Текст книги "Столичный миф"

Автор книги: Игорь Бурлаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

6

«БМВ-328» – машина для энергичных людей. Размером с «жигуль», двигатель 2,8 литра, турбонаддув. Приемистая, чувственная, выносливая, как полупрофессиональная блядь.

Сначала ее бьют понемногу. Запчасти доступны и их выбор велик. Но быстро приходит день, когда Росинант рыцаря Страха и Упрека теряет форму. Его отдают стервятнику, тот разбирает машину дотла и продает россыпью. Вот оттого-то рынок запчастей для «БМВ» так богат.

Наискось от подъезда зала ВИП (бывший депутатский) стояла темная «БМВ» с большой трещиной на пластмассовом бампере. В ней сидели двое крепких мужиков. Пассажира звали «Добрый День». Водителя – Коля. Они внимательно следили, как там, где раскатан прямо в лужу красный ковер, ожидает персону большая и красивая машина.

Приказ предписывал Колдуна сопровождать, охранять и на глаза ему не показываться – он этого не любит. Но он задерживался – хотя самолет уже сел.

Добрый День еще раз посмотрел на часы. И тогда его лицо, обычно несколько отстраненное, стало еще загадочнее: в такие секунды вояки вспоминают Бусидо и прислушиваются, не свищут ли поблизости Валькирии. Может, это был высокий голос, что мерещился ему под Кандагаром? Или сопрано, что спело ему колыбельную, перед тем как на Богом забытую деревню в Сербии спустилась банда мародеров? Нет. Теперь это был соловей. Соловьи есть курские, орловские, а есть разбойничьи. Что-то новое обещало предчувствие.

Коля шевельнулся; нагнулся к лобовому стеклу. Добрый День мгновенно включился. Его глаза сфокусировались на точке в пятидесяти метрах впереди капота: там, в свете фар медленно проехавшего «Икаруса», блеснули золотые глаза. Потом колдун нырнул в машину непонятной марки.

Трогаясь, Коля подумал, что, может, смена транспорта – это к лучшему: белую машину в ночи сложнее потерять.

7

Шоссе без фонарей. Перекресток без светофора. Таксист вдруг нажал тормоз.

Обернулся назад – усталая, много повидавшая женщина; в ней не было радости от предстоящей встречи, как не было и тоски по оставшемуся за бугром миру. Весь ее мир – при себе, в дамской сумочке: телефонная книжка, пачка «клинекса» и любовный роман. Вот и все, что у нее есть.

Странная мысль явилась в стриженой голове: майская ночь их обоих равняет в правах. Человечьи глаза у нее, не звериные, пусть под изморозью одиночества, что приходит к нам не по нашей вине. Ее взгляд, блестящий ключ, провернулся у него в голове. Эос рождалась из пены морской, а это решение – из ночного тумана, сиреневого от галогенного света фар.

Почувствовав свободу, машина облегченно сцепила диски Ферадо, торопясь утащить себя влево: глупо торчать поперек дороги мишенью для трейлера. На асфальтовом проселке тоже можно не разойтись с подслеповатым местным рокером Димой – но это все-таки не Камаз.

Слева, справа глаз угадывает поляну в прошлогодней траве, выцветших спутанных прядях. Новая зелень пока только поросль. Она не лезет на глаза, она неслышно присутствует в пейзаже.

Опасная дорога: мокрый асфальт, полметра скользкой глины вместо обочины – на ней пешеходы-то скользят, не то что колеса, а дальше глубокий кювет, полный водою, в мягких податливых берегах.

По сторонам из земли поднялся штакетник. Два плавных поворота, чтобы не заснуть. Еще один совсем крутой, его надо проходить шагом. Теперь справа – лес. Черный лес.

Через голые кусты, осветив снизу кроны, сверкнул локомотивный прожектор. Сливаясь освещенными окнами в яркую ленту, неслись вагоны. Оказывается, это не лес, а тридцатиметровая лесополоса, за ней – пригородная платформа.

Опять поворот налево. Теперь железная дорога за спиной, по сторонам серьезные массивные заборы.

Из кустов на дорогу выпал мужик. Джинсы, телогрейка и один сапог. Другой он держал в руках перед грудью и задумчиво в него глядел.

Это наш рокер Дима. Где это он успел потерять свой мотоцикл? Наверное, по случаю праздника он просто перебрал свою норму. Обычно в это время кто-нибудь из его подружек садится за руль, Дима обнимает ее сзади, и она катает его по окрестностям до тех пор, пока он не протрезвеет. Если Светка – то еще ничего, но вот дура Ленка никогда не переключит дальний свет на ближний, сигналь ей, не сигналь. Слепит, стерва, – у «Урала» мощная фара.

Таксист терпеливо ждал, пока пьяный, немного покачавшись взад-вперед, улетит обратно.

Фрау Шелике ничему не удивлялась. Реальности в происходящем не было ни на грош.

Она увидела, как напрягся его правый локоть – он все-таки воткнул скорость, внизу с хрустом и искрами одна шестерня зацепила другую. Мотор попытался сбросить надоевших за ночь седоков, но не получилось на этот раз, не рассчитал, а может, он просто хотел оборвать кардан, просунуть его обломок в салон и хорошенько там все перемешать для смеха – так или иначе, не повезло, не выгорело ему; громко и обиженно хлопнул глушитель, «Волга» покатилась дальше. А в багажнике коровьим колокольчиком весело и призывно бренчали железки.

Машина качнулась на выступавшей из мокрой земли бетонной трубе. Потом двигатель смолк. Изнутри открыть дверь оказалось несложно.

Дождь кончился. С капота стекал пар. В трубе под дорогой журчала вода. За березками, над острой крышей дома, небо посветлело. Слева отчетливо доносилась музыка. Далекий фонарь – теплая желтая точка.

Он открыл калитку. Подошел к стене дома. Звякнул ключ. Сухо, коротко щелкнул замок. И еще один раз. Негромко вскрикнула дверная петля. Тьма за порогом оказалась совсем уж густой.

Фрау Шелике пошла к нему по скользким каменным плиткам. Теплые редкие капли бережно ложились на плечи и волосы.

8

Широким кругом шестирядное шоссе спускается с холма. Один долгий, длинный поворот к мосту. За черно-белым рельсом дорожного ограничительного барьера вниз уходит выпуклое поле. За ним – черная река. И снова поле.

Дождь кончился. Он ушел, прихватив с собой ночь. А света, настоящего света еще нет. Лишь тени подвел острый сумрачный карандаш у кромки леса вдали.

Дождь кончился. На асфальте – зеркало воды. Только тронь руль или педали, машина с дороги улетит. Три раза Коля терял клиента. И, видит Бог, в последний раз Коля испытал облегчение. Но жесткий взгляд соседа заставлял прибавлять ход; отморозки, они вообще мало боятся смерти.

Добрый День подозревал, что водила в белом обмылке решил их чисто стряхнуть с хвоста: мол, улетели ребята в кювет, сами виноваты. Ездить не умеют. Клеем, что ли, колеса у него смазаны… Не выйдет.

Встречный трейлер воздушной волной швырнул черную скорлупку на метр левее. Секунду машина шла правым бортом вперед. Вдруг, уже на обочине встречной полосы, капот оказался там, где надо. Поддав газа, Коля перескочил через разделительную линию обратно. Легко машина проскользила до края асфальта, здесь удалось найти равновесие. Коля быстро обернулся направо: на его ресницах и бровях повисли крупные капли пота.

Сумерки, сумерки… В кошки-мышки полагается играть ночью. Ночью человек всегда ведет себя немножко не так – недаром крутые ребята из НКВД любили серьезные допросы устраивать по ночам. Что в рулетку играть, что любовью заниматься – засветло срам.

За мостом свернули на грунтовку. Вниз, под горку вела колея. Посреди черного теста недавно паханного поля – серые стены фермы. По низу – нитка кустов. Перед ручьем Коля попытался разогнаться. Не помогло.

Стоило передним колесам попасть на песок, как двигатель взревел, а зад уехал вправо. Из-под колес повалил белый пар. Развернувшись поперек дороги, машина села на днище. Когда мотор заглох, стало слышно, как журчит между колес вода.

Белый призрак бодро взобрался по склону вверх. Там, на березовой опушке, из него вылезли трое – далеко, не разберешь кто, и справили малую нужду. Поиздевавшись, сели обратно и скрылись за гребнем.

Добрый День стоял в башмаках за триста долларов по колено в ручье и смотрел карту. Через полкилометра, на той стороне холма, грунтовка возвращалась к шоссе.

Поднял голову в небо. Свет начал выделять облачный барельеф. Вот что за странный звук чудился в ночи: визгливые шины.

9

Аллочка, Лехина невеста, имела младшую сестру, которую за липучесть звала Инфекцией. Инфекция охотно и часто, с разрешения и без, пользовалась вещами старшей сестры: поносить кофточку, надеть туфли в театр… В этом отношении она оказалась коммунисткой – как и дед-большевик, которого она очень любила.

В среду днем дошла очередь и до сестринского жениха. В принципе, Инфекция одобрила ее выбор. Хороший мужик. Лежа на Лехе сверху, поставив локоть на его широкую и твердую, как лавка, грудь, она размышляла, даст ли Леха прокатиться на своей машине от подъезда до арки или скажет, что торопится? И если скажет, что торопится, то как его уговорить?

У двери об пол разбилась тарелка с печеньем – Леха повернул голову и увидел, как Аллочка покрывается красными пятнами прямо на глазах.

Скандал грохотал отвязно, как майская гроза. Он расставил акценты: только теперь Леха понял, что жить без Аллочки он просто не сможет. И когда на робкое «привет» он слышал грохот бросаемой трубки – ему становилось очень больно.

«Действительно, запала она ему в печень», – подумал Колдун. Да и пора бы мужику остепениться. Но слышать дальше, как Леха киснет, Колдун не захотел. Поэтому перебил первым, что пришло на ум:

– А что, на Москве колдуны есть?

– Да есть. – Откликнулся Вася. – Да проку…

– Что так?

Вася пожал плечами:

– Живет тут один в Переделкино. Я как-то с ним пообщался. Говорит, приходит клиент: «Есть у меня компаньон. У него два глаза. Я думаю, для него это много». – «Оплата по факту». Прикол, да?

– И что, хорошо стоит?

– Да не жалуется. Говорит приятно. Прям по Карнеги.

– Карнеги?

Леха быстро обернулся:

– Классная книжка, как манипулировать людьми. Замечательно написано. Читается на одном дыхании. – Перестроился левее трейлера и нажал газ – длинный брезентовый бок за три секунды проскочил справа. Сразу ушел со средней полосы обратно; подумав, добавил:

– Но мы ведь приходим в этот мир не для того, чтобы манипулировать людьми?

Окружная московская дорога – самое неприглядное и опасное из колец. Дома защищаются от него полями железных гаражей и частоколом лесополос – кто как сможет.

Выйдя из машины, Колдун подумал, что есть детали, немного Леху оправдывающие. Инфекция действительно моложе Аллочки. Но всего на один год. Если сестры хотели, их путали даже родственники. Правда, не сейчас – пару лет назад.

Поэтому он от души пожелал, чтобы Аллочка Леху простила. Пусть в ее душе будет мир.

Он видел, как за тонкой розовой кисеей на востоке горит солнце. Он знал, что ночная буря унеслась прочь, что все это случайное безобразие скоро выдохнется и все утрясется. И небо все-таки станет к обеду чисто-голубым и прозрачным – как и должно быть небо первого мая.

Расчувствовавшись, Колдун даже устроил одну Лехину проблему, о которой тот не стал бы говорить вслух. А потом посмотрел в сторону Центра. Долго смотрел. Пока своим золотым глазом не увидел светящийся треугольник над одним из квадратных тупых шпилей. Маленькая пирамидка медового цвета. Временами она касалась черной иглы, временами парила на ней. Но, может быть, это играли воздушные потоки. К ней он и пошел.

10

В Москве рано просыпаются цветочницы. И откуда только берутся эти симпатичные барышни, говорливые и готовые весь длинный день московского метро улыбаться и собирать букеты?

– Тебя как зовут?

– Лиля. – Потупилась двадцатилетняя цветочная фея в своей клумбе. Из-под накрашенных только что и прямо здесь ресниц оценила клиента как прижимистого, но не скупого.

– Никогда не встречал такой красивой Лилии, – сказал Вася. Такой мясистой, кустистой да развесистой – нет. Жаль, но действительно нет. – Вот что, Лиличка. Нам нужен веник. Большой и толстый. Ты меня понимаешь? Не какая-нибудь э… фигня, а так, что было э… Я вижу, у тебя хорошие гладиолусы.

Сорт «Юрий Гагарин» в своей спецификации имеет рост 2.20. У основания его стебель толще кукурузного. Чашечки раскрываются по очереди. Неделю живое пламя сбегает по кончику вверх.

Десять палок и еще одну под бдительным Васькиным взглядом переложила на столе Лиля. Ловко перевязала прозрачной лентой.

– Так. Ну-ка, распусти веревку. Давай еще раз проверим.

Безропотно Лиля переложила охапку зеленых кольев по одному слева направо.

– Замени, пожалуйста. – Вася ткнул пальцем. – Видишь, помят.

Лиля вздохнула и, подойдя к соседке, поменяла вполне нормальный цветок на точно такой же.

– Пластик не надо. Нам идти близко. Посчитай, сколько с нас.

Пока разомлевший от пива Леха медленно вынимал из внутреннего кармана пиджака и расстегивал бумажник, Вася оглянулся вокруг: пустое утро. Час кружили, пока нашли цветы. Нет нигде, и когда уже незаметно для себя Леха стал сужать круги вокруг Аллочкиного дома, Вася углядел цветочниц у входа в метро «Октябрьская»-кольцевая.

Спешат домой задержавшиеся в гостях гуляки. Хмурым утром хорошо похмеляться. Идиотская мысль о грядущей головомойке на службе всплыла и нырнула, устыдившись Первомая. Потом. Все будет потом. А пока, пристроив на плече тяжелый букет, дожидаясь, пока Леха возьмет в киоске «Советское шампанское», Ваня глядел вокруг; просто глядел вокруг; мало машин и мало людей, и дома какие-то серые, и шум между их стен становится гулким и равномерным, как на реке в ледоход. Серое утро – решил Вася. Оно действительно было серым, пока тонкий солнечный лучик не выскочил из сиреневых облаков над Добрынинским универмагом и не заставил Васю крепко зажмуриться. Но глазам все-равно было очень светло, а лицо чувствовало тепло. Когда свет погас, Вася повернулся к Лехе:

– Все? Пошли.

Ее дом тут совсем рядом. Да и букет в машину не влезет. Подземный переход, потом перейти узкую улочку, налево через двор. Земля раскисла, с тропинки не сойти. Низкий забор. Аккуратно расставленные по углам автостоянки машины.

У подъезда они сели на лавочку. Вася пристроил букет между ног, отвернулся и громко чихнул. Полез в карман за носовым платком. Леха неторопливо об окованный угол скамейки открыл две бутылки пива. Он чувствовал необходимость выпить для храбрости.

По дороге Вася надеялся, что они быстро помирятся – очень выпить хочется. И Аллочка неплохо готовит. Это тоже надо ценить. С вечера ничего не ел. Вася смотрел в лужу с прозрачной водой и грязными краями. Наклонял голову, чтобы поймать отраженье утреннего тумана – наследника ночной непогоды; потом задумчиво произнес:

– Лех, может, я здесь подожду? Такая рань, она же спит еще.

Леха курил и пил с таким видом, как будто это должно было его спасти.

– Лех… Может, она на даче?

– Нет. Там родаки с Инфекцией. Аллочка ее видеть не может. А сама она здесь.

И Леха горько вздохнул. Но тут солнечный луч посмотрел ему в лицо. Он зажмурился, как кот. Как рыжий кот на батарее в подъезде дома, где жила Аллочка, что всегда улыбался ему, когда он входил. Батарея раскалена – не дотронешься рукой. Как он только не закипал? Лежал и грезил о далеком Египте, где так жарко всегда, и где сухо, и где когда-то все кошки были священными зверьми.

Луч пропал. Леха посидел, потом глубоко вздохнул. Встал. Васька отставил пиво, отдал ему букет и принял полупрозрачный пакет с шампанским.

Кота в подъезде не оказалось: весна. Он тоже, на свой лад, праздновал Первомай.

Второй этаж. Звонок. Леха одной рукой попытался поправить воротник. Сердце стучит, ну и дела! Где ж ты, красавица, открой!

Вчера у ее отца Леха точно узнал, что Аллочка остается на праздники в Москве. Да сколько же нужно времени, чтобы проснуться и надеть халат? Приложил к двери ухо: кажется, вода течет. Сейчас откроет.

Он еще раз позвонил в дверь; и через секунду она осторожно приоткрылась на ладонь, потом рывком распахнулась до стены.

Слова, все слова, что неделю собирал Леха, куда-то разлетелись, стоило лишь ему посмотреться в две спелые оливки, две сладких ягоды, заблестевших навстречу. И не мог бы он сказать ничего просто потому, что в горле у Лехи вдруг пересохло – так пересохло, что он даже и не стал пытаться разговаривать. И только протянул букет.

О чем-то Аллочка задумалась. Крепко задумалась. Васька отчетливо видел, как бледно-розовая кожа лба собралась в три поперечные морщинки. И замерли зрачки. И на мгновение проступили из щек косые желваки – как у серьезных мужиков в момент напряга.

Секунду спустя она выдохнула. Она взяла букет обеими руками. Опустила лепестками вниз. Переступила с ноги на ногу.

Первый удар обратил Леху в статую. Второй – уже со всего размаха, и над его головой взвился цветочный смерч.

Аллочка, сжав побелевшие от усилия губы, отступила на шаг и с пол-оборота, с хрустом (слабый пол, слабый пол…) нанесла третий удар.

Потом злобная фурия бросила ободранные прутья Лехе под ноги. Захлопнула дверь.

По полу площадки тянувшийся сквозняк раскладывал из лепестков пасьянс. Устилал кафельную плитку черно-красным душистым ковром. Лепестки танцевали вальс в воздухе, а потом ручьем тянулись к лифтовой двери.

Леха громко чихнул и начал протирать залепленные пыльцой глаза. Виновато обернулся к Ваське. Лицо Лехи было полосатым, как у индейца. Васька, зажимая рот, заржал и с совершенно истерическим хохотом начал сползать по стене.

За дверью Аллочка зарыдала и пошла на кухню. Она проплакала целых пять минут, потом отправилась умываться в ванную.

За пластиковой занавеской сидел молодой человек с намыленной головой и напевал «Yesterday».

– Заткнись.

И неожиданно всхлипнула еще раз. Он удивленно просунул голову за занавеску:

– Ты чего? Я думал, тетя Галя приехала.

Аллочка долго рассматривала в зеркале припухшие глаза. Молодого человека звали Антон, он был их дачный сосед. У него отключили горячую воду, и он напросился к Аллочке в гости помыть голову. Они вместе росли, у них так было принято.

– Чего стряслось?

– Леха приезжал.

– Этот здоровый жлоб?

– Да.

Она вышла и снова села на кухне. Русская молодая женщина. А в ванной Антон включил душ. Его волосы кончались ниже лопаток и были много гуще, чем у Аллочки. В Москве волосы пачкаются за три дня, а сегодня он собирался встретиться с барышней. С грязной головой – никак. Конечно, здорово, что удалось попасть к Аллочке. Однако, похоже, только что он чуть не влип в историю: Леха мужик крутой.

Антон задумался о смысле жизни:

«Я люблю стерв. Мне по душе неглупые обеспеченные молодые дамы, способные постоять за себя. Ибо холодно здесь, в нашем лучшем из лучших миров: к октябрю под одеждой выцветает загар, стирается об морозную сетку на стекле, и уличные тени, и об фонарный свет. К февралю в крови пропадают витамины. Растворяются в серо-коричневой тротуарной жиже, как в соляной кислоте.

Здесь должна быть воля твердой и злой, чтобы женщина оставалась красивой и беззаботной после восемнадцати лет. Чтобы блеск в глазах не стал лихорадочным.

От них сложно добиться проку. Это правда. Они не позволяют себя использовать. И это так. Но до тех пор, пока я обхожусь с ними по-людски, они честно платят мне тем же. И с ними легко и просто.

Иногда мне бывает больно, когда смотришь на милую и понимаешь, что у нее нет проблем – с кем скоротать ночь…»

До убийства дело бы не дошло. Хотя кто знает, что мог устроить Леха, увидь он Антона у нее в ванной. Нет. Ну морду бы еще набил, но убивать – нет. Не его уровень решения проблем. В тот короткий миг, когда букет в руках был еще цел, Аллочка просчитала все доступные варианты: мужика в ванной Леха простить не сможет. Да еще на глазах у этого алкоголика Васьки, черт бы его побрал. Не сможет. И захочет, да не сможет. Он бы ушел навсегда. А она, уже почти доведшая роман до свадьбы, позволить себе такого не могла. Но плакала она потому, что любила Леху. Любила Леху, ах, Господи, как!

Подкралась к окну. К выходу из двора медленно шли Васька и Леха. Над головой у Лехи мелькнул блестящий круг. Потом он передал бутылку Ваське. Васька остановился, из горла сделал несколько добрых глотков.

– Знаешь, – глядя на снова появившееся солнышко, сказал Леха, – это все-таки лучше, чем если бы она мне молча отдала букет. Правда? Она меня любит. Она же меня действительно любит!

Васька негромко рыгнул шампанским и согласно кивнул головой.

11

Невдалеке от Садового кольца вьется Лялин переулок. Хороша, должно быть, была та лялька – курноса, обширна и черноглаза, а может, просто любила все время делать ля-ля, что и по сю пору женщинам свойственно. Любовь ли, ирония или то и другое вместе – только память о ней в каждой белой табличке на углу.

На южной стороне улицы стоит здесь четырехэтажный дом, между синим реставрированным в ампир офисом Кзирэкса и коричневым сталинским линкором.

Серый дом впервые возник в бессонных бдениях старообрядца Николая Николаевича Самоплясова в 1890 году. Пустив под топор десяток дубовых рощ на Оке, он стоял первой гильдии купцом на Москве. К пятидесяти годам осенила угрюмого анахорета маета: ну вот еще баржу досок продал, а что дальше? Нет спокою душе. И решил чернобородый коммерсант строить дом. В детях проку не видел, потомство не удалось по причине постоянных отлучек, а доходный дом – хорошая перспектива на бессильную старость.

Но капитал не дозволял взойти. И долгих десять лет серый дом, с двумя лестницами, черной и белой, с крутоверхим нахальным подъездом, с шестью окнами по фасаду, мутил самоплясовские сны.

Строительная эпопея сломала его жизнь пополам. Базарным волком глядел он на первый камень, спускаемый в фундамент под водосвятие. Седым сухим старичком, в теплых валяных сапогах со срезанными голенищами и черном суконном сюртуке, поднялся он по чердачной лестнице пощупать стропила.

Стропила ему понравились – в сухом чистом дереве Самоплясов знал толк. Шел сентябрь 1916 года.

Время опередило коммунистов и извело буржуя: Николай Иванович Самоплясов помер своей смертью через месяц, простудившись и изойдя долгим мокротным кашлем на Вятке, осматривая перед покупкой очередную невинную дубовую рощу.

Дом о четырех этажах этой вестью не опечалился. Его миновали стороной культы личностей, он увильнул от репрессий. Пережил волюнтаризм и застой. Юннащие коммуналки, казалось, вот-вот заставят его каменные стены вздуться, и он лопнет, как воздушный шар увлекшегося пацана. Но в 1987 году давление вдруг спало. Зажившихся постояльцев выбросило на окраину: Братеево, Бибирево, Теплый Стан. А в расправившиеся деревянные перекрытия вгрызся МЖК.

Программист Вова, обстоятельный и умный мужик, быстро научился мешать лопатой цемент и резво бегать по лесам. Он работал двенадцать часов в день. Откуда только сила бралась в этом долговязом очкарике? Вовин недюжинный интеллект не позволил его обмануть, как безжалостно были обмануты многие; он действительно вселился в уютную квартирку на втором этаже.

Но нажитая астма быстро увела его в другой дом, с белыми стенами внутри и снаружи. Там страшно ночами и одиноко днем. Но и там Вова не задержался; а следующий его дом, который мы сами себе не строим, оказался далеко за Окружной. Вдова не смогла похоронить Вову в Москве. А кремировать не захотела.

Квартиру она сдавала, а потом, измучившись ожиданием неподъемного телефонного счета вслед съехавшему постояльцу, решила продать.

К этому времени она освоилась с жизнью в подмосковном Дмитрове, завела там себе работу и подружек. Да и дети после центровой томной бледности закраснели вдруг спелым румянцем. Им уже не хотелось возвращаться на чахлую траву топтаных газонов, травленную бензиновым свинцом и собачьей мочой.

А Лехины родители решили, что пора Леху женить. Тайные визиты Аллочки, периодически забывавшей свои пилюли в ванной комнате на видном месте, наводили на мысль, что к этому все идет. Они предпочли бы подарить жилье на свадьбу. Но дальняя родственница, продававшая квартиру своим подешевле из-за боязни огласки, ждать не пожелала.

Лехин клан не был богат. Однажды, вернувшись со свадьбы крестника, куда Леха не пошел, потому что не видел его уже лет десять, Лехина мать сказала: «Какой крутой у невесты отец! Представляешь, вокруг него постоянно три телохранителя». На что Лехин отец заметил: «Мужик дошел до такой жизни, что на свадьбу к родной дочери без трех амбалов прийти не может. А то ведь убьют». Подумав, вспомнив его серое лицо с вытаращенными глазами, добавил: «Непременно убьют».

Поэтому Лехин клан не был богат. Но Лехин клан и не был беден – и через месяц Вовина вдовушка отнесла тугой конверт в банк. Она знала, что Вова был бы доволен ею.

Вот именно в этой скромной двухкомнатной квартирке с высокими потолками и удачной планировкой на втором этаже серого дома в центре Москвы в пять часов ожил будильник. Сквозь сон слушая его писк, Леха попытался вспомнить, зачем же это ему в такую рань вставать.

Сон был бестолковый: стоял, как дурак, перед своей дверью и не мог войти. Потому что на руках держал женщину. Пожалуй, все-таки девушку. Держал так неудобно, что не мог высвободить руку и взять ключ. А положить ее на пол было отчего-то стыдно. Руки устали, хотелось домой.

Наполовину она – Аллочка. Наполовину – Инфекция. Тут Леха вздрогнул и рывком сел на постели.

В щель штор лился яркий свет. Черные цифры на сером табло мигали 5:04. синтез: Это пять часов вечера. Надо вставать, потому что в шесть в синем зале «Ландыша» соберутся друзья на его день рождения.

Неделю назад день рождения был на самом деле. Леха съездил к родителям повечерять и съесть традиционный пирог с капустой.

Отметить как полагается не вышло: три дня и три ночи они с Васькой составляли список оборудования для фрау Шелике. За неделю Леха понадеялся помириться с Аллочкой – что ж это за праздник без невесты?

В кухне раздался звонкий шлепок. И идиотское хихиканье. Леха подошел, осторожно заглянул – никого нет. Наверное, детишки под окном. С пола брезгливо за лапку поднял раздавленного таракана. Недоуменно пожал плечами и бросил в раковину.

В Москве есть напасть, поднявшая голову лет десять назад. Пессимисты говорят, что это из-за падения уровня жизни и что это будет до тех пор, пока он не вырастет вновь. Это правда. Реалисты напоминают о колебаниях численности. Действительно, численность кого угодно на планете, кроме человека, изменяется циклически. Так что и это правда. Оптимисты напасти не видят в упор. А путешественники рассказывают, что это еще что, вот в Нью-Йорке – спичечным коробком не раздавишь.

Белые, черные, рыжие – простите, тараканы. Встречаясь ночью с пристальным взглядом их блестящих микроскопических бусинок, может быть, ты смотришь в лицо их объединенному разуму, что, говорят, легко образуют инсектоиды – пчелы и муравьи. Один поэт рассказывал, как, обкурившись травы, он вышел на кухню под утро и вступил в телепатическую связь с Ним. Так или иначе, справиться с этой древней расой захребетников крайне непросто.

Леха быстро убедился, что в выживаемости таракан превосходит человека. Желтый порошок, что он рассыпал по углам кухни на ночь, вызвал у него красные аллергические пятна на шее. На тараканов это не подействовало.

Хитроумные ловушки, что таракан проходит насквозь и потом приносит страшную заразу в свое гнездо, время от времени жалобно трещали под ногами и пользы не приносили.

Был еще радикал Коля. Он предлагал пустить какой-то газ, но честно предупредил, что на кухне может слезть вся краска. Леха отказался.

Надежды, возлагаемые на Гену Шустова, не оправдались. Гена Шустов, серпуховский физик, в начале перестройки уговорил руководство института на последнюю валюту вместо научных журналов закупить французский препарат. Препарат был доставлен и сгружен в шустовский гараж. В последующие голодные времена, когда военные ядерщикам перекрыли кислород и высоколобый народ в подземных камерах ускорителя разводил на продажу шампиньоны, шустовский отдел процветал. За глаза Гену стали звать Папа Шустов. У физиков пропала нужда эмигрировать – по тому что в столицу из эмиграции вернулись тараканы.

За год практики лысый как колено в свои сорок лет Гена Шустов оброс клочковатой жесткой шевелюрой. «А он все говорил, что на теплокровных не действует», – любила повторять его теперь одетая в меха жена.

Но то ли остатки препарата в холодном гараже за столько лет испортились, то ли тараканы попались особо злые – не взял их импортный яд. Может, питало их мощь огорченье купца Самоплясова, так и не получившего ни разу доход на вложенный весь свой капитал; может, молодая красная кровь программиста Вовы, что дом-вампир впитал для крепости; у нас в Азии горцы в стены укреплений для надежности замуровывали лучшего бойца, а коммунисты укрепляли Кремль прахом собратьев – поди возьми такую твердыню; или горькие слезы худенькой вдовушки почернели и отрастили лапки – кто знает?

Однажды ночью, повстречавшись с этой нечистью в количестве двух дюжин голов, Леха стал подумывать, а не сменять ли ему квартиру? Ну а пока, с горя, решил после праздников съездить к отцу Андронику в Коломну – говорят, он заговаривает от тараканов.

Но сегодня тараканы пропали. И, повеселев, Леха отправился бриться.

Размазывая по щекам душистую пену из черного баллона, разогревая в печке заготовленный в пластмассовой коробке вверху холодильника бутерброд с сыром, заваривая крепкий чай – Леха провалился в привычный поток. Теплая струйка пара над повлажневшим снизу хлебом; упругость тянущейся вслед за откушенным куском нитки сыра; терпкий вкус чая – заставили сработать утренний рефлекс. И спускаясь по лестнице, слушая сквозь закрытую подъездную дверь глухой уличный шум, Леха остро ощутил свежесть и новизну нераспечатанного утра в правом кармане своего пиджака.

Десять шагов вдоль фасада по горбатому тротуару, через две трещины и лужицу вокруг чугунного люка с давленым крестом наверху. Налево, в арку. Обойдя лежащий поперек бетонный блок – чтобы не ездили машины – вышел во двор.

Ровное тепло спускалось с неба. Снег уже не может мешать свету гаснуть в земле. Но еще не появилась листва. На будущей неделе клен и три липы накинут тень на двор до октября.

Неспешно прогревая двигатель, Леха думал о том, как легко по Москве ездить в праздники. Улицы пусты. Грех в такую погоду сидеть в городе. Протер стекло, кивнул девчонке с пуделем.

Выезжая со двора, сам себе неслышно мурлыкал под нос: «Happy birthday to you, happy birthday…»