Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

Выбив бревном дверь, полковник ворвался в воеводскую канцелярию, избил караульного при денежном ящике и кричал: «Подать бревно для выбивания дверей!» Бумаги, лежавшие на столах, были сброшены на пол и истоптаны ногами. Кажется, воеводская жалоба на дебошира осталась без результата ³⁴³.

«Внутренний покой» на окраинах страны нарушали периодически бунтовавшие подданные. 27 января 1741 года генерал-лейтенант Л. Я. Соймонов доложил в Петербург об успешном подавлении последней вспышки «злодейственного и возмутительного бунта» – башкирского восстания 1735–1740 годов. Согласно генеральскому рапорту, с марта 1740-го было «побито» 3800, казнено 393, отправлен в ссылку и на каторгу 281 и «померло» 270 бунтовщиков; еще 1061 человека раздали «желающим». Всего же за время восстания были «искоренены» и розданы 5919 башкир ³⁴⁴. Раненый предводитель восставших Карасакал (простой общинник Миндигул Юлаев, объявленный ханом Султан-Гиреем) вместе с частью повстанцев ушел в казахские степи.

На крайнем северо-востоке империи власти так и не смогли завершить покорение местных народов, не желавших становиться подданными и плательщиками ясака. На Камчатке восстания разрозненных родов подавлялись довольно быстро. Капитан-командор Витус Беринг в мае 1741 года, отвлекаясь от экспедиционных дел, послал прапорщика Левашова и «партии командира» Борисова усмирять «ясашных камчадалов», которые «забунтовали и 12 человек убили до смерти». Мероприятие прошло успешно, и вскоре Беринг с помощником капитан-лейтенантом Алексеем Чириковым «следовали» (допрашивали) захваченных пленных; часть из них были признаны невиновными, а семь человек оставлены под арестом «до указу» ³⁴⁵.

На Чукотке в 1737–1740 годах объединившиеся отряды чукчей осуществили несколько крупных грабительских набегов на «верноподданных» оленных юкагиров и коряков и угрожали «в Анадырску руских людей смерти предать и острог Анадырской огнем зжечь и пуст сотворить». Справиться на просторах тундры с такими набегами, наносившими ущерб казне и подрывавшими авторитет русской власти, у правительства сил не было. Кабинет-министры летом 1740 года повелели иркутскому вице-губернатору с карательной экспедицией «итти на немирных чюкч военною рукою и всеми силами старатца не токмо верноподданных ее императорского величества коряк обидимое возвратить и отмстить, но их, чюкч, самих в конец разорить и в подданство ее императорского величества привесть». Но уже 25 ноября сенаторы обратились в Кабинет с предложением отказаться от походов на Чукотку, «дабы в таком отдаленном и трудном пути, по которому потребного в пищу запасу возить с собою за неудобность признаваетца, напрасно людей не потерять и голодом не поморить». По здравом размышлении министры повелели: «…в Чукотскую землицу для разорения живущих тамо чукоч… за весьма дальним и неудобным путем… оружейных людей не посылать». Для предосторожности надлежало увеличить гарнизон Анадырского острога за счет «регулярных и нерегулярных лехких людей», но всё же впредь власти должны были стараться чукчей «наипаче ласканием, нежели суровыми поступками от того отвратить и усмирить и до дальнейших ссор не допустить» ³⁴⁶.

Столица Российской империи – любимое детище Петра I – после недолгого запустения при его венценосном внуке снова стала быстро расти и развиваться, хотя в ее центре перед Адмиралтейством всё еще находились луга и огороды и паслось стадо дворцового ведомства. Невский проспект, «самая знатная и большая проезжая улица», пока не был застроен, а горожане позволяли себе голышом купаться в Фонтанке. Но население города к 1740-м годам достигло семидесяти тысяч человек, из которых восемь-девять процентов составляли иностранцы. В 1741 году был издан первый русский печатный план города, составленный на основании топографической съемки, проводившейся Академией наук ³⁴⁷.

Датчанин Педер фон Хавен уже сравнивал Петербург с Вавилоном: «Пожалуй, не найти другого такого города, где бы одни и те же люди говорили на столь многих языках, причем так плохо. Можно постоянно слышать, как слуги говорят то по-русски, то по-немецки, то по-фински… Нет ничего более обычного, чем когда в одном высказывании перемешиваются слова трех-четырех языков. Вот, например: Monsiieur, paschalusa, wilju nicht en Schalken Vodka trinken. Izvollet, Baduska.Это должно означать: «Мой дорогой господин, не хотите ли выпить стакан водки. Пожалуйста, батюшка»». Петербург определял новые стандарты повседневной жизни, и его обитатели могли раньше других жителей империи познакомиться с европейскими новинками, касающимися не только военных или морских дел. «Охотникам до садов объявляется, что у садовника Ягана Бурггофа всякие свежие и чужестранные как поваренные, так и разных цветов семена продаются; а он живет в большой улице насупротив старого зимнего дому в доме иноземца Дальмана», – гласило одно из объявлений, напечатанных в 1741 году в столичной газете «Санкт-Петербургские ведомости».

В провинции новое обхождение прививалось труднее. «Всегда имеет у себя трапезу славную и во всём иждивении всякое доволство, утучняя плоть свою. Снабдевает и кормит имеющихся при себе блядей, баб да девок и служащих своих дворовых людей и непрестанно упрожняетца в богопротивных и беззаконных делах: приготовя трапезу, вина и пива, созвав команды своей множество баб, сочиняет у себя в доме многократно бабьи игрища, скачки и пляски, и пение всяких песней. И разъезжая на конях з блядями своими по другим, подобным себе, бабьим игрищам, возя с собою вино и пиво, и всегда обхождение имеет и препровождает дни своя в беззаконных гулбищах з бабами» – так воспринимались жителями далекого Охотска местные ассамблеи, которые в подражание столичным пытался проводить комендант Григорий Скорняков-Писарев.

И всё же реформы постепенно проникали не только в армию или государственные конторы, но и в самую плоть народной жизни. Когда в ноябре 1740 года Камер-коллегия обсуждала вопрос о взимании введенного Петром Великим налога с бородачей, оказалось, что «ярославское купечество бороды бреют и платье немецкое носят, и в приводе з бородами и в неуказном платье никого не было, и такому збору быть не с кого» ³⁴⁸.

Работали старые и новые учебные заведения. Петербургскую академию наук к этому времени покинули наиболее выдающиеся ученые – прежде всего Д. Бернулли и Л. Эйлер. Но как раз 8 июня 1741 года в канцелярию академии явился доложить о своем прибытии из Германии Михайло Ломоносов. Молодой ученый получил казенную жилплощадь – две каморки в доме для академических служащих – и приступил к составлению «Каталога камней и окаменелостей Минерального кабинета Кунсткамеры Академии наук». Параллельно с описанием минералов он трудился над созданием солнечной печи, которой посвятил «Рассуждение о катоптрико-диоптрическом зажигательном инструменте». Закончив эту работу, написанную на латыни, Ломоносов передал ее вместе с другой своей диссертацией («Физико-химические размышления о соответствии серебра и ртути») в академическое собрание для получения профессорских отзывов.

Чуть раньше, в конце 1740 года, в столицу вернулись профессор Никола Делиль и адъюнкт Тобиас Кенигсфельд – члены астрономической экспедиции, отправившейся в далекий сибирский Березов для наблюдения за прохождением Меркурия перед диском Солнца. Экспедиция держала путь через Москву, города Козьмодемьянск Казанской губернии, Яранск и Орлов Вятской губернии, Соликамск в Предуралье, западносибирские Тюмень, Тобольск, село Самарово на берегу Иртыша (современный Ханты-Мансийск). Ученых радушно встретили в Тобольске. «По большой улице для приема путешественников были расставлены рядами солдаты, и офицеры, ими командовавшие, отдавали честь, когда мимо их проезжал академик со своею свитою. По приезде Делиля в отведенную ему квартиру губернатор прислал офицера поздравить с прибытием и предложить всё, что от него зависело… На другой день Делиль со своими спутниками отправился к губернатору Петру Ивановичу Бутурлину. Здесь их угощали кофе, трубками и сушеной рыбой, вместо сластей…» – записал в дневнике Кенигсфельд. Добравшись до Березова, ученые устроили обсерваторию на берегу реки Сосьвы в таежной избушке. Они провели необходимые наблюдения, пережили ураган и стужу, осмотрели могилу Меншикова и благополучно покинули гостеприимное место. На прощание местные жители прислали им в дорогу множество припасов – пирогов, хлеба и пива ³⁴⁹.

Другое путешествие оказалось намного труднее. В мае 1741 года после зимовки на Камчатке и «усмирения» камчадалов на совете экспедиции Беринга было принято решение о плавании к берегам Северной Америки. 4 июня из только что основанного Петропавловска вышли два пакетбота – «Святой Петр» под командованием самого Беринга и «Святой Павел» под командованием Чирикова. Экспедиция, исследовавшая гряду Алеутских островов, закончилась трагически. Команда «Святого Петра» во главе с Берингом вернуться не смогла и вынуждена был зазимовать на безлюдном острове в ямах, покрытых звериными шкурами; там 8 декабря 1741 года начальник экспедиции умер от цинги, а его оставшиеся в живых спутники (31 человек) смогли добраться до Петропавловска только летом 1742 года на построенном из обломков корабля суденышке. Капитан Алексей Чириков, потеряв из виду корабль своего начальника, продолжал путь и 15 июля на широте 58°14′ открыл берег Америки. Две шлюпки с матросами, отправленные одна за другой для высадки на сушу, не вернулись, и капитан вынужден был, прождав их, без осмотра американского берега вернуться в Петропавловск.

Научные достижения и открытия порой давались ценой многих жизней. «…И во всё время бытности нашей на море почти всегда были в смертной опасности и несли великий труд и претерпевали многую нужду, а именно страх от того, что плавание имели в незнаемом море и подле неизвестных берегов почти со всегда стоящими туманами, которые на здешнем море гораздо больше стоят, нежели на иных морях; а труд от продолжения времени, понеже безпрестанно имели паруса 4 месяца и 6 дней и от частых не покойных мокрых погод, а нужду претерпели от недовольства воды, которого ради недовольствия однажды давалась в неделю служителям каша, а в прочие же дни питались холодным и пить принуждены были, дивость, воду малою мерою, которою только б жажду утолить, да и та вода очень испортилась и издавала из себя дух весьма противный, при котором оскудении и я со всеми офицерами принужден был по однажды в день вареное кушать и пили только чаю по две или по три чашки в день, а всех трудностей наших и описать невозможно; от которых трудов и от оскудения пищи и питья и от всегдашняго сырого воздуха постигла всех нас жестокая цинготная болезнь, от которой многие слегли, а остальные с нуждою и насилу судном управляли, и я с 20 числа сентября и по возврат в здешнюю гавань за тяжкою болезнью уже не мог выходить наверх и был при самой смерти не токмо на море, но уже и на берегу и от не надежды жизни не однажды, по обычаю, приготовлен был к смерти, чему виновны многие мои грехи пред Богом; а сентября 26 числа помянутая злая болезнь лишила сего света Осипа Андреевича Катчикова, а октября 6 числа преставился премногосклонный ко мне благодетель Иван Львович Чихачев; после его через одне сутки преставился Михаило Гаврилович Плаутин, что случилось уже весьма незадолго до входа в Авачинскую губу; ибо по милости не до конца гневающегося на нас Бога октября 6 числа увидели Камчатскую землю, а 9 числа вошли в Авачинскую заливу и стали на якорь, а 10 числа уже в Авачинском заливе преставился астрономии господин профессор; между тем, еще умер Михайло Усачев, которого, чаю, изволили знать, да один служивый; 11 числа вошли в здешнюю гавань, а осталось нас живых 50 человек, а 21 человек, по воле Божией, некоторые остались на удаленной земле в неизвестном несчастии, а прочие померли», – писал по возвращении о пережитом капитан Чириков ³⁵⁰.

Петровская и послепетровская эпохи, к великому сожалению, мемуарами небогаты: напряженное военное и государственное строительство, очевидно, не слишком способствовало гуманитарному духовному творчеству. Легче узнать о военных действиях или о государственных преобразованиях, но порой очень трудно представить себе историю «несобытийную»: как люди вели хозяйство, воспитывали детей, проводили досуг.

Автору этих строк, занимавшемуся поисками новых материалов об «эпохе дворцовых переворотов», довелось обнаружить в Государственной публичной исторической библиотеке «Санкт-Петербургский календарь на лето 1741 от Рождества Христова» (СПб., 1741), на листах которого некий москвич вел дневниковые записи прямо под указанными в календаре числами. Он ни разу не назвал своего имени, но из текста следует, что являлся он дворянином и чиновником средней руки, по-видимому, состоявшим при ратуше, неоднократно упоминаемой в связи с его служебными обязанностями. Аккуратные, сделанные мелким почерком записи свидетельствуют о том, что их автор владел собственным домом в Москве со «служителями», но имел и «двор загородный». В круг знакомств хозяина входили чиновники московских учреждений – Конюшенной канцелярии, конторы Коллегии иностранных дел. Он в числе прочих официальных лиц присутствовал «на поздравлении» московского губернатора князя Г. Д. Юсупова, посещал «гуляния» в лучших московских домах, однако водил знакомство с «сенатскими протоколистами» и не чуждался купцов.

Что же волновало в 1741 году добропорядочного московского обывателя? Автор часто отмечал, какая погода стоит на дворе – «вёдро», «вседневной дождь» или «великие морозы». В тот год на Москве-реке «лед тронулся» 8 апреля. Начались весенние хлопоты по хозяйству: в погреб «снег возить и метать зачали», «гусыня начала нестися»; надо было заниматься садом и огородом – прививать яблони, сажать «огурцов гряду и ретку со цветами». Уже в мае хозяин смог прикупить к столу «новых» огурцов (надо полагать, из чьего-то парника) по рублю за сотню штук. За выездом за город и заготовкой сена лето пролетело незаметно; осень оказалась короткой – 12 сентября уже выпал первый снег, а на следующий день «великий мороз с холодом и снегом, ветр северной всех в шубы загнал». Надо было готовиться к зиме: в хозяйстве самого автора дневника и его соседей «капусту зачали рубить и возить», а в городском доме – вставлять «вторые окончины».

Жизнь текла неторопливо и размеренно: хозяин с семейством исправно посещал церковь, лишь однажды жена не ходила к исповеди – была «больна ногою». При недомоганиях супруг применял обычное в XVIII веке средство – «пускал» кровь. Чиновник решил обновить гардероб – приобрел для жены «бархату 12 аршин», а себе заказал «шлафрок дымчатой». Подчиняясь моде, он попросил брата «о присылке калмыка» – как же обойтись без такого престижного атрибута в приличном доме? Но хозяин выказал и более существенные культурные запросы: он распоряжался «о присылке нотных книг ребятам», а книгу «Мир с Богом» из домашней библиотеки отдал в переплет. Поколения сменялись своим чередом: дочь в далекой Астрахани родила ему внука, а старый знакомый, советник Коллегии иностранных дел Семен Иванов, 27 сентября «скоропостижно скончался от апелепксии (апоплексии. – И. К.) в нужнике». Как и все москвичи, семья безвестного персонажа была ячейкой в густой сети родственных отношений – отсылала родне гостинцы и письма (нередко не по почте, а с оказией), принимала в доме и кормила обедом гостей, приносивших последние светские новости: 7 октября «оженился тайный советник и кавалер ордена Александра Невского Иван Иванович Неплюев на дочери генерал-лейтенанта Ивана Васильевича Панина».

Политические же вопросы москвичей, похоже, не беспокоили – куда важнее были городские заботы: предстояло с каждых ста дворов выбирать сотских и десятских. Правда, однообразие повседневной жизни иногда нарушалось. Так, 24 июля «было молебство о рождении великой княжны Екатерины», и ратуше пришлось раскошелиться на 500 рублей в подарок присланному с радостным известием гонцу. Как мы помним, по дороге в Петербург через старую столицу проезжали турецкое и персидское посольства; 2 июля московские обыватели наблюдали торжественное вступление в город шахского посла, перед которым «двенадцать слонов по три в ряд шли, затем на верблюдах и на мулах ево музыка: две сурны, два малых тулумбаса и два лукошка наподобие барабанов».

В ноябре хозяин был занят строительством новой «горницы». Едва плотники закончили работу, пришла весть об очередном дворцовом перевороте: 29 ноября в Москву «прибыл капитан гвардии Семеновского полку Петр Васильев сын Ча-[а]даев с объявлением о возшествии на престол Всероссийский ее императорского величества всемилостивейшей нашей императрицы Елисаветы Петровны». Тем же вечером Первопрестольная отмечала это событие: «…и оттого числа вседневно звон в соборе и у всех церквей целую неделю был, а нощию везде иллуминация. В приказех и в рядех в ту неделю не сидели». Автору торжество запомнилось принесением присяги в Успенском соборе Кремля в присутствии генерала М. Я. Волкова и тем, что пришлось срочно дарить капитану Чаадаеву тысячу рублей, а в Петербург отправлять депутатов от купечества вместе с 3500 рублей «в поднос» новой императрице.

Кажется, столичные события воспринимались им без особых эмоций, будучи далеки от его жизненных забот. По-житейски мудрые обыватели готовы были к выражению ожидаемых властью верноподданнических чувств, – вот только платить за торжество приходилось из собственного кармана. Но дневник скромного московского чиновника дает нам редкую возможность узнать о повседневности ничем не примечательного человека, который перед самым Новым годом неторопливо записал на листе календаря: «Сий год окончился слава Богу…»

«Брожение во внутренних делах»

Этими словами охарактеризовал ситуацию при российском дворе в 1741 году английский посол Финч. Подобные оценки будут встречаться и у других дипломатов вплоть до конца недолгого царствования Иоанна Антоновича.

Фактически главным членом Кабинета оставался Андрей Иванович Остерман, старавшийся привить принцессе представления об обязанностях правителя и ввести ее в курс государственных дел. Он, безусловно, был самым опытным и компетентным из советников Анны и мог бы при определенных условиях выступать в качестве первого министра при номинальном императоре и неопытной регентше. Но Андрей Иванович, при всём его административном опыте и аналитическом таланте, и по характеру, и по манере действий не годился в политические лидеры. Англичанин Финч точно подметил его манеру: «Как бы он ни был деятелен при установившемся правительстве, при правительстве колеблющемся он ложится в дрейф». Вице-канцлер привык действовать за спиной государя или другой «сильной» фигуры – и всегда мог эту фигуру подставить. В глазах других сановников и подчиненных он выглядел хитроумным и двоедушным интриганом. Даже его собственный секретарь Сергей Семенов на вопрос, что ему известно о планах шефа, ответил: «…человек хитрой и скромной, и не только ему, но и другим никому ни о чем знать никогда не давал» ³⁵¹.

Помимо упомянутых выше «программных» документов Остерман и позднее подавал Анне докладные записки: по вопросам внешней политики, о разделении Сената на четыре департамента и, как сам упоминал на следствии, о преимущественном награждении «российских природных» подданных ³⁵². Но, видимо, регентша не вполне доверяла «хитрому и скромному» министру – ему, в отличие от Миниха, она ничем не была обязана; к тому же Остерман покровительствовал ее мужу принцу Антону, отношения с которым у правительницы становились всё более напряженными.

«Отца отечества отец» (по выражению Ломоносова) обзавелся собственным придворным и военным штатом. Под началом генерал-адъютанта полковника Адольфа фон Геймбурга служили три других адъютанта, штаб-фурьер, обер-аудитор, генерал-штаб-квартирмейстер, нотариус, регистратор и переводчик. Антон Ульрих носил высший военный чин, но был не прочь играть более активную роль и в гражданском управлении. Он овладел русским языком (во всяком случае, подписывал бумаги по-русски), стал посещать Сенат, задумал провести реформы в гвардии.

К сожалению, эти попытки не нашли освещения в написанной Л. И. Левиным обстоятельной биографии Антона Ульриха ³⁵³. Материалы же Военной коллегии показывают, что принц добросовестно исполнял обязанности по руководству армией, хотя ему приходилось нелегко. Финч отмечал: Антон Ульрих храбр, честен, приветлив, прилежен; имеет «достоинство в манерах» – но совершенно не обладает «опытностью в делах». Как обычно, не хватало денег на жалованье, которые, несмотря на неоднократные указы и даже посылку «нарочных», не поступали в Военную коллегию. Армия не получала достойного пополнения – новобранцы, взятые в очередной рекрутский набор, были «малорослы, слабы, дряблы, а другие слепые и хромые» ³⁵⁴.

Как и Анне Леопольдовне, ее мужу пришлось иметь дело с потоком челобитных, адресуемых «великой персоне» разнообразными просителями. Однажды пожаловался ему бедный вологодский помещик Никита Вараксин, у которого уже упомянутый наглый майор Осип Засецкий силой увез дочь Аксинью. Такие челобитные принц направлял в Сенат. Но поток просьб от военных заставил его издать приказ о том, чтобы штаб-, обер– и унтер-офицеры не подавали прошений лично ему, а обращались сначала «по команде» – к своим полковым командирам ³⁵⁵.

Однако власть генералиссимуса была весьма ограниченной: его деятельность определялась присылаемыми от имени императора указами регентши, все просьбы о производстве в штаб-офицерские ранги и награждении «деревнями» он направлял на рассмотрение Кабинета и правительницы, ей же посылал и доклады по всем делам подчиненных ему гвардейских полков (включая не только назначения, но и заготовку фуража и шитье мундиров), на которых Анна накладывала резолюции ³⁵⁶.

Антон Ульрих подавал и проекты более серьезных преобразований – например, восстановления созданной при Петре I военной администрации с полковыми дворами, несмотря на все ее «непорядки». Подстрекал герцога к активным действиям отставной Миних, который на одном из торжеств во всеуслышание произнес вдруг тост за «соправителя», вызвавший недоумение присутствовавших дипломатов ³⁵⁷. Особенно обострились отношения принца с Анной из-за фавора вернувшегося к российскому двору графа Линара.

Мориц Карл Линар (1702–1768) сразу же по утверждении правительницы у власти был отправлен Августом III в Петербург. В 1741 году правительница была уже свободна от опеки и не слишком стеснялась в проявлении чувств. Это позволило Миниху-старшему изложить в своих записках придворные сплетни о новом (точнее, старом) увлечении Анны: «Она часто имела свидания в третьем дворцовом саду со своим фаворитом графом Линаром, куда отправлялась всегда в сопровождении фрейлины Юлии… и когда принц Брауншвейгский хотел войти в этот же сад, он находил ворота запертыми, а часовые имели приказ никого туда не пускать… Так как Линар жил подле ворот сада в доме Румянцева, то принцесса приказала построить вблизи дачу, что ныне Летний дворец. Летом она приказывала ставить свое ложе на балкон Зимнего дворца; и хотя при этом ставили ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов соседних с дворцом можно было всё видеть» ³⁵⁸.

Зоркость фельдмаршала можно было бы объяснить обстоятельствами его отставки. Но письма принцессы содержат ее красноречивые признания в адрес галантного красавца. Анна в духе нравов того времени в августе 1741 года помолвила своего поклонника с наперсницей-фрейлиной Юлианой Менгден и произвела его в кавалеры высшего российского ордена Святого Андрея Первозванного. Когда Линар временно отбыл в родную Саксонию, вслед ему летели нежные послания возлюбленной.

В одно из них (от 13 октября 1741 года) Анна сама вписала помещенные ниже в скобках слова, чтобы граф не дай бог не подумал, что регентшу волнуют чувства ее подруги: «Поздравляю вас с прибытием в Лейпциг, но я не буду довольна, пока не узнаю, что вы уже на пути сюда. Ежели вы не получили писем из Петербурга, то пеняйте за то Пецольду, почто плохо их отослал. Если говорить об Юлии, то как могли вы хоть на мгновение усомниться в ее (моей) любви и нежности, после всех знаков, от нее (меня) полученных. Если вы ее (меня) любите, не делайте ей (мне) более таких упреков, коли ее (мое) здоровье вам дорого. Посол Персии со всеми своими слонами получил аудиенцию таким же манером, как и турок. Говорят, что один из главных предметов, ему порученных, – просить руки принцессы Елизаветы для сына Надир-шаха, и что в случае отказа он пойдет на нас войной. Что делать! Это, стало быть, уже третий враг, да хранит нас Бог от четвертого. Не почитайте сию просьбу перса за сказку, я не шучу: оная тайна стала известна через фаворита посланника. У нас будет машкерад 19-го и 20-го сего месяца, но вряд ли я смогу (без вас, моя душа) предаваться сему увеселению, ибо уже предвижу, что моя дорогая Юлия, сердце и душа которой далеко отсюда, не станет там веселиться. Верно поется в песне: ничто ваш облик не имеет, но всё напоминает мне о вас. Известите меня о времени вашего возвращения и будьте уверены в моей к вам благосклонности (обнимаю вас и умираю вся ваша)» ³⁵⁹.

Письмо не оставляет сомнений в искренности чувств молодой женщины, но из него же следует, что из всех государственных дел ее больше всего интересует маскарад, а дипломатические переговоры волнуют постольку, поскольку могут привести к невиданному брачному предложению.

Борьба карьер и амбиций проходила на фоне чередовавшихся торжеств. 12 августа двор праздновал день рождения императора – с парадом, банкетом, спуском на воду линейного корабля «Иоанн» и вечерним балом с фейерверком, закончившимся за полночь. Михайло Ломоносов воспевал достоинства государя в не самой удачной из своих од:

 
…Целую ручки, что к державе
Природа мудра в свет дала,
Которы будут в громкой славе
Мечем страшить и гнать врага.
От теплых уж брегов азийских
Вселенной часть до вод Балтийских
В объятьи вашем вся лежит.
Лишь только перстик ваш погнется,
Народ бесчислен вдруг сберется,
Готов идти куда велит.
 
 
Вы, ножки, что лобзать желают
Давно уста высоких лиц,
Подданства знаки вам являют
Языки многи, павши ниц…
 

В те дни, пожалуй, многие знатные особы и впрямь гордились правом приложиться к ручкам и ножкам царственного младенца.

Влюбленная принцесса и ее двор веселились. Беспрерывные празднества маскировали неуверенность правительства и напряженную ситуацию в столице. 13 августа отмечали обручение саксонского посланника графа Динара и фрейлины Юлианы Менгден, 17-го – день рождения принца Антона. 20 и 21 августа турецкого посла возили в Адмиралтейство, а потом в Петергоф, где знатного гостя поили кофе в Монплезире, а его свиту «из потаенных под землею фанталов водою немало помочило». Эмин Мегмет-паша был «немало удивлен» видом другого фонтана, где «утки и сабаки яко живые плавают». Завершилось чествование роскошным обедом в саду на коврах ³⁶⁰. 29 августа последовал бал по случаю тезоименитства императора; пришлось улещать закапризничавшего турка – его якобы поздно известили да еще прислали за ним неукрашенную барку. 31 августа отмечался праздник ордена Святого Александра Невского. 4 сентября паше устроили обед в «летнем доме». 5-го было тезоименитство Елизаветы; Анна подарила «сестрице» драгоценный эгрет и золотой сервиз.

В апартаментах принцессы висел портрет графа. Сам он, вероятно, был настолько уверен в собственной неотразимости и чувствах к нему правительницы Российской империи, что позволял себе публично выговаривать ей: «Вы сделали глупость» ³⁶¹. Вице-канцлеру Остерману и генералиссимусу Антону Ульриху пришлось решать сложную внешнеполитическую задачу: заставить австрийских министров повлиять на Августа III, чтобы тот отозвал своего посланника из Петербурга ³⁶². В ответ правительница манкировала супружеским долгом. Шетарди сообщал, что верная Юлиана Менгден просто не впускала принца в апартаменты его жены. Порой и в государственных делах Анна жестко ставила генералиссимуса на место: манифест о победе русских войск над шведами под Вильманстрандом, напечатанный от имени Антона Ульриха, был изъят и заменен новым – от имени императора ³⁶³.

Анна нашла себе союзника в лице М. Г. Головкина. Благодаря своей жене, приходившейся правительнице двоюродной теткой, граф сумел стать одним из самых близких к ней людей. На следствии после воцарения Елизаветы ему вменялось в вину, что он очень часто поутру был у принцессы на приеме, «а по полудни почти всегда». Долго находившийся не у дел, он стремился наверстать упущенное и подавал рассуждения и представления на самые разные темы: о рекрутах, беглых крестьянах, продаже леса за границу и т. д. Именно Головкина современники связывали с проектами изменения завещания Анны Иоанновны и передачи короны самой правительнице.

Не терял надежд на возвращение к власти и Миних, чьей заступницей была не терпевшая Остермана фрейлина и лучшая подруга «регентины» Юлиана Менгден, состоявшая с бывшим первым министром в близком родстве.

При таком раскладе было мудрено наладить сколько-нибудь серьезное сотрудничество внутри ближайшего окружения принцессы. На какое-то время всех объединила оппозиция Бирону, но затем интересы придворных группировок неизбежно разошлись.

Конечно, чиновники высшей администрации империи не могли пожаловаться на пренебрежение их заслугами. Президент Юстиц-коллегии И. Трубецкой, вице-президент Вотчинной коллегии А. Комынин, генерал-рекетмейстер Ф. Щербатов, руководители Сыскного приказа (Я. Кропоткин), Ямской канцелярии (Ф. Сухово-Кобылин), Канцелярии от строений (И. Микулин), новгородский вице-губернатор А. Бредихин при Анне стали действительными статскими советниками. Следующие военные или статские чины получили и другие губернаторы и вице-губернаторы – А. Оболенский, Д. Друцкий, Л. Соймонов, С. Гагарин, П. Аксаков.

Но получившие от правительницы повышение в чине или должности не всегда становились для нее надежной опорой. Майоры Семеновского полка В. Чичерин, Н. Соковнин, пострадавшие при Бироне и обласканные Анной, а также действительный статский советник А. Яковлев, генерал-лейтенант М. Хрущов служили ей верно. Но командиры гвардейских полков (Измайловского – И. Гампф, Конногвардейского – Ю. Ливен и П. Черкасский, Преображенского – П. Воейков) в ноябре 1741 года не только не выступили в защиту правительницы, но ревностно выполняли все приказы Елизаветы, как и некоторые другие «назначенцы» Анны – ее камер-юнкер Иван Брылкин, ставший обер-прокурором Сената, или Ф. Наумов, сменивший Я. Шаховского на посту главы полиции.