Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Серьезной вины за подгулявшим офицером не нашлось, но рижскую «команду» Салтыкова всё время трясло: солдатики не раз объявляли – по пьяни или «отбывая побои» – «слово и дело» и предавались неуместным размышлениям. Так, рейтар Кирилл Карташов вопрошал: «Как де у нас ныне будет наследствие – болшим братьям или по частям?» В мае того же года императрица вдруг предписала Салтыкову арестовать находившегося в его подчинении доктора Азарити: «…и письма его все, что найдется в карманах и в квартире его, тако ж прислать к нам, и сие надобно сделать так тайно, чтоб о том никто, а особливо принцесса, не ведал». Врач был отправлен в Москву вместе с отбывавшим Воронцовым под «пристойным конвоем», а его переписку императрица «изволила взять к себе». В июне был задержан бывший камер-шрейбер принца Антона Шопмейер, почему-то не высланный, как другие слуги, за границу, а оказавшийся сначала в команде Салтыкова, а потом под следствием. Наконец, в декабре «имеющаяся при принцессе девка» Наталья Абакумова «в беспамятстве и в великой горячке» не давала пустить себе кровь, объявила «за собою слово» и была отправлена под надзором гвардейского капрала «бережно».

Ни причины арестов этих людей, ни их дальнейшая судьба в архивных документах о ссылке брауншвейгского семейства не отражены. Слухи же ходили нехорошие. Саксонский посланник Пецольд писал: «…многие, между которыми находился и итальянский врач Азарити, сопровождавший в Ригу принцессу Анну и присланный сюда скованным, казнены втайне». Почтенный врач и генерал-штаб-доктор Иоанн Арунций Азарити на самом деле не пострадал – он благополучно жил и практиковал в Москве и умер в 1747 году.

Голштинский принц, племянник Елизаветы Петровны, без помех прибыл в Петербург и 7 ноября 1742 года был объявлен наследником. Но Анна Леопольдовна и ее родные напрасно ожидали своей «депортации». Пецольд еще весной передавал, что лейб-медик и один из ближайших сподвижников императрицы Лесток исключал для опальных такую возможность. «Если при восшествии на престол императрицы Елисаветы, – говорил он, – обещано было в манифесте свободно отпустить из России принцессу Анну, то это произошло единственно от того, что сначала не довольно основательно обсудили этот предмет; теперь же, конечно, никто, желающий царице добра, не посоветует ей этого, да и никогда тому не бывать, пока он, Лесток, жив и что-нибудь значит. Россия есть Россия, а так как не в первый раз случается на свете, что публично объявленное не исполняется потом, то императрице будет решительно всё равно, что подумает об этом публика». В том же был уверен и Шетарди, докладывавший в феврале 1742 года парижскому двору: «Принц Иван, по словам царицы, никогда не будет в состоянии осуществить какой-нибудь замысел, если только остановиться на мысли, которою, по-видимому, министры очень поколебали царицу, именно: не выпускать его вовсе из России» ⁴⁸⁵.

В конце концов подозрительная государыня решила перевести своих высокопоставленных пленников в более надежное место, чем чересчур открытая портовая Рига. 13 декабря 1742 года она подписала указ о заключении Анны Леопольдовны с семейством в старую шведскую крепость Динамюнде (впоследствии Усть-Двинск, ныне Даугавгрива, находящаяся в городской черте Риги в устье Даугавы. – И. К.). В том же указе императрица вполне по-дамски опять требовала узнать от соперницы – куда могло деться опахало «с красными камнями» – подарок Бирона Анне Иоанновне? «…а буде станет отговариваться, что не знает, тому верить не можем, – заявляла государыня. – Ибо доныне неизвестны будучи о том подлинно, и не спрашивали; а ныне уже мы подлинное известие получили от бывшего герцога Курляндскаго, что оное опахало от него подарено блаженной памяти императрице Анны Иоанновны на ея именины». – «…А я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть», – привычно парировала упреки Анна Леопольдовна.

Второго января 1743 года пленники и их охрана переехали в новое место заключения. Крепость («Динаментшанец») напоминала Петропавловскую или Шлиссельбургскую, была окружена водой и вполне подходила для изоляции опасных поднадзорных. Оттуда Антон Ульрих уже не мог передавать весточки на волю. Режим содержания ужесточился, надежды на возможный отъезд рухнули. «С начала приезда моего в Динаминтшанц морские ворота заперты наглухо, и ключи от оных ворот всегда имеются у меня. А для проходу одни Рижские ворота оставлены, и сверх гарнизоннаго караула стоит гвардия у тех ворот», – докладывал В. Ф. Салтыков. Указ императрицы категорически воспрещал допускать кого-либо к заключенным или вручать им письма и прочие передачи «под видом яко бы к Жулии от матери ее кушанье или иное что прислано не было».

В доме коменданта в Динамюнде узники провели еще один тяжелый год. Беспокойств, подобных рижским, уже не было, и рапорты Салтыкова неизменно сообщали: «…команда моя состоит благополучно». На всякий случай проведать его «команду» в августе прибыл камер-юнкер Карл Сиверс. 1 января 1744 года принцесса родила девочку, названную Елизаветой. Согласно рапорту Салтыкова, был вызван «динаминтшанцекой крепости священник, который и крестил при… поручике Сукине того ж числа; а восприемниками были оной принцессы духовник и Жулия».

Как только Анна Леопольдовна оправилась от родов, последовал новый царский указ о переезде в неизвестном направлении. Надо сказать, на то были причины. Уже в январе 1742 года Финч счел нужным отметить ропот в гвардии – не все были довольны возвышением лейб-компанцев, да и «переворотная» атмосфера эпохи кружила гвардейцам головы; царицыны «детушки» устраивали в 1742 году форменные побоища и нападения на офицеров-иностранцев и только вызванные армейские части смогли навести порядок ⁴⁸⁶. Тем же летом Преображенский прапорщик Петр Квашнин, камер-лакей Александр Турчанинов и Измайловский сержант Иван Сновидов обсуждали возможность собрать «партию человек в триста или и больше, и с тою бы партиею идти во дворец и государыню императрицу свергнуть с престола, а принца Иоанна возвратить». На вопрос, что делать с Елизаветой, Турчанинов прямо пояснил: «Где он их увидит – заколет» ⁴⁸⁷. Виновных били кнутом и отправили в Сибирь, но во дворце было неспокойно, «…не могу достаточно описать вам весь страх и ужас, распространившиеся с тех пор при дворе. Куракин несколько дней сряду не смел ночевать у себя дома; сама императрица распорядилась так, что часов до 5-ти утра не ложится спать, сидит с компанией и потом спит днем, отчего со всяким днем всё более и более растет беспорядок в делах и докладах», – докладывал Пецольд в марте 1743 года.

«Дело Лопухиных» выявило подобные настроения и в придворных кругах: подполковник Иван Лопухин летом 1743 года не стеснялся заявлять о скорых «переменах» в правительстве и воцарении опять же «принца Иоанна», при этом называл многих недовольных происшедшим переворотом офицеров ⁴⁸⁸. Одним из главных действующих лиц в этом кружке с участием австрийского посланника Ботты выступила уже известная нам первая придворная красавица и щеголиха Наталья Лопухина. Настоящего заговора не было – но виновные в предосудительных разговорах угодили под следствие с пытками в Тайной канцелярии. Обычный в такой ситуации смертный приговор был заменен сечением кнутом; Лопухиной «урезали язык» и всех участников кружка сослали в Сибирь. По настоянию разгневанной Елизаветы австрийская императрица Мария Терезия на полгода посадила в заключение вовремя отбывшего из России имперского посла, маркиза Антонио Отто Ботта д'Адорно.

Колоритный рассказ капитан-поручика Преображенского полка Григория Тимирязева, служившего перед тем в команде Салтыкова в Риге, передает настроение многих гвардейцев. В декабре 1742 года, возвращаясь из отпуска вместе с солдатом Иваном Насоновым, офицер расчувствовался и поведал подчиненному всю новейшую историю России с ее интимной стороны: «"Что де о нынешней государыни? Я де… знаю, что де она сначала еще каво любила… Аврамка арапа". И он, Иван, спросил того Тимирязева: "Кто таков Аврамка?" И оной Тимирязев сказал: "…Петрович арап, которого де крестил государь император Петр Великой. Другова, Онтона Мануиловича Девиера, третьяго де ездовова (а имяни, отечества и прозвища ево не сказал); четвертова де Алексея Яковлевича Шубина; пятова де ныне любит Алексея Григорьевича Разумовского. Да эта де не довольно; я де знаю, что несколько и детей она родила, некоторых де и я знаю, которыя и поныне где обретаютца". И он де, Тимирязев, знает ту и бабку, которая при оных рожденных случаях находилась».

Осведомленный офицер рассказал и про «превеликого блудника» Петра I, и про роман его жены Екатерины с камергером Вилимом Монсом, и про фавор Бирона у Анны Иоанновны. «Смотри де, что монархи делают, как де простому народу не делать чего (а чего имянно, не выговорил)», – завершил он, согласно доносу Насонова, свой рассказ. Капитан-поручик, видно, обиделся, что новая императрица не оценила его трудов по охране высокопоставленных узников: «А когда де заарестовали принцессу с ея фамилиею, меня де в ту пору определили к ней для охранения. Обещали-де мне неведомо што; в ту же де пору ко мне приезжали Шуваловы и сулили-де мне очень много, ан де вот и поныне ничево нет, да и впредь не будет – какой-де кураж служить?» Тимирязев размечтался: «Боже мой, ежели ж де принцесса с своим сыном по-прежнему будет, то де, конечно, я бы был кавалер Святого Андрея или, по крайней мере, Святого Александра» ⁴⁸⁹.

Карьера гвардейца, информированного об альковной стороне жизни первых лиц государства, похоже, и впрямь не задалась – за 20 лет в гвардии он стал только капитан-поручиком. Но он же не хуже Бирона или Разумовского. Раз его усилия по охране свергнутой правительницы, вопреки обещаниям, не оценили (в сентябре 1742 года офицер покинул Ригу без всяких наград), можно вернуть Анну Леопольдовну во власть – а там будут и чины, и «кавалерия»… Правда, обиженный офицер рассказал собеседнику не всё; следствие (со слов ревнивой жены Тимирязева) выяснило, что подкараульная принцесса «к любви и воли его очень была склонна». Так ли оно было на самом деле, неизвестно; но не судьба была капитан-поручику совершить подвиг – молодой и шустрый солдат уже подал донос. Тимирязеву вместо чинов и орденов достались кнут и заточение в Верхнеколымском зимовье, где он жаловался на «мучительные поступки» охраны.

А тут еще лукавый король Фридрих II передал Елизавете через российского посла в Берлине Петра Чернышева «полное свое убеждение в том, что план маркиза Ботты о низвержении настоящаго русскаго правительства был составлен по положительному предписанию австрийскаго двора и что он, король Прусский, как по своему дружескому расположению к императрице, так и для потушения последних искр тлеющей под золою опасности, считает своим долгом посоветовать: принца Иоанна, содержимого с родителями и сестрами его в Дюнамюнде, тотчас же оттуда отправить во внутренния губернии империи, в такое отдаленное место, чтоб никто не мог больше ни видеть их, ни что-либо о них слышать».

Так императрица и поступила. Кажется, Елизавета искренне верила в существование заграничного заговора – ведь сама-то она и ее окружение пошли на контакты с Шетарди и Нолькеном и содержание их разговоров, будь оно открыто, вполне могло послужить основанием для сурового приговора.

«Известная экспедиция»: Ораниенбург – Холмогоры

Указ от 9 января 1744 года предписывал Салтыкову везти бывшую правительницу с семейством по ночам, не заезжая в Ригу, а «чрез озера на Псковскую дорогу». Однако отъезд пришлось отложить: штаб-лекарь Михаил Манзе объявил, что «принцесса, вследствие недавних своих родин и не кончившихся еще вполне болезненных припадков, не в состоянии пускаться в дорогу, но должна для этого подождать еще от 10 до 14-ти дней». Государыня согласилась, и тюремный «поезд» выехал из Динамюнде 31 января. Сопровождавший его капитан-поручик Максим Вындомский в своих донесениях обозначал конечный пункт назначения как «Оренбурх» или «Аренбурх». В Петербурге сообразили, что бравый офицер может отправить подопечных на Южный Урал – в Оренбург, и капитану разъяснили: «Ежели вы разумеете Оренбург тот, что на Яике, построенный бывшим статским советником Кириловым, в том ошибаетесь, ибо сей, до которого вы отправлены, Ораниенбурх, отстоящий от Скопина в 60 или 70-ти верстах, как и в именном ее императорского величества указе, данном вам при отправлении, именован Ораниенбурхом, а не Оренбурхом» ⁴⁹⁰. Для офицера это был только пункт назначения, оказавшийся ближе, чем он думал; для его подконвойных – полное и окончательное крушение всяких надежд. Больше не было и речи о том, что они когда-либо смогут покинуть Россию.

«Поезд» двинулся из Лифляндии в лютую стужу – через Псков, Смоленск, Вязьму, Калугу, Алексин, Серпухов, Тулу. В тяжелых каретах-«берлинах» везли еще не оправившуюся от родов Анну Леопольдовну и отдельно от нее – грудную Елизавету. Позднее Антон Ульрих рассказал дочери, что дорога была тяжелая, она мерзла в холодной повозке, «отчего-де и мать ея, яко еще тогда ж в родах находящаяся и от оной новорожденной дочери ехав в отдалении, в такой беспокойной коляске везущую ее видев, много сокрушалась…».

Согласно инструкции бывшего императора везли отдельно от родителей, не допуская их свиданий. Салтыков поначалу усомнился: «Когда отправляться будем в путь, а принцесса Анна принца Иоанна паче чаяния давать с рук своих по разным воскам (возкам. – И. К.) не будет, что поведено будет чинить?» Ответ был жестоким: «На ваш репорт вам повелеваем, ежели принцесса при отправлении в путь принца с рук своих давать не будет, то, несмотря ни на что, поступать вам по прежнему нашему указу, ибо она не может по своей воле делать что хочет…» Опасного для спокойствия империи ребенка надлежало отныне навсегда изолировать от семьи. «Когда вы прибудете в Ораниенбурх, – требовала та же инструкция, – то принцу Иоанну с его мамками определите палаты у Козловских ворот, по правую сторону оных… а принцессе с мужем и с детьми и служителями – палаты [у] Московских ворот… И принца Иоанна к отцу и матери носить, тако ж и им к нему ходить не допускать». Одновременно было приказано уменьшить штат сопровождавших пленников слуг, «понеже в свите у принцессы много лишних есть». В Ораниенбурге в то время уже хозяйничал посланный наперед подполковник Василий Чертов, занимавшийся ремонтом и обустройством заброшенных помещений.

Елизавета – то ли из любопытства, то ли с тайным злорадством – потребовала от Салтыкова непременно сообщить ей о том, будут при отъезде Анна и ее муж «печальны ли или сердиты, или довольны». Главный тюремщик исправно доложил: когда принц и принцесса увидели, что их намерены рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали», так как подумали, что их хотят разлучить. «А потом, вышед, с учтивостью они ему сказали, что в воле вашего императорского величества состоит… больше ничего не говорили, и виду сердитого в них не признал». «Сердиться» пленники, видимо, уже не могли – теперь они боялись быть разлученными с близкими людьми и исчезнуть поодиночке.

Крепостца Ораниенбург (Раненбург, нынешний районный центр Чаплыгин Липецкой области), построенная в начале XVIII века для обороны от турок района воронежских верфей, уже служила тюрьмой ее бывшему владельцу – светлейшему князю А. Д. Меншикову. Здесь он с семьей после свержения в 1727 году пробыл недолгое время, пока не был отправлен в сибирский Березов.

Указы из Петербурга требовали строгой изоляции узников: «И понеже палаты все сделаны задними стенами к валу, того для надобно иметь и на валу, позади палат, караул; тако ж по болваркам и у подъемных мостов иметь караулы, и дабы служители принцессы никто из города не ходил никогда, да и вашей команде без ведома вашего ни в город, ни из города никто не ходил». Мосты на ночь поднимались, ворота и калитки запирались, а ключи от них находились у начальника команды. Пленников охраняли почти три сотни солдат, выбранных из всех четырех гвардейских полков. Солдаты дежурили как внутри зданий, так и снаружи. Царский указ Сенату повелел даже перевести ярмарку из Ораниенбурга в соседнюю Лебедянь. Правда, как это часто бывает в России, о месте тайного содержания арестантов вскоре уже знали иностранные дипломаты…

Лишних, по его мнению, слуг Салтыков отослал, «…лакей Вульф с женой и с матерью его, лакей Стампель с женою и с дочерью и тещею и все, кто при них обретались, посланы от меня в Митаву к полковнику Воейкову для отправления их за границу, понеже они уроженцы разных земель. А которые где в России родились, оные отправлены в те места: лакей Шумахер с женою и с детьми в Дерпт, кухер-шрейбер Вундерлих и лакей Ломан в Ревель, лакей Талианде дистрикту вильман-страндского в деревню Токсмоер, которым за моею рукою даны пашпорты, чтобы им в тех местах безвыходно жить; да две девки, Софья и камор-юнферская Маргарита, отпущены с таким же подтверждением жить в село Рождественское, которое от С[анкт]-Питербурха расстоянием в 90 верстах, ибо оне сестры родныя и родились во оном селе, и обо всех оных писано от меня к вице-губернатору князю Долгорукову, отправить их из Риги в показанные места, которые из Риги и отправлены. А девка Марья, калмыцкой природы, в законе нашем (то есть православной веры. – И. К.), отослана в Ригу ко оному вице-губернатору и велено ему держать и кормить ее до указу в Риге; Жулиина девка Софья отдана Жулииной матери для того, что оная девка лифляндской мызы уроженица, а принцесса оставила камор-юнферу Штурм», – доложил он императрице в январе 1744 года. Но и после этого «двор» принца и принцессы оставался немалым – 55 человек, включая адъютанта, тафельдекера, мундшенка, кофишенка, карлиц, камердинеров; духовно окормлял и утешал Анну Леопольдовну дворцовый протопоп Родион Никитин ⁴⁹¹.

Потянулись скучные дни заточения в провинциальной глуши. Сохранившиеся бумаги дела о брауншвейгском семействе молчат о их повседневном житье-бытье в «красных» деревянных хоромах с изразцовыми печами и доставленными из Москвы креслами и столами. Режим заточения явно был более суровым, чем в Динамюнде; в марте 1744 года особым указом императрицы охране разрешалось «по требованию принцессы Анны окончины на двор открывать позволить». Впрочем, летом она могла гулять в саду и кататься на качелях – но непременно под надзором охраны из шести солдат во главе с офицером.

Длительная командировка подорвала здоровье Салтыкова. «Грудь ломит, мокрота в груди загустилась», – жаловался он государыне. Вскоре он выпросился в Москву, а его место занял майор Измайловского полка Иван Гурьев. Новый начальник охраны занялся ремонтом запущенных помещений. Из Петербурга не приходило никаких указаний об ужесточении режима поднадзорных – о них как будто забыли. Казалось, жизнь замкнутого мирка ссыльных налаживалась, насколько это было возможно в тюремной обстановке маленькой крепости. «Вашему императорскому величеству всемилостивейшей моей государыне всеподданнейше доношу, команда состоит благополучно», – рапортовал Гурьев. Но 10 августа 1744 года в Ораниенбург прискакал камергер двора Николай Андреевич Корф. Доверенное лицо государыни (Корф был женат на ее двоюродной сестре Екатерине Скавронской) должно было взять на себя руководство тюремной командой и доставить пленников, «куды по указу нашему повелено».

Указ Елизаветы от 27 июля 1744 года предписывал осуществить секретную операцию по перевозке брауншвейгского семейства в Соловецкий монастырь – одну из самых надежных тюрем империи. Опыт такого рода у камергера уже имелся: он привез в Россию из Голштинии племянника императрицы и наследника престола Карла Петера Ульриха, будущего императора Петра III, а потом доставил из Цербста его невесту, принцессу Софию Фредерику Августу, будущую Екатерину II. Корф был отличным придворным – сумел завоевать признание первого и не потерять доверие второй – и до конца жизни сохранил пост начальника полиции империи.

Пока же ему предстояло выполнить грозный указ. Экс-императора надлежало передать майору Пензенского полка Александру Миллеру. Тот должен был ждать в трех верстах от города и везти четырехлетнего малыша под именем Григорий в закрытом экипаже на север, никому не показывая и не выпуская из коляски. Через день после отправки главного арестанта нужно было так же тайно, ночью, организовать отъезд на Соловки бывшей правительницы, ее мужа и детей с прислугой из двух десятков человек. Подготовкой транспорта ведал капитан-поручик Семеновского полка Максим Вындомский. На Соловки был послан армейский полковник Василий Чертов – ему предстояло обозреть монастырскую территорию и приготовить для знатных узников четыре полностью изолированных «покоя». По дороге полковник мог объявлять о будущем проезде на север некоей знатной особы для обозрения соляных промыслов Поморья.

Корф по прибытии в Ораниенбург взялся за дело. Он доложил императрице, что «как команду, так и известных персон нашел в добром состоянии», но в письме вице-канцлеру М. И. Воронцову сообщил, что у принца Иоанна понос от дурного питья (в крепости закончились продукты, и заключенные пили лишь пиво пополам с водой), а мать его, по-видимому, опять беременная, уже несколько дней лежит в постели. Он нанес визит своим знатным узникам, но, заметив их тревогу, не решился объявить о цели своего прибытия. Сделать это он поручил Гурьеву. Анна и ее муж рыдали, говорили, что отправление их свидетельствует о немилости императрицы, что им лучше умереть, нежели навлечь на себя ее неудовольствие, но они покоряются воле государыни и просят лишь довести до ее сведения их горестные чувства.

Однако потомок ливонских рыцарей Корф не был ретивым служакой-исполнителем. Еще перед отправкой в Ораниенбург он просил выделить для сопровождения Иоанна няньку-«сидельницу» и кормилицу, чтобы мальчик, находясь в окружении знакомых людей, не плакал. Проект указа был послан М. И. Воронцову, сопровождавшему государыню в поездке на Украину. Вице-канцлер из Орла прислал ответ: императрица, «прочтя тот указ, изодрать его изволила, объявя, чтоб господин Корф по силе прежнего ее величества соизволения, которое неотменно пребыть имеет, поступал» ⁴⁹². Нянька и кормилица так и остались в Ораниенбурге.

Приготовления к отъезду затянулись. Оказалось, что повозки неисправны, а в Ораниенбурге иссякли столовые припасы. Пришлось дожидаться прибытия из Придворной конторы обоза из девяти телег с едой и питьем – винами, «французской» и «гданьской» водками, черным и зеленым чаем, пудом кофе, сахаром, рисом, крупитчатой мукой, пряностями, каперсами, лимонами и сухими сморчками.

Корф взял в конвой своей «известной экспедиции» 74 солдата – не из гвардейских, а из армейских полков и разобрался со свитой принца и его жены: для путешествия на север были отобраны 23 человека – фрейлина и камер-юнгфера Штурм, помощники тафельдекера и мундшенка, два камердинера, две кормилицы, две прачки, два повара с двумя учениками, копиист, писарь, форейтор, портной, башмачник и четыре «ученика». С принцессой уезжала Якобина Менгден; Юлиане же и адъютанту принца Геймбургу надлежало оставаться в крепости, о чем Корф так и не решился сказать Анне Леопольдовне. Он писал в столицу, что если не взять «Жулию», принцесса впадет в отчаяние, но ответа не последовало. Пришлось схитрить: камергер объявил, что нехватка лошадей не позволяет ехать всем вместе и фрейлина догонит их позже. Анна уже не рыдала, но пришла в «крайнее уныние», и Корф не без оснований опасался за ее здоровье. Когда по дороге Анна поняла, что повозка с Менгден их так и не нагонит, она едва не потеряла сознание, и пришлось пускать ей кровь.

Выехать удалось только в самом конце лета – 29 августа на север повезли Иоанна Антоновича, а 30-го отправили его родителей. Их «поезд» из-за дождей, раскисших дорог и «худых мостов» поначалу двигался крайне медленно – 8 сентября только выбрался из Касимова. Дальше стали двигаться несколько быстрее: 12 сентября проехали Владимир, 20-го прибыли в Данилов, а 25-го проехали Вологду. 5 октября встали в 140 верстах от Шенкурска. Корф рапортовал, что реки замерзают и добраться до Соловецких островов едва ли будет возможно. По получении разрешения «поезд» с заключенными принцем и принцессой 9 ноября остановился в Холмогорах на архиерейском дворе.

План Холмогорского острога:

1 – соборная церковь; 2 – колокольня; 3 – каменная церковь, в которой службы нет; 4 – крестовая церковь; 5 – галерея; 6 – зал у известных персон; 7 – палата, где Менгден; 8 – кормилиц дети живут; 9 – сени темные, из которых ход в огород; 10 – сени темные; 11 – крылец на двор и два часовых; 12 – передняя, где кушанье набирается, только в оной не кушают; 13 – палата выходная, где известные персоны; 14 – палата детинная; 15 – палата, где известная персона живет; 16 – кладовая; 17 – сени глухие; 18 – сени глухие; 19 – сени; 20 – сени; 21 – зал; 22 – задняя светелка; 23 – сени; 24 – крылец на двор; 25 – архиерейская старая спальня; 26 – площадка; 27 – забитые ворота; 28 – забор внутри двора, вышина шесть аршин восемь вершков; 29 – калитка в огород; 30 – баня в огороде; 31 – забор через плотину, вышины семь аршин шесть вершков; 32 – ворота задние, в которые вся команда обыкновенно ходит; у них будка и часовой; 33 – забор от задних ворот, вышина 5¼ аршин; 34 – капитанские покои; 35 – лекарские покои; 36 – подпоручик; 37 – прапорщик; 38 – кухня; 39 – хлебенные; 40 – солдатские покои; 41 – служительские покои; 42 – конюшня; 43 – сарай каретный; 44 – сени; 45 – солдат Козлов; 46 – спальня подполковничья; 47 – передняя его ж; 48 – людская; 49 – сени; 50 – кладовая; 57 – передние ворота под палатами подполковничьими; 52 – крылец на двор; 53 – галерея каменная; 54 – кофишенкская; 55 – покои каменные; 56 – лестница на двор; 57 – часовой и будка; 58 – сени; 59 – караульня, где при известных персонах солдаты живут; 60 – площадка каменная; 61 – выход каменный, заколочен; 62 – каменная стена; 63 – забор вышиною шесть аршин девять вершков; 64 – забор восемь аршин без трех вершков; 65 – ворота, в которые все ходят в соборную церковь; 66 – забор вышиною 8¼ аршин; 67 – амбары архиерейские; 68 – ворота забитые; 69 – школа.

Копия XIX в. ГЛРФ