Текст книги "Цеховики"

Автор книги: Илья Рясной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Пришел в себя? Унял сердцебиение? В норме? Теперь надо принимать решение. Ничего. Если есть деньги, можно где угодно остаться на плаву. Не зря столько лет отказывал себе во всем, копил копейку к копейке. Они послужат спасательным кругом. Можно еще начать все сначала. Можно.

Лупаков решился. Теперь нужно действовать. Жестко. Бесповоротно…

ВАГОННЫЕ ВСТРЕЧИ

С реки дул прохладный ветер, принося с собой не свежесть, а затхлый запах тины. Во дворе по соседству жгли первые осенние листья. Ненавижу осень. Точнее, не саму осень, а умирание лета, предчувствие грядущей зимы, царства ледяной скуки. Вверх по небу карабкалась тонкая ладья убывающей луны.

– Есть охота, – протянул я, зевая.

– А чего еще охота? – осведомился Пашка.

– Спать охота.

– А красотку длинноногую тебе неохота?

– Уже нет.

– Самое вредное в нашей работе – это нытье… Возьми печенье. С прошлого раза осталось.

Пашка открыл бардачок, вытащил пачку «Юбилейного», распечатал, разделил содержимое на три части и протянул одну долю мне, другую – оперативнику, сидящему за рулем нашего «жигуля».

– Терпеть не могу печенье, – сказал я, откусывая кусок и безрадостно пережевывая его.

– Сразу видно, что ты следователь, а не опер. Посидел бы с мое в секретах и засадах – все что угодно научился бы есть.

– Посидел бы ты с мое в следственных изоляторах на допросах – вообще бы есть разучился…

Я откинулся на сиденье и прикрыл глаза. Следователям запрещено заниматься оперативной работой и принимать участие в мероприятиях. Но некоторые правила очень хочется нарушить. Многих моих коллег невозможно сдвинуть с кресла. Мне же нравится подвижный образ жизни. Операции – это терпкий вкус азарта и риска. Игра.

– Ничего у нас не выйдет, – скучающе произнес я. – Вся комбинация была задумана примитивно. Без изящества.

– Чем примитивнее, тем эффективнее, – отмахнулся Пашка. – Слишком мудрить – сам себя перехитришь.

– Хоть выспаться бы в машине. Завтра на работу. – Я потянулся и склонил голову на спинку сиденья. Неожиданно из динамика рации послышался голос:

– «Седьмой» говорит. Объект появился. Подходит к желтому «запорожцу» номер 22-12… Так, садится.

– Его машина, – сказал Пашка. – Клюнула золотая рыбка.

– Может, просто погулять поехал.

– Чувствую – клюнул.

– Машина тронулась, – донеслось из рации. – Выехала на Задонскую.

Пашка взял рацию:

– Говорит «Третий». Провожаешь его до Серафимовича, там мы его примем.

– Понял.

В операции было задействовано три машины. Две принадлежали бригаде седьмого отдела, то есть службе наружного наблюдения. И одна, в которой располагались мы с Пашкой, была из уголовного розыска. Вести наблюдение в маленьком городишке – задача не из простых. Движение на улицах маленькое, все машины на виду, особенно к вечеру. Засветиться можно в несколько секунд. Работа должна быть ювелирной.

Водитель крутанул руль, и наша машина выехала на Улицу Серафимовича как раз после того, как мимо проехал Желтый «запорожец».

– Говорит «Третий». Мы его приняли. Отчаливайте в сторону.

– Понял.

Серая «волга» свернула в боковую улицу. Через некоторое время мы передадим ей объект снова. При таком сопровождении засечь наблюдение может только человек, обладающий хорошими навыками оперативной работы, да и то если повезет. Если наблюдение организовать с большим размахом и привлечением большого количества транспорта то его не засечет никто.

Мы выехали на проспект Ульянова.

– Ясно. Он к теще решил двинуть, – произнес Пашка.

– На пироги.

– Чего смеешься? Она по этой дороге в пригороде Налимска живет. Мы же установку на родственников проводили. – Пашка обернулся к водителю. – Володя, отстань от него чуть-чуть, здесь мы его не потеряем. Куда едет – знаем.

Пашка не ошибся. «Запорожец» действительно вырулил к поселку Зверосовхоз, переехал через железнодорожное полотно, свернул влево и остановился у забора, за которым скрывался небольшой аккуратненький домик.

– Он так любит тещу, что по ночам к ней шастает? – спросил я.

– Все понятно.

Мы оставили машину с другой стороны железнодорожного полотна и из-за кустов наблюдали за развитием событий. Засиживаться у тещи Лупаков не стал. Он вскоре вышел, держа что-то в руках. По-моему, сумку или портфель – в темноте разглядеть было довольно трудно.

Двигатель «запорожца» зарычал в тишине, как авиационный мотор. Машина, переваливаясь, двинула вперед.

– Быстрее, – прикрикнул Пашка.

Мы прыгнули в «жигули». Наша машина переехала через полотно железной дороги.

– Куда он свернул? – спросил Пашка.

– Да вон он. Тут всего две улицы, – взмахом руки показал водитель.

– Упустили бы – вот позор бы был… – Пашка взял рацию, описал наше местонахождение и приказал принимать клиента.

"Запорожец» выбрался на шоссе и начал довольно бодро набирать скорость.

– Все, отстаем. Передаем его «Седьмому». Мы притормозили.

– Свернул с шоссе, – послышалось из рации. – Кажется, куда-то в леса намылился.

– Идите за ним, но осторожно.

– Будет сделано…

Через некоторое время новое сообщение.

– Оставил машину и побрел куда-то. Там заброшенная силосная башня.

– Можете провести?

– У нас ПНВ, не упустим.

У «Семерки» оснащение получше, чем у отделов уголовного розыска. Есть и фотоаппаратура, и приборы ночного видения, и транспорт. Иначе вообще не было бы смысла в этой службе. Да и работают там ребята, в основном хорошо освоившие искусство «топтуна». Если вцепились, то не выпустят. Работа такая.

– Садится в машину, – зашуршал динамик.

– Что он в лесу делал? – спросил Пашка.

– Какой-то предмет прятал.

– Место запомнили?

– А как же… Так, разворачивается.

– Уматывайте оттуда и встречайте его на шоссе.

– Ясно…

"Запорожец» выехал на шоссе и направился обратно в город. Мы его приняли по эстафете и повели.

– Домой едет. Расслабляться после копания земли, – сказал Пашка.

– Не похоже. В другую сторону попер, – покачал я головой.

– Ты смотри, кажется, на вокзал двинул.

– Во дела!

Лупаков остановил машину на стоянке у вокзала и направился в помещение.

– Кто-нибудь, проводите его, узнайте, что он там делает.

Один из оперативников «Семерки» пошел вслед за Лупаковым. Через некоторое время он сообщил, что объект обзавелся билетом на поезд до Ленинграда, который будет подан к третьему пути через сорок минут.

– Не упускайте из виду, – приказал Пашка. – А мы подождем.

Улицы города были пусты, но на вокзале текла сонная жизнь. Отъезжающие ждали прибытия ленинградского поезда. Несколько цыганок выгружали вещи из двух мотоциклов «Урал» и с шумом тащили их в зал ожидания, под их ногами путались маленькие дети. Капитан-артиллерист строил перед вокзалом команду из двух десятков солдат с вещмешками. Ближе к прибытию поезда начали стекаться такси и леваки, решившие подзаработать, – где еще подцепишь ночью клиента?

Наконец грязный поезд, пропыленный тысячами километров дорог, неторопливо подполз к перрону, и у вагонов воцарилась обычная посадочная суета. Наиболее отчаянные пассажиры делали рывки к вокзалу за минеральной водой и булочками. Другие выползали на воздух покурить.

– Стоянка поезда восемь минут, – прозвучал мелодичный женский голос из динамика. Интересно, где Министерство путей сообщения набрало на все станции и вокзалы женщин с мелодичными голосами? Или динамики такие? Эта загадка всегда интересовала меня, но ответа на нее я никак не мог найти.

В руке у Лупакова был вместительный дипломат. Других вещей при нем не имелось. Он не был похож на человека, собравшегося в дальний путь. Лупаков вошел в седьмой вагон. Я и Пашка проникли в двенадцатый, предварительно побазарив с проводницей, которая не желала замечать красные корочки и тупо требовала показать билеты.

– Я вас сейчас с рейса сниму, – бросил Пашка. Этот довод почему-то подействовал.

Поезд тронулся. Люблю стук колес. Люблю проплывающие мимо станции, поля, города, деревни. В этом плавном движении есть что-то вечное, монотонное, спокойное, лишенное суеты. В поезде, особенно идущем в дальние края, можно оглядеться, подумать, отдохнуть. Да просто выспаться.

– Ненавижу поезда, – сказал Пашка. – От стука башка болит, все время достается верхняя полка, а я оттуда боюсь свалиться.

– А я ненавижу самолеты. Не пойму, как они летают.

– Обожаю самолеты. Хотел быть летчиком.

– Обожаю поезда, но никогда не хотел быть машинистом… Что дальше-то делать будем?

– Провожать до Ленинграда не станем. Подождем, пока он обживется, постель постелит, расслабится, и навестим. Как думаешь, он обрадуется нам?

– Мне кажется, не очень.

В нашем городе поезд должен был быть через час двадцать. Через сорок минут стояния в тамбуре мы решили, что настало время нанести визит вежливости…

В пятом купе на верхней полке спала, завернувшись в простыню, полная тетка. Внизу тощий мужичонка преподавал уроки политграмоты.

– Знаешь, кто нами всю жизнь правил? Одни «т»… Творец, тиран, тварь кукурузная, три трупа… А сейчас – трезвенник. У Горбатого что, цирроз? За что же он так народ ненавидит? Три часа в очереди за бутылкой стоял, утомился, глотнул, повело. В трезвяк попал. Оттуда бумага на работу. Всю бригаду по этому е… му постановлению премии лишили. Меня мужики чуть не удавили. Это правильно?

– Может, и правильно. Сколько пить-то можно?

– Э, да ты, видать, активист. Трезвенник, – обиделся мужичонка.

Дослушивать этот разговор мы не стали.

– Здравствуйте, Ярослав Григорьевич, – сказал я, протискиваясь в купе.

Я увидел, как лицо Лупакова превращается в безжизненную маску.

– Добрый вечер, – произнес он с трудом. – Бывают случайные встречи.

– Так уж и случайные. Вы далеко едете?

– До областного центра.

– А почему билет до Ленинграда? Переплатили случайно?

– Ну, до Ленинграда. Я не обязан отчитываться. – Он преодолел первый шок и решил начать контрнаступление. Быстро взял себя в руки.

– Мы за вами.

– Поясните, что вы имеете в виду.

– Граждане, мы из милиции, – Пашка продемонстрировал удостоверение. – Этого человека мы задерживаем по подозрению в совершении преступления.

– Какого преступления? – воскликнул Лупаков. – Вы в своем уме?

– Тяжкого, товарищ Лупаков. Где ваши вещи?

– Нет у меня вещей.

– Поднимите сиденье.

Под сиденьем стоял портфель.

– Чей? – обвел я взглядом купе.

– Не мое, – сказала женщина, удивленно и с любопытством взирающая на баталию с верхней полки.

– Его, – мужичонка указал на Лупакова.

– Откройте портфель, – потребовал я.

– Это не мой портфель. У меня нет ключа.

– Придется ножиком.

Пашка вынул перочинный нож, повозился с замками и с кряканьем взломал их.

– Я же говорил – активист, – мужичонка покачал головой, оглядывая пачки денег, аккуратно уложенные в дипломате. В одном из карманов лежал паспорт. – Во, вражина, нахапужничал. Такие за антиалкогольные законы и стоят. Чтобы воровать легче было.

– Иванов Сергей Иванович, – зачитал я данные из паспорта. – Это не ваш брат, Ярослав Григорьевич?.. Не ваш? Похож… Ба, да это же вы. Чем же вам ваша собственная фамилия не по душе? Родители могут обидеться.

– Оставьте свои дурацкие шутки. Приберегите их для мелких воришек.

– Ну, для крупного и шутки нужны крупные, – кивнул Пашка. Он взял паспорт и осмотрел его. – Знатно сделано. Яхшара Мамедова работа. Который Колю в напарники звал.

Я оформил протокол обыска, взял попутчиков Лупакова понятыми. Денег в портфеле оказалось двенадцать тысяч рублей.

– Оставьте нас, – попросил я, и мы остались в купе втроем.

Комбинация сработала. Мы сумели выбить Лупакова из колеи, толкнуть его на опрометчивые поступки. Коля как нельзя лучше сфальсифицировал записку Григоряна Сергей Орлов, опер из второго отдела, так же безукоризненно разыграл роль выпущенного из «крепости» уголовника. Сергей рос в рабочем поселке, в котором любой представитель подрастающего поколения по исполнении четырнадцати лет должен был приложить все усилия, чтобы побывать в тюрьме, иначе его не будут уважать ни девушки, ни соседи. От такого детства у Сергея остались на руках густые татуировки. Вид милиционера с такими наколками обычно вызывал легкий шок, зато легко было внедряться в преступные группы, особенно когда досконально изучил блатную среду. Сергей был отличным актером и весьма ценным кадром и еще раз доказал это.

– Разговоры нам предстоят долгие, Ярослав Григорьевич. Поверьте, самое лучшее, что вы можете, это начать говорить правду.

– О чем?

– О левой продукции. О связях с Новоселовым. О Григоряне. И о многом другом.

– Не знаю, что вас может заинтересовать в моих приятельских отношениях с Новоселовым и Григоряном.

– Только ваши совместные дела.

– Я ничего не буду говорить. Ваши действия незаконны. И вы ответите за это.

– Законно таскать в портфеле двенадцать тысяч и липовый паспорт?

– Деньги – это мои накопления. Спросите у кого угодно – жили скромно, копили. Могли скопить.

– И зачем вы с этими деньгами в Ленинград подались?

– Машину хотел купить! Или дом! А паспорт в первый раз вижу. Такой ответ вас устраивает?

– Нет… Но у нас будет еще немало времени перекинуться словечком на эту тему. Если она вас смущает, найдем другую. Несколько месяцев назад вас сильно избили на улице и вы лежали в больнице. Кто и за что вас бил?

– Зачем это? – резко спросил Лупаков.

– Есть основания интересоваться сим фактом.

– Меня избила какая-то шпана. «Эй, мужик, хочешь в глаз?» Ну, вы понимаете.

– Сколько их было?

– Трое… Или четверо. Молодежь. Хулиганье. Развели мразь всякую. Вместо того чтобы с ними бороться, провокациями развлекаетесь.

– Почему не писали заявления?

– А толку? Когда вы кого нашли? Только время терять. А я человек занятой. На мне большая часть забот по заводу лежит. Между прочим, я уже десять лет на Доске почета передовиков, у меня грамот от министра немерено. Я два раза избирался депутатом городского совета. А вы со мной, как с каким-то щенком, обращаетесь. И думаете, что все с рук сойдет.

– Вы можете опознать тех хулиганов?

– Не могу!

Поезд приближался к вокзалу.

– Нам пора, – сказал я.

Через полчаса мы сидели в прокуратуре. Я пил кофе и заполнял документы на задержание. Тут раздался звонок. Звонили оперативники из Налимска.

– Копнули, нашли все, – сообщали они.

– Что в тайнике?

– Деньги и драгоценности. Очень много.

Я повесил трубку. Заполнил анкетные данные на Лупакова и протокол допроса, разъяснил мотивы и основания его задержания. Затем перешел к основной части.

– Что вы нам можете рассказать, Ярослав Григорьевич?

– Ничего. Я ведь имею права не отвечать на вопросы. Вот и воспользуюсь им.

– Тем самым вы лишаетесь возможности отстаивать свою позицию. Это не очень умно, Ярослав Григорьевич.

– Даже глупо, – поддакнул Пашка.

– Разберусь как-нибудь. Без сопливых.

– Ну вот, оскорбления. Не к лицу… Нам дружить надо. Я ведь на вас зла не держу. Моя работа – расследовать дела. По-человечески вы мне даже симпатичны. Я даже готов помочь вам как могу.

– Вы меня за дурака держите?

– Я на самом деле готов вам помочь. Для начала оформить ценности, зарытые вами в тайнике у силосной башни, как добровольную выдачу…

После этих слов нам пришлось вызывать «скорую», и Лупаков на два месяца очутился на больничной койке. Врачи запрещали нам встречаться с ним и действовать ему на нервы.

АКТ О НАМЕРЕНИЯХ

А я тем временем решил доработать линию, связанную с нападением на Лупакова неизвестных лиц. И тут начались сюрпризы.

Оперативник из отделения милиции, на территории которого было совершено нападение, развел руками.

– Мы как сообщение получили, начали работать, но он уперся – не хочу, чтобы дело возбуждали.

– Да ладно врать-то, – хмыкнул я. – Это оперативники уламывают потерпевших заявления не писать.

– Не тот случай. Лупаков – человек в городе известный. Был депутатом горсовета. С ним бы мы так не поступили. Если бы он выразил желание, сразу бы дело возбудили, но он уперся – не сдвинешь. Претензий нет – и все.

– А подробности рассказывал?

– Путаное коротенькое объяснение и в конце – претензий нет, все было на личной почве, прошу никого не привлекать. Все как положено. Отказ в возбуждении дела.

– А как побольше узнать?

– Надо с патрульными переговорить. Они его вызволяли. Палкин и Васильев – из роты ППС при ОВД…

Палкин и Васильев оказались здоровенными деревенскими мужиками, которым так и просились в руки вилы и рычаги тракторов. Я выдернул их с развода, где проводился инструктаж новой смены патрульных, зачитывались сводки происшествий, раздавались фотороботы и ориентировки на преступников.

– Мы с работы шли, – сказал Палкин. – Тут женщина кричит – там человека бьют. Мимо же не пройдешь. Я во внерабочее время двух разбойников, которые комиссионку грабили, задержал, для нас, как в песне поется, служба дни и ночи.

– Где дело было?

– На Буденного. А били его во дворике. Мы туда рванули, но они уже сорвались. Там такие дворы, что мы не смогли догнать.

– Сколько их было?

– Двое.

– Вы сами видели двоих?

– Нет, нам свидетельница сказала.

– А потерпевший говорил о троих или четверых.

– Наверное, со страху померещилось. Бывает.

– Что дальше?

– А ничего. Довели до отдела, сдали дежурному. Рапорта написали. На этом и расстались.

– Преступников опишите.

– Только издаля и со спины видели. Не разглядели…

Подождите, свидетельница та говорила, что один белобрысый был, а у другого глаза такие мерзкие голубые. И здоровые оба. Поболе меня с Егорычем будут.

– Да уж, наверное, поболе, – согласился Васильев.

Учитывая габариты постовых, двое преступников должны были выглядеть очень внушительно. Описание полностью совпадало с описанием типов, которые били правдолюбца Ионина… И которых последними видели у дачи Новоселова.

СПАРРИНГ

Утро началось с легких разминок. Жена Лупакова накатала очередную жалобу и пообещала устроить голодовку у дверей прокуратуры. Суть претензий сводилась к тому, что второго такого скромного и честного человека, как ее муж, найти невозможно на целом свете. Поэтому ей совершенно непонятна суть и цель провокации прокуратуры. «Вы бы посмотрели, как мы жили. От зарплаты до зарплаты, во всем себе отказывали. Ничего дома нет, ни одной дорогой вещи. А тут чиновники из прокуратуры показывают мне какие-то невероятные ценности и говорят, что они принадлежат моему мужу. Этого не может быть. Мы ковер не могли купить, я в старых туфлях ходила, а тут килограммы золота. Это такая ерунда, что не стоило бы даже ее обсуждать, если бы мой муж не находился под следствием за эти непонятно откуда взявшиеся драгоценности».

Родственники обвиняемых, осаждающие различные инстанции и пишущие жалобы на следствие и суд, делятся на две категории. Одни прекрасно знают, что их близкий – преступник, и все равно расшибаются в лепешку, лишь бы вызволить его, при этом совершенно неважно, какое преступление совершил он, скольких человек убил, изнасиловал. Выпустить – и все!.. Другие совершенно искренне уверены в невиновности своих мужей, детей или братьев. Лупакова относилась ко второй категории. Она на самом деле не могла поверить, что ее муж был воротилой теневого бизнеса и зарабатывал десятки и сотни тысяч рублей. Она привыкла экономить на всем и отчитываться за каждую копейку, привыкла выслушивать от мужа сентенции о том, что они зарабатывают деньги своим трудом и не могут бросаться ими направо и налево, поэтому вовсе не обязательно каждый день есть на ужин мясо, можно обойтись и творожком, чайком, и нечего перекладывать заварки и сахара – вон сколько это стоит. Нужно отложить деньги на книжку, на черный день… Конечно, для нее утверждения о каких-то залежах золота и бриллиантов, принадлежащих ее благоверному, относилось к области горячечного бреда.

Следующее развлечение в то утро – небольшой боксерско-интеллектуальный спарринг с Григоряном. Настала пора переговорить с ним. Пока что только о хозяйственных делах, не касаясь убийства Новоселова.

Первые минуты схватки продемонстрировали мое преимущество. Вот что значит лучшая подготовка к соревнованиям. Я начинаю атаку: откуда это у вас, гражданин Григорян, в подвале зарытые четыреста пятьдесят тысяч рублей и сто тридцать золотых червонцев? Григорян к атаке готов и умело уходит в защиту – оставил уехавший во Францию дядя… Следующий мой удар он отражает без труда. Откуда у дяди столько денег? Понятия не имею. У него и спросите… Получив ответный удар, я отлетаю к канатам, но снова кидаюсь в атаку. Когда уехал дядя? В 1979 году? Так? Тогда и деньги оставил? Правильно? Пожалуйста, вот вам справка из Госбанка – большинство изъятых у вас купюр были выпущены после 1979 года… Нокдаун. На несколько секунд противник выведен из строя. Но он быстро приходит в себя, и спарринг продолжается.

Легкая разведка с моей стороны, несколько пробных ударов. Получали ли когда-нибудь продукцию от Новоселова?.. Нырок, уход – как я мог получать продукцию, если не являюсь директором магазина или хотя бы завскладом?.. Ни разу не получали?.. Ни разу… Все, противник открылся. И получает свою серию ударов – показания шоферов, что они неоднократно привозили с комбината продукцию, которую принимал лично Григорян и сам же расплачивался – когда десятку даст, а когда и двадцатипятирублевку… Он прижат к канатам, еле успевает уклоняться от ударов, входит в клинч, а потом уходит в сторону и становится в стойку… Да, принимал какую-то продукцию, директорша попросила принять. Откуда было знать, что она левая?

Отдышаться я противнику не даю. Новый напор. Вот вам показания директорши магазина… Блымс – нокдаун. Вот показания завскладом комбината бытового обслуживания… Еще один нокдаун… Вот внутренние накладные магазина, не соответствующие основным формам отчетности. И опять показания – тех, других, третьих. Григорян уже не раз оказывался на полу ринга. И вот наконец гонг. По очкам победил следователь Терентий Завгородин. Побежденному же остается сдаться на милость победителя…

Григорян начал признаваться. Будучи тертым калачом, как и его собратья, он предпочитал брать только те эпизоды, которые подтверждаются материалами дела. При этом усердно валил все на Новоселова, отводя себе роль несчастной овечки, силой загнанной в волчью стаю и вынужденной вместе с серыми разбойниками разорять колхозные отары.

Тоже неплохо. Григорян расписался в протоколе. Как ни странно, он вовсе не выглядел раздавленным. Выложив все, он не стал биться в истерике или вытирать катящиеся градом слезы. Он просто окинул меня изучающим взором, как энтомолог смотрит на редкую породу таракана.

– Ты, следователь, такой довольный, будто благое дело сделал. А почему – мне непонятно.

– Чего же тут непонятно? Я отлично выполнил свою работу. Естественно, мне это приятно.

– Эхо ты называешь работой? За работу платят деньги. За работу тебе говорят спасибо близкие и друзья. Работой занимаются люди. А ты…

– А что я?

– Ты маленькая вредная собака. Пудель. Тебе хочется всех перекусать, а зубки-то маленькие.

– То-то вся ваша шарашкина контора на нарах парится.

– Маленькая собака тоже может быть бешеной.

– А вот оскорблять меня не стоит.

– Не понимаю я тебя – к чему все это? Зачем? Пришел бы к Григоряну и сказал – так-то и так-то, Ричи, плохи твои дела. Но ты человек и я человек – договоримся. И дом бы смог купить. Машину смог бы купить. Оделся бы как человек, а не в потертый костюмчик, из тех, которые у меня даже грузчики не носят. Сколько тебе было бы нужно? Десять, двадцать, тридцать тысяч? Какие проблемы?.. Так нет. Э, ты принципиальный, ты член партии. Тебе свою преданность показать надо. Ты карьеру делаешь… А кому она нужна, твоя карьера? Да такие, как ты, и карьер-то не делают. Кому ты нужен со своей принципиальностью?

– Обществу. Государству, – неопределенно пожал я плечами.

– Что? Обществу? А зачем? Ты думаешь, будущее за такими, как ты? Нет, следователь, будущее за такими, как мы. Ты носорог. Прешь вперед и не видишь, что вокруг тебя творится. А вокруг люди уже другими стали. Они не хотят своих фотографий на Досках почета. Они хотят жить хорошо. Им нужны деньги в сберкассе и пять соток за городом. А если и машину, и видео им предложишь, они вообще камня на камне от вашей власти не оставят. Им твои увещевания о законах, о том, чтобы жить бедно, но честно, знаешь до какого места? Э, они свое возьмут. А о таких, как ты, ноги вытрут. Потому что ты не даешь людям жить. А Григорян дает. Придет время, и Григорян будет прокуроров назначать. Будет милиционеров и судей назначать. И они Григоряну будут сигареты зажигать и башмаки чистить. Не веришь?

– Не верю. Знаю, что Григорян будет в ближайшие годы работать бензопилой на лесозаготовках.

– Долго ли? Думаешь, все деньги мои нашел? Не все. У Григоряна связи есть. Его люди уважают. В колонии буду лучше жить, чем ты на воле. И выйду скоро. Выкупят. Оглянуться не успеешь, а я уже на свободе буду.

– Вряд ли.

– Буду. А тебя к тому времени или выгонят, или убьют. Потому что ты об обществе печешься, которому ты нужен как собаке пятая нога.

Ох, пророков на мою голову развелось… А ведь действительно, вскоре такие принципы, как долг перед обществом, станут никому не нужны в разваливающемся государстве. Что делать с реликтовыми понятиями о честности и чести, когда мораль расползается подобно гнилой холщовой ткани? Кому нужен сам ты, денно и нощно пропадающий на работе, забывающий об отдыхе и личной жизни, посвятивший себя какому-то непонятному, неизвестно кому нужному служению, борьбе с общественными и человеческими пороками? Это про таких вымирающих динозавров, как мы с Пашкой, писал погибший на войне поэт:

Наше время такое – живем от борьбы до борьбы. Мы не знаем покоя, то в поту, то в крови наши лбы.

С тех времен любые идеи порядком обветшали. Мир перестает жить идеями. Он живет желудком…

Восемьдесят седьмой год. Навозные жуки и трупоеды зашевелились в предчувствии большой поживы и гульбы. Они готовились к большому пиру во время чумы. И Григорян довольно точно выразил суть ожидаемых перемен.

– Ладно, надо заканчивать эту беседу, – сказал я, поднимаясь со стула. – Просьбы, заявления есть?

– Нет. Зачем?

– Может, курево нужно? В изоляторе с ним туго. – Я вытащил пачку «Явы».

– Э, да что вы, гражданин следователь, кто же курит такие сигареты? – Григорян вновь перешел на «вы». Он вытащил из кармана пачку «Мальборо» и протянул мне. – Хотите попробовать?

– Нет, спасибо, я практически не курю.

– Правильно. Где вам напастись денег на сигареты?.. Жалко мне вас. Так до смерти и не поймете, что жить надо было по-другому. Григорян что, жадный? Он деньги любит? Нет. Кому нужны деньги, эта бумага? Он любит жить сыто, и чтобы дети сыто жили, и чтобы жена сыта и одета была. А ваша жена сыта, обута? Не думаю. И детей не можете хорошо одеть. Какая уважающая себя женщина станет терпеть нищету? Таких, как вы, женщины оставляют.

И тут он смотрел в будущее.

– Можно сказать, обменялись любезностями, – кивнул я.

– Не обижайтесь. Я честно говорю, что думаю. Обидеть не хочу. Жизни хочу научить.

– Поздно меня жизни учить.

– Э, за ум взяться никогда не поздно. Можно было бы поговорить, вместе подумать.

– И сколько вы в мое воспитание готовы денег вложить?

– Э, так сразу не скажешь. Ну, тысяч семьдесят… на первое время. И от вас многого не потребуется. Все равно: вы не возьмете – судья возьмет.

– И за что такая щедрость?

– Э, не за то, чтобы дело прекратить и из тюрьмы отпустить. Я понимаю, что если так все пошло, то никто не отпустит. А вот с девяносто третьей на девяносто вторую перейти – разве так трудно?

В принципе он прав. Дело сейчас находится в таком состоянии, что сбить объем хищений до суммы меньше десяти тысяч рублей еще возможно. Списать большинство эпизодов на недоказанность – тогда и овцы будут сыты, и волки целы. С одной стороны, преступники осуждены и получили по заслугам. С другой, сроки по девяносто второй (хищение путем злоупотребления служебным положением) меньше раза в полтора, а таких неприятных приписок, как то: «карается исключительной мерой наказания» – в статье нет.

Однажды за рюмкой мой пьяный коллега из Азербайджана проговорился, что такая операция в Баку обходится ворюгам от трехсот до четырехсот тысяч рублей – сумма совершенно дикая. Но это юг. Следователь Алибабаев на моем месте уцепился бы за такое предложение и начал бы торговаться. Следователь Завгородин лишь иронически улыбнулся и процедил:

– Вот спасибо. Оценили мою душу в семьдесят тысяч.

– Можно и о ста тысячах поговорить, – кинул вдогонку Григорян.

– Советский следователь. Облико морале.

– Э, я же говорил – совсем глупый…