Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

По поводу договора с Пруссией оппонентом Миниха выступил новый кабинет-министр граф М. Г. Головкин. В декабре 1740 года он полагал, что заключение договора хорошо бы «умедлить», а текст его сообщить австрийскому резиденту. Позднее в письмах Остерману граф выражал мнение о необходимости замены посла в Берлине Бракеля, который в своих донесениях «прусской двор оправдать всячески тщится»; предлагал подтолкнуть к войне с Пруссией саксонского курфюрста и с помощью денег «уговорить» поляков, а затем вступить самим, чтобы в итоге Пруссию «на воеводства разделить». В его документах после ареста были обнаружены проекты «тайной конвенции» с Марией Терезией ²⁸¹. Миних-старший указал в мемуарах, что правительница согласилась на участие в австро-саксонско-российском союзе против Пруссии, но он так и не был заключен ²⁸².

Скорее всего, подобные размашистые планы едва ли могли вызвать сочувствие со стороны осторожного Остермана – и остались нереализованными. Отставка Миниха в марте не облегчила положения, поскольку австрийцы по-прежнему терпели поражения: 10 апреля 1741 года армия фельдмаршала Нейперга, удачно начав сражение, была разбита пруссаками под Мольвицем. Российские и австрийские дипломаты в конце концов проглядели образование антиавстрийской коалиции с участием Саксонии, Баварии и Франции.

Для Австрии настала черная полоса. В мае 1741 года в Нимфенбурге Франция вступила в союз с Испанией и Баварией; к нему присоединились Неаполь, Пьемонт и Модена – все они предъявили территориальные претензии к Австрии, а баварский курфюрст Карл Альбрехт провозгласил себя новым императором Священной Римской империи. К этому союзу примкнул так и не договорившийся с Веной Август III, претендовавший на Моравию. Фридрих II, со своей стороны, в июне заключил в Бреславле союзный договор с Францией. Летом 1741 года Карл Альбрехт двинул свои войска в Австрию; жители Линца присягнули ему как эрцгерцогу. Далее он направился в Чехию, куда уже вступили саксонские войска. Прага была взята, и 19 декабря курфюрст приказал приносить ему присягу как императору Священной Римской империи.

Марию Терезию поддержали тогда лишь венгерские дворяне. Петербург же по-прежнему уклонялся от конкретных обязательств. Рескрипт от 19 мая разъяснял Ланчинскому: если послать на помощь Вене войска сейчас, то «вся тяжесть на нас налагается», в то время как в Петербурге «ежедневно швецко-го наступления ожидать принуждены», а потому Россия начнет действовать только после выступления других союзников Австрии ²⁸³. Согласно реляциям Ланчинского, австрийские министры просили о помощи и в июле, и в августе 1741 года. «Венгерская королева» на аудиенции 4 сентября вновь обратилась к посланнику за поддержкой – в это время к столице Австрии приближались баварцы.

Новости с другого театра военных действий также удручали: прусские войска занимали австрийские крепости в Силезии «без всякого знака супротивления», ее столица Бреслау (по-русски Бреславль) сдалась без единого выстрела; командующий австрийскими силами фельдмаршал-лейтенант Броун отступил в Моравию. Австрийцы вели себя странно: прибывший из Берлина в лагерь Фридриха II русский посол барон Бракель докладывал, что наблюдал «притворную оборону» и сдачу 20 октября другой сильной крепости – Нейсе; прусские офицеры говорили ему, что у короля есть секретное соглашение с австрийцами. Престарелого посла поразила «страшительная» форма венгерских гусар с изображенными на ней черепом и костями, «якобы они в царствии мертвых на квартирах были»; но ее психологический эффект снижался тем, что гусары не просто дезертировали из рядов австрийской армии, но переходили к противнику ²⁸⁴.

Войска Карла Альбрехта подступили к самой Вене, и непризнанная императрица со всем двором была вынуждена удалиться в Пресбург (Братиславу). В этих условиях Марии Терезии действительно ничего не оставалось, как вступить в сепаратные переговоры с самым опасным противником – прусским королем. По секретному Клейн-Штеллендорфскому соглашению Фридрих II взамен на остановку военных действий получал Нижнюю Силезию. Однако австрийская сторона дала об этом знать другим участникам Нимфенбургского союза, чтобы поссорить их с Фридрихом. В ответ король в ноябре 1741 года принял торжественную присягу от жителей Силезии – новых подданных своего королевства.

Анна Леопольдовна так и не смогла обещать «государыне тетке» ничего утешительного – летом того же года Швеция начала военные действия против России. До самого конца регентства Остерман допускал российскую поддержку Австрии только при вступлении в боевые действия ганноверской армии английского короля вместе с датскими, гессенскими и саксонскими войсками ²⁸⁵. Известные нам документы не содержат следов реального личного участия правительницы в решении этой проблемы, хотя короткое правление регентши, как назло, оказалось в международном плане довольно тревожным.

Драчливые паны

Самой спокойной из российских границ была польская. Речь Посполитая под властью саксонских курфюрстов клонилась к закату и представляла собой лишь тень некогда великой державы. Она еще простиралась от Балтики до Карпат и от Днепра до междуречья Вислы и Одера и имела население около двенадцати миллионов человек. Но ослабевшая шляхетская республика уже не играла сколько-нибудь заметной роли в международной политике и стала «заезжей корчмой» (базой снабжения) и театром военных действий для новых великих держав – сначала в Северной войне (1700–1721) между Россией и Швецией, а вскоре в Войне за польское наследство (1733–1734) между Россией и Францией. Такому положению дел способствовали и сами польские магнатские группировки, на выборах короля ориентировавшиеся на того или иного заграничного претендента.

Неудивительно, что появилась идея ликвидации этого несовершенного государства. Инициатором одного из первых проектов разделов Польши стал в 1721 году ее собственный король Август II. Желая превратить свою номинальную власть в наследственную и самодержавную, он подал прусскому королю идею присоединить собственно польские земли к Саксонии. В качестве компенсации Пруссия должна была получить так называемую Польскую Пруссию и Вармию – область в нижнем течении Вислы от города Торуня (Торна) до балтийского побережья; к России отошли бы Литва и «Белая Русь». Петр I настоятельно советовал прусскому королю Фридриху Вильгельму I не поддерживать эти планы, «ибо они противны Богу, совести и верности и надобно опасаться от них дурных последствий». Сам же русский государь в 1717 году с согласия сейма добился признания за Россией статуса гаранта политического устройства Речи Посполитой, то есть легального права вмешиваться во внутренние дела соседнего государства. Так раздираемая внутренними конфликтами держава всё более подпадала под зависимость от соседей.

Амбициозные магнаты и шляхтичи уже не мечтали о далеких походах и войнах против турок, татар и восточных «схизматиков», но всё же доставляли последним немало неприятностей на пограничье. Слабость государственных структур давала широкий простор своеволию шляхты, совершавшей лихие «наезды» на усадьбы соседей, в том числе и в российских владениях, с вполне прагматичной целью вывоза чужих крестьян в собственные имения.

В 1741 году Смоленская губернская канцелярия писала в Коллегию иностранных дел о «наглых поляков наездах и грабежах и разорении пограничным российским деревням», свидетельства о которых содержались в четырех десятках челобитных смоленских, псковских и новгородских помещиков. К примеру, 17 марта пришедшая с польской стороны сотня человек под командованием старосты Чернавского явилась в деревню майора Петра Арента и увела с собой его крепостных. За похитителями погналась команда Тверского драгунского полка, но похитители от нее успешно «отбились». 11 мая люди князя Чарторыйского «наехали» на деревню Тарусино, вотчину капитана Андрея Мицкого, и беспрепятственно вывезли 14 душ. 11 июля отряд шляхтича Людвика Чудовского в 700 человек разгромил вотчины капитана Петра Куроша – деревни Вшивку и Дубравку. Нападавшие забрали не только мужиков, но и всю скотину и барские «пожитки»; посланные в погоню смоленские дворяне их «гнали», то есть сопровождали до границы, но ничего сделать многочисленному отряду «не смели» ²⁸⁶.

Ветеран Северной войны (состоял на службе с 1706 года) отставник Петр Ильич Арент, у которого польские разбойники вывезли крестьян и вещи, тщетно жаловался, объясняя, что честно служил «на многих баталиях и акциях и на приступах» и побывал «в полону в Хиве и в Бухарах шесть лет скован в кандалах и претерпевал несносной голод и тиранское мучение». Ему оставалось лишь просить об освобождении его пустого имения от подушной подати и принятии его самого, чтобы дать возможность прокормиться, на службу «к штатским делам» ²⁸⁷.

Польские «партии» постоянно уводили крестьян – и далеко не всегда против их воли; иные российские крепостные мужики сами были готовы покинуть своего барина и отечество. В Польше крепостнические порядки были те же, но отсутствие воинских «команд», полиции, сыщиков делало жизнь беглецов несколько более вольготной, да и сама надежда на лучшую долю была сильным стимулом для беглецов. Кто-то ее находил – под властью влиятельного пана, способного защитить своих «подданных» и недоступного для королевского правосудия. К тому же вольные шляхтичи широко использовали «подзывы и подговоры» крестьян, даже «закликали на ярмарках» желающих перейти границу и обещали всевозможные льготы.

Российские дипломаты жаловались на пограничные безобразия в Сенат; сенаторы обращались к военным, но Военная коллегия оправдывалась тем, что «на полской границе фарпосты веема редко розставлены и малолюдны находятся». В 1737 году на сотнях верст русско-польской границы находились всего 1514 драгунов и смоленских дворян. Военные просили у Анны Иоанновны еще как минимум две с половиной тысячи человек, но во время войны с турками лишних солдат у империи не нашлось. К тому же беглецы легко обходили пограничные посты «проселками и лесами», а то и просто шли напролом, «многолюдством собрався», – что могли сделать несколько драгунов? Подзывавшие крестьян шляхтичи со своими вооруженными рогатинами и пищалями слугами просто блокировали форпосты телегами и не давали служивым ловить беглецов. В результате крестьяне уходили «за литовской рубеж не токмо по одной или по две души, но дворов по 20, по 50 и болше, оставя целые усадища и деревни без остатку пусты, проходя между фарпостов ночным и дневным временем без всякого страху» ²⁸⁸.

Проблема состояла и в том, что сама граница между двумя державами не была точно определена, а польская сторона не спешила это делать. Начальник «комиссии для разобрания ссор» с российской стороны полковник Ф. Кошелев в декабре

1740 года докладывал, что его польские коллеги, комиссары Михал Яцковский и Лаврентий Потоцкий, вначале отбыли на сейм до февраля, затем стали просить об отсрочке «до доброй травы», да так и не явились. Кошелев рапортовал, что по его комиссии «произвождения дел не было два года» ²⁸⁹.

Только с началом Войны за австрийское наследство, когда саксонский курфюрст и польский король Август III поддержал противников Австрии – союзницы России, Военная коллегия озаботилась более плотным прикрытием западной границы. По докладу фельдмаршала П. П. Ласси, военные 19 ноября

1741 года решили передвинуть на рубеж «для предосторожности от полской стороны» три драгунских и три пехотных полка, а также разместить там две тысячи украинских казаков и украинский же компанейский полк ²⁹⁰. Утвердить это решение правительница уже не успела.

Дела турецкие

Большая Русско-турецкая война завершилась в 1739 году; при Анне Иоанновне отгремели торжества по случаю не слишком почетного мира. Однако подлинное спокойствие на южных рубежах не наступило. Ни размежевание новой пограничной линии, ни обмен пленными, ни «разрытие» укреплений Азова не были завершены. Для решения этих проблем стороны обменялись в 1741 году представительными посольствами.

Первым отправился в путь российский чрезвычайный и полномочный посол – старый граф генерал-аншеф Александр Иванович Румянцев, сподвижник Петра I и отец будущего знаменитого полководца. В январе 1741 года посольский обоз «с великим трудом» перевалил Балканы; там путешественников застала весть о перевороте, приведшем к устранению Бирона. Посол и его свита присягали новой регентше прямо в горах. 17 января Румянцев «с надлежащей честью» въехал в Адрианополь и с удовлетворением отметил, что турки стали «отменнее к лутчему с нами поступать». Самому послу доставляли в избытке шербет, «розовую воду», которой он ежедневно мыл руки, и «парфумы»; народ на улицах встречал посольство «в великом молчании» (раньше, бывало, русских «вслух бранивали») ²⁹¹.

Впрочем, без споров всё же не обошлось. Румянцеву пришлось удовлетворить турецкое требование уменьшить обоз, но и после сокращения посольский «поезд» выглядел внушительно – включал 328 телег с 950 волами и 265 лошадьми. В свите посла состояли блестящие гвардейцы (в их числе были братья Дмитрий и Александр Голицыны – будущие дипломат и фельдмаршал; Михаил Волконский – будущий сподвижник Екатерины II и московский главнокомандующий), а также три десятка армейских офицеров. Под началом «маршала посольства» Воина Римского-Корсакова находились музыканты (барабанщики, флейтисты, трубачи, гобоисты), мастеровые, сокольники, кречетники и ястребники, лакеи, повара, студенты, столичный купец Яков Федоров, цирюльник Лукьян Афанасьев и юный кадет Алексей Обресков – через четверть века он станет российским послом в Стамбуле.

Четвертого февраля посольство отправилось в путь и через две недели достигло пригорода турецкой столицы – Сан-Стефано. Здесь его застигла обычная турецкая неприятность – «моровое поветрие»; между делом Румянцев сообщал в Петербург, что от чумы скончались майор Нагаткин и прапорщик Похвиснев, а оставшиеся в живых проветривали и «прокуривали» свои вещи. Главная же причина задержки состояла в том, что началось длительное обсуждение «письменной конвенции» о церемониале приема с разнообразными «турецкими коварствами» – например, турки требовали «число подушек софы (на ней предстояло сидеть послу. – И. К.) несколькими уменьшить» по сравнению с тем количеством, которое использовалось при встрече австрийского посла графа Ульфельда. Оскорбленная российская сторона заявила, что в таком случае и с турецким послом «у нас так поступлено будет». Члены посольства в отместку не отказали себе в удовольствии продемонстрировать дружбу с персидскими послами. Представители воинственного шаха Надира, одержавшего несколько побед над турецкой армией, вели себя непринужденно – публично поминали султана и его подданных «мерскими лаяньми», «явно и нагло рубили» турок прямо на улицах, – зато русских называли «братьями и друзьями». Вынужденное безделье не доводило до добра: 6 марта «умер от мороза, будучи пьян, сокольник Дмитрей Невежин», – видать, не дошел до дома после дружеского общения.

Наконец почти через месяц утомительных споров вопрос о приеме был согласован, и 17 марта посольство торжественно вступило в Стамбул сквозь строй янычар. Оно разместилось в европейской части города – в пригороде Пера, где обычно жили иностранцы-христиане (ныне это одно из самых популярных туристических мест Стамбула с пешеходной улицей Истикляль, ретро-трамваем, бесчисленными магазинами, гостиницами и ресторанами).

Представление великому визирю Хаджи Ахмед-паше стоило послу роскошной собольей шубы и 120 кафтанов, розданных турецким придворным. При подготовке аудиенции у султана требовалось составить точную опись подарков – в их число вошли особо ценные меха чернобурой лисы и соболя (соответственно на шесть и семь тысяч рублей), три собольих сорока [39]39
  Сорок– здесь: связка из четырех десятков меховых шкурок, обернутых тканью, подобной той, что шла на сорочки.


[Закрыть]и пятнадцать «пар»; «богатые штофы», черный и зеленый чай, два пуда ревеня, «порцелиновые (фарфоровые. – И. К.) сосуды» из Японии и, пожалуй, самый дорогой для восточных владык презент – пять ловчих птиц, перенесших тяжелый путь. Румянцева под руки, с подобающими почестями, проводили к трону повелителя правоверных Махмуда I (1730–1754). Российский посол гордился тем, что грамоту от имени Иоанна Антоновича и Анны Леопольдовны взял сам янычар-ага, и считал, что своей твердостью в спорах о церемониале он «всех министров побудил впредь крепко стоять и требовать».

После торжественных церемоний началась обычная переговорная рутина. Турки как будто были готовы признать императорский титул, но жаловались, что не могут в срок представить российских пленных, тем более что некоторые из них уже «обрезались» – приняли ислам. Российские представители в ответ заявляли: «Мы можем и еще лехче того: загнав всех пленных в реку, окрестить можно». Камнем преткновения стала судьба возвращаемого России Азова: Стамбул требовал немедленного «разорения» его укреплений, а Петербург соглашался сделать это не ранее, чем военные на Дону «место назначат» для новой крепости. Бесконечные споры вызвала и «конвенция» о линии новой границы. Российские дипломаты стремились увеличить нейтральную «бариеру» между своими и турецкими владениями и провести границу «от вершин той Большой Берды до устья миусского» даже за счет предоставления турецкой стороне «эквивалента» в другом месте ²⁹². Но турки капризничали, их «комиссары» на границе были недовольны и требовали прислать для разграничения хорошо известного им Ивана Ивановича Неплюева, долго бывшего посланником в Стамбуле.

Дело доходило до отказа признать титул императора, «пресечения негоциации» и задержки выдачи русских пленных. Визирь даже грозил пожаловаться на послов самому Остерману. Против «турецких коварств» Румянцев и его коллеги – статский советник Кангиони и сын Неплюева Андреян – боролись привычными методами: улещали турецких официальных лиц и добывали информацию у «секретных приятелей» – бывшего переводчика Оттоманской Порты, некоего бывавшего в России миралема (хранителя знаков власти и султанского знамени) и капиджи-баши (офицера придворной стражи) Якуб-аги, на что уходили немалые суммы.

Конфликты сменялись милостями. В один из таких моментов визирь вывез российское посольство на галере на увеселительный прием в парке «близ загородного султанского дворца» Саадабад («Обитель счастья»), копировавшего версальскую резиденцию французских королей. Посол и его свита расположились на софах и табуретах в «богатых великих шатрах». Их угощали восточными сладостями и кофе и «потчивали консервами»^); их развлекали «некоторая комедия с танцами», «плясуны», «силачи» и «шуты», которые удивили гостей, «пожирая целые вещи и стеклы»; за ними последовали воинские упражнения – «бег на лошадях» и стрельба в цель по глиняным кувшинам с водой. Завершила сказочный майский вечер на Босфоре «травля медведя собаками» ²⁹³.

Великий визирь сообщил, что за признание титула Иоанна Антоновича русским придется уступить в дипломатическом торге. Но Румянцев знал, что турки больше всего опасаются грозящей «войны с персианцами» (она действительно началась в 1743 году, и шах Надир разбил турок под Ереваном), и держался уверенно: отказывался разорять Азов и требовал выдать всех пленных, настаивая на том, что обе статьи договора должны быть исполнены одновременно.

– Пусть разорят Азов, пленные сейчас же будут выданы, – говорил визирь.

– Между словом и делом большая разница, – возражал Румянцев, – не только в провинциях, но и здесь, в Константинополе, ни одного пленника от турка не взято.

Посол уверял начальство, что не видит со стороны турок никакой опасности: те только обещают шведам субсидии, но не дают их. Но в Петербурге думали иначе, и Румянцев получил указ завершить переговоры как можно скорее, не оговаривая сроков исполнения обязательств, в том числе времени на подыскание места для постройки новых российских крепостей. Румянцев отвечал, что указ исполнит, но прибавил: «Порте столько же, если еще не больше, нужно скорое окончание дел с Россиею; хотя визирь по ненависти своей и желал бы всякие каверзы произвести но султан внутри сераля и народ не хотят слышать ни о каких столкновениях с Россиею, а французы с шведами, несмотря на все свои усилия, ничего не сделают».

Двадцать шестого августа 1741 года граф подписал в турецкой столице конвенцию: турки признавали императорский титул российского государя; обе стороны взаимно обязались «как наискорее» вернуть пленных (за исключением поменявших веру); русская сторона обещала немедленно уничтожить укрепления Азова ²⁹⁴. Обещание было исполнено: генерал-лейтенант Василий Репнин в присутствии турецких комиссаров взорвал стены крепости.

Пышное представительство, официальные и неофициальные подарки дорого обошлись российской казне. Румянцеву приходилось занимать деньги; всего в 1741 году он прислал А. Г. Головкину в Амстердам, центр международных финансовых расчетов, 11 векселей на сумму 140 250 гульденов ²⁹⁵. Не менее дорого стоил и ответный прием – турецкое посольство Эмин Мегмет-паши до Новгорода двигалось по суше, а в новую столицу прибыло на яхтах по Неве и расположилось у стен оплота православия – Александро-Невского монастыря.

Двадцать девятого июня в Петербург по «большой першпективе» – Невскому проспекту – «чрезвычайный великий посол» торжественно въехал в столицу. Ее жители глазели на богатый «поезд» на лошадях из дворцовой конюшни. Вслед за ротой конной гвардии с обнаженными палашами двигались под «знаменем с бунчуком» сам паша, его советники и многочисленные чины свиты: «диван-чауши», «селихтары», «чегодары», «мухурдары», «кафтанджи», «джепханеджи», «кафенджи» и их начальники – «чауш-баши», «капичиляр булюк-баши», «кегая», «тютюнчи-баши», «чорбаджи» янычар. Вслед за оркестром под охраной янычар ехали 15 больших телег-«палуб» с подарками российскому императору; затем шел отряд из пятидесяти «арапов», а замыкала процессию еще одна рота конногвардейцев ²⁹⁶. Процессия проследовала через город и под грохот салюта из крепости перешла по мосту через Неву на Васильевский остров к назначенным квартирам.

На следующий день посол сначала явился на прием (с кофе, конфетами и лимонадом) к принцу Антону Ульриху, затем к Остерману Торжественная аудиенция у младенца-императора и его матери состоялась 1 июля и прошла с должной «магнифи-циенцией». Ведомый Андреем Ивановичем Ушаковым, Эмин Мегмет-паша вошел в приемный зал, держа грамоту султана на голове, а его свита таким же образом внесла подарки. Анна Леопольдовна «изволила стоять под балдахином на своем троне»; она милостиво выслушала речь посла о сохранении «вечного мира» с Россией и сама приняла у него грамоту султана.

После ответного слова канцлера турки передали «презенты салтанские», которые были выставлены на столе в «аудиенц-каморе». Правительница стала рассматривать подарки. Среди них были атрибут султанского одеяния – челенг, высший знак отличия в Османской империи: «перо золотом и финифтью, алмазами и жемчюгом украшенное»; четыре «золотом шитых» ковра и один шелковый; лучшие в мире парчи; 15 «кусков» амбры; розовое и сандаловое масло, «балзам демек», «аргача яги» (аргановое масло?) в серебряных сосудах; и драгоценные уборы для коней, также подаренных султаном. Сами же семь породистых «аргамаков» и роскошная шелковая палатка находились во дворе, и правительница милостиво изволила осмотреть их из окна ²⁹⁷.

Во время переговоров посол был любезен и явно стремился к утверждению мира – несмотря на все усилия Шетарди спровоцировать осложнения в русско-турецких отношениях. Пребывание посольства в российской столице требовало ежедневной поставки провианта: 265 турецких ок [40]40
  Ока– здесь: турецкая единица измерения веса, равная 1247 граммам или примерно трем фунтам.


[Закрыть]баранины, 250 ок риса, 485 ок хлеба, 60 ок масла, 20 ок соли, трех ок сахара, восьми ок кофе, шестидесяти кур, десяти гусей, трехсот яиц, 150 возов дров, 195 возов сена и 240 рублей деньгами. Турки гуляли по улицам и осматривали город «водою в шлюпке», посещали достопримечательности вроде Кунсткамеры, заводили знакомства с российскими служивыми «на кабаках» с последующими драками или «чинением блуда» с «мужиками» и «ребятами» ²⁹⁸. Но мир на русско-турецкой границе стоил дорогих увеселений, тем более что на других рубежах империи было тревожно.