Текст книги "Покорение высоты"

Автор книги: Игорь Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

С правого борта открылась не похожая ни на что на свете пригородная деревня Нахаловка. Дома напоминали в ней неумело сколоченные скворечни, невероятным образом прилепленные к обрывистому берегу. Между домами лежали длинные сходни, по которым взрослые и дети карабкались с утра до ночи вверх и вниз. С наступлением темноты посторонние люди побаивались заглядывать сюда – Нахаловка еще с царских времен считалась рассадником разбоя и зла. Под утренним солнцем эта экзотическая деревушка казалась нарисованной маленьким фантазером, впервые взявшим в руки карандаш.

Николай никак не мог понять, что заставляет людей селиться здесь, вить свои гнезда, как стрижи, на отвесной стене обрыва. Он вспомнил, как лет пять назад случайно забрел сюда и наткнулся на крепкий столб с облезлой, но все еще красивой вывеской: «Земли Кабинета Его величества». Нынче же, когда никаких «величеств» давным-давно нет, что мешало людям перенести свои скворечни на пригожие свободные земли? Неужели привычка так сильна в людях, что они, однажды привыкнув жить в «птичьих» условиях и на птичьих правах, не могут разом избавиться от тягот противоестественного быта?

С той стороны, где на обрыве лепилась Нахаловка, доносились густые добродушные паровозные гудки. Теплая высокая волна благодарности к убогим скворечням Нахаловки охватила его. Николай глядел на них, с неотвратимостью сознавая, сколько обреченных жизней спасли в недавние голодные годы кособокие домишки Нахаловки.

Пароход между тем все набирал скорость. За кормой оставалось детство Николая, его прошлое. Колеса вращались будто без усилий, сообщая судну легкий ход. Нахаловка слепилась в неразличимое пятно, а потом растворилась совсем.

Вскоре открылась чистая песчаная коса, с которой Николай три года назад впервые отправился вплавь через Обь. Было ему в ту пору четырнадцать лет, и многие ребята даже младше него уже хвастались несколькими большими заплывами. Плавали обычно до пароходного фарватера и обратно. До буйков с керосиновыми фонарями на верхушках расстояние было немалое, макушку пловца было едва видно с берега. Между мальчишками ходила легенда, что работал на обской пристани крючник, способный по пьяному делу переплыть без роздыху реку туда и обратно в самый разлив, но в это мало кто верил. Николай еще ни разу не доплывал до буйка, и не потому, что не хватало дыхания, просто он верил на слово, что в дальнем заплыве судорога ноги сведет или затянут на дно круговые омуты.

Стоя на корме, Николай с улыбкой вспоминал свой заплыв. До буйка, который сейчас приближался навстречу пароходу, он добрался в тот раз до смешного легко и даже ни разу не хлебнул. Он похлопал по облезлому железному боку бакена-буйка и вдруг явственно услышал: «Балуй-балуй, сейчас я тебя веслом-то достану». Непонятно, откуда взялась эта лодка с бакенщиком. Приподнявшись над водой, он вздохнул поглубже и нырнул. Вынырнул далеко, но совсем не в той стороне, где предполагал. Бакенщик что-то кричал ему, размахивал руками и звал к себе. Вернуться на косу, минуя бакенщика, теперь уже не было никакой возможности. Николай огляделся по сторонам и ему показалось, что у него отнялись ноги. Прямо на него наползал, вырастая наяву, корпус корабля. Как раскаленный добела утюг, вспарывал он впереди себя пенную воду, разваливая ее на стороны. Николай лихорадочно замахал руками, завопил во спасение и, чтобы не видеть белую, поднявшуюся до неба громадину, нырнул, вынырнул и, схватив воздуха, снова нырнул. Неизвестно, удалось бы ему уйти из фарватера, если бы бакенщик не бросился грести наперерез кораблю. С мостика, по-видимому, заметили голову отчаянного пловца, корабль дал широкий левый галс, просигналил сердитым гудком, грозя нарушителю речного покоя, и снова выбрался на середину реки. Николай сильными саженками подгребал к чужому берегу. Он оступился на илистом дне, испытывая смешанное чувство гордости и страха. Гордости оттого, что переплыл реку, и страха перед необходимостью возвращаться на родной берег. На нем не было ровным счетом ничего – вся одежда осталась по ту сторону реки. Он долго смотрел на речной разлив и не узнавал родного берега, пока наконец не собразил, что течение отнесло его далеко вниз. Николай двинулся было в обратный путь, но вовремя остановился, вылез на берег, сел на траву и задумался.

На заливном лугу никого не было видно, лишь гуляли одинокие коровы, которых горожане, не желающие расставаться со скотиной, переправляли сюда на пастбище в больших лодках. Он сидел один на пустынном берегу большой реки и казался себе маленьким среди огромного зеленого раздолья, высокой осоки и ивовых кустов. Было так тепло и уютно.

Последние пригородные селения скрылись за кормой, и по обоим берегам реки пошел дикий, необжитой пейзаж, оживляемый редкими сторожками бакенщиков и лесников. Высокий сосновый бор встал сначала по правому, а потом по обоим берегам, вода в реке потемнела и стала как будто гуще. Плицы колес рубили темную воду, вода приглушенно хлюпала, словно вздыхала и охала от боли. Иногда сосны на берегу забирались под самое небо, а под ними обнажались желтые песчаные обвалы. Николай с кормы перебрался на нос и облокотился на якорную лебедку. Помощник капитана прокричал ему с мостика, что пассажирам у лебедки стоять не положено, и Николай послушно перешел к правому: борту. Отсюда хорошо были видны флагштоки на берегу, мачты-указатели, увешанные гирляндами флажков и разноцветными, похожими на китайские фонарики геометрическими фигурами – вся веселая лоцманская азбука речных капитанов.

Пароход приближался к маленькой пристани Батурине Николай Никитин рад был бы сбежать с парохода, только бы не видеть этой пристани, выкинуть из памяти все, что связано с ней. Но от этой страницы прошлого, казалось, нельзя было укрыться даже на дне реки.

Это произошло чуть больше года назад, 10 августа 1924 года. Мария Терентьевна, хозяйка дома на Обдорской улице, где жили Никитины, уговорила Николая поехать с ней за лесной смородиной в заповедное, глухое место вниз по Оби. Одной ей, дескать, ехать страшно, а вдвоем и ягод набрать можно больше, и веселей будет.

Вот она, речная пристань, обновленная яркой зеленой краской, такая уютная с виду и такая злая. Отсюда начался страшной памяти путь, который привел его к тому, что стопа его теперь не разгибается и он на всю жизнь обречен припадать на правую ногу.

День был таким же светлым и приветливым, как сегодня. Ходили они на редкость удачно и пополудни уже несли в деревню полные корзины крепких, как черные жемчужины, ягод. Припасенный хлеб съели еще утром, и оба хотели есть. Николай запускал горсть в корзину, набивал ягодами рот, пачкая губы и щеки. Хозяйка потешалась над ним, обоим было весело. Дорогу преградило большое палое дерево. Крепкое, гибкое и зеленое, не от старости упало оно. Этой сосне еще стоять бы лет сто, но не могут в лесу деревья договориться своими корнями друг с другом. Стволы согласно строятся в ряд, готовые поддержать друг друга, а корни люто воюют между собой, не пуская соседа углубиться в землю, достать из недр ее живой сок земли и получить надежную опору. Падают крепкие деревья в лесу, выворачивая корнями большие лепешки земли.

Хозяйка обошла стороной вывороченный корень, а Николай прошел по стволу туда и сюда, жалея упавшее дерево, потом легко соскочил на землю. Жгучая боль пронзила его с ног до головы. Он упал, бессмысленно вытаращив глаза… Нелепо изгибаясь, заваливаясь на бок, толчками отодвигалась от него встревоженная змея. Болью плавилась вся нога от пальцев до бедра, каждое движение вызывало крик. Он сел, опершись на руки, в глазах замельтешили круглые радуги, тело обмякло, и он потерял сознание.

Надо же было такому случиться, что четыре года служили ему верой и правдой его «колчаковские» ботинки, которые так удачно выменяла на базаре мать на свой пуховый платок, а тут перед самой поездкой пришли в негодность – отвалилась правая подошва. Она задиралась при ходьбе. Николай подбрасывал ногу вверх, а уж потом наступал на землю. Идти было неудобно, пришлось подвязать подметку веревочкой. Через несколько верст пути стали вылезать наружу пальцы. Наконец вышли на смородинное место. Здесь Николай старался поменьше ходить между кустами и обирал ветки до последней ягоды. Эта тактика принесла много ягод и поберегла ботинок. На обратном пути приходилось несколько раз останавливаться, чтобы поправить веревочку. Когда он спрыгнул с дерева, наружу вылезла вся ступня, и он босой ногой придавил голову змеи…

Нет, наверное, таких сибиряков, которые не смогли бы оказать себе помощь. Едва Николай пришел в чувство, он, превозмогая боль, стянул ботинок и перевязал ногу тугим жгутом. Теперь нужно было срочно высосать яд, но, как он ни старался дотянуться ртом до мгновенно опухшей ранки, у него ничего не получалось. В холодной испарине он валился на спину, хватая воздух горячим ртом. А хозяйка боялась даже подойти к нему.

Николай смутно помнил, как подполз к молодой сосне, как выломал крепкий сук и поднялся на здоровой ноге…

Когда добрались до деревни, уже был вечер. Опухоль на ноге стала серой, неживой, зловещий цвет уже поднялся над перетяжкой. Пришлось перетянуть жгут заново, на этот раз повыше. Мучила жажда. До безумия ломило в висках. У первого же крыльца он накинулся на кадушку с водой, долго не выпускал ковшик из рук – все никак не мог вдоволь напиться. Наконец вода отвратила его, колом стала в горле и не казалась уже прохладной и приятной – отдавала холодным железом.

Вечер и ночь прошли в наплывах мучительного бреда. К утру на ноге вздулись большие пузыри, как будто ее обварили кипятком. Через день, когда он пришел в себя, чужие люди стали готовить его в обратный путь. Однако пароход пришел только на третьи сутки.

В душном трюме парохода боль навалилась на него с новой силой, и, чтобы как-то обмануть ее, Николай привязал ногу к верхним нарам. Бредовая речная дорога запомнилась тупым стуком паровой машины, сотрясающим все тело.

А потом была железнодорожная больница и долгие месяцы борьбы врачей, чтобы крепкий и сильный юноша не стал калекой. Отец и мать не отходили от постели и упрямо отвергали всякие уговоры об ампутации. «Он выживет! – твердила мать. – Сейчас ведь не война, чтоб людям ноги пилить!»

Вскоре кризис миновал, начались долгие месяцы консервативного лечения, пересадки кожи, кровавые бинты, костыли.

Когда Николай был готов обозлиться на судьбу, подоспели его школьные друзья. Они помогли ему найти спасительную отдушину, через которую он начал снова впитывать живительную силу. Они сделали все, чтобы Николай не отстал от класса, и даже уговорили учителей иногда навещать его. Боль и несчастье не согнули юношу. С большим упорством и настойчивостью он снова взялся за учебники.

В школе Николай появился уже после каникул. Костыли он оставил и ходил с палкой, пугая одноклассниц своей «медвежьей ногой» – это отец сшил ему сапог из собачей шкуры шерстью наружу. Постепенно он научился подшучивать над собой, хотя и сознавал, что ни прыгать, ни бегать ему уже никогда больше не придется. Он выучился ходить, «экономя» правую ногу, и его хромота была почти незаметна.

Неожиданно он обнаружил, что за время болезни нисколько не отстал, а по многим предметам перегнал своих одноклассников и теперь легко решал задачи, которые даже многим отличникам давались с трудом. Пока Николая не было в школе, вместо него избрали нового старосту. Учиться оставалось несколько месяцев. Взятый в больнице разгон теперь поддерживался взрослой устремленностью отыскать в этом замысловатом мире свою дорогу.

Он очень сожалел, что в больнице его ни разу не навестил учитель математики Ливанов. Николаю так не хватало общения с этим гордым, неприступным человеком. Это была односторонняя любовь: за все три года учебы в александровской школе, лучшей во всем Новосибирске, Ливанов ни разу не вызвал Никитина к доске, полагая, что вызывать к доске следует нерадивых учеников, а для отличников существуют контрольные работы. «Стыдно не понимать программу!» – повторял учитель. Сам он редко ограничивался ее рамками, ему было тесно в них. Он с плохо скрываемым раздражением гонял двоечников по программе и все время давал им понять, что они отрывают дорогое время у своих способных одноклассников.

На Николая произвело неизгладимое впечатление, когда учитель однажды рассчитал на доске горный обвал. Весь класс почти физически ощутил тогда неукротимую мощь стихии. Ливанов показал, сколько домов и мостов может разрушить камень весом не более двух фунтов, если неосторожный путник ненароком столкнет его с горной тропы на перевале.

У учителя в запасе было несчетное множество живых примеров, которые превращали математику прямо на глазах учеников в царицу наук. Греческие буквы математических символов оживали, создавалось впечатление, что учитель сам испытал могущество точных расчетов на строительстве мостов через великие реки, на проходке тоннелей в скалистых горах, при настилке полотна дорог или при наведении понтонов.

Сначала Николай терялся на уроках Ливанова, не поспевая за ходом мысли учителя. Он не мог и предположить, что живой мир так подвластен математическому анализу, что скрытая в мире бездна тайных свойств с необыкновенной легкостью вскрывается при помощи простых коротких формул. Ни одно правило не оставлял учитель, не подведя под него примера из инженерной практики. Неведомой свободой одаривал учитель, раскрывая средства и приемы, с помощью которых можно переделывать лицо земли.

Случалось, Ливанов рассказывал и о другой математике, которую он называл «математикой более высокой», чем высшая». Эта наука так далеко перешагнула физические возможности человека, что люди могут лишь догадываться о ее будущей роли в своей жизни. Все науки обречены на вечную погоню за приближением к строгой логике математических постулатов. И даже физика, которая дала жизнь всему естествознанию, и та вынуждена теперь тянуться за математикой. «Эту математику в наше время мы пока не можем приложить даже к звездам»– так говорил Ливанов.

С большим и грустным чувством учитель добавлял к своим тайным мыслям: «Одна лишь музыка могла бы сообщить всему думающему миру о будущем месте математики в человеческой истории, если бы музыка овладела созвучным с математикой языком».

Эти мысли удивляли Никитина, настораживали, пугали недоступностью. Математика влекла его прежде всего своей вещественностью. Совсем немыслимой казалась ему духовность математики, ее способность порождать идеи, с помощью которых, по словам Ливанова, человек получит возможность расширить степень своей свободы, избавиться от тягот, унижающих достоинство.

Николай сожалел, что у него нет портрета Ливанова. Хотелось вспомнить, как красивый и рослый, подчеркнуто педантичный и язвительно вежливый учитель стремительно входит в класс, здоровается кивком лобастой головы, тыльной стороной ладони трогает аккуратно постриженную бороду и объявляет новую тему, будто отдает боевой приказ…

Когда в школе прозвенел последний звонок, Ливанов резко поклонился классу и отчеканил: «Честь имею!»

Стоя на палубе парохода, Николай пытался представить свое близкое будущее, но не мог различить даже приблизительных его очертаний. В кармане пиджака под булавкой вместе с путевкой в Томский технологический институт лежала «Характеристика-рекомендация», на которой вместе с подписью заведующего школой стояла подпись: «А. Ливанов». В характеристике значилось:

«Рекомендуя окончившего в истекшем 1924/25 учебном году полный курс Ново-Николаевской девятигрупповой 12-й Совшколы имени профессора Тимирязева Никитина Николая, как вполне достойного для поступления в вуз, школьный совет означенной школы руководился теми соображениями, что за все время пребывания в школе Никитин проявил себя как даровитый и настойчивый в достижении поставленной себе цели ученик. Легко справляясь в силу своих больших способностей с прорабатываемым курсом, Никитин не довольствовался этим и много и упорно работал над самообразованием.

Большая добросовестность в работе, вдумчивость, настойчивость и ясность мысли всегда отличали Никитина среди его товарищей.

Легко откликающийся на общественное дело, с большими навыками, с богатым запасом знаний и способностью к анализу, Никитин является вполне отвечающим требованиям, предъявляемым к поступающим в вуз».

В ДЕБРЯХ НАУКИ

1

Неожиданно теплая осень выдалась в Центральной Сибири в 1925 году. Прошедшие в июле дожди напитали деревья и траву, и теперь, в самом конце августа, зелень не хотела поддаваться тлению.

Впервые ступив на томскую землю, Николай отправился искать свой институт. Добрые люди показали ему дорогу. Он шел словно бы на ощупь мимо кварталов взбирающихся вверх деревянных и каменных низкорослых домов. Здание института встало перед ним во всей своей красе. Он невольно замедлил шаг: высокие купы деревьев окружили величественный фасад гордого здания. В Новосибирске Николай видел немало красивых зданий, но это несло на своем ордере гармоничную строгость и грациозность, вызывающие торжественные чувства.

Пропустив громыхающую по мостовой телегу, Никитин перешел на институтскую сторону. На волнение и робость, охватившие было его, он быстро нашел управу и решительно потянул на себя массивную дверь. В канцелярии института толпились первокурсники – предстояло распределение по отделениям и факультетам. Он встал в очередь и начал прислушиваться к разговорам вокруг него. Многие приехали в институт с родителями, которые волновались больше своих детей. Очередь едва подвигалась, ходили слухи, что большая часть факультетов уже заполнена. Когда Николай наконец приблизился к дверям, примечательным своей старинной табличкой – «Ректоръ», он уже был уверен, что на облюбованный им факультет ему ни за что не попасть.

На возвышении за широким столом сидела распределительная комиссия из пяти человек. Профессора глядели перед собой с усталым пренебрежением, и Николаю показалось, что они давно решили его судьбу.

– Позвольте ваши документы! – услышал он откуда-то сбоку. За маленькой конторкой сидел секретарь, который протянул к нему руку и придавил грудью ворох бумаг. Секретарь наскоро просмотрел документы Николая, сделал на них какие-то пометки и передал председателю комиссии, который больше походил на цехового мастера, чем на ученого. Председатель поднял на лоб очки в оловянной оправе и, сощурив глаза, стал изучать документы один за другим. Поизучав, передавал соседям. Расставшись с последней бумагой, председатель снова опустил на нос очки.

– Итак, молодой человек, чего вы хотите от жизни сей?

– Если можно, то я бы хотел стать специалистом в области механики.

– Помилуйте, зачем это вам? – притворно удивился председатель.

Николай чуть было не растерялся. Помолчав, он упрямо произнес:

– Чтобы стать специалистом в области механики.

– Настойчивость похвальна… Эта специальность интересная, согласен. Инженеры ею гордятся. Но я все же хочу узнать, зачем она вам? Что вы с помощью этой специальности намерены сделать?

– Строить корабли, летательные аппараты, да мало ли у механики дел? Если у вас есть сомнения – испытайте меня.

– Скажите, как вас?.. Да, Никитин… скажите, вы получили бы чувство удовлетворения, если бы построили не какой-нибудь невиданный снаряд для запуска в неземное пространство, а обыкновенный добротный дом? Не все человечество облагодетельствовать сразу, а несколько десятков жильцов, которые всю жизнь будут вам признательны, если вы дадите им кров?

Николай, сдвинув брови, сердито сказал:

– Значит, у меня нет выбора, кроме строительного факультета?

– Это не совсем так, по механико-математический факультет укомплектован. Вы вправе выбрать любой другой.

– В таком случае, мне безразлично. Зачисляйте, куда хотите.

– А если мы вам предложим канализацию и очистные сооружения?..

– Я постараюсь учиться добросовестно.

– Хорошо, ступайте, мы подумаем над вашей судьбой.

Из института Николай повернул обратно на пристань. Он вышел к грузовому причалу и сел на берегу на траву. На причале горланили крючники, подгоняя и торопя друг друга. Громче других звучал голос коротконогого крепыша, который стоял на верхней палубе, заваленной мешками и корзинами, и без конца орал на снующих туда и сюда грузчиков, успевая железной лапкой цеплять и укладывать тяжести на взмокшие спины. Люди приседали под грузом, охали и, словно боясь уронить мешок, не донеся его до склада, бежали один за другим вприсядку, по-медвежьи, громко топая сапогами по крепким трапам. Сбросив мешок, грузчик кряхтел и принимался благим матом орать, поторапливая бегущего впереди соседа. Но крики помогали мало, скорее наоборот. На том трапе, по которому сбегали они с грузом, было больше порядку, там они не сталкивались, а кричать друг на друга не могли – духу, видно, хватало лишь тащить. Зато налегке грузчики натыкались друг на друга, толкались и бранились, но беззлобно. Можно было подумать, что они выдумали для себя развлечение. Один лишь крючник, стоявший на лапке, относился к ругани всерьез. Увлеченный собственной бранью, он замахнулся железной лапкой на недостаточно, по его мнению, расторопного биндюжника… Это произошло, наверное, в одну секунду – горластый крючник взлетел на воздух и, описав над палубой дугу, с душераздирающим воплем шлепнулся в воду. Оглядев притихших своих собратьев, дюжий биндюжник сокрушенно сказал:

– Вот накликал себе беду несчастный человек. Кого теперь «на лапку» поставим, этот не годится али как? – Грузчики молчали. – Ежели пожелаете, я его вам из воды выловлю – терпите дальше.

Артель столпилась на палубе. Заговорили все сразу. Разобрать ничего было нельзя. Николай из любопытства подошел поближе.

– Пойдешь к нам «на лапку», мил человек? Не бойсь, мы тебя не обидим.

Николай поглядел на выползавшего из воды коротышку, тот стоял, держа руки в карманах брюк, и старался независимой позой поправить впечатление, которое производил его жалкий вид.

– А этого куда денете? – спросил Николай.

– Будет грузилой, как вес. А не поправится ежели, будет дальше нам свою «я» доказывать, так вовсе с артели прогоним.

– Я могу, конечно, попробовать… – сказал Николай и сбросил пиджак.

Работа пошла своим чередом, с шутками и толкотней. Только новоявленному крючнику было не до шуток. Николай старался изо всех сил, чтобы не задержать кругового движения, он остервенело сжимал выскальзывающую из потной ладони лапку, не успевая распрямиться и вытереть пот со лба. Рубаха прилипла к спине горячим блином, ныла больная нога. И все-таки ему было легче, чем если бы он оставался теперь один.

Вечером Николай пришел в общежитие сытый, счастливый и немного навеселе, да к тому же с тремя рублями в кармане. Целую педелю до начала занятий в институте он пропадал на грузовом причале, а с 1 сентября выписался из общежития и снял себе комнату в доме № 17 на улице Герцена.

До начала жестоких декабрьских морозов, пока река Томь не встала и у грузчиков доставало работы, Никитин делил время между лекциями и ломовой работой на причале.

Нежданно-негаданно он оказался на отделении, которое пользовалось в институте большой популярностью, но о котором он никогда не думал применительно к себе, к своим мечтам и способностям, – его определили на архитектурное отделение строительного факультета.

Н. Никитин – студент. 1927 г.

Художественные начала, заложенные в этой профессии, смущали Никитина своей претензией стать в один ряд с музами, приблизиться к чистому искусству, в которое сам он никогда не рвался. Обязательной и едва ли не основной считалась дисциплина рисунка и композиции, и ему пришлось овладевать секретами изобразительного искусства. Впрочем, он довольно скоро научился неплохо рисовать и даже почувствовал к этому вкус. Сохранились два рисунка: на одном изображена обстановка больничной палаты – этот рисунок Никитин сделал еще в школьные годы, а другой рисунок выполнен уже в студенческую пору, на нем Николай запечатлел светлую часть своей комнаты на улице Герцена и вид из окна. Разница между рисунками поразительна. Не верится, что они сделаны одной и той же рукой. Известно, что рисунки Никитина украшали кабинет архитектуры в институте, экспонировались на студенческих выставках. Однако он не испытывал никакого волнения, когда его рисунки хвалили преподаватели и однокурсники.

Курсовые композиции на темы «Искусство зодчества Древней Греции и Рима» Никитин не хотел выполнять в традиционной манере, он вводил в композиции арочные и большепролетные конструкции, которые заведомо были недоступны строителям не только забытых эпох, но и современным мастерам. Никитинские композиции не вписывались ни в одно из классических направлений архитектуры, они звучали диссонансом даже позднему модерну. Вместе с тем новые пролеткультовские искания в области архитектуры тоже не занимали его, его интересовала второстепенная, с точки зрения архитекторов, инженерная сторона зодчества, но этой стороне не принято было в институте уделять большого внимания.

Никитин умудрялся учиться с легкостью, не затрачивая на занятия большой энергии. Окончив второй курс, он снова попытался перебраться на механико-математический факультет, но декан факультета, узнав, что проситель пришел к нему с архитектурного отделения, не стал с ним даже разговаривать, почитая зодчих за людей легкомысленных, не способных к математическому анализу.

Нельзя сказать, что избранный профиль Никитину был чужд. Нет, он не вызывал в нем сильного протеста, на который он был бы способен, если бы ему пришлось заниматься совсем уж не подходящим для него делом. Он учился с некоторым даже любопытством, но без напряжения, без внутреннего сосредоточения на высоких идеях этой профессии. Он чувствовал себя в ней гостем, которому уважаемый метр показывает свою картинную галерею. Гость вежлив, предупредителен, он любознателен, но не восхищен. Никитина не посещали угрызения совести оттого, что он занимает чужое место: он знал, что и в этой устремленной в искусство профессии сможет найти для себя дело, которое потребует от него высокого напряжения ума и сил.

Николай старался не пропускать лекций, но если вставала дилемма – подработать или пропустить лекцию, он шел на пристань, твердо зная, что легко восстановит упущенное по учебникам или по записям однокурсников. Не пристрастие к деньгам и не равнодушие к учебе были тому причинами. Он хотел добиться самостоятельности, стремился к полной независимости, как материальной, так и духовной.

Но однажды, когда грузчики ждали его на причале, он вдруг решил пойти на первую лекцию нового курса, который ему, как будущему архитектору, и слушать-то было совсем не обязательно.

Высокий вальяжный профессор Николай Иванович Молотилов сочным баритоном читал с кафедры курс «Технология железобетона». Артистизм профессора, его могучая стать, сильные волны его голоса околдовали Николая. В том, что говорил профессор, чувствовалась раскованность мысли, вольный ум, способный взбудоражить фантазию. В первый раз за два года пребывания в институте Николай был заворожен вольным, просторным течением творческой мысли.

«Великий теоретик зодчих Древнего Рима Витрувий оставил потомкам три великих завета, которым во все времена подчинялись архитекторы и строители, – польза, прочность, красота. Как нераскрытую тайну хранит в себе сочетание этих трех начал универсальный материал, который мы с вами начинаем изучать. Из этого материала в скором времени нам с вами нужно будет переделать вторую природу – создать новую искусственную среду для обитания человека. Долгое время люди использовали для своих жилищ естественные продукты природы, сначала камень, потом дерево. Камень холоден и груб, дерево недолговечно и подвержено огню… Природа не производит бетона, но его знали строители Римской империи и зодчие Древней Руси. Он удивительно прост в изготовлении, обладает безграничной универсальностью свойств, но главное – имеет редкую способность крепнуть со временем. Но сегодня мы знаем об этом материале едва ли не столько же, сколько знали о нем наши предки.

Строители много раз забывали бетон, чтобы вновь открыть его и поразиться широте его возможностей. Разрушенная наполеоновским нашествием Москва, древние стены Кремля восстанавливались с помощью силикатного цемента. Это был русский бетон, и изобрел его русский человек, которого звали Егор Челиев. Его имени мы с вами сейчас не знали бы, не оставь он своих наставлений. Он так и назвал свой труд: «Полное наставление, как приготовлять дешевый и лучший мертель, или цемент… по опыту произведенных в натуре строений».

Следующий значительный шаг в раскрытии тайн этого материала совершил несколько позже парижский цветовод Жозеф Монье. Он первым открыл способность бетона приобретать крепость за счет других материалов, вбирать в себя свойства железа и стали. Произошло это совершенно случайно. Монье торговал не только цветами, но и рассадой. Он приспособился изготовлять бетонные корытца для выращивания луковиц тюльпанов. Но как легко изготовлялись его бетонные посудины, с такой же легкостью они разваливались. Однажды Монье сунул в цементный раствор несколько негодных обрезков проволоки. Когда раствор схватился и окаменел, цветовод забыл о нем и отставил в дальний угол, потому что корытце было тяжелее прежних. Прошло время, и случайно брошенный взгляд, привыкший остро замечать мельчайшие изменения в зародышах цветов, отметил, что на корытце нет ни одной трещины. Это обстоятельство удивило Монье. Но еще большее удивление испытал он, когда случайно (опять же случайно!) – О великий случай! Скольким мы обязаны ему! – уронил корытце. Оно даже не треснуло! Тогда он попытался разломать его, и лишь с помощью молотка ему это удалось. Сообразительный цветовод наловчился свои бетонные корытца нашпиговывать железной проволокой и стал торговать ими. Они принесли ему немалый доход. Чтобы удержать пальму первенства в своем скромном, маленьком деле, связанном с технологией цветоводства, Жозеф Монье поместил в журнале «Растения и цветы» заметку о способе изготовления удобных корыт для рассады из бетона и железной проволоки… Теперь с именем Жозефа Монье история связывает изобретение армированного бетона или железобетона.

И все-таки этому удивительному материалу не везло: слишком горячие головы брались за него, ожидая легких успехов. У железобетона оказался крепкий характер, намного крепче, чем хотелось бы торопливым строителям».

Профессор Молотилов рассказал о неудачных попытках строить из железобетона корабли и самолеты и предостерегал от чрезмерной переоценки его свойств. И вместе с тем: «Из бетона уже сегодня можно было бы возвести все, что возводят строители из других материалов. Облегченные его марки и разновидности могут полностью заменить на стройке дерево. Железобетон по многим характеристикам превосходит металлические конструкции, подкупая простотой изготовления и копеечной себестоимостью. В том, что сегодня железобетон не умеет быть красивым и выглядит непривлекательно, сам он нисколько не виноват. Его самое главное достоинство – дешевизна – часто идет ему во вред. Первые клубни картофеля, привезенные из Америки, были обернуты в золотую фольгу, их боялись выронить из рук. Приготовление картофеля доверялось лучшим поварам… К тому, что легко достается, и отношение, как правило, бросовое. Но цену вещам назначаем мы, люди. Я верю, что у бетона есть своя дорогая цена и он заставит нас по достоинству оценить его. Железобетон утвердит себя на строительстве плотин, мостов, причалов и пирсов для океанских кораблей. Овладеть свойствами этого материала, раскрыть великое множество его возможностей – эти задачи ожидают еще целые поколения строителей-ученых, строителей-исследователей, архитекторов и конструкторов, способных открывать двери в будущее. Мы научимся возводить из бетона прекрасные дворцы, выдающиеся памятники нашему времени – времени большой стройки, которое грядет! XX век назовут веком железобетона».