Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

Персидские «беспокойства»

Армия персидского шаха Надира, бывшего союзником России, однако отказавшего ей в помощи во время Русско-турецкой войны, в 1739 году обрушилась на Афганистан, а затем ворвалась в Индию. Надир разгромил Великого Могола Мухаммад-шаха и разграбил имперскую столицу Дели. «Победоносное войско, сразу в числе ста тысяч человек, с оружием в руках атаковало кварталы, улицы, базары и дома жителей той местности и занялось убийством. Детей и взрослых, юных и старых, кого бы ни находили, не стеснялись убивать и лишать жизни; луноликих девушек и целомудренных женщин пленили рукою предопределения и пустили дым бесчестья из имущества каждого богатого человека», – описал эти события придворный историк шаха ²⁹⁹.

Затем настал черед Средней Азии. Иранские войска подчинили Хиву и Бухару. Приход завоевателя принес свободу томящимся в рабстве русским пленникам. В их числе был 49-летний яицкий казак Никифор Резвой, в 1717 году взятый в плен во время разгрома хивинцами экспедиционного отряда князя Александра Бековича-Черкасского, бежавший из Бухары, но пойманный на берегу Каспия «трухменцами» (туркменами) и вновь проданный в рабство. Капрал Василий Кречетов, в 1730 году везший военную почту в русские владения в Иране, угодил в плен к «трухменцам», когда его корабль штормом отнесло к восточному берегу Каспия, а сам он отправился пешком исполнять свою обязанность. Целая команда молодых рекрутов после кораблекрушения на Волге попала в плен к российским подданным – калмыкам, а у тех была «отгромлена» «киргис-кайсаками» (казахами) и уведена в бескрайние степи. Другие бедолаги – солдаты и матросы, казаки, посадские и торговые люди – были захвачены на рыбных промыслах, в разгромленных в степи «киргиз-кайсаками» и «воровскими казаками» караванах или занесены штормами на «трухменский» берег. Консул в Иране Семен Арапов докладывал в апреле 1741 года из Решта, что всего к нему по приказу Надира доставили 107 бывших рабов; каждому из них шах выдал пять рублей, два кафтана, две пары сапог, две рубахи, две шапки и еду на дорогу ³⁰⁰. Для этих страдальцев воцарение Иоанна Антоновича и правление его матери оказалось по-настоящему счастливым.

Российский резидент в Иране Иван Калушкин в апреле 1741 года сообщил, что шах долго расспрашивал его о «кизлярской степи», о «положении российских мест» и о крепости в Астрахани, а затем во главе семидесятитысячного войска двинулся на север. Владыка Ирана безжалостно наводил порядок в собственных владениях. «Ни одного города, ни волости не проходит, где бы командиров не казнил», – передавал из ставки Надира резидент.

В мае он вручил шаху грамоту о вступлении Анны Леопольдовны в «правление» государством. Сразу после этого на шаха было совершено покушение: пуля повредила ему руку и убила лошадь. Стрелка же так и не нашли, хотя за его голову было обещано огромное вознаграждение. Надир нервничал («…всегда себя содержит в сердитом состоянии», – писал Калушкин): то «смертельно пил», то публично грозился дойти до Астрахани и Царицына – и тут же «дипломатично» высказывался, что «ис такого завоевания пользы не будет, понеже во всей России более казны расходится, нежели сбирается». Повелитель Персии даже замыслил объединить всех своих подданных новой религией, для чего намеревался рассмотреть учения восточных и западных христиан, ислам и иудаизм и, «изо всех оных выбрав, зделать новую веру»; советники еле отговорили шаха от проведения подобной реформы до конца похода ³⁰¹.

Грозный завоеватель двигался к российским границам. Его заявления заставили Кабинет министров и Военную коллегию весной и летом 1741 года готовить к обороне Астрахань и Кизлярскую крепость; к октябрю на южных границах «в персидской экспедиции» находился корпус из семи драгунских, девяти пехотных и пятнадцати гарнизонных полков – вместе с терскими и гребенскими казаками 10 220 человек. Но принять под покровительство просивших об этом горских владетелей Дагестана Петербург так и не решился ³⁰².

Тревожные новости приходили из казахских степей. Хан Среднего казахского жуза Абулмамбет враждовал с калмыками, и Военная коллегия сочла необходимым предупредить калмыцкого хана Дондук-Омбо о появлении казахских отрядов на «горной стороне» Волги. Но в феврале 1741 года тридцатитысячная джунгарская армия под командованием старшего сына хунтайджи Галдан-Церена Ламы-Доржи вторглась в Казахстан и с боями дошла до Тобола и Ишима. Абулмамбет потерпел поражение и вынужден был скрываться на Яике, а его полководец султан Абылай был захвачен в плен. Войско джунгар возвратилось с огромным полоном, и владетели Среднего жуза согласились на мир и вынуждены были дать джунгарскому хунтайджи аманатов (заложников).

Натиск Надира и джунгар заставил хана недавно принявшего российское подданство Младшего казахского жуза Абуль-хайира направить своих послов Кутыр-батыра и Байбека в Петербург. Хан желал получить помощь войсками и постройкой в его владениях укрепленного города и в противном случае угрожал, что «отдастся в подданство зюнгорским калмыкам» или туркам. Для укрепления русско-казахских связей в соответствии с инструкцией Оренбургской комиссии поручик Дмитрий Гладышев вместе с предприимчивым английским купцом Романом Гоком в октябре 1741 года направился из Озерной крепости в степь. В Петербург же тем временем прибыло джунгарское посольство Ламы-Даши и Науруз Казы, в задачу которого входило просить у России «на киргис-кайсацкие орды в причиняемых ими, зюнгорцам, обидах сатисфакции», а также изменения границы в пользу Джунгарии. Послы жаловались, что «с российской стороны, переступи оные границы, построены городы Томск, Кузнецк, Красноярск, и крепости по Иртышу, и заводы медные Демидова в Кузнецком уезде, и чтоб оные снесть».

В Петербурге ожидали медленно двигавшееся на север иранское посольство – оно должно было прояснить намерения воинственного шаха. Под конвоем двухсот драгунов «великий посол» Мухаммед Хусейн-хан возглавлял огромный дипломатический караван из 2128 человек и четырнадцати слонов. Почти две с половиной тысячи лошадей съедали ежедневно 100 четвертей овса и тысячу пудов сена – фураж надо было заготовить по дороге, а также соорудить мосты через реки, обустроить места ночевок в поле, не потравить при этом полей или позаботиться о размещении массы людей в городах «без обиды обывателям». Начальник конвоя, премьер-майор гвардейского Семеновского полка Степан Апраксин (будущий фельдмаршал и неудачливый главнокомандующий русской армией в Семилетней войне) в заботах о провианте и квартирах для своих подопечных выбивался из сил, но свое дело знал. Он завязал неформальные отношения с «доброжелательными» лицами из свиты посла, информировавшими пристава о полученных из Исфахана грамотах, о действиях шахских войск в Дагестане и о настроениях самого Мухаммед Хусейн-хана.

Второго июля 1741 года посол вступил в Москву «с надлежащей церемониею»: для встречи были выстроены полки гарнизона, раздавалась пушечная пальба батарей у Кремля и церкви Григория Неокесарийского на Полянке. Посольский кортеж пересек Москву-реку по только что построенному мосту. Апраксину вместе с московскими властями пришлось немало потрудиться, чтобы разместить прибывших гостей по квартирам на Тверской, Дмитровке, Петровке и других центральных улицах, обеспечить их привычной пищей (рисом), добыть фураж для лошадей. Из Петербурга требовали «медлить», чтобы избежать одновременного содержания двух огромных посольств держав-соперниц. Апраксин сделал всё, что мог; он полтора месяца развлекал Мухаммед Хусейн-хана в Москве, но в конце концов должен был уступить его требованиям и отправиться в путь.

В отличие от турецкого коллеги представитель шаха отказался ехать в Петербург «водой», чем только добавил головной боли администрации: дорога на Петербург («першпекгива») была в постоянной «починке», мосты – «в худости», на пути лежали «великие болота и грязи» Новгородчины. Последняя попытка задержать посла «до зимнего пути» в Новгороде не удалась. Процессия приближалась, хотя и «в самой тихости». В Петербурге стали срочно готовиться к приему гостя, повелитель которого стоял с многочисленным войском у южных российских границ. У европейских негоциантов закупили десять тысяч пудов риса и прочего провианта, начались строительство «амбаров» для слонов и поиск пригодных дворов для размещения членов посольства. Под дипломатический «постой» шли временно пустовавшие дома «генералитета» – И. П. Шафирова, А. Г. Головкина, И. А. Шилова; архитектор Джузеппе (Осип) Трезини срочно приводил в порядок «дома на Санкт-Питербурхском острову»; пошли в ход и казенные здания – из одного из них просто выселили канцелярию Святейшего синода.

Основную массу приготовлений успели завершить вовремя, хотя часть свиты посла (250 человек и 720 лошадей) пришлось оставить в Торжке. 29 сентября 1741 года Мухаммед Хусейн-хан столь же торжественно, как до него Эмин Мегмет-паша, въехал в российскую столицу. 2 октября последовала высочайшая аудиенция. Анна Леопольдовна, стоя под балдахином, выслушала речь посла и приняла шахскую грамоту с поздравлением по случаю вступления в регентство. Но по части пышности иранцы превзошли соперников-турок. Вместе с послом во дворец явилось целое стадо слонов: девять из них предназначались императору, одна покрытая серебряной парчой слониха – правительнице, другая – цесаревне Елизавете и еще один слон – принцу Антону Ульриху.

Вместе со слонами Надир прислал «презенты индейские» – «предрагие вещи» из разграбленной им сокровищницы Великих Моголов. В их числе находились золотые «наручники» (два ножных браслета) с эмалью и драгоценными камнями, две «бутылки серебряные», «столик, золотом окованной», «цветок из рыбьей кости зделанной, украшен алмазами» – всего 22 предмета, 15 перстней – лаловых, яхонтовых [41]41
  Лал(красный яхонт, рубин) и лазоревый яхонт(сапфир) – драгоценные камни, разновидности корунда.


[Закрыть], изумрудных. Среди даров шаха имелись две «джики»-эгрета высотой 15,5 и 17,1 сантиметра (в реестре даров они названы перьями) из золота и нефрита с драгоценными камнями, ранее служившие украшениями головных уборов правителей Индии, а также золотое кольцо с рубинами, изумрудами и большим алмазом, принадлежавшее одному из самых могущественных из них, Шах-Джахану (1627–1658), которого до сих пор помнят за то, что он воздвиг на могиле любимой жены знаменитый мавзолей Тадж-Махал. Не все подарки шаха дошли до нашего времени, но хранящиеся поныне в Эрмитаже 16 предметов и перстень составляют одну из лучших в мире коллекций ювелирного искусства эпохи Великих Моголов, чьи богатство и роскошь поражали воображение. Так, золотой столик-подставка был отделан эмалью и украшен алмазами, рубинами, изумрудами и жемчугом (на поверхности столешницы и ножек сохранились 2783 драгоценных камня и 280 жемчужин) ³⁰³.

К облегчению российского двора, воинственный шах никаких претензий к России не имел и просил лишь о «продолжении дружбы» ³⁰⁴. На аудиенциях у Остермана 9 и 13 октября Мухаммед Хусейн-хан сообщил об успешном походе в Индию и беседовал «о некоторых делах, заключающих пользу обеих высочайших держав», однако содержание этих бесед в документах не раскрывается.

После триумфа в Индии и Средней Азии Надир вознамерился сделать то, на что не претендовали ни турецкий султан, ни прежние шахи, ни российские генералы: покорить горцев Дагестана. В июле 1741 года персидское войско шаха двинулось в горы, но встречало на своем пути лишь брошенные жителями селения. С изъявлением покорности к шаху выехали дагестанские владетели – тарковский шамхал Хасбулат, Сурхай-хан Казикумухский и кайтагский уцмий Ахмед-хан. Но Надир желал не обычного номинального подданства, а полного подчинения и даже вознамерился переселить дагестанцев в Иран. Все решившиеся на малейшее сопротивление подлежали уничтожению, а их селения разорялись. Воины Надира разгромили знаменитый своими мастерами аул Кубачи, но в аварских горах попали в ловушку. Шах сумел вырваться, а его отступавшая армия в течение нескольких сентябрьских дней подверглась настоящему разгрому, потеряла тысячи воинов и отбитую горцами казну. Победители отправили Надиру послание, в котором вопрошали завоевателя: «Скажи для Бога, где твой ум? Для чего ты к нам в горы пришел и столько богатства в них оставил?» ³⁰⁵

Иван Калушкин со страхом вспоминал ущелья, что «между ужасными крутыми горами находятца, где только по одному человеку надобно ехать каменистою рекою, в которую при дождях с верху гор великие камни падают». Лишь в начале октября Надир с остатками войска добрался до Дербента. Российский резидент был свидетелем того, как шах плакал от злости, «в шатре не умолкая, кричал», что «счастье от него начинает отступать», и даже «хулительные Богу нарекания произнес». Он в ярости обещал «в пепел обратить» весь Дагестан, но выполнять его угрозы было некому – потери убитыми, ранеными и пленными составили, по сведениям Калушкина, почти 30 тысяч человек. Горцам досталась значительная часть обоза, включая пушки и 33 тысячи голов лошадей, верблюдов и прочего скота. В ноябре от грозной армии остались всего 22 тысячи человек, умиравших от голода и болезней ³⁰⁶. Лагерь шаха под Дербентом фактически находился в осаде, периодически подвергаясь атакам горцев.

После очевидного поражения «грозы вселенной» местные владетели уже не только не изъявляли желания быть ему хотя бы номинальными «холопами», но в ответ на подобные предложения позволяли себе «поносительные» речи. Дошло до того, что Надира стали именовать «пастушьим сыном», имея в виду его незнатное происхождение и узурпацию шахского престола. Шах еще несколько лет безуспешно пытался покорить Ширван и Дагестан, в 1743–1746 годах опять воевал с Турцией, но былых успехов повторить не смог.

Российской же империи настоящая опасность грозила на севере – от Швеции, так и не смирившейся с поражением в Северной войне.

«Наглая и неправедная война»

Заключенный в июне 1741 года франко-прусский союз предусматривал обязательство Франции подтолкнуть Швецию к войне с основной союзницей Австрии – Россией. Фридрих II даже грозил французскому послу, что, в случае если шведы не пойдут на Петербург, он не выполнит данных Парижу обязательств. Французская дипломатия не только провоцировала Швецию на войну с Россией, но и сама готовила выступление против Австрии. Но российский посланник в Париже Антиох Кантемир в начале 1741 года заверял Петербург, что Франция воевать не будет, и больше всего был озабочен смертью фаворитки короля Людовика XV Полины Фелисите де Майи-Нель, графини де Вентимий – та была «жена остроумна и злобного нраву», но поддерживала партию противников первого министра кардинала де Флери. Понял «французские коварства» он только к лету – и теперь уже докладывал о «здешнем недоброжелательстве», кознях Флери (который «по общему мнению и в Бога не верит») и французских субсидиях Швеции в размере 1 миллиона 100 тысяч талеров ³⁰⁷.

Французы старались не зря. Шведское правительство успешно раздувало антирусские настроения. «Простой народ, – писал российский посланник в Стокгольме Михаил Бестужев-Рюмин, – всякими ежедневно вымышляемыми разглашениями возбуждается против России, а если бы кто эти лжи вздумал опровергать, то его сейчас называют изменником или русским». В апреле он докладывал в Коллегию иностранных дел: «…я здесь в таком поведении живу, якобы Россия с Швецией уже в действительной войне находились, и страх от моего дома толь далеко распространился, что и бывшие поныне в моей службе шведы об апшите (увольнении. – И. К.) просили и меня оставили». В июне шведский посланник в Петербурге Э. Нолькен выехал на родину под предлогом «исправления партикулярных своих дел», а в июле Бестужев-Рюмин доносил о начале Швецией войны в самое ближайшее время: «…да соизволит ваше величество во всякой готовности и осторожности быть. Если сначала шведам не удастся и они будут побиты, то и война может этим кончиться, ибо всему свету известно, что шведы войны долго выдержать не могут. Мне необходимо выехать отсюда как можно скорее, ибо нельзя ждать каких-либо объяснений и примирения».

Опасения Бестужева вскоре оправдались. 28 июля 1741 года посланник выслушал объявление войны и через несколько дней вместе со всем составом миссии выехал из Стокгольма, предварительно уничтожив дипломатическую документацию. Причинами войны в шведском манифесте назывались вмешательство России во внутренние дела королевства «для возбуждения смуты и для установления престолонаследия по своей воле вопреки нравам чинов», «варварское» отношение к шведским подданным в России, запрет вывоза хлеба в Швецию и убийство шведского дипломатического курьера. (После заключения в 1739 году шведско-турецкого союза российское руководство решилось на опрометчивый шаг: русские офицеры по приказанию Миниха выследили и убили в Силезии ехавшего под чужой фамилией из Стамбула шведского капитана Синклера. Убийство дипломата получило резонанс по всей Европе и стало для шведского правительства дополнительным поводом к войне.)

Война не была неожиданной – весной российские дипломаты присылали из европейских столиц сообщения о подготовке шведского выступления. Оправившаяся после рождения дочери Анна Леопольдовна 13 августа подписала манифест о войне, в котором выражалось возмущение действиями Швеции: «Между неверными и дикими, Бога не исповедающими погаными, не только между христианскими державами еще не слыхано было, чтоб, не объявя наперед о причинах неудовольства своего или не учиня по последней мере хотя мало основанных жалоб и не требуя о пристойном поправлении оных, войну начать, как то действительно ныне от Швеции чинится». В тот же день ею был подписан указ, гарантировавший находившимся в России шведам неприкосновенность и обещавший «шведским подданным со всем принадлежащим им имением, пока они отсюда и из других мест Российской империи в свое отечество выехать не могут, всемилостивейшую протекцию и защищение показать» ³⁰⁸.

Манифест сообщал о выступлении русской армии и флота, чтобы защитить подданных «от сего мира нарушительного и злостного неприятеля». Состоявшийся в тот же день военный совет с участием кабинет-министров, фельдмаршала П. П. Ласси и генералов А. И. Ушакова, Л. Гессен-Гомбургского и В. Я. Левашова постановил сосредоточить войска у Выборга и пополнить полки, для чего рекомендовал провести новый рекрутский набор ³⁰⁹.

В столице было тревожно. Генералы опасались шведских шпионов – на Выборгской стороне были выставлены пикеты и патрули. 17 августа принц Антон сообщил английскому послу Финчу о попытках поджога Арсенала ³¹⁰. На следующий день генерал-полицмейстер Ф. В. Наумов известил Сенат о том, что у Гостиного двора был пойман человек, пытавшийся его поджечь горящей «тряпицей». Злоумышленником оказался, однако, не шведский агент, а костромской мужик Дмитрий Иванов, решивший с двумя подельниками устроить большой пожар и поиметь с этого немалый «пожиток». На пытках в Петропавловской крепости «зажигалыцик» ничего нового не показал, получил смертный приговор, но по воле правительницы был милостиво отправлен на каторгу в Охотск ³¹¹. Сенат постановил распределить драгунские команды по районам Петербурга в виде постоянных постов и разъездов ³¹².

Планы шведского правительства были амбициозными – вернуть все земли, отошедшие к России по Ништадтскому миру 1721 года, а возможно, и присоединить новые территории. Однако шведские силы были невелики: в Финляндии находились шеститысячный отряд генерала Будденброка в районе Нейшлота и пятитысячный корпус генерала Врангеля у Вильманстран-да. Этого было достаточно для обороны, но не для победного наступления на Петербург. Российский же главнокомандующий П. П. Ласси собирался действовать активно. Главное наступление предполагалось развернуть в Финляндии, разбив шведские войска и оккупировав страну, затем выдвинуться десантной армией через Ботнический залив на побережье Швеции и идти на Стокгольм. В Выборге были сосредоточены 35-тысячная армия, гребной флот и военные склады-«магазины». Флот должен был прикрывать Финский залив и балтийское побережье от шведских кораблей. Допуская возможность шведского десанта, Ласси выставил отряд генерала Левендаля (девять тысяч человек) в районе Ораниенбаума и Красной Горки для оказания помощи Кронштадту в случае атаки. В самом Петербурге находились гвардия и два армейских полка.

Непосредственная угроза столице вскоре была ликвидирована. 20 августа «воинский консилиум» единодушно решил атаковать противника. На следующий день Ласси выступил из Выборга с десятью тысячами солдат и офицеров к Вильман-странду Врангель отступил к городу и занял позицию у городских укреплений. 23 августа после убийства русских парламентеров войска Ласси стали штурмовать Вильманстранд. Взятый город был отдан на разграбление победителям. «Те солдаты, которые штурмом в город вошли, равномерное знатное число добычи денгами золотыми и серебряными, разною серебряною посудою, платьем, провиантом и иными разными вещами получили», – гласила победная реляция. Сражение завершилось полной победой: шведы потеряли всю артиллерию и запасы, из 5300 человек 3300 были убиты, а 1472, в том числе сам Врангель, взяты в плен, тогда как русские потери составили 529 человек убитыми и 1837 ранеными. Затем Ласси отступил к Выборгу, поскольку армия не имела достаточно провианта – всё продовольствие (на десять дней) солдаты несли в ранцах.

Правительница утвердила указ о наградах за баталию под Вильманстрандом: солдаты и обер-офицеры получали жалованье за три месяца «не в зачет». Молодой Михайло Ломоносов в победной оде воспел новую русскую победу над давним соперником, не слишком политкорректно описывая шведские потери:

 
Вдается в бег побитый швед,
Бежит российской конник вслед
Чрез шведских трупов кучи бледны
До самых вилманстрандских рвов,
Без счету топчет тех голов,
Что быть у нас желали вредны.
Стигийских вод [42]42
  Стигийские воды– воды реки Стикса, согласно древнегреческой мифологии, текущей в царстве мертвых.


[Закрыть]шумят брега,
Гребут по ним побитых души,
Кричат тем, что стоят на суше,
Горька опять коль им беда.
За нами пушки, весь припас,
Прислал что сам Стокгольм про нас:
Дает подарок нам в неволю.
При Вильманстранде слышен треск,
Мечей кровавых виден блеск.
Ты будешь скоро равен полю,
Дерзнешь в упрямстве ежель стать.
Подумать было кратко время;
В момент Славенско храбро племя
Успело твой отпор попрать.
Последней конник вспять бежит,
Оставшей труп и стыд смердит.
К себе скоряе в дом спешите,
Скажите там приятну весть,
Какую здесь достали честь,
Добычи часть друзьям дарите.
Не Карл ли тут же с вами был?
В Москву опять желал пробиться?
Никак вам это вправду снится.
Скачите вслед; он кажет тыл.
 

Но сдаваться Швеция не собиралась. Русская армия одержала победу, но российское правительство столкнулось с применением пропагандистского оружия. Шведский посол в Париже граф Тессин распространял слухи, позорящие русскую армию, и кардинал де Флери выразил русскому посланнику А. Кантемиру удивление по тому поводу, что русские войска «жгут деревни и рубят людей без разбора пола и возраста». В октябре 1741 года Кантемир сообщал о необходимости опровержения «безстыдных лжей шведских министров», напечатанных в «Амстердамской газете», «к которым присовокупляют нарекание на ваше войско, что при взятии города (Вильман-странда. – И. К.) безчеловечно сожгло всех больных и пленных, запертых в домах». Политикам и дипломатам приходилось оправдываться. Рескрипты из Петербурга инструктировали Кантемира, что в качестве контраргумента нужно обвинить шведов в нарушении норм ведения войны: «…когда по разбитии неприятельского войска генерал-фельдмаршал велел по воинскому обычаю предложить чрез барабанщика капитуляцию неприятельской крепости, то шведы не слыханным образом убили этого барабанщика и, не довольствуясь этим, показывали потом белое знамя будто для сдачи, а когда с нашей стороны тревога перестала, то не только стали еще сильнее стрелять, но и две мины зажгли; поэтому-то солдаты наши так осерчали».

Вторгшиеся в русские пределы шведские отряды оставляли воззвание «главного командира и генерал аншефа над войски шведскими» Карла Левенгаупта: «Объявляю с сим всем и каждем от хвалного всероссийского народа, что королевское шведское войско токмо в том намерении в России прибыл, дабы с помощию Божиею как удоволствование о многократных несправедливостях, от чужестранного в прошедших годах царствующего в России министерство Швецию приключенных, так и надлежащая безопасность в пред нашему государству учиненна быть имела, да всероссийской народ свобожден от несносного ига и ярости, с кем вышепомянутая чюжестранная министерия для собственной своей умысле, по долгом уже времяни российских подданных досадна и утесняла, от чего де многие своему государству доброжелателные российские подданные не токмо лишились своего имения, но и жестоким да россыским образом в конечное разорение и к тому доведены, чтоб и живот им не мил был, а некоторая часть в немилостию и в ссылку послана». Генерал извещал о предстоящем освобождении от тирании министров-иностранцев и избрании законного и справедливого правительства: «…королевское шведское войско тщитца будет, дабы хвалный всероссийской народ для собственной своей благополучия и безопасности к освобождению от иностранных тягостного утеснении и безчеловечного мучительство имел свободное и волное избрание законного и справедливого государя, под которово державу всероссийской народ к жизну да имению охранен быть может…» ³¹³

«Хульный манифест» вызвал смущение в правящем кругу, задетом выпадами против «чужестранного министерства»; шведское правительство стало распространять этот документ и в других европейских странах вместе с прочими пропагандистскими материалами ³¹⁴. Воззвание было согласовано с Елизаветой Петровной, с которой перед войной шведские дипломаты вели тайные переговоры о пересмотре условий Ништадтского мира в обмен на военную помощь.

Бороться с «мерзостными и ругательными экспрессиями» в условиях не слишком привычной для империи свободы слова было не так-то просто. Голландские «газетиры» на всякий случай попросили у российской миссии опровержение, а потом печатали вместе и те и другие материалы – дипломаты ничего не могли поделать с частными издателями ³¹⁵. Прусские «ведомости» «разглашали» о мнимых шведских успехах и помещали сообщения, что русский флот якобы заперт в Кронштадте, а «в России во всех местах бунт произошел» ³¹⁶. Правительству пришлось рассылать через дипломатические миссии специальные «приложения», представлявшие шведов как «варваров и диких паганян», начавших войну без всяких причин, да еще вступивших в союз с «наследным врагом христианского имени» – турками ³¹⁷.

Как Россия не спешила в 1741 году помочь Австрии, так и у правительства Анны Леопольдовны в нужный момент не оказалось союзника. Договор с Англией, подписанный еще 3(14) апреля 1741 года, подтверждал выгодные для британцев условия торгового договора 1734 года и предусматривал взаимную помощь в случае агрессии: отправку российского корпуса из десяти тысяч пехотинцев и двух тысяч кавалеристов при угрозе английским владениям на континенте и, соответственно, английской эскадры из двенадцати кораблей в случае опасности для России на Балтике. Однако «сепаратная» статья договора освобождала английскую корону от оказания военной помощи, если флот понадобится самой Британии для отражения агрессии, и заменяла ее денежной ³¹⁸.

Вокруг этой статьи начались долгие споры. Уже в мае герцог Ньюкасл в Лондоне заявил русскому посланнику князю Ивану Андреевичу Щербатову: корабли у Британии есть, но не хватает матросов. Дипломат передал в Петербург, что в случае войны со шведами ожидать британскую эскадру «сумнительно» – похоже, в Лондоне сочли, что внутренняя нестабильность режима освобождает их от условий только что заключенного союза. Финч сначала сообщил русскому двору, что его правительство может предоставить только денежную субсидию, а затем попытался изменить «сепаратную статью» договора «без упоминания о деньгах взамен действительной помощи», но натолкнулся на противодействие Остермана. Андрей Иванович, собственно, настаивал не на субсидии, а на присылке британских кораблей, поскольку опасался прибытия на Балтику французского флота. Но начальник Финча государственный секретарь Уильям Стенхоуп барон Харрингтон уже в августе дал категоричный ответ: посылка английской эскадры на помощь России «решительно невозможна» ³¹⁹.

Поведение союзницы вызвало разногласия в российских «верхах». Остерман признавал надежду на английскую помощь «весьма сумнительной», но всё же считал, что лучше избегать на этой почве конфликта и не пересматривать не слишком выгодный русской стороне торговый договор 1734 года и «английскими обещаниями довольствоваться». Черкасский вопрошал: «Что в том пользы России есть, когда Англия толко едиными обнадеживаниями и обещаниями Россию усыпляет?» В сложившейся ситуации он видел основной союзницей Данию; от англичан же считал необходимым немедленно потребовать денег, как было предусмотрено договором в случае невозможности посылки британской эскадры. А Головкин категорически требовал отложить ратификацию договора и даже после четырех заседаний Кабинета министров по этому вопросу в октябре 1741 года остался при своем мнении, потребовав внести вопрос «к высочайшему рассмотрению» ³²⁰.

Двадцать шестого октября 1741 года правительница предложила Кабинету ратифицировать договор, хотя на помощь Англии «точно надеяться невозможно». 7 ноября спорная статья о помощи наконец была подписана; она освобождала британское правительство от посылки флота на Балтику «в обстоятельствах крайнейшей трудности», но обязывала выплатить в таком случае 100 тысяч фунтов стерлингов. 8 ноября стороны провели «размен» ратификаций, но с наступлением зимы рассчитывать на помощь уже не приходилось ³²¹.

Споры ближайших советников регентши едва ли способствовали укреплению положения брауншвейгской династии на российском престоле. Неуверенность правительства маскировали беспрерывные празднества. Правительница всё больше пыталась уйти от проблем в частную жизнь. Между тем в столице назревал очередной переворот.