Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

Глава шестая
ПЕРЕВОРОТ ЦЕСАРЕВНЫ

Если любовь погубила правительницу, то более народная любовь, оказанная Елисаветою Преображенским гвардейцам, возвела ее на престол.

Фридрих II Прусский

Российская империя в 1741 году

В августе только что прибывший из Германии Михайло Ломоносов посвятил оду победе над шведами «его величества Иоанна III, императора и самодержца всероссийского», сулившую России будущие успехи под милостивым правлением его матери, правительницы Анны Леопольдовны:

 
…Высокой крови царской дщерь,
Сильнейшей что рукою дверь
Отверзла к славнейшим победам!
Тобою наш российской свет
Во всех землях как крин [43]43
  Крин(от греч. kpivov) – лилия.


[Закрыть]цветет,
Наводит больший страх соседам.
Твоя десница в первой год
Поля багрит чрез кровь противных,
Являет нам в признаках дивных,
Созреет коль преславен плод.
 
 
Доброт чистейший лик вознес
Велику Анну в дверь небес,
Откуда зрит в России ясно
Монарха в лавровых венцах
На матерних Твоих руках,
Низводит весел взор всечасно.
К Героям держит речь сию:
«Вот всех Моя громчайша слава!
Во днях младых сильна держава,
Взмужав до звезд прославит ту»…
 

Предсказания ученого и поэта не оправдались. Уже через несколько месяцев император и его мать были свергнуты. Анне Леопольдовне предстояла скорая смерть в ссылке, а ее сын «взмужал» в тюремной камере и в конце концов погиб от рук своих охранников. После восшествия на престол Елизаветы Петровны все сочинения и документы с упоминанием имен Иоанна Антоновича и его родителей уничтожались или прятались. От греха подальше канцелярия Академии наук распорядилась сначала «запечатать», а потом отправить на сожжение также оду адъюнкта Ломоносова, и ее старые издания являются библиографической редкостью.

Самому же Михайле Васильевичу в том же 1741 году пришлось вместе с академиком Якобом Штелином срочно складывать еще одну оду – уже во славу новой императрицы, в одночасье устранившей прежних правителей:

 
…Кто, равно как Елисавет,
От бед избавил целой Свет?
В един час сильных победила,
К Себе взяла, на Трон вступила.
 
 
Которой так веселой час
Приятен людям быть казался,
Сердец Тебе как верных глас
И Виват к верьху звезд промчался.
Твоих подданных миллион
Имели вдруг согласной тон
Благодарить Твоим щедротам
И дивным всем Твоим добротам…
 

Однако таким ли уж бедственным было положение страны под властью «немецкой» династии? Едва ли, конечно, Петр I мог представить внука мекленбургского и сына брауншвейгского герцогов наследником своей державы; но, окажись государь в Петербурге 1741 года, он бы увидел, что страна – пусть и медленнее, чем при нем – движется тем же курсом.

Экстенсивное освоение богатейших природных ресурсов восточных регионов дало толчок развитию российской промышленности. За время аннинского царствования в стране появилось 22 новых металлургических завода. Россия увеличила производство меди до 30 тысяч пудов по сравнению с 5500 пудов в 1725 году и заняла прочные позиции на мировом рынке в торговле железом, вывоз которого за десять лет увеличился в 4,5 раза. Рос экспорт пеньки, льняной пряжи и других товаров ³²².

В 1741 году крепостной крестьянин графа Шереметева Григорий Бутримов построил первую в селе Иванове мануфактуру, на которой работали вольнонаемные из крестьян-оброчников. Это положило начало развитию в Иванове легкой промышленности – сначала полотняной, а затем ситценабивной и хлопчатобумажной.

Однако становление российской индустрии шло непросто. Заведение «неуказных» (открытых без разрешения Берги Мануфактур-коллегий) предприятий преследовалось – часто по доносам конкурентов, получавших специальные «жалованные грамоты». Государство определяло обязательные поставки продукции в казну, качество и даже ассортимент изделий; заводчики были подсудны коллегиям. Несоблюдение условий грозило конфискацией предприятий – в русском языке той эпохи отсутствовало само понятие «собственность». Так, Путивльская суконная мануфактура (нынешняя Глушковская суконная фабрика, по-прежнему выпускающая сукно для армии) в 1732 году была отдана «в вечное и потомственное владение» купцу Полуярославову, но в 1741-м отобрана за то, что сукно и каразею [44]44
  Каразея– шерстяная ткань грубой выделки с разреженной фактурой.


[Закрыть]хозяин делал «самым худшим способом».

Предприниматели оставались людьми «второго сорта» и жаловались, что их равняют с «подлыми» мужиками. Выход был один – становиться дворянами, что поощряли и власти. В сентябре 1741 года по представлению Коммерц-коллегии «за размножение суконных фабрик» их владельцы Степан Болотин и иноземец Шмидт, а также хозяин московской полотняной фабрики в Хамовниках Иван Тамес получили чин коллежского асессора, даровавший потомственное дворянство ³²³. Само же благородное сословие еще не оценило выгоды заведения собственных предприятий. Кабинет-министр Анны Леопольдовны граф М. Г. Головкин стал единственным из всего правящего круга основателем собственной полотняной мануфактуры, где работали 76 человек.

Создание промышленности «сверху» не дополнялось массовым развитием предпринимательства «снизу» – ему препятствовали высокие налоги, отсутствие доступного кредита и рынка рабочей силы. «Фабриканы»-недворяне покупали крепостных к своим мануфактурам, а суровый закон 1736 года навечно закреплял за предприятиями прежних вольных работников.

Попадая на российскую почву, передовые формы производства прочно «схватывались» сложившейся крепостнической системой. Даже формально считавшиеся вольными квалифицированные рабочие получали от восьми до двенадцати рублей, что ненамного превышало прожиточный минимум (семь-восемь рублей). Они обязывались не уходить с предприятия до истечения срока найма и признавали право хозяина «укрощать и наказывать» их за леность и прочие «непристойные поступки», чем тот и пользовался. Работники московской суконной мануфактуры упомянутого Болотина жаловались в Коммерц-контору на то, что, несмотря на несколько поданных властям челобитных, так и не получили «недоданных заработанных денег» с 1737 года ³²⁴.

Члены комиссия, составлявшей в 1741 году «Регламент и работные регулы» для суконных предприятий, выговаривали предпринимателям: «…большее число мастеровых и работных людей так ободранно и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют», – пеняя за то, что «срамно видеть» в Москве такую «некрасоту народа». Поскольку рассчитывать на то, что рабочий в ущерб и без того скудной пище сам оденется и обуется, не приходилось, комиссия предлагала мануфактуристам «той некрасоте народа упредить» и выдать «всем сплошь равную одежду» с вычетом ее стоимости из заработка ³²⁵.

Завоеванный при Петре международный авторитет империи охраняла созданная им армия. В апреле 1741 года принц Антон Ульрих завизировал расписание, из которого следовало, что в европейской части страны находится в строю 151 полк, не считая донских казаков, гусарских частей и башкирской конницы (всего 12 тысяч сабель). Фельдмаршалу и президенту Военной коллегии Бурхарду Миниху удалось объединить в рамках своего ведомства громоздкую систему управления, насчитывавшую семь канцелярий и контор, что можно считать шагом вперед в процессе централизации. Военная машина работала четко – полки заранее были расписаны по винтер-квартирам [45]45
  Винтер-квартира(нем. Winterquartier) – зимняя стоянка войск.


[Закрыть]с указанием мест, где им надлежит получать провиант.

Список генералов и штаб-офицеров армии 1741 года не дает оснований утверждать о каких-то преимуществах иноземцев или о стремлении «брауншвейгских» правителей назначать на ответственные посты «немцев». В одном из указов Сенату в марте 1741 года правительница специально попросила выбрать кандидата «для определения в Смоленскую губернию губернатора из русских», поскольку вице-губернатору Бриммеру «по его иноземству во управлении в той губернии дел не без трудности быть может». Единственным генерал-аншефом стал в это время М. И. Леонтьев; из четырех произведенных в генерал-лейтенанты иноземцем был только П. Ф. Балк; из пяти генерал-майоров – А. Беренс и В. Бриммер; при этом, за исключением генерал-адъютанта Балка, все произведенные были старыми служаками, не связанными с придворными «конъектурами» ³²⁶. Чтобы развеять миф о том, что иностранцы занимали высокие посты в армии не по заслугам, достаточно упомянуть о том, что решение о победоносном для русской армии Вильманстрандском сражении в августе 1741 года принял военный совет, шесть из восьми участников которого во главе с главнокомандующим П. П. Ласси были «немцами».

Сравнение этих назначений с аналогичным списком 1748 года показывает, что «национальное» правительство Елизаветы проводило точно такую же политику: среди пяти произведенных ею полных генералов были два «немца», из восьми генерал-лейтенантов – четыре, из тридцати одного генерал-майора – 11 ³²⁷. Многие офицеры из прибалтийских губерний вынуждены были служить в имперской армии: их маленькие владения в один – три гака [46]46
  Гак(от нем. Haken —«соха») – единица поземельного налогообложения на территории Прибалтики, размер которой зависел от качества земли. Самым распространенным был так называемый крестьянский гак, составлявший в Северной Эстонии 8—12 гектаров посевной площади.


[Закрыть]не оставляли иного выбора. Подпоручиками и прапорщиками в полевые полки отправлялись и их дети – выпускники кадетского корпуса (в 1741 году – 21 «немец» из семидесяти одного «курсанта»), не получавшие никаких особых преимуществ при распределении.

В ноябре 1740 года Анна Леопольдовна отменила намеченный Бироном рекрутский набор; но уже в декабре вышел указ о призыве двадцати тысяч человек; в январе и сентябре 1741 года последовали новые наборы ³²⁸. Военная коллегия разверстала количество призывников по губерниям, и на места – «понуждать» местных подьячих и забирать собранных рекрутов – отправились офицеры гвардии. Набору подлежали молодцы от восемнадцати до тридцати шести лет и не менее двух аршин [47]47
  Аршин примерно равен 71 сантиметру.


[Закрыть]ростом, так что суворовские «чудо-богатыри» в массе своей были не выше полутора метров. Рекрутов приводили в местные гарнизоны, а уже оттуда им предстояло маршировать к своим полкам. Сельский «мир» и городское общество должны были обеспечить новобранца провиантом, полтинником денег и одеждой – кафтаном, шубой, шапкой, штанами, рукавицами, «упаками» – сапогами с грубыми голенищами из сыромятной кожи. Офицерам же предписывалось их «в работы ни в какие не употреблять» и во «всем с ними поступать, как обычай учителю с детми».

Трудно сказать, насколько по-отечески относились офицеры к новобранцам, но многим из рекрутов отрыв от дома навечно давался тяжело. Они калечили себе «пальцы и другие члены» (таких, однако, от службы не освобождали, а сдавали в нестроевые – погонщики или извозчики) и бежали, но дезертиры не могли вернуться домой и чаще всего становились бродягами. В 1741 году из Угличской провинции капитан фон Кенгаген повел в Ригу 919 рекрутов; двое сбежали еще до выхода, а по пути отряд потерял еще 112 человек. Один из них, двадцатилетний крепостной подполковника Василия Суворова (отца будущего полководца) Марк Григорьев сын Жуков («лицем смугл, круглолиц, широкой нос, глаза серые, волосы русые курчеваты»), в Кашине был пойман, наказан шпицрутенами, но как только с него сняли колодки, снова бежал – на этот раз удачно. У подпоручика Якова Сукина в Нижнем Новгороде из 1371 новобранца «утекли» 117, из которых удалось «сыскать» и вернуть в строй только 12 человек ³²⁹.

Дезертиры из рекрутских команд и строевых частей пополняли ряды разбойников. Но мытарства на воле порой заставляли вольных и невольных беглецов возвращаться в родные места. В сентябре 1741 года на один из форпостов под Смоленском явился бывший солдат Вятского пехотного полка Федор Карамзин. Сын гвардейца-семеновца учился в «государевой школе», служил в кронштадтском гарнизоне, даже вышел в ротные писари, но заскучал и на марше из Киева сбежал, однако «амуниции и мундиру не снес» (это считалось смягчающим обстоятельством). Беглец «шатался» по Курляндии и Литве, но скоро бродячая жизнь ему надоела и он, «раскаясь, из Полши вышел и явился на форпосте». Выходец из крепостных Степан Чекрыгин бежал из смоленского гарнизона, кормился за границей «черною работою» и на пути в родную деревню был схвачен, вторично ушел из-под караула вместе с тремя рекрутами и пробирался в Польшу, но попался по дороге. Солдатский сын Василий Евдокимов, напротив, служил исправно – пока, заснув на посту, не проворонил кражу казенных дров. «Убоясь штрафу», он подался в бега, но, проскитавшись два года по Речи Посполитой, решил сдаться. Военная контора повелела отправить Карамзина и Евдокимова к прежнему месту службы без наказания, а нераскаянного дезертира Чекрыгина ожидал военный суд – «кригсрехт» ³³⁰.

Русский посланник при саксонском дворе Герман Карл Кейзерлинг доложил о явившемся к нему бывшем артиллерийском унтер-фурмейстере Василии Чирикове. Бравый артиллерист дезертиром не был – во время победного похода Миниха в Молдавию в 1739 году он попал в турецкий плен, из которого бежал – но не в ту сторону и оказался в Венгрии. Какой-то местный «князек» сдал Василия рыскавшим по всей Европе вербовщикам прусского короля. В крепости Кюстрин русский служивый отказался приносить присягу: «Один солдат двум королям служить не может», – после чего был брошен в тюрьму, а потом неволей зачислен в полк – и сразу же бежал с группой из двадцати четырех таких же русских солдатиков. Друзья по несчастью отправились в Голландию, а Василий «пошел до Дрездена» и явился к российскому дипломату с единственной просьбой – «чтоб отправлен был куда надлежит в Российское государство» ³³¹.

Поддерживать армию в боеспособном состоянии было всё же легче, чем флот. Строившиеся из сырого леса корабли быстро приходили в негодность. Созданная в 1732 году «Воинская морская комиссия» вместе с Сенатом сделала вывод о необходимости отказаться от петровской программы строительства больших военных кораблей в Балтийском море. Флоту отводилась более реалистичная вспомогательная роль: оборонять побережье от наиболее вероятного противника – Швеции. Тем не менее летом 1741 года адмирал Яков Барш вывел на кронштадтский рейд 14 линейных кораблей, три фрегата, два брандера и два бомбардирских судна. Существенным был на флоте кадровый некомплект – 1669 матросов и 1034 солдата ³³². Не хватало и опытных морских офицеров и штурманов – их приходилось нанимать, как и прежде, за границей. Посланник в Голландии А. Г. Головкин получил при Анне Леопольдовне заказ на вербовку двадцати штурманов и пятидесяти боцманов; но желающих служить в российском флоте за десять рублей в месяц не нашлось – пришлось обещать 15. Его лондонский коллега И. А. Щербатов в сентябре 1741 года доложил о редких российских добровольцах – подштурмане Федоре Ватине и его товарище Иване Пастухове. Приятели спаслись с разбитого штормом на Балтике российского фрегата «Амстердам Галей», добрались до Лондона на английском судне, но обратно возвращаться не стали и решили продолжить морскую практику на английском флоте. Ватин сообщил послу, что в ожидании выхода в море живет в Портсмуте, «харчуется» у адмирала Норриса на корабле «Виктория», учится языку, и просил только о жалованье – иначе «и рубахи переменить отнюдь будет нечем».

Основанный Минихом в 1731 году Сухопутный шляхетский кадетский корпус стал не только школой для подготовки офицерских кадров, но и одним из важнейших учебных заведений России той эпохи. Им бы Петр I точно был доволен, а вот своей гвардией – вряд ли. Участие в политической борьбе в «эпоху дворцовых переворотов» при отсутствии железной руки отца-основателя сделало гвардейцев ведущей силой придворных «революций». Поначалу – в 1725 и 1727 годах – в столкновениях придворных «партий» участвовали только высшие гвардейские офицеры, переворот 25 февраля 1730 года был совершен с помощью обер-офицеров гвардии, но основная масса гвардейцев оставалась вне политики. Как только не стало твердой руки Анны Иоанновны, дисциплина в частях упала; поручики и капитаны начали самостоятельно толковать о правах на престол тех или иных кандидатов. В «политику» вышли гвардейские «низы»: впервые гвардейские солдаты и унтер-офицеры свергли сначала законного регента, а потом и самого императора, возвели на престол дочь Петра I Елизавету и получили награды за нарушение присяги.

Петровский аппарат центрального управления проверку временем прошел – в столице по-прежнему работали Сенат, коллегии, канцелярии, конторы и другие учреждения. Интересно отметить, что в 1740 году «немцы» составляли всего 13 процентов ответственных чиновников центральных органов ³³³.

При Анне Леопольдовне кадровые перемены ограничились устранением Миниха из Военной коллегии и назначением двух новых президентов отраслевых органов – Н. С. Кречетникова в Ревизион-коллегию и Г. М. Кисловского в Камер-коллегию. Из назначенных регентшей президентов и вице-президентов коллегий (К. Принценстерн, М. Т. Раевский, Б. И. Бибиков) только один был «немцем», к тому же давно находившимся на русской службе.

Не сменила правительница и командиров гвардии, за исключением арестованного Г. Бирона и уволенного Миниха: подполковником семеновцев остался А. И. Ушаков, Конной гвардии – «младший подполковник» Ю. Ливен и премьер-майор П. Б. Черкасский. В Измайловском полку вместо брата герцога Бирона командиром стал генерал принц Людвиг Гессен-Гомбургский. На своем посту остался клеврет Бирона Преображенский майор И. Альбрехт.

Донесший при Бироне на секретаря М. Семенова камергер А. М. Пушкин был назначен в Сенат. Финансовый советник Бирона «обер-гофкомиссар» Исаак Либман, предупреждавший, как полагали, своего покровителя о перевороте, остался при дворе. Правительница по-прежнему пользовалась услугами опытного «придворного еврея», поставлявшего теперь уже новой хозяйке драгоценности и товары с Лейпцигской ярмарки.

На местах кадровых перестановок было больше: новые губернаторы и вице-губернаторы появились в шести губерниях. Однако эти назначения трудно считать целенаправленной сменой кадров, поскольку новые должности не являлись для назначенных опалой, большинство (кроме А. П. Баскакова, попавшего под следствие за совращение собственной дочери) сохранило свои посты и после нового дворцового переворота 1741 года. Правительницу и здесь трудно упрекнуть в особом пристрастии к иноземцам. Все назначенные в 1741 году губернаторы (М. И. Леонтьев, А. Г. Загряжский, А. П. Баскаков, В. Н. Татищев, А. А. Оболенский, И. А. Шипов, главнокомандующий на Украине И. И. Бибиков), за исключением рижского вице-губернатора X. Вилдемана, были русскими.

На нижних «этажах» административной машины порядка было куда меньше. Наиболее ярко слабость власти проявлялась в самом чувствительном для нее финансовом вопросе. Средств постоянно не хватало. Разорение центральных районов страны, по которым в 1732–1734 годах прокатился голод, вызвало гибель и бегство крестьян, а недоимки по подушной подати с 1735 года стали быстро расти. Горожан, как и раньше, заставляли нести всевозможные «службы»: заседать в ратуше, собирать кабацкие и таможенные деньги, работать «счетчиками» при воеводах.

Анне Леопольдовне, как и ее предшественнице, так и не удалось собрать с мест сведения о всех полагающихся казне поступлениях и составить «окладную книгу». Недоимки стали хроническим явлением: по данным Военной коллегии, в 1741 году подушная подать была собрана в размере 2 919 078 рублей при недоимке в 1 571 128 рублей, что составляло треть от общей суммы сбора ³³⁴. Кабинет и Сенат тщетно требовали их «взыскивать неотменно под опасением штрафа». В 1741 году за Владимирской провинцией числились неуплаченными 102 600 рублей; за Пензенской – 32 458; за Вологодской – 65 994 ³³⁵. Воевода Переславль-Залесской провинции докладывал, что за первое полугодие указанного года из недоимок по подушной подати за 1724–1736 годы собрал 169 рублей, после чего остались несобранными еще 3648 рублей; за 1737 год цифры составили соответственно два и 259 рублей; за 1738-й – 11 и 408 рублей. За 1741 год воеводская канцелярия отчиталась о сборе 25 005 рублей 14 копеек при недоимке 8712 рублей 52 копеек, то есть более четверти положенных поступлений. Воевода, премьер-майор Петр Лихарев, как будто и старался, но большего достичь не мог: в его подчинении для исполнения всех дел имелись два канцеляриста, два подканцеляриста, три копииста, два сержанта, фурьер (заготовитель провианта), три капрала и 40 солдат, служивших рассылыциками ³³⁶.

Обыватели платить тяжкие налоги не торопились, а немногочисленные и не слишком компетентные чиновники не справлялись с потоком руководящих указаний из центра. Даже в дворцовых владениях «исполнительская дисциплина» была из рук вон плоха. Управители «бесстрашно» игнорировали начальство и жили в свое удовольствие. «Хозяин» Алатырской дворцовой волости поручик Михаил Извольский присланного с указом о сборе недоимок капрала Бориса Иванова слушать не стал, а затем вообще сбежал «неведомо куда», предоставив преемнику собирать неуплаченные 3233 рубля. Еще Анна Иоанновна в августе 1740 года жаловалась в Сенат на Дворцовую канцелярию, которая определяла «в дворцовые наши волости управителями и прикащиками не токмо из дворцовых служителей и из разночинцов, но из холопий, записывая их в дворцовые чины, людей самых убогих, которые, будучи в тех наших волостях, не о управлении по должности своей дел старались, но токмо собственной прибыли искали, и крестьян излишними сверх указов сборами и грабежем и взятками в конец разоряли, на которых по следствию нашей учрежденной комиссии явилось в начете с лишком 100 000 рублей». Императрица желала, чтобы в управители назначались только отставные офицеры, люди «пожиточные и безпорочные»…

Часто с мест присылались бумаги, где сумма платежей оказывалась «несходственной» с положенным «окладом», или объясняли, что деньги «за скудостью и за пустотою взыскивать не на ком». Последнее часто было правдой. «Сего февраля 1 дня 1741 году означенного господина моего из московского дому бежали крепостные ево люди два человека, а имянно Нефед Афанасев сын Повесин да Григорий Михеев сын Кобылской, и оные люди из оного дому воровски с собою внесли кражею два кафтана сермяжные, цена два рубли; две шубы бараньи новые, цена два рубли сорок копеек; две шапки, двои рукавицы козловые с вареги, двои сапоги новые, цена три рубли, да у меня выше именованного шубу мою баранью новую, цена рубль сорок копеек…» – так выглядит типичная жалоба на беглецов, прихвативших господское имущество.

В иных случаях ссылка на «скудость» являлась отпиской, но при административном «безлюдье» местные начальники порой даже не пытались проверить своих подчиненных. Посланный в том же году для подушного сбора в Белозерскую провинцию капитан Ушаков жаловался на воеводу: тот со своей канцелярией от дела устранился, а «видя обыватели такие их слабые поступки, не платят». Пришлось капитану самому сажать «под караул» помещиков – владельцев неплательщиков.

Впрочем, и наказания не очень помогали. Как свидетельствуют протоколы Камер-коллегии, в ноябре 1741 года в Московской губернской канцелярии «секретарь и приказные служители содержатца под караулом скованы без выпуску, и из оной де губернской канцелярии письменно объявлено: за згорением де в губернской канцелярии дел и ведомостей и за неприсылкою московской провинции из городов тех требуемых ведомостей сочинить вскоре никак не можно». Так и осталась коллегия в неведении о размерах недоимок ³³⁷. Сама Камер-коллегия, кстати, также находилась под штрафом – с 1738 года ее чиновникам не платили жалованье именно «за несочинение ведомостей».

При отсутствии реальной и твердой местной власти вольготно чувствовали себя шайки разбойников, не опасавшихся немногочисленных гарнизонных солдат-инвалидов и полицейских. В Первопрестольной и других городах империи уже вовсю «работал» знаменитый Ванька Каин – беглый дворовый, ставший к тому времени «славным вором». «И сего 741 году летом спознался он по сему делу с доносителем Иваном Каином и, как была полая вода, и в то время он, Губан, в лодках перевозил разных чинов людей чрез Москву-реку и… видел, как он, Каин, вынимал на пароме и в лодках у разных людей из карманов платки и деньги, а сам он, Губан, ничего не вынимал, только брал у него, Каина, пай по пяти копеек и по три и по две копейки», – рассказал на допросе двадцатилетний «фабричный» Петр Губан. «Авторитет» Каин снимал в Москве углы и целые «избы», посещал воровские притоны слепого нищего Андрея Федулова в Зарядье и солдатской жены Марфы Дмитриевой на Москворецкой улице и не особо беспокоился о сбыте добычи: торговцы покупали краденое даже у «ведомого» мошенника, ходившего «с великим собранием» подельников ³³⁸.

Наведение порядка оказывалось делом весьма трудным, даже когда им занимались специально посланные воинские команды. В ноябре 1741 года Военную контору засыпали прошения дворян – совладельцев села Большие Дебри Козельского уезда. Мелкопоместные господа жаловались, что на их владения с барабанным боем, «яко на неприятеля», напали солдаты прапорщика Ивана Онофриева и учинили над безвинными крестьянами «бой» и грабеж. Следствие выяснило, что прибывший отряд был командирован воеводой для отмежевания владения статского советника Протасова; соседи же не только воспротивились этой акции, но и содержали у себя множество беглых. Мужики ударили в колокол и «воровской партией» набросились на служивых с кольями, рогатинами и топорами. Тем пришлось действовать по уставу, поэтому они были признаны невиновными ³³⁹.

Мирные обыватели часто выясняли отношения привычным способом. Когда майским днем 1741 года бесчиновный дворянин Андрей Головин, один из трех совладельцев села Хохлова Мещовского уезда, узрел, что крестьяне его соседа-поручика Поликарпа Внукова засеяли овсом его пустошь Канищево Болото, то отправился посоветоваться к третьему совладельцу – подпрапорщику Осипу Чертову. Внезапно появившийся поручик сгоряча избил Головина – порвал ему пятирублевый зеленый кафтан, подбил глаз и под «левой титькою» оставил «знак синий и багровый». После драки, не доводя дело до суда, соседи, «поговоря меж собою, полюбовно разобрались и помирились» ³⁴⁰.

Жалоба могла обойтись дороже. Вдалеке от столицы местные начальники держали себя нестеснительно. Упоминавшийся нами товарищ вологодского провинциального воеводы майор Осип Засецкий в 1740–1741 годах вел себя на подчиненной ему территории, как в завоеванном городе. Показалось ему, что выборные от ратуши «к сбору с плавучего мосту» в «некоторые дни» на работе «у перевозу» не были – он приказал выпороть всех, не входя в объяснения. За «недоборные деньги» майор держал городских бурмистров не только «в железах», но и в «деревяных колодках, снятых з бывших пленных турецких, которые тогда из оных были свобожены» (отчего же не употребить полезный воспитательный инструмент для соотечественников?). Разлилась весной река – Засецкий потребовал от купцов за их же счет построить наплавной мост из «кожевенных плотов». А окончательно войдя во вкус своего произвола, помощник воеводы созвал у себя в доме бурмистров и «купецких людей» и уже без всяких причин «знатно домогался от них неправедных себе корыстей и прибытков», подобно военной контрибуции. На возражения горожан он объявил, что «с ними так поступать будет, как со злодеями», и пущей доходчивости приказал своим людям бить городского рассылыцика «конским кнутьем». Хорошо еще, что вологжане не смирились да и губернатор оказался на их стороне: по его представлению Сенат в июле отрешил лихого майора от должности и отдал под следствие ³⁴¹.

В другом случае инициативу проявил Сенат. Простой подьячий Переяславль-Рязанской провинциальной канцелярии Иван Беляев по случаю проезда персидского посольства требовал от мужиков подвод вчетверо больше, чем было нужно, а потом милостиво разрешал некоторым не являться – понятно, за взятку. Таким нехитрым способом канцелярский «крючок» заработал 1100 рублей и еще 284 рубля получил на фальшивых подрядах провианта и фуража. Возможно, Беляеву всё бы сошло с рук, если бы он не стал неосмотрительно требовать подношений с крестьян самого генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого, знавших, кому жаловаться. Сенат в сентябре 1741 года послал разбираться советника Ревизион-кол-легии Ивана Таптыкова, но обнаглевший подьячий «в допрос не пошел». Только явившийся следом статский советник и бывший офицер-гвардеец Григорий Полонский отправил его под караул. Попутно вскрылось полное бездействие воеводы, асессора Петра Чебышева, который повинился следователю в том, что принимал от подьячего подачки в несколько десятков рублей «за неполучением вашего императорского величества жалованья». Воеводе повезло – он как раз успел попасть под объявленную Елизаветой Петровной после переворота амнистию и отделался всего лишь понижением в чине и возвращением полученных денег ³⁴².

Однако зачастую не только обыватели, но и сами начальники (как правило, отставные офицеры) оказывались бессильны перед действующей армией – маршировавшими полками или воинскими командами, выполнявшими поручения по «понуждению» администрации к сбору налогов, «искоренению корчемств», «сыску воров и разбойников».

Четвертого января 1741 года в уездный городок Валуйки явился «Белозерского полку полковник фон-Стареншильд с несколькими офицеры и гранодеры и солдаты». Командир и его подчиненные строем пошли на «дом государев, где живут воеводы». Уездный начальник капитан Исупов спустя четыре дня доложил в Белгородскую губернскую канцелярию:

«И оный полковник, не требуя ничего, бранил его, воеводу, матерно и бил по щекам трижды и кричал барабанщиков с батожьем бить его; и от того бою он, воевода, ушел в хоромы. И вбежав в хоромы, он, воевода, заперся в передней светлице, а он, полковник, прибежал за ним в сени и кричал караульщику: подай топор двери той светлицы вырубать и вырубил с гранодеры из той светлицы двери с криком; а он, воевода, видя то, заперся в заднюю светлицу. И оный полковник, зашед задней светлицы к дверям и вырвав же с крючьем двери, и вломился в ту светлицу и паки бил воеводу и жену его и выбил из рук жены его младенца. А его, воеводу, он, полковник, бил, взяв за волосы, а гранодеры за платье, и вытащили в переднюю светлицу; и бил же, как он, полковник, так и гранодеры кольцом, и разбил воеводы лицо до синя и всё распухло, и кричал гранодеры: "дай плетей бить его, воеводу", и заворотил кафтан с камзолом, чтобы бить плетьми. И как гранодеры побежали за плетьми, то он, воевода, устрашась того, чтоб и до смерти не убил, вырвался из рук и бежал в канцелярию. И в тот час пограблено и пропало собственных его воеводских пожитков: шуба да епанча лисья женская – цена 46 рублей; 1 стакан большой, 3 стакана средних, 8 чашек больших серебряных, ценою 45 рублей; 6 малых чашек да 7 ложек серебряных ж, ценою 26 рублей; ковер персидский новый, ценою 6 рублей; серьги одни золотые с яхонты, ценою 5 рублей 50 коп. И из того государева двора он, полковник, приезжал к канцелярии и пошел к тюремной избе, в которой содержатся колодники, и вшед в ту избу и обнажив шпагу, говорил, ходя по избе, – он-де, полковник, их всех переколю, и спрашивал колодников всех: "ты кто?"».