Текст книги "Анна Леопольдовна"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Состоявшиеся назначения были, по-видимому, не всегда продуманными. Так, в сентябре 1741 года состав Сената был существенно пополнен: «Понеже в нашем Сенате для исправления врученных оному многих государственных дел сенаторов обретается недовольно, а которые и есть, но и те обязаны другими положенными на них комиссиями и следовательно в Сенате так часто, как того нужное исправление дел требует, присутствовать не могут, от чего в сенатских делах остановка происходит, и дабы оные без остановки и с лучшим успехом исправляемы были, того ради в прибавление к обретающимся ныне сенаторам всемилостивейше определили, присутствовать в нашем Сенате: астраханскому губернатору кн. Михаиле Михайловичу Голицыну, воронежскому губернатору князю Григорию Урусову, генерал-адъютанту графу Петру Салтыкову, камергеру Алексею Пушкину и действительному статскому советнику князю Якову Шаховскому».

Однако введенные в Сенат Пушкин, Шаховской, Салтыков, Голицын выражали недовольство и новыми обязанностями и тем, что перед назначением с ними не посоветовались ³⁶⁴. Сама Анна, в отличие от Бирона, ни разу не удосужилась посетить Сенат. Да и работал он не лучше прежнего. Рапорты секретарей показывают, что, например, в октябре 1741 года на сенатских заседаниях ни разу не присутствовали А. И. Ушаков, сказавшийся больным, и Г. П. Чернышев без всякого объяснения. Из четырнадцати присутственных дней камергер В. И. Стрешнев пропустил десять, другой камергер А. М. Пушкин – шесть (находились во дворце); тайный советник В. Ф. Наумов (по болезни или по причине присутствия «в полиции») – семь; находившийся на дежурстве во дворце генерал-адъютант П. С. Салтыков – шесть. Таким образом, из отмеченных секретарем десяти действительных сенаторов половина исполняла служебные обязанности весьма неаккуратно ³⁶⁵.

Общего количества повышений по службе за год правления Анны нам установить не удалось, но ясно, что оно измерялось сотнями. Только по спискам новопожалованных в чины статского советника и выше, подготовленным к подписанию Герольдмейстерской конторой 17 и 22 сентября 1741 года, их оказалось 127 ³⁶⁶. Но всегда ли щедро даримые милости были уместны? Правительница пожаловала в генерал-майоры бригадира С. Ю. Караулова, участника всех войн и походов 1710– 1730-х годов, вопреки мнению Военной коллегии. Вышедший после сибирской ссылки в отставку «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал в 1741 году вернулся на службу подполковником артиллерии в ревельский гарнизон и получил от правительницы в аренду мызу «Ругола» ³⁶⁷.

Анна не ленилась лично отпускать со службы: «По сему доношению оного полковника Скрыпицына отставить вовсе с награждением ранга. По указу именем его императорского величества Анна» ³⁶⁸, – и ветеран Азовских походов по указу от 6 апреля 1741 года ушел на покой бригадиром. В этот день правительница вообще потрудилась на совесть – сочинила целых 12 резолюций на поданные ей бумаги.

Как тут не вспомнить «учебник» придворной мудрости Бальтазара Грациана! Не зря его автор подчеркивал, что не стоит «всякому всё давать» и «сей пункт владеющим зело надобен, понеже приятной и учтивой их отказ лутче грубого обещания». Анна, конечно, не грубила, но и едва ли осознавала, как могли восприниматься ее пожалования. Наряду с заслуженными военными и безвинно пострадавшими награды получали любимая фрейлина Юлиана Менгден и ее родственники: им были дарованы доходные посты и «мызы» в Прибалтике ³⁶⁹. Статс-дама, жена камергера Степана Лопухина и любовница обер-гофмаршала Левенвольде Наталья Лопухина попросила полторы тысячи душ по причине «крайнего разорения» и стала обладательницей целой волости в Суздальском уезде – принцесса не могла обидеть фрейлину своей матери. Любопытно, что свое прошение первая красавица двора подписала «по-иностранному»: Nataliya Lapuhin;такая, видно, была при регентше придворная мода. Безвестному подпоручику Алексею Еропкину на оплату долгов брата правительница презентовала 556 душ, а проворовавшийся при Анне Иоанновне придворный камер-цалмейстер Александр Кайсаров был не только возвращен из ссылки, но и получил назад все свои конфискованные деревни с 1198 душами ³⁷⁰.

Другим же не доставалось ничего. Поданная в августе 1741 года челобитная не пользовавшегося доверием правительницы генерал-прокурора Никиты Юрьевича Трубецкого (вельможа жаловался на бедность, поскольку имел большую семью – семерых детей и троих «пасынков» – и всего две тысячи душ, и просил наградить его «деревнями») осталась без ответа ³⁷¹. Вместе с боевыми офицерами чины и награды давались придворным кофишенкам, лакеям, кухеншрейберам да и просто по знакомству; так получил звание лейтенанта знаменитый впоследствии барон Мюнхгаузен ³⁷².

Всегда ли милости правительницы были уместны? В одних случаях они спасали людям жизнь – к примеру, раскаявшемуся «коррупционеру», бывшему прапорщику ведавшей строительством в Петербурге Канцелярии от строений Прокофию Карлинцову. Выслужившийся офицер (состоял на службе аж с 1704 года!) постоянно имел дело с подрядчиками казны и однажды не удержался – взял с купца 100 рублей и «платье», закрыв глаза на недопоставку гвоздей. А дальше Карлинцов вошел во вкус – и понеслось: он пьянствовал и за вино, оловянную посуду, сахар, сукно и прочие подношения «не замечал» грехи поставщиков камня, щебня, леса и прочих стройматериалов. Но, видно, совесть Прокофия заела – 1 мая 1735 года он добровольно явился в Сенат и «вину свою объявил», за что после пяти лет следствия получил в августе 1740 года смертный приговор, который так и не был приведен в исполнение ³⁷³.

В то же время наказаний избежали вдова Екатерина Кожина, обвиненная в умышленном убийстве незаконнорожденного ребенка, скупщики краденого, бывший лейтенант флота растратчик Иван Чириков и взяточник-асессор Алексей Владыкин. Пойманных на подлогах чиновников петербургской воеводской канцелярии (комиссаров Михаилу Рукина, Михаилу Воинова, Антона Лихачева, Николая Пырского и их подчиненных-канцеляристов) не только освободили от кнута и сибирской ссылки, но и отпустили «на свое пропитание… куда похотят» и даже разрешили вновь поступить на службу ³⁷⁴. На енисейского воеводу-взяточника Михаила Полуэктова подавали десятки челобитных, обвиняя «в бою и в обидах», во взяточничестве и продаже пороха «в чужое государство», но лихой администратор «к суду не шел» девять лет и угодил под следствие только по линии Тайной канцелярии; Анна же в последний день 1740 года повелела «вину ему упустить» ³⁷⁵.

К тому же окружавшие регентшу лица умело использовали массовые награждения для продвижения по службе своих людей, «не взирая на старшинство» (в этом признались на следствии Б. X. Миних и М. Г. Головкин). Так, Никита Ушаков был пожалован в майоры (чин VIII класса по Табели о рангах), а через месяц стал уже статским советником (V класс); Иван Козловский «прыгнул» в майоры прямо из поручиков (XII класс). Произвольные повышения – через один и даже два ранга – нарушали сложившиеся традиции чинопроизводства. Не случайно после переворота 1741 года одним из первых актов правительства Елизаветы стал указ о соблюдении порядка повышения в чинах «по старшинству и заслугам» ³⁷⁶.

Новые правители явно не умели выбирать помощников и удерживать сторонников. Еще в январе 1741 года был по прошению уволен в отставку Андрей Яковлев, в марте получили отставку капитаны Петр Ханыков и Иван Алфимов, вслед за ними ушел со службы только что ставший полковником и придворным Анны Любим Пустошкин – те, кто прошлой осенью шли на риск ради брауншвейгского семейства.

Прусский посланник Мардефельд в июле 1741 года резюмировал плоды «милостивой» политики правительницы: «Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны, отчасти потому, что регентша не разговаривает с ними, а отчасти из-за того, что герцог Брауншвейгский следует слепо советам директора его канцелярии, некоего Грамотина, еще более корыстного, чем отвратительный Фенин, бывший секретарь Миниха» ³⁷⁷.

Этот самый Фенин уже в марте 1741 года был отстранен от должности и сидел под арестом в Военной коллегии. Бывший рекетмейстер в длинной челобитной чистосердечно «исповедал» свои вины и объяснил, что брал-то с просителей по мелочам – серебряные чашки, кофейник, табакерки, деньги по сотне-полторы, а старый приятель подполковник Зиновьев «по дружбе… привел… малчика и девачку киргис кайсаков» ³⁷⁸. Так же действовал и Грамотин. На следствии после переворота 25 ноября 1741 года он простодушно объяснял, что взяток «с принуждения или с уговоров» не вымогал, но если давали «без всякого принуждения», отчего было не взять золотую табакерку, коляску с парой лошадей, часы – исключительно «для одного своего неимущества» ³⁷⁹.

Едва ли добавило Анне популярности и ее увлечение графом Динаром – слишком уж он напоминал только что свергнутого Бирона. К тому же придворные милости едва ли ощущались народом. Летом 1741 года полиция заставляла торговцев продавать мясо по ценам, указанным в специальных таблицах, вывешенных на всеобщее обозрение; проблемы стоимости и качества продовольствия обсуждались на заседаниях Кабинета министров. Однако при обычной зарплате неквалифицированных рабочих в 7–9 рублей в год даже «государственные» цены (четверть ржаной муки – 1 рубль 70 копеек; пуд говядины – 50–80 копеек) были для них слишком высоки ³⁸⁰. Полиция, как и при Анне Иоанновне, брала с обывателей штрафы за поломку «линейных берез», регистрировала извозчиков – клеймила хомуты их лошадей, «с крайним прилежанием» ловила нищих, но по личному распоряжению правительницы освободила служителей протестантских кирх от тяжелой повинности мостить улицы.

Фаворитизм, отсутствие твердого курса внутренней и внешней политики приводили к расстройству работы и без того несовершенного аппарата. Как известно, «пряников сладких всегда не хватает на всех»: иные челобитчики, пробившиеся на самый «верх», по распоряжениям из Кабинета правительницы отведали кнута за жалобу на помещика или подачу прошения напрямую, минуя положенные инстанции. Принятые решения не исполнялись – к примеру, «Регламент и работные регулы» для рабочих суконных мануфактур (против них выступали предприниматели, недовольные ограничением своих прав) остались на бумаге – или сменялись противоположными.

В нарушение положения о подушной подати сверх нее с инородцев и черносошных крестьян стали собирать хлеб на довольствие армии ³⁸¹. Подготовленное генерал-прокурором Н. Ю. Трубецким назначение новых прокуроров было отменено без объяснения причин – скорее всего, по проискам Остермана, на следствии оправдывавшего этот шаг бюрократическим аргументом: «От прокуроров в делах остановка». Несостоявшиеся прокуроры дружно били челом о скорейшем определении к делам; правительнице в срочном порядке пришлось решать, куда назначить 36 оставшихся без жалованья чиновников, притом так, чтобы новыми должностями не обидеть их перед «прочей братьею» ³⁸².

Министры упражнялись в принятии частных – и не очень продуманных – решений. В сентябре 1741 года они издали указ «о содержании высшими и нижними чинами упряжных лошадей по классам», согласно которому генерал-фельдмаршалу дозволялось иметь 12 лошадей, полковнику – четырех, подпоручику и прапорщику – по одной; статским чиновникам – сообразно соответствующим классам по Табели о рангах. Лицам духовного звания полагалось: архиереям по восемь лошадей, архимандритам по три, попам и дьяконам по одной. Купцы первой гильдии имели право держать двух лошадей, второй и третьей – одну, а «нижним никому не иметь». По этому же указу владельцам «лишних» лошадей предписывалось их продать или отослать в свои деревни, «а ежели кто будет держать лошадей кому не надлежит, а кому и надлежит да сверх вышепоказанного указного числа излишних, и за указными сроки у тех оные лошади взяты будут в казну безденежно» ³⁸³.

Министры, похоже, желали сократить количество упряжных лошадей в столице, но указ сразу породил проблемы. Купцы стали обращаться в Сенат с жалобами, ведь они держали лошадей не для пышных выездов, а для дела. Столичный купец первой гильдии Чиркин объяснял, что владеет на Васильевском острове домом, где находятся пивные и медовые варницы, кожевенный и солодовый заводы, и по откупу имеет питейную продажу в нескольких местах, а потому содержит для доставки вина, пива и меда от пяти до восьми лошадей, а полагающимися по закону двумя обойтись никак не сможет. Сенаторы истолковали указ в том смысле, что владельцам предприятий и прочим деловым людям содержать нужное количество тягловой силы «чинить надлежит позволение», – и тем избавили город от транспортного кризиса. Едва ли ограничение количества упряжных животных прибавило правителям популярности (кстати, пришедшая к власти Елизавета поспешила его отменить) ³⁸⁴.

«В настоящий момент все идут врозь», – характеризовал деятельность правительства в октябре 1741 года француз Шетарди, и такие же отзывы о русском дворе давал его английский коллега и соперник Финч. В донесениях той поры дипломаты сообщали, что Анна при поддержке Головкина выступает против мужа и руководившего его действиями Остермана, которого даже обвиняли в замысле посадить на трон Антона Ульриха. Головкин стремился создать в Кабинете противовес Остерману в лице осужденного вместе с Бироном, но уже возвращенного из ссылки А. П. Бестужева-Рюмина, который в октябре был принят Анной. В результате этих склок принц фактически потерял всякое влияние. «Внутренний разлад при здешнем дворе усиливается», – докладывал Финч 24 ноября, накануне переворота ³⁸⁵. Остерман чуял недоброе, предупреждал Анну и ее окружение – ему не верили; с отчаяния он стал проситься в отставку и собирался отбыть на модный заграничный курорт Спа – но впервые в жизни не успел…

По наущению Головкина (он признался в этом на следствии) и любимой фрейлины Юлии Анна решилась, наконец, изменить свой неопределенный статус и издать новый акт о престолонаследии. У себя в спальне она дала указание действительному статскому советнику Ивану Тимирязеву подготовить два манифеста: «Один в такой силе, что буде волей Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству; в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне» ³⁸⁶.

Повеление правительницы было исполнено – были составлены два проекта без даты и без подписи, которые должны были определять судьбу престола в случае смерти императора до достижения совершеннолетия. Первый от имени Иоанна III с применением уже опробованной формулы («по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных») гласил: «…учреждаем и определяем на всероссийский наш императорский престол наследницу – ее императорское высочество великую княгиню всероссийскую Анну, нашу любезнейшую государыню мать». Второй передавал трон «светлейшим принцам братьям нашим» от того же брака или, «если мужеска полу не будет», сестрам – Екатерине и тем, которые родятся после нее; в случае же и их смерти мать «наследника на всероссийский императорский престол избрать и определить имеет» ³⁸⁷. Из доноса канцеляриста Дронова следует, что окончательная редакция этих документов принадлежала М. Г. Головкину ³⁸⁸.

Очевидно, Анна понимала, что такое «домашнее» правотворчество в важнейшем для государственного устройства вопросе может вызвать возражения. В специальной записке, адресованной, вероятно, Остерману, она написала: «Для известного дела я признаваю за лутчее, чтоб вам з Головкиным сношение иметь, понеже он, Головкин, то дело зачал, и дабы в противном случае оттого не произошли бы ссоры» ³⁸⁹. 1 ноября 1741 года был подготовлен проект секретного указа Кабинету министров, требовавший созвать заседание с участием фельдмаршала Миниха, генералов Ушакова и Левашова, адмирала Головина, генерал-прокурора Трубецкого, чтобы «иметь рассуждение» по поводу престолонаследия: самой ли правительнице воцариться в случае смерти младенца-императора («мне ли быть, пока Господь наследника мною всей российской империи наградит») или сначала вручить престол дочерям. Анну интересовал также вопрос, будет ли круг наследников ограничиваться ее детьми только от данного супружества; можно полагать, что к тому времени она рассматривала брак с Антоном Ульрихом как явление временное ³⁹⁰.

Предполагаемое совещание состоялось – но в более узком составе, без участия генерал-прокурора и военных. Запись происходивших 2–3 ноября разговоров А. И. Остермана с М. Г. Головкиным, А. М. Черкасским и новгородским архиепископом Амвросием Юшкевичем сохранилась; она явно была составлена самим страдавшим от подагры Остерманом: автор упоминал о том, что беседы происходили в его доме, а самого его периодически выносили в другую комнату «для известной моей болезни».

Согласно сделанному в то же время переводу, главный инициатор этого замысла кабинет-министр Михаил Гаврилович Головкин настойчивости не проявил, а, наоборот, 2 ноября заявил Остерману, что спешить не следует, и отправился домой «подумать». На следующий день кабинет-министры всё же съехались и стали обсуждать предложение с участием архиепископа Амвросия.

Документ свидетельствует о том, что участники отнюдь не спешили принять решение – и в итоге обратились за советом к тому же Остерману. Осторожный министр склонялся к тому, что «потребно наследство именно утвердить и на принцессе, сестре императорские», не упоминая о передаче престола матери. Амвросий настаивал, чтобы Анна Леопольдовна правительствовала «с полной самодержавной властью», но поддержки не получил. Головкин опять от принятия решения уклонился, поскольку считал, что о принцессах-наследницах нужно вести переговоры с «генералитетом» и Сенатом, а затем вообще предложил отложить обсуждение на неопределенное время. В итоге присутствовавшие согласились распространить право наследования на сестру императора, а вопрос о воцарении матери остался открытым ³⁹¹.

Очевидно, среди советников правительницы единства в данном вопросе не было. Остерман подвел итог трехдневному совещанию: «Всяк из них хотел о том деле у себя дома подумать». Но каких-либо следов последующего обсуждения проблемы престолонаследия не сохранилось.

Правда, Елизавета после нового дворцового переворота обвинила правительницу в подготовке «определения» о провозглашении себя «в императрицы всероссийские» ³⁹². Вскоре после вступления на престол Елизаветы Мардефельд и Манштейн также сообщили, что ее соперница собиралась объявить себя императрицей к дню своего рождения 7 декабря 1741 года ³⁹³. Затем уже в XIX веке эмигрант П. В. Долгоруков столь же определенно указывал на манифест о предстоявшей коронации Анны Леопольдовны 6 декабря ³⁹⁴. Однако в числе дошедших до нас документов последних дней правления Иоанна III, связанных с проблемой престолонаследия, подобного акта не обнаружено. По-видимому, за три недели, остававшиеся до нового переворота, окончательное решение так и не было принято.

«Партия» Елизаветы?

Историки со времен С. М. Соловьева до работ последних лет связывают приход к власти Елизаветы с наличием хорошо законспирированного заговора с участием гвардейских офицеров, известных государственных деятелей и генералов. В представлениях современников и потомков к заговору имел отношение французский посол при русском дворе маркиз де ла Шетарди. Инструкции, полученные им от парижского начальства, предусматривали возможность «внутреннего переворота» в России со стороны старинных русских фамилий, «недовольных иноземным игом». О ситуации в правящем кругу речь пойдет ниже, пока же стоит отметить, что французская дипломатия исходила из признания переворотной ситуации как нормы российской политики.

После свержения Бирона центром притяжения интриг стали «малый» двор цесаревны Елизаветы и посол Шетарди. Уже в начале декабря 1740 года шведский дипломат Нолькен информировал французского коллегу о наличии у принцессы своей «партии», в которую якобы входили обер-прокурор Сената И. И. Бахметев, генерал-майор Г. А. Урусов, обер-комендант столицы С. Л. Игнатьев. Помимо названных выше лиц Елизавета рассчитывала на поддержку канцлера А. М. Черкасского и архиепископа Амвросия. В числе своих сторонников она назвала шефа Тайной канцелярии Ушакова, а также «всех офицеров гвардии русского происхождения», которых должны были поддержать полки петербургского гарнизона и сотни ее приверженцев в провинции. Позднее сама Елизавета назвала Шетарди, что на ее стороне князья Трубецкие (генерал-фельдмаршал и генерал-прокурор Сената) и гвардейский подполковник принц Гессен-Гомбургский ³⁹⁵. Судя по заявлениям Елизаветы, она рассчитывала и на А. И. Остермана ³⁹⁶. Не стал ли провал этих расчетов причиной расправы с прежде «непотопляемым» вельможей?

Контакты Нолькена с Елизаветой осуществлялись через ее доверенного врача Армана Лестока, который в ноябре 1740 года секретно посетил и французского дипломата. При личных встречах со шведским послом в начале января 1741 года цесаревна заявила о готовности ее «партии» к немедленному выступлению, «как только придут иностранцы с явным намерением поддержать права потомства Петра I». Под иностранцами принцесса подразумевала готовившуюся к реваншу Швецию, а наследником при вступлении на престол хотела объявить своего голштинского племянника.

Из донесений Шетарди следует, что уже в начале 1741 года против непопулярных правителей образовался заговор во главе с Елизаветой. Француз даже обратился к начальству за разрешением на свое участие в готовившейся акции. Елизавета же не решалась выступить без шведской поддержки, но в то же время упорно отказывалась подписать документ, содержавший обещание территориальных уступок Швеции в обмен на помощь в возведении ее на престол.

Насколько реальна связь деятельности «партии» Елизаветы с произошедшим в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года переворотом, ставшим явной неожиданностью для французского посла? Что вообще нам известно о заговоре? Безусловно, в «переворотной» атмосфере конца 1740-х годов у Елизаветы вполне могла появиться мысль об изменении ситуации в свою пользу. Принца Антона она даже при солдатах его полка не стеснялась называть «дурачком» ³⁹⁷. Ее отношение к правительнице угадать труднее. Манштейн указывал, что в первые месяцы после свержения Бирона «сестрицы» находились «в величайшем согласии». Елизавета стала восприемницей дочери правительницы; сама Анна делала подарки родственнице от себя и от имени младенца-императора, которому цесаревна, в свою очередь, подарила два пистолета и ружье ³⁹⁸.

Однако в беседах с Нолькеном Елизавета уже в декабре 1740 года высказывала предположение, что ее соперница стремится провозгласить себя императрицей; этими же опасениями делился с Шетарди Лесток. За домом цесаревны и посещавшим его французским послом по инициативе принца Антона Ульриха в январе 1741 года была установлена слежка – правда, из объяснений «сыщиков» (переодетых гвардейских солдат) следует, что главным объектом наблюдений была не Елизавета, а фельдмаршал Миних ³⁹⁹.

В апреле английский посол Финч по поручению своего правительства конфиденциально известил Остермана и мужа правительницы: из полученных в Стокгольме докладов Нолькена следует, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу» ⁴⁰⁰. В числе активных участников заговора были названы Шетарди и Лесток. Но эта информация не вызвала никаких мер предосторожности, если не считать неожиданного предложения, сделанного Остерманом англичанину: напоить Лестока для выяснения содержания ночных бесед принцессы с французским послом. Естественно, британский дипломат от подобного «задания» уклонился.

Остерман был прекрасно информирован о приближавшейся войне со Швецией и даже точно назвал Финчу дату ее начала, но не принял никаких ответных мер. Поведение министра кажется странным, ведь в это время, если судить по данным Шетарди и Нолькена, сложился заговор офицеров гвардии во главе с отвечавшими за безопасность столицы генералами. Однако сохранившиеся материалы Кабинета и Тайной канцелярии не содержат никаких распоряжений по этому делу. Канцлера Черкасского в августе 1741 года хватил удар, а Ушаков демонстративно уклонялся от контактов с Шетарди, чем даже вызвал беспокойство посла и его начальства. О каких-либо действиях (или хотя бы высказываниях) в пользу Елизаветы со стороны Трубецких и принца Гессен-Гомбургского также ничего не известно. Все названные царедворцы сохранили свое высокое положение с воцарением Елизаветы, но ни один из них не принимал непосредственного участия в перевороте.

Однако цесаревна и не скрывала от дипломатов отсутствия у нее организованной поддержки: «На здешний народ не надо смотреть, как на прочие нации, где для успеха плана необходимо, чтобы все меры были обдуманы, приняты и обусловлены заранее, здесь же… слишком велико недоверие между отдельными лицами, чтобы можно было заранее привести их к соглашению; главное состоит в том, чтобы заручиться их сочувствием отдельно, а как скоро начал бы действовать один, всё двинулось бы, как снежная лавина: всякий с удовольствием бы присоединился к движению, считая, что он равным образом разделит и славу успеха; в худшем же случае она, принцесса, предложит себя в предводители гвардии» ⁴⁰¹.

Дочери Петра Великого нельзя отказать в понимании трудности стоявшей перед ней задачи: в условиях склок и разброда создать сплоченную опору из высших сановников было едва ли возможно. Но интересно, что кандидатка на трон предполагала обратиться к гвардии только в «худшем случае». Очевидно, началом «лавины», которая должна была вознести ее к власти, могла стать смерть царя-младенца. В разговорах с Шетарди она не раз высказывала предположение (или надежду?), что мальчик «непременно умрет при первом сколько-нибудь продолжительном нездоровье» ⁴⁰².

В этом случае – при отсутствии другого законного наследника «из того же супружества» – завещание Анны Иоанновны теряло силу, Анна Леопольдовна лишалась оснований претендовать на регентство, а Елизавета обретала бесспорные права на престол как дочь царствовавшего императора. В такой ситуации выступление нескольких высших должностных лиц, не выходящее за рамки придворного круга и без какого-либо насилия, вполне могло предоставить корону дочери Петра.

Но прогноз относительно близкой смерти императора оказался ошибочным, а переговоры с Нолькеном и Шетарди подталкивали принцессу к действиям накануне шведского вторжения. Шетарди подробно докладывал в донесениях в Париж, как они с Нолькеном пытались добиться от Елизаветы согласия на ревизию условий Ништадтского мира. Но о конкретной подготовке переворота он мог сообщить очень немногое – и то со слов Лестока или другого поверенного принцессы, саксонского искателя приключений Христофора Якова Шварца, успевшего съездить с посольством в Китай, поступить на службу в географический департамент Академии наук и состоявшего придворным музыкантом Елизаветы.

В переписке Шетарди не раз фигурировал «план принцессы Елизаветы», но о его деталях и исполнителях посол ничего сообщить не мог. Только в депеше от 19 мая 1741 года он упомянул о каких-то гвардейских офицерах, согласно информации Шварца, готовых к действию. Затем Шварц передал послу, что некие офицеры были взволнованы предполагавшимся браком Елизаветы с принцем Людвигом, братом Антона Брауншвейгского ⁴⁰³.

Заявления Елизаветы о готовности ее «партии» стали вызывать сомнения у дипломатов. Перед отъездом Нолькен настойчиво пытался уточнить количество ее сторонников в гвардии, но цесаревна ограничилась лишь обещанием действовать со своей «партией» мужественно. Уже после начала военных действий в августе она поставила Шетарди в известность о том, что раздала своим приверженцам две тысячи рублей. В начале сентября Шварц занял у Шетарди две тысячи червонных, сообщив ему, что каждый из солдат, отправленных на фронт в составе сводного гвардейского отряда, получил от принцессы пять рублей ⁴⁰⁴.

На этом вся информация французского посла о подготовке заговора заканчивается. 15 сентября Елизавета заявила Шетарди, что действия ее сторонников будут безуспешны, пока шведы не сделают всего, что обещано, то есть не объявят о появлении в Швеции голштинского принца и не распространят прокламацию против «иноземного правления» в России ⁴⁰⁵. Обещание было исполнено. Однако на русскую армию шведский «пашквиль» впечатления не произвел – о нем молчат и доклады главнокомандующего, и дела Тайной канцелярии. Зато реакция правительства была резкой: 22 сентября к главнокомандующему П. П. Ласси полетели указы о вскрытии в Риге и Ревеле поступавшей из центра почты и о расправе с распространителями «бесчестных писем» неприятельской стороны: «…живыми на кол посадить надлежит». Все солдаты и офицеры, обнаружившие подобные воззвания, должны были немедленно сжечь их «бес прочтения» под страхом жестокого наказания ⁴⁰⁶.

С этого времени и до самого переворота Шетарди так и не смог сообщить в Париж ничего обнадеживающего о действиях сторонников Елизаветы. За день до переворота посол уже без всякого энтузиазма докладывал: «Если партия принцессы не порождение фантазии (а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивым расспросом), вы согласитесь, что весьма трудно будет, чтобы она могла приступить к действиям, соблюдая осторожность, пока она не в состоянии ожидать помощи…» ⁴⁰⁷

Можно предположить, что инициаторы заговора скрывали свои планы и состав участников от Шетарди. Но тогда трудно объяснить тот факт, о котором французский посол сообщал 15(26) октября 1741 года: к нему в полночь явился камергер Елизаветы с заявлением, что, по сведениям принцессы, царь умер, и спросил, что делать ⁴⁰⁸. Шетарди спросонья вынужден был давать инструкции: Елизавете нужно срочно «сговориться с членами партии» и лично возглавить их. И это при наличии якобы широкого круга заговорщиков-офицеров во главе с опытными генералами и при поддержке первых лиц государства?

Беспомощность, проявленная Елизаветой Петровной, как и отсутствие информации о ее сторонниках, заставляют предположить, что заговора с участием высокопоставленных лиц не было. Все сведения о нем содержатся лишь в донесениях Шетарди и Нолькена, которые получали их со слов самой Елизаветы, Лестока и Шварца и не имели возможности проверить. Напомним, что предупреждение о заговоре, сделанное Финчем Остерману и Антону Ульриху, также основано на полученных англичанами в Швеции данных из донесений Нолькена, к которому они поступали из тех же источников.