Текст книги "Покорение высоты"

Автор книги: Игорь Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

В праздничную ночь башня начинает светиться. Ее мягкий серебряный свет кажется живым, как будто пирамидальный тополь стоит под луной.

– Я не хвастун, не честолюбец, но, ей-богу, хорошо при жизни увидеть такую постройку… – говорил Николай Васильевич Никитин, посещая свою башню. Много раз обращались к конструктору корреспонденты с одним и тем же вопросом:

– Почему башня не носит вашего имени! Ведь так заведено не только у нас в России, но и во всем мире – Эйфелева башня, Шуховская! А почему эта не Никитинская! И каждый раз Николай Васильевич отвечал: «По-моему, это было бы нескромно».

Но сама жизнь поправила Никитина в этой его чрезмерной скромности: все, кто участвовал в проектировании узлов башни, все, кто ее строил, ласково называли ее «Николаевна». Этой дани любви и уважения к конструктору Никитин особенно искренне и счастливо радовался. «Николаевна» бережет Москву и днем и ночью. Она разговаривает с Москвой, с близкими к ней городами, рассылая во все стороны свои телеволны.

СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА

1

Мальчик упал в траву. Он зарылся в нее лицом и долго лежал, не шевелясь. Его горе было огромно, он не мог даже плакать. Мальчик потерял своего верного друга, своего дорогого Книжника.

Поздно ночью, когда все уже спали, к ним в дом, словно наглые бандиты, нагрянули жандармы. Папа сказал, что их было двое. Они велели Книжнику быстро собраться и увели его со двора. Сквозь сон до слуха мальчика долетел каменный стук каблуков, но он не проснулся. Он просил, умолял папу вернуть Книжника домой, но на все его просьбы папа отвечал горестной улыбкой, будто чувствовал за собой какую-то вину, и мальчику стало понятно, что его бесценный друг пропал навсегда.

Мальчик лежал в траве. Палило солнце. Трава источала сладкий дух спелого арбуза. Неожиданно над самым ухом мальчика, гудя, пролетел жук, запутался в траве и упал где-то совсем близко. Мальчик поднял голову и огляделся. Сверкая изумрудной спиной, жук поднимался по стеблю травинки. Ему захотелось сбить его щелчком, чтобы жук не мешал ему думать о друге, протянул было руку, но, увидев, что жуку нет до него никакого дела, остановился и стал наблюдать за ним. Прилет жука неожиданно утешил его, разом отодвинул его беду и настроил на совсем новые мысли. В неуемном детском воображении обыкновенный жук-навозник вдруг предстал царственным скарабеем – священным символом страны пирамид, про которую совсем недавно рассказал ему Книжник.

Травинка качалась под тяжестью жука, но тот и не думал взлетать, продолжал ворочаться на стебле, обнимать его крючковатыми лапами. Травинке надоело гнуться, она распрямилась, подрагивая от непосильной тяжести, и гордо замерла. Любопытными глазами смотрел мальчик на тоненькие жилки стебля и силился понять, откуда у былинки такая стойкая крепость и почему так уверен грузный красавец жук в ее надежности. Легкой волной прошелестел ветер, покачнув траву. Жук раздвинул блестящие закрылки и улетел вслед за ветром. Мальчик выдернул гордую травинку и воткнул ее в указательный палец – из-под кожицы выкатилась капля крови. Он засунул палец в рот и глубоко погрузился в свои мечты. В его воображении возник волшебный город, в котором дома росли, как цветы. Каждый дом был по-своему прекрасен. Один повторял своей формой белую лилию, поднимающую на изящном стебле свой цветок до самого неба, другой дом был похож на лотос… Детская фантазия свободно раздвинула привычное жизненное пространство, в котором живут люди, включила в него облака и небесные сферы, наполнила мир людей воздухом и солнцем. Как жаль, что не с кем было поделиться, некому рассказать об этих видениях! И снова скорбь о друге кольнула его сердце.

По исстари заведенному сибирскому обычаю в доме, где жил мальчик, часто находили приют незнакомые люди, попавшие в беду. Одни жили подолгу, другие – короткий срок. Книжник, которому их город был определен местом ссылки, прижился в доме Никитиных. Папа поручил ему подготовить мальчика в гимназию. Больше года длилась дружба Коли Никитина и Книжника. Она казалась вечной и вдруг оборвалась.

Родители Н. В. Никитина Ольга Николаевна и Василий Васильевич Никитины за неделю до заключения В.В. в читинскую городскую тюрьму за революционную работу. 1905 г.

Отец мальчика Василий Васильевич Никитин действительно ничем не мог помочь Книжнику, потому что сам в недавнем прошлом испытал такую же участь. В 1902 году, истомившись сидением за конторкой писца в Тобольском губернском суде, он отправился искать счастья, но не на запад, как большинство его сверстников, а на восток, и осел в Чите. Там его приняли в городскую типографию. Сначала он был наборщиком, потом верстальщиком, а через два года стал уже метранпажем типографии, вторым после хозяина человеком – его правой рукой. По роду своей работы Василий Васильевич постоянно находился в окружении печатников, самой революционно настроенной массы среди рабочих города. Крамольными идеями жила эта среда. Метранпаж Никитин, через руки которого проходила вся печатная продукция типографии, сам, бывало, прятал свежие оттиски «запретного слова» от хозяйских глаз. Он оставался своим человеком для рабочих, но не терял в то же время должной дистанции и не гнул спины перед хозяином.

Вскоре Читу, как и всю Россию, всполошили петербургские события 9 января 1905 года. Ни в одном городе Российской империи эти события не получили такого развития, как в Чите.

Едва распространились первые слухи о царской расправе над народом, сибирский люд заволновался, с каждым часом все более ожесточаясь. В солдатских и казачьих казармах митинговали целыми сутками, взбунтовались ремонтные рабочие паровозного депо и механики подвижного состава. Вслед за железнодорожниками поднялись рабочие арсенала, потом мукомолы, рабочие с приисков, рудокопы. Печатники типографии были рупором восставших. Листовки с призывами формировать боевые народные дружины, громить полицейские участки печатали они самым четким шрифтом.

Метранпаж Никитин подписывал в печать первые постановления Советов рабочих, солдатских и казачьих депутатов, которые начали действовать в Чите с февраля 1905 года.

В самый разгар читинских событий, когда у городских властей еще оставалась в руках реальная сила, Василий Васильевич Никитин был арестован за наборным реалом.

Узнав об арестах, восставшие начали готовить нападение на тюрьму. Не дремали и отцы города. Они поторопились выслать из Читы опасных заключенных.

Видимо, все-таки метранпажу Никитину повезло. Вынесенный в спешке приговор был довольно мягким, он гласил: «Выслать мещанина Никитина В. В. на родину, в город Тобольск, и учредить над ним гласный надзор».

Узнав впоследствии о развитии боевых действий Читинских Советов, Василий Васильевич и сожалел, что судьба вырвала его из революционных рядов, и радовался, что остался цел. В декабре 1905 года родилась первая на Русской земле Читинская республика солдат и сибирских казаков. Всего два месяца просуществовала она. Карательная экспедиция царских генералов Ренненкампфа и барона фон Меллер-Закомельского разгромила боевые порядки республиканцев. Революционных рабочих и солдат расстреливали тысячами. Эхо расстрелов покатилось по всей Сибири леденящим гулом.

Василий Васильевич Никитин трудно приживался в родном доме. У оседлых жителей сибирских околотков со словом «бродяга» связывалось все самое дурное, что может завестись в человеке. Этим словом и встретили его родные, когда воротился он в Тобольск в сопровождении стражника под ружьем. Вернулся он не один, ас молодой женой. Незадолго до ареста он обвенчался с Ольгой Николаевной Бороздиной, дочерью фотографа городской читинской газеты. Так уж случилось, что молодые отправились в свадебное путешествие за казенный счет и в сопровождении жандарма.

Ольга Николаевна обладала легким, веселым нравом. Ее скоро полюбили в большом старинном доме Никитиных. Ей тоже нравилось здесь. Под окнами густой сад и огород, сбегавший к самому яру над Иртышем. С воды, тревожа душу, доносились пароходные гудки. Они прилетали будто издали, хотя дебаркадер был виден с крыльца.

Здесь 15 декабря 1907 года родился их первенец – Николай Никитин. Город Тобольск с его глубинной русской историей навсегда остался в его памяти. Он любил этот город, любил его памятники, гордился его прошлым.

Со времен Ивана IV до середины XIX века Тобольск был официальной столицей Сибири. Вся Русская земля от Урала до Тихого океана входила в состав Тобольской губернии. «Сибирский наместник царя Алексея Михайловича князь Константин Голицын, собрав казну великую, вознамерился провозгласить себя царем всея Сибири, за что и был казнен под московскими стенами на Болотном острову. А казна та княжья оказалась побогаче царской», – сказано в старинных сибирских летописях.

Город у слияния Тобола и Иртыша стал терять свое былое значение с той поры, как обошла его стороной Транссибирская железнодорожная магистраль. От прежнего величия столицы Сибири сохранился белокаменный кремль, высоко вознесенный над городом.

В ряду старинных русских крепостей Тобольский кремль стоит особняком. В нем можно угадать черты Троице-Сергиевой лавры и Смоленского кремля, и в то же время он не повторяет, а как бы превосходит их своим богатством и сибирским размахом. На золоте таежных рек, на дорогих собольих шкурках возносился Тобольский кремль. Строили его более тридцати лет, потом достраивали, подновляли. Довелось на его строительных лесах потрудиться плененным под Полтавой шведам.

Одна из внутренних стен сохранила название «шведская стена». Павлинную башню, узорчатую и витиеватую, тоже подлатывали шведы. Однако первозданный облик, приданный кремлю архитектором Семеном Ремизовым, хранит единство и глубину классического русского стиля. Белокаменный ансамбль поражает совершенством формы и завершенностью образа. От иноземцев же в традиционную русскую старину вошла прозрачной каплей прохладная чистота готики и подчеркнутая строгость линий.

Коля Никитин недолго жил в Тобольске, но на протяжении всех своих юных лет любил приезжать сюда и подолгу гостить у бабушки Ани.

В ранние годы Николая Никитина на территории кремля был монастырь. С церковных амвонов неслось громогласное пение, на верхнем ярусе колокольни раскачивались в чашах колоколов тяжелые била, в большой и малой звонницах творили свою музыку звонари. Малиновый звон плыл по небу, подгоняя облака. Тобольский кремль как бы парил над городом… Город жил, подчиняясь колокольному звону.

Навстречу потокам людей, идущих от заутрени, торопился Василий Васильевич Никитин в должность. Как и до своего отъезда в Читу, он снова служил секретарем в губернском суде. С чего начал, к тому и пришел. Человек энергичный и самолюбивый, он не мог не тяготиться своей должностью и с горькой иронией называл себя «нструментом для казенной переписки». И хотя зеленый вицмундир снова ввел его в чиновничий ранг, это несло ему не радость, а гнет. На службе через его руки однообразным потоком проходили униженные прошения о свиданиях с заключенными в тобольскую тюрьму. Василий Васильевич переписывал эти прошения, добиваясь большой убедительности, и радовался, когда они достигали цели.

В канцелярию суда он входил с какой-то неестественной робостью и на целый день затихал за своим столом возле печки. Даже голос его изменился, стал просительным и тихим. Молодые чиновники с университетскими значками не только не гнушались его обществом, но приняли его в свою среду как героя и откровенно сочувствовали писарю Никитину, которому даже малая надежда сделать продвижение по службе была заказана.

Здесь ценили его каллиграфический почерк, умение писать без ошибок и через несколько месяцев стали доверять ему составление приказных рапортов и депеш.

Лишь дома оживал он, часто бывал весел, играл на гитаре и пел с женой на два голоса томные романсы. Сколько радостных и счастливых хлопот принес в молодую семью первенец, названный Николаем в честь отца Ольги Николаевны.

Первое фото Коли Никитина сделано в фотографии Е. Шредерса. Вот что написал сам конструктор по поводу этого снимка: «Тобольск. Первенцу нет еще года. 1908 год. Из рассказов мамы: «Все время валился набок. Папе пришлось сзади из-под одеяла поддерживать – голова большая и тяжелая».

Прошло чуть больше года, и в семье Никитиных появляется повое пополнение. На этот раз девочка. Назвали ее Валентиной – любимое поэтами той поры имя. Расходы росли, а жалованье оставалось прежним, да и жизнь дорожала, цены поднялись даже на хлеб и молоко. Семья потихоньку проедала приданое Ольги Николаевны. Они жили неясными надеждами на лучшие времена, а между тем все представления Василия Васильевича на повышение в должности неизменно возвращались с визой: «Преждевременно!»

Наконец благодаря ходатайству друзей открылось для Василия Васильевича место частного поверенного, но не в Тобольске, а на юге губернии, по соседству с казахскими степями в богом забытом Ишиме. Никитины устроили прощальный ужин. Друзья подарили им медную табличку с буквами в завитушках: «Частный поверенный Василий Васильевич Никитин».

Вся поклажа уместилась на одной телеге: сундук с одеждой и постелью, сундучок с запасами еды да связка книг. Выехали рано, сонных детей вынесли на руках. На кремлевском холме простились с городом, извозчик поторапливал.

Дорога шла старинным Владимирским извозом, который за Уралом иногда называли сибирским этапным трактом. Солнце заливало весеннюю степь, березовые перелески, горело в блюдцах озер.

Извозчик идет возле телеги пока хватает ног, его сменяет Василий Васильевич: лошади тяжело везти всех сразу. Но вот дорога бежит под уклон, внизу светится неширокая речка. Здесь Василий Васильевич хотел было сделать привал, но извозчик лишь покачал головой и, ничего не объясняя, стал нахлестывать лошадь. Телега прогремела по мосту, и дорога стала забирать вверх.

– Негоже на кладбище пировать, хозяин. Василий Васильевич огляделся и, не найдя крестов, с удивлением взглянул на возницу. Тот кнутом указал на пологий холм и сказал:

– На этих могилах крестов не ищи. Был бы их здесь целый лес… Бывало, этап дальше этого места не ходил. Вишь вон балочку? Там ключ бьет. На вкус вода в нем чуть солона, но по жаре приятна – жажду скоро утоляет. Сильно, однако, ядовита вода в родничке. В старину песня про этот ключ была. Не слыхал? – Извозчик сипло запел: – «Как жестокий конвой ко ключу нас подвел да попотчевал мертвой водою…» Забываться песня стала. Теперь на каторгу в вагонах с решетками возят.

Василий Васильевич надолго задумался, глядя на дорогу. «Отчего это торный Владимирский тракт стал символом неволи, дорогой в трудную и позорную смерть? Ведь торили его вольные люди, полагая, что открывают дорогу к свободе. Накатывали ее первые повозки переселенцев, бегущих от крепостной неволи. Шли сильные свободные люди, мечтая о счастливом раздолье, а вынесли на своей спине бубнового туза и нагайку солдат-погонял».

Город Ишим поверг Никитиных в уныние. Мутная река едва шевелилась в своих берегах. От воды шел тяжелый застойный дух. Почва вокруг – сплошной суглинок, ни песчаной отмели, ни гальки. Вспоминали привольный разлив Иртыша, белый свет Тобольского кремля, и становилось грустно. Здесь от горизонта до горизонта тянулась ровная плешина степи. Даже трава не хотела здесь расти.

Город со своими постройками был под стать окрестностям. Редкие дома были крыты черепицей, большинство крыш из дранки, амбары, конюшни, завозни – те и вовсе крыты дерном. На весь город один каменный дом более или менее приличного вида – городская управа. Складывалось впечатление, что город сколотили на скорую руку с надеждой потом переделать, да так и не собрались.

Василий Васильевич встряхнулся и приказал себе не унывать: повсюду люди живут.

В доме, принадлежавшем купцу Ершову, семья Никитиных заняла две комнаты – большую и маленькую, обе на втором этаже. Едва распаковали вещи, Василий Васильевич поторопился укрепить медную табличку на воротах и попросил почистить, чтобы сияла.

На другое утро отправился он в городскую управу. Василий Васильевич представил начальнику канцелярии рекомендательные письма и важно сел. Едва пробежав первые строки, начальник канцелярии вскочил, словно перед ним был генерал.

– Господин Никитин, – волнуясь, произнес чиновник, – мне поручено сообщить вам, что их превосходительство вас принять не смогут. Ни сегодня, ни завтра. Они не намерены принимать вас вовсе, тем более что место частного поверенного у пас уже занято.

– Этого не может быть! Что значит «место занято»! Я ехал сюда именно за местом. Оно не может быть занято!

Неизвестные люди с притворной скорбью разводили руками.

Василий Васильевич не знал, как он придет домой, что скажет жене. Мечты о достойном воспитании детей, о том, чтобы самому наконец сбросить груз недовольства своим положением, – все распалось в прах.

Оказалось, что полицейский циркуляр, посланный из Тобольска ему вслед, обогнал его в дороге, и градоначальник Ишима, избегая лишних хлопот, посадил частным поверенным племянника своей жены, которому едва сравнялось восемнадцать лет. Василий Васильевич писал губернскому начальству жалобы, но они оставались без ответа. Подумав, погоревав, Никитины решили обживаться здесь.

По сходной цене им вскоре удалось купить корову. Никитины почувствовали, что с этой покупкой их жизнь направляется совсем в другое русло, чем они ожидали.

Ни Василий Васильевич, ни Ольга Николаевна не умели к своей корове подступиться, пришлось брать уроки у хозяйской прислуги. Пегая Милка с задумчивыми глазами стала любимицей детей. Вниз по извозу через мост Ермака водил по утрам пятилетний Коля Никитин кормилицу семьи на заливные луга.

Коля Никитин с сестрой Валей. Ишим. 1911 г.

Никитины продолжали упорно искать свою судьбу, не теряя надежды на будущее. Это шло от надежной веры в свои руки, в изобретательность ума.

Была у Никитиных еще одна попытка перейти на натуральное хозяйство. На протяжении их первой ишимской зимы плели они всем семейством рыбачью сеть. Василий Васильевич прослышал, что озера и старицы вдоль реки Ишим кишмя кишат самой разнообразной рыбой. Попадаются окуни во всю сковороду. Неизвестно, что последовало бы за сетью, если бы в первом же озерце не изгрызли ее горбунцы – земноводные твари, похожие на кузнечиков.

Прошел год, и на том месте, где висела золотистая табличка несостоявшегося частного поверенного, появилась большая вывеска: «Фотография О. Н. Никитиной». Еще лежал снег, когда стали поступать из Читы различные фотопринадлежности, которые присылал отец Ольги Николаевны. Прибыл громоздкий, но удивительно удобный станок для ретуши, следом за ним яркие декорации: пальмы на морском берегу, озеро с горбатым мостиком и черными лебедями, рисованный уголок аристократической гостиной.

Вскоре весь полусвет Ишима – мелкие чиновники, удачливые ремесленники, скупщики зерна и сала – потянулись в фотопавильон. Они с удовольствием позировали, сыто развалясь в кожаном кресле на фоне экзотических чудес. Особенно любили фотографироваться хозяин мыловаренного завода со своей неувядающей женой и машинист паровой мельницы с целым взводом сыновей. Раз от разу клиенты получались на фотографических карточках все краше, потому что Ольга Николаевна наловчилась ретушировать портреты, не оставляя на лице никаких изъянов. Оказалось, что никитинскую клиентуру мало беспокоило сходство. Узнал себя – этого довольно, был бы красив! Убрать лошадиную челюсть, сделать демонические глаза, взрастить шевелюру на облысевшей голове – все могла Ольга Николаевна.

Василий Васильевич быстро приосанился, преисполнился важности, принимая заказы и плату за услуги. Искусство ретуши ему не поддавалось, не хватало знания психологии ишимцев. Зато в искусстве обработки фотопластин, в химическом цехе он был незаменим.

Никитины были уверены, что нащупали наконец надежную почву и теперь можно расправить плечи. В самом деле – все не так уж плохо. Скорее наоборот: основная еда у них – молоко и хлеб – своя! В счет оплаты семейных портретов поставляют им в высоких кулях прямо с мельницы муку простого помола. Если муку хорошо просеять, она станет почти белой, а отруби пойдут на прикорм корове. Никитины уже могут позволить себе нанять прислугу. Деревенская девушка Лена ухаживает за коровой, отводит ее в стадо, заменив Колю, помогает маме на кухне. Каждое утро мама выпекает в русской печи целую гору калачей и булок. Ржаной хлеб считается деликатесом, потому что он покупной.

Мама спокойная, раздражается редко, хотя за целый день ей редко удается присесть. В десять часов пойдут клиенты, а до этого еще нужно привести в порядок детскую одежду, убраться в павильоне. Бьет десять, и мама преображается: она чопорная хозяйка фотоателье, в котором делают людей красивыми. Это высшее искусство во всем Ишиме, если не считать кинематографа «Модерн», где под гремучий рояль крутят стремительные американские фильмы.

Во время работы в павильоне детям вход туда запрещен, их заблаговременно выпроваживают гулять. Летом дети Никитиных ходят в обуви только в церковь, а во все остальное время – в дождь ли, в зной – босиком. В лексиконе семьи слова «больно», «устал», «тошнит» запрещены. Мама толково объяснила:

– Зачем говорить, что тебе больно? Чтобы нам всем тоже стало больно? Скажи три раза подряд: «Мне не больно, уже не болит» – и потри, где ушиб. Увидишь – все само пройдет!

Ссадины, синяки, ушибы проходят быстро, но Коля успевает набрать новые. Счастливая детская пора кажется бесконечной.

2

«Посреди города стояла величественная пожарная каланча, на которую по десяти раз на дню, отдуваясь и потея, с мукой на лице взбирался пузатый сторож красных петухов. Как сияла его медная каска в солнечный день, как завидовали ему мы, мальчишки, переступая босыми пятками по пушистой пыли городской площади», – вспоминал Никитин.

Рос он послушным и рассудительным мальчиком, несмотря на безнадзорность. На отважные поступки, то есть на серьезное озорство, он решался только в мечтах.

Однажды в жаркий день после дождя ватага ребят собралась на площади. Самые старшие затеяли опасную игру, в которой победителем считался тот, кто сумеет взобраться по лестнице пожарной каланчи как можно выше и оттуда спрыгнуть вниз. В то место, куда приземлялись прыгуны, малыши подгребали песок и пыль. Пачкаться в земле Коля считал зазорным, а прыгать боялся. Но однажды он решился и, холодея от страха, полез наверх. Вдруг мальчишки засвистели и бросились врассыпную. Коля поглядел вниз и остолбенел: медная каска сверкала прямо под ним, пожарный орал и грозил кулаком. Мальчик приготовился сдаться на милость хозяина каланчи, но гибельный страх не давал ему пошевелить ни рукой, ни ногой. Пожарный, убедившись, что угрозы не помогают, лихо крикнул: «Эх, держись у меня!» Со злой резвостью, широко ворочая задом, толстяк полез за мальчиком. Коля заплясал на ступеньке, как будто с лестницы можно было куда-нибудь убежать. Он оглядел площадь – мальчишки стайкой сбились в переулке, ожидая развязки. Пожарный подбирался к цели и уже приготовился схватить его за ногу. Коля вскарабкался на несколько ступенек выше – ребята внизу стали еще меньше. Он с мольбой поглядел на них и, зажмурив глаза, полетел вниз. Земля рванулась навстречу. Голые пятки срезали земляную горку, и он утонул в пыли. Вскочив на ноги, он запрокинул голову, словно хотел продлить свой полет, но пожарный уже сползал вниз, и Коля вприпрыжку бросился бежать.

Бедствовать с некоторых пор Никитины перестали, но были заботы, которые их по-настоящему удручали. Они долго не могли себе позволить нанять репетитора, который бы подготовил Колю к поступлению в гимназию, и испытывали некоторое чувство вины перед сыном, хотя и не подавали вида. Заметными, ярко выраженными способностями он не блистал, вот разве что любил рисовать и умел добиваться сходства с натурой. Когда ему не было еще семи лет, мама научила его бегло читать и считать в пределах сотни. Дальше она не знала, чему его учить, а пора регулярных занятий между тем уже наступила.

Чтобы не носился он с утра до вечера по улицам, не лазал по мостам и заплотам у реки, мама засаживала его читать энциклопедию – похожий на святое писание случайный том с золотым обрезом. Она не требовала, чтобы он запоминал все подряд, сафьяновой закладочкой отмеряла количество страниц, которые он должен до вечера прочесть, а перед сном просила его рассказать, что запомнилось само собой. Может быть, именно поэтому перелистывание энциклопедии превратилось для Никитина в безмятежное и счастливое занятие.

Вскоре судьба снова улыбнулась им: в городе появился человек с удивительно соответствующей ему фамилией – Книжник, которому суждено было отставить яркий след в судьбе Николая Никитина.

С первого взгляда видна была полная непричастность Книжника к заскорузлому ишимскому быту и к самим ишимцам. Город был ему чужим, как и он городу. Городские интеллигенты с презрением отворачивались от него, почитая за босяка, а простой народ посмеивался над ним. Свернутые в трубочку журналы распирали карманы его выношенного до крайней степени пальто. Какая-нибудь книга обязательно была у него в руке, и, когда приходилось что-нибудь делать, он не знал куда ее девать. Звали его Константин Авельянович, но имя это почему-то сразу все забывали и звали его только по фамилии, которая всем казалась метким прозвищем.

Ни в одном доме он подолгу не уживался, хотя был чистоплотен и мягок в обращении. Чем бы ни пытался он услужить людям: наколоть ли дров, воды ли наносить, он либо топорище сломает, либо ведро в колодце утопит. Лишь у Никитиных прижился он, взяв на себя заботу подготовить Колю в гимназию.

Вид у него был самый простецкий, хотя и носил он востренькую интеллигентскую бородку. После каторги, которую он отбыл по большому сроку в Петровском заводе за Алтаем, определили ему местом поселения Ишим, где у него не было ни знакомых, ни родственников. Трудно было поверить, что этот человек когда-то был молод, остроумен, красив. Осудили его еще в прошлом веке, едва закончил он Императорский университет в Петербурге и готовился защитить степень. Невеста, с фотографией которой он не расставался, давно о нем забыла. Эта карточка была единственной связью с прошлой жизнью и с прежним миром, куда он потерял всякую надежду вернуться.

Никитины часто привечали таких людей, вводили в свой дом, легко сживались с ними. Возле их очага люди с изломанной судьбой отогревались, мягчали душой. Оттаяв, шли своей дорогой дальше. Книжнику идти было некуда. Он благодарен был за то, что у Никитиных никто не лез к нему с состраданием, не ворошил его прошлое. Отгородясь от жестокости жизни равнодушной улыбкой, он пребывал в иных, недоступных ишимцам сферах и редко спускался на землю.

Без всяких усилий приворожил он к себе сердце мальчика, проявляя ко всем его делам неподдельную заинтересованность.

На самом деле не столько он был нужен мальчику, сколько мальчик нужен был ему, потому что взрослым людям мир Книжника был недоступен, а для него одного этот мир был слишком велик. Они потянулись друг к другу и крепко привязались.

Однажды Василий Васильевич и Книжник отправились на аукцион и купили там целую библиотеку – три связки популярных брошюр и книжек. Для Ишима это была редкая удача. Разбирая библиотеку, Книжник счастливо смеялся и вскрикивал. Сказки русские и немецкие, арабские и китайские надолго завладели воображением и мальчика, и его учителя. Вслед за сказками они переключили внимание на стопку книжек с именами вместо названий: «Микеланджело», «Рафаэль», «Гуттенберг – отец книгопечатания», «Уатт – отец локомобиля», «Фултон – изобретатель парохода». Игра в великих людей долго была их главным развлечением, пока ей на смену не пришла чудодейственная книжка с неброским названием – «Химия обыденной жизни». Коле еще не попадалось таких книг, где на каждой странице было бы сразу по нескольку открытий. Разве не удивительно, что обыкновенная сырая вода, способная загасить любое пламя, получается из невидимых газов – водорода и кислорода, причем водород прекрасно горит, а кислород поддерживает его горение! Медь и золото, железо и серебро – металлы-родственники. Железо и медь приносят людям намного больше пользы, чем кичливые своим блеском благородные серебро и золото. Привычная соль, которой Коля посыпает кусок хлеба, чтобы угостить хозяйскую лошадь, состоит из таинственных хлора и натрия. К самым ядовитым веществам на земле относятся серная и почему-то соляная кислота, которую мама разводит для Коли в стакане, едва у него разболится живот. Книжка полна фантастических волшебных событий: «Расстроенный неудачными опытами, он бросил полученный сплав в пруд, закурил и спичку бросил туда же. Пруд вспыхнул!» Это было первое ацетиленовое пламя. Чем дальше погружался мальчик в эту книжку, тем интереснее становился окружающий его мир. Из куска малахита, что красивой безделушкой лежит на папином столе, оказывается, можно добыть медь. Ту самую медь, из которой сделаны самовар и таз для варки варенья. Казалось, богаче этой книжки ничего на земле нет. Но Книжник сберегал до времени главные открытия детства, к которым постепенно подводил своего ученика.

Удивительный мир открылся им, когда принялись они за «Таинственный остров» Жюля Верна. Потрепанную книжку они по очереди читают друг дружке вслух, постоянно возвращаются назад, радуясь успехам изобретательных колонистов. Из галереи героев этой книги мальчик больше всех полюбил матроса Пенкрофа, так искрение умеющего восхищаться своими умными друзьями. Когда книжка кончилась, появилось ощущение, что утеряно нечто бесконечно дорогое, без чего дальнейшая жизнь сильно потускнеет. Книжник видел, как загрустил Коля, и спустя несколько дней принес неведомо откуда совсем уж ветхую книгу, которую пришлось завернуть в тряпицу, чтобы она не рассыпалась. Оказалось, что у «Таинственного острова» есть не продолжение, а начало – «20 тысяч лье под водой». Нельзя сказать, что эта книжка полюбилась мальчику больше предыдущей, она просто ошеломила его.

Жюль Верн помог им изобрести игру, в которой не было никаких правил: разрешалось рисовать и чертить, рассказывать и даже петь, если не хватало слов, чтобы выразить свои мысли и настроения. Восторженный мальчик и его учитель рисовали долгими сибирскими вечерами глубоководные корабли, способные вместить тысячи людей, возводили воздушные замки и целые города, в которых бескорыстные счастливые люди щедро дарят друг другу высшие плоды своего труда и разума.