоже люблю.

Надев длинную льняную рубаху, иду по дому, по-прежнему шаркая ногами в дурацких пушистых тапках. Зеваю, потягиваюсь, почесываюсь. Кофе хочу. Хочу много, много кофе. И пусть этот напиток лучше на запах, чем на вкус, все равно я его люблю. Потому что мой дракон его любит.

В кухне возится какая-то женщина. Такая уютная, домашняя, заботливая женщина.

– Проснулись, лежебоки? – спрашивает она, не оборачиваясь. – Пирожок будешь? – и машет рукой куда-то в сторону большой, одуряюще пахнущей миски.

Я сажусь возле миски, обнимаю ее, теплую, грею об нее ладони и спрашиваю:

– Мама, ты счастлива?

– Конечно! – отвечает мне она, эта женщина. Убежденно отвечает, из глубины души.

– И я. Очень.

Так мы и сидим: я обнюхиваю пирожки, пытаясь по запаху угадать, с чем они. А мама, сдерживая смех, смотрит на меня: что, Ватсон, элементарно – или все-таки спросите у специалиста?

Это маленький мир. Но в нем есть все, о чем можно мечтать. И я не хочу никуда отсюда уходить. Мне, наоборот, хочется застыть здесь, в этом утре, словно в янтаре. Ну почему, почему мне нельзя остаться?

– Мама, я не хочу… – пытаюсь я объяснить то, чего и сама не понимаю.

– Да знаю я! – качает головой мама. – Все равно ведь убежишь! Непоседливый ты ребенок…

– А куда мне нужно, мама? – беспомощно выпытываю я.

– К реке. Тебе нужно к реке.

– Может, не сегодня?

– Вчера ты тоже так говорила.

– Вчера? – я открываю рот, но голоса у меня нет. Пропал.

– И вчера, и позавчера, и месяц назад… – Она отворачивается. Ей грустно. Из-за меня.

Дверь отворяется. На пороге стоит он. Обводит нас взглядом и спрашивает:

– Ну что, опять?

– Опять, – вздыхает мать.

Эти двое знают что-то, чего не знаю я. Мне от этого неуютно. И я, прячась от нахлынувшего уныния, надкусываю пирожок. Мне в рот брызжет горький, будто воспоминания, сок. Я захлебываюсь этой отравой, этой концентрированной болью, этим опытом прожитых лет. Мне больше не двадцать лет. Я больше не девчонка, влюбившаяся первый и последний раз в жизни, счастливо и навсегда, я даже не человек. Я отражение в воде. В черной воде, пахнущей кровью.

Зато у меня есть память о нескольких неделях возвращенного счастья. Счастья, какое возможно только в памяти. Потому что в действительности все было совсем иначе. Все было отравлено и опоганено куда раньше. И я не могла унести это воспоминание с собой, словно драгоценность. Настоящее воспоминание – оружие, нанесшее мне первую рану. Убившее мои надежды. Убившее и меня – вот эту безмятежную, наполненную тихим счастьем меня.

Я смотрю на свои руки: по ним ползут вены, точно червяки под кожей, татуировки, точно струи черной воды, руки юной девушки исчезают, превращаются в руки Старого Викинга, в руки Хитрой Дряни, в руки, которые все помнят не хуже мозгов, которые сами знают, как управляться с оружием, вон оно висит у двери на крючке, невинно так висит, не бросаясь в глаза, поджидая своего часа, уверенное, что его срок настанет, да уже настал, мне пора, я не могу остаться, прости меня, мама, и ты прости, я не могу остаться, никогда не могла, ты же знаешь, это не потому, что я не любила тебя…

Когда тебе снится сон об идеальной жизни, которая могла бы случиться с тобой, если бы краеугольные камни судьбы оказались другой формы, жизнь не всегда воспринимается как пытка. Да, она – не продолжение чудесной грезы, но она еще способна на подарки. И я не буду ее укорять. Я просто приму все, что она мне дает, – приму и пойду дальше.

Потому что если тебе есть, ради чего просыпаться даже после самых лучших снов, – значит, жизнь стоит того, чтобы к ней вернуться.

Меня ждет река.

У берега, подпирая спиной ствол плакучей ивы, стоит броллахан. Стоит и смотрит на меня с изумлением. Неужто, мол, выбралась? А нам уже и не верилось!

Что-то я не чувствую к нему благодарности. Более того, понимаю: ему НУЖНО сделать меня уязвимой. Моя жесткая, иссушенная выживанием душа для него – словно кокосовый орех. Который, если умеючи взяться, можно расколоть и добраться до съедобной мякоти. Сожрать он меня хочет, броллахан этот, вот что. На кокосовое молоко и кокосовую стружку пустить.

Ну уж нет. Не дам я с себя стружку снять. У меня еще много дел, чтобы всякой нечисти поддаваться.

Броллахан, читая мои мысли, поднимает руки вверх.

– Нет-нет, не убивай меня! – И его неуловимое лицо принимает откровенно издевательское выражение. Специально для меня надел – чтоб лишний раз напомнить про мою смертность, ничтожность и бессилие.

– Знаешь, – размеренно произношу я, взвешивая каждое слово, – когда-нибудь и я стану такой же, как ты, сволочной нежитью. Я достаточно нагрешила для подобной участи. И ты уверен, что я не найду на тебя управы, когда окажусь с тобой в одном измерении?

Мы меряем друг друга оценивающим взглядом. Надо признать, мои шансы на победу невелики. Впрочем, как и всегда. Я обычно побеждаю тем, что не погибаю. Удается мне при этом убить врага или не удается – дело второе. Целая шкура дороже чести и мести. С нею у тебя всегда есть вторая попытка.

– Ты никогда не оставляешь своей бравады? – приятно-брюзгливым голосом интересуется броллахан. – Могла бы уже понять: нас твой имидж грубой, бесчувственной амазонки нисколько не впечатляет!

Первый выпад и первый промах! Зажились они здесь, купаясь в родовом сознании зазеркальцев. Настолько, что уж и не воспринимают вкуса современности.

Я не амазонка, я маргинал. Попросту говоря, подонок. Существо, которому плевать на родоплеменные ценности, на богов и тотемов, на предков и потомков, на все, что дорого рожденному в клане и в племени. У меня нет ничего, что требовалось бы защищать – от посягательств темных сил или от загребущих лап соседей. Если, конечно, не считать парочки моих друзей. Хотя признаю: у меня с ними проблем не меньше, чем с парочкой родовых замков, битком набитых фамильными ценностями и отеческими гробами…

И все равно я свободнее амазонки. Свободнее и подлее. Броллахан об этом не знает. Пока. Ничего, пусть это станет для него сюрпризом.

Я сажусь на берегу и смотрю на ивовые ветви, романтически развешанные над черной, бликующей, будто уголь, водой.

– И кого здесь надо убить, чтобы попасть туда, где Дубина? – спрашиваю я деланно безразличным тоном.

– Там, откуда ты пришла, – мягко замечает броллахан, – женщины говорят иначе. С кем, говорят они, здесь надо ПЕРЕСПАТЬ, чтобы получить то, чего я хочу?

– У вас тут что, клуб бестелесных зоогеронтофилов имеется? Всякий желающий со мной переспать, может напороться на дракона или на Черную Фурию – как ему такое понравится?

– А почему ты решила, что уже старуха? – искренне изумляется броллахан.

– Конечно, по сравнению с тобой я даже не дитя. Я эмбрион, – парирую я.

– Нет, не о моем бессмертии речь. Тем более, что никто не бессмертен – ни я, ни держащая нити.

– Вот как? Это надо обдумать на досуге.

– Думай, сколько хочешь. Но мысли о нас тебе ничем не помогут. Ты додумаешься до того, что и прежде нас были… первые. Те, кто лепил этот мир из раскаленного камня и вод, пресных и соленых. И после нас придут они же. Когда не станет ни таких, как я, ни таких, как ты. Но это все… – броллахан делает неопределенный жест, – фитюльки. Игрушки разума. Ты бы лучше к себе обратилась. Вот спроси себя: сколько мне лет?

– Тебе?

– Тебе! Сколько тебе лет, смертная женщина?

– Не помню. Недосуг мне было их считать. Другое на кону стояло.

– Знаю, знаю, как же! Ты берегла свою жизнь, словно свечу на ветру. И потому укорачивала другие фитили – служила в телохранителях, в киллерах, в ландскнехтах, грабила, убивала, воевала… Сколько это длилось?

– Говорю же тебе – не помню!

– А как скоро ты постарела, сбежав от той, кого считала матерью?

– Наверное, довольно скоро… – я задумываюсь. Вспоминаю: чуть ли не через неделю после расставания с «мамочкой» волосы мои были седыми, точно зола в остывшем камине.

– И тогда же у тебя появились морщины, руки-ноги стали худыми и жилистыми, тело высохло, но не скрючилось и не заболело, как у нормальных стариков. Ты не просыпаешься по утрам от ломоты в костях. Ты не боишься сжимать кулаки, тебе не мешают артритные суставы. Зубы у тебя не гниют и не шатаются. И даже волосы твои – это волосы молодой женщины, густые и крепкие. Только седые. Ведь ты сама так решила?

– Что решила-то? – Я действительно не понимаю, к чему он клонит.

– Стать старой. Изгнать из себя молодость. Оставаться молодой было опасно. Твоя мать охотилась за молодостью – и в первую очередь за твоей. Мужчины тоже охотились – на молодых беззащитных девиц. Тебя бы скорее сделали наложницей или шлюхой, чем телохранителем или киллером. У старости есть свои преимущества. Старость – это опыт, это знание, это расчет, это умелая злоба. Юность – это наивность, это доверие, это любовь. И то, и другое, и третье тебе было без надобности.

– Ну и как я, по-твоему, это проделала? Сказала себе: амба, с завтрашнего дня усиленно старею? И обязуюсь в течение месяца превратиться в чертову перечницу с повадками закоренелого убийцы?

– Именно так. Люди не всегда сталкиваются с магией, которая забирает то, от чего они готовы отказаться. Но то, что они отвергают, все равно гибнет. Утекает из ваших тел и ваших умов. Молодость кончается, когда становится не нужна своему обладателю. И неважно, каким путем он идет к цели – плюет на тело или обтесывает разум под старческий идеал. Люди всегда добиваются своего. Правда, они никогда не знают, ЧЕГО хотят.

– Значит, я захотела стать старой – и постарела?

– Ты отдала магии ту часть молодости, которая показалась тебе опасной. Свою красоту…

– Ну, это положим! – я расхохоталась. Смех вышел невеселый. – Красоты там было кот наплакал.

– Если ты не нравилась своей мнимой матушке и смотрела на себя ее глазами… – Броллахан закатывает очи с выражением "Какие дураки эти смертные!"

– Из этого я должна извлечь комплимент: ты была поистине прелестна?

– А ты не заметила? Сегодня, в зеркале?

Действительно. Не далее, как утром в зеркале отразилась вполне привлекательная я. Было жалко потерять этакую пре… пре… премиленькую внешность. Но что поделать. Отданного магии не вернешь.

– Чего теперь об этом говорить! – отмахиваюсь и встаю с земли. – Не вернешь. Ничего. Не. Вернешь.

– Ну это положим! – отвечает броллахан, копируя мой голос.

Теперь мы оба смеемся.

Кажется, он пытается донести до меня, что моя жизнь еще может вернуться в точку разрыва и продолжиться заново. Но я слишком упряма, чтобы купиться на обещания. Сперва надо найти моих подопечных, потом разобраться с псевдомамулей, а там посмотрим.

– Ты быстро соображаешь! – одобрительно кивает броллахан. – Последнее, что скажу: ты ведь СТАЛА драконом? А дракон приходит в мир в том теле, которое ему удобно…

Я замираю. Да. Все так. Моему любовнику всегда на вид было не больше сорока. Или даже меньше. Другие его собратья выбирали кто что – детство, юность, старость. Значит, я… могу…

– Пока ты не вернулась в юные годы и не поглупела на целую жизнь, – усмехается мой бестелесный просветитель, – ты готова подумать о своей главной цели?

Я еще пару минут стою, впивая всем телом запахи теплой земли, сохнущей под солнцем травы и… крови? Речная вода опять пахнет кровью? Знак того, что мне пора опомниться.

– Река времени вернулась… – шепчу я.

– Она всегда была здесь. И она говорит: ты должна вспомнить, о чем думала, когда твой человек ступил в источник.

– Я поняла: время, если дать ему волю, возвращает нас туда, где мы хотим или боимся быть. Если тебя трудно испугать, ты вернешься туда, где был счастлив. Если ты не пережил свои страхи, они утянут тебя в самый ад, – без голоса, одними губами произношу я.

– Правильно. Время – это сны человечества. Его не было и нет для тех, кто ничего не помнит. А вы постоянно дрейфуете по водам времени, тонете в них, захлебываетесь ими. Тебе придется оседлать реку. Иначе ты никогда не найдешь то, чего ищешь. – Броллахан подходит к реке и… идет по воде. Как по черной, сверкающей дороге.

Вот, значит, что делают со временем бессмертные (или почти бессмертные) – скользят по его поверхности. Интересно, а я смогла бы? И если да, то с чего начинать?