Текст книги "Столичный миф"

Автор книги: Игорь Бурлаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

33

Тихий денек в Грузинском переулке. Выложенный из красного кирпича, дремлет фигурный подъезд. Мимо изредка, раз в полчаса, проезжают машины.

Красный кирпич бывает разный. Он может быть ярко-оранжевым, что легко бьется и крошится в руках. Из него дачники строят свои фундаменты.

Он может быть темно-красным, что впитал в свои звонкие поры из воздуха жирную копоть и оттого отталкивает, не принимает воду, она висит на нем крупными капельками и скатывается вниз. Это кирпич промышленных стен и тюрем, безысходный, устрашающий.

Бывает крашеный кирпич. Его красят специальной краской раз в году. Самая главная кокетка в Москве – несгибаемая кремлевская стенка. Румянится, прихорашивается, и потому никогда не стареет.

А бывает кирпич гладкий, как кафель. Он темен с рождения не просто так, а для солидности, как темны для престижа посольские костюмы и длинные лимузины, его цвет – темно-темно-малиновый. Грани острые и прямые. Он тяжел, он плотен, он убедителен – как гранит или мрамор.

Вот из этого дорогого кирпича и был сложен и подъезд, и особняк в Грузинском переулке. Каменщик-щеголь, простая кладка для тебя скучна, и ты выделывался вдоволь, выводя округлые арки над окнами, заставляя орнамент выступать из стен, а то и вовсе вращая кирпичи вокруг оси, и так, и этак, как тебе захотелось. И все тебе, мастеру, сошло с рук. Бахвалился умением класть кирпич, к чему тебе бетон, для чего тебе сталь? Ты и так гнул стену, как хотел. Что из того, что кирпич прямоугольный? Красив фасад. Не одну сотню лет отстоит каменная роспись, удаль русских мастеровых.

Подъезд, три ступеньки вверх. Козырек-кокошник. Три арки, одна в одну. Нарядная оправа для дубовой двери. Когда-то за ней жил буржуй. А сразу потом завелся здесь исследовательский институт. Сначала одна комната, потом две, потом неудержимый поток ломал стены и перекрытия, пока не затопил весь особняк.

Сеяли здесь что-то, а может, кого-то сажали. Всяко случалось. Но в настоящий фавор сельскохозяйственный институт поднялся после войны. Здесь ученые выводили особые сорта зерновых, пригодные для выращивания после ядерной войны. Отгремит атомная атака, хлеб станет отравой. Но зарядят селяне свои сеялки просом из секретных амбаров – и к осени страна будет сыта.

Однако грядущую войну хозяева отменили. И теперь институт летит дальше по инерции, рассыпаясь на глазах. Летучий голландец современной науки. Жизнь здесь выдохлась. Так в пустой бутылке пива есть только слабый осадок на дне и долго, долго еще будет оставаться пивной дух. А самой субстанции, ради которой стояли стены, уже нет.

Жаль… Жаль? Как бы не так! Когда пустеют военные НИИ и заводы, это замечательно. Это прекрасно. Это значит – еще поживем.

Но воздух покоя, атмосфера размеренности и дух солидной самоуверенности засекреченных ученых и их закрытых тем останется здесь навсегда.

Точно в пять напротив института притормозила черная машина. Чуть рыкнул двигатель, задирая переднее правое колесо на высокий тротуар. И сразу же скрипнули тормоза, выдавая любителя энергичной езды. Двигатель смолк. Секунду спустя из машины выскочил Добрый День. Оказавшись на улице, он стал двигаться неторопливо, как и полагается бывшему военному.

Во всем четвертом мая было что-то, что располагало к неработе. Освободившись из пробки, Добрый День отпустил Колю поспать. А сам, беспричинно покружив, попетляв по Москве и не ощутив от этого ни радости, ни прояснения в мозгах, решил, что нуждается в передышке. Пришло время использовать запасной источник душевной энергии. Добрый День позвонил Леонову и сказал, что он едет.

Два шага к подъезду и по одному – на каждую его удобную ступень. Открыл дверь. Скрипнули петли.

Квадратный холл. Широкая лестница поднимается по левой стене на второй этаж. Много света идет из окон под высоким потолком. Под ногами – выцветшая красная дорожка с зелеными полосками по краям. Впереди – желтый конторский стол. На нем стоит лампа и рядом телефон времен товарища Сталина. И распахнутая конторская книга с синими страницами. В ее середину вложена деревянная линейка и пластмассовая ручка. А за столом сидит пожилая женщина, совсем седая.

Услышав шаги, подняла лицо от детектива, закрыла обернутую в газету книжку. Очки и светлые, светлые глаза.

– Здравствуйте. Леонов здесь? – спросил Добрый День.

– Средний или старший?

– Алексей Дмитриевич.

– Его еще нет. Но он только что звонил, сказал, что выезжает.

Добрый День кивнул и пошел дальше, отчего-то вдруг обернулся на вахтершу и подумал, что, наверное, она сидела здесь и лет двадцать назад. Нет, тогда тут стоял усатый прапорщик.

Добрый День привычно свернул в узкий коридор и легким бесшумным шагом быстро пошел мимо широких двустворчатых дверей, давным-давно крашенных грубой масляной краской в густой белый цвет. Маленькие таблички сверху: «104», «105». На следующей двери номер отсутствовал.

Когда-то здесь была конюшня. Еще остались, высокие кирпичные арки. Но сейчас, нажав по очереди семь кнопок на цифровом замке, Добрый День попал в теплицу.

Далеко вперед тянутся ажурные перекрытия. Железный паук вытянул их из серебряного алюминия. Через стекла текут солнечные лучи. Ярко, светло и душно. Добрый День на ощупь нашел черную прямоугольную коробочку на стене у двери – после темного коридора глаза не успели привыкнуть к такому яркому свету, ничего не видно – и, одну за другой, отключил белые гирлянды под потолком. Они подмешивали свой электрический свет и тепло к солнечному.

И только тогда Добрый День увидел под ногами белый ковер. Замерший на лету туман прихоть Бога сложила в кружева. Лилии. Белые лилии. Нежный цвет. От кислотных осадков, дождей с черной копотью вас хранит стекло. От тени облаков избавляют лампы. Прозрачную воду вы превращаете в зеленый сок. Черный чернозем – в белые лепестки. В белый, белый мираж…

Добрый День сел на табуретку. Поставил локти на колени. Подпер кулаками подбородок.

Лилии сегодня – это большой бизнес. Технология почти как у лука. Современные лилии бывают двух видов: «срезка» и «домашние».

Лилия «под срезку» очень быстро растет, потому что каждый лишний день на грядке прибавляет – к себестоимости новые счета за свет, воду и отопление. Как расцветет, ее сразу срезают, упаковывают в длинные картонные ящики и везут из Голландии по всему свету. Лилии покупают влюбленные и дарят девушкам. А если не дарят, тогда девушки покупают их себе сами.

«Домашние» сорта поднимаются много дольше. Зато легко переносят пересадку в горшки и долго, очень долго живут и цветут на окне в добропорядочных домах. Это символ благополучия, это символ согласия в семье и склонности к естественной красоте. Иногда их даже посылают по почте: три тугие луковицы в вате вместе с маленьким пакетиком подкормки.

Сами по себе лилии долго не протянут. Без человеческого внимания комнатные существа – цветы, кошки и собаки – существовать не могут.

В лилейном почти полностью автоматическом конвейере углядеть романтику может только законченный эстет. Потому что компьютер ее тщательно сцеживает и бережет на конец. Вся романтика достается влюбленным, для которых, в конце концов, и крутится это колесо.

Но даже в массовом производстве всегда есть одно узкое место: разработка новых сортов.

Многовековая селекция довела сорта лилий в наши дни до такого разнообразия, что их почти нельзя скрещивать между собой. Цветки настолько разные, что несовместимы друг с другом. Генетически совместимы. Механически – нет. Пыльца в пестик не пролезает. Или все-таки пролезает, но зародыш настолько велик, что сразу рвет ткань в лоскуты. Или сроки оплодотворения совсем разные, и пыльца вызревает, когда партнер уже отцвел. Проблемы, проблемы, проблемы…

Конечно, у науки есть тысяча и один способ, как такой запрет обойти. Собственно говоря, это уже не наука. Это искусство. Пара фирм у американцев, три или четыре у голландцев. Все они созданы под конкретного дизайнера. Чародея, знающего, как устроено Бытие, и умеющего задавать вопросы Богу. И способного хоть изредка услышать ответ. Но это знание – тайна. Тайна бронированных сейфов и зашифрованных компьютерных программ. Умных голов, которые на это кладут всю свою жизнь.

После того как зародыш развился до луковицы, все основные хлопоты с новым сортом оканчиваются. Промышленники луковицу шинкуют и выращивают стандартным клонированием («глазками», как картошку), и считают продукцию на тонны.

Все дело в том, как получить луковицу. Чемоданчик с луковицами модного сорта пять лет назад, во время последнего лилейного бума, стоил несколько сот тысяч долларов. Получить сполна такие деньги тоже проблема, но не для Доброго Дня. Да в спокойной Голландии это много, много проще, чем у нас.

Разжившись гонораром, дизайнеры снова запираются в своих лабораториях и колдуют дальше. Они хитры, поэтому выбирают наиболее реальные варианты. Наиболее простые. Потому с каждым шагом остаются только все более сложные – цветочные дизайнеры сами делают с каждым годом свою головоломку серьезней. Они давно бы уперлись в стену, если бы не прогресс, что каждый месяц рождает новые и новые средства, одно причудливей другого. Дизайнеры двигаются дальше, стараясь подгадать свежую мутацию к новой лилейной волне.

…Что-то шевельнулось за спиной. Добрый День обернулся. Медленно открылась тяжелая дверь. За ней – пожилой мужик в белой рубашке и аккуратной серой тройке.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, Алексей Дмитриевич.

Добрый День поднялся. Время, время, бесстрашный возница, куда ты гонишь? На пороге остановился и посмотрел назад. Снег, облако, свет – все вместе и ничего порознь, вот что такое эти цветы. Закрыл за собой дверь.

Они прошли по коридору до торчащего из стены пожарного крана. Напротив него – лаборатория Алексея Дмитриевича.

Большая комната. У стены потрепанный письменный стол. На нем полупустая бутылка «Бахриони», две чайные чашки из темного стекла, сахарница и коробка с пакетиками чая. Рядом кофемолка и коричневый электрический чайник, похожий на «БИКовскую» пластмассовую зажигалку, вставшую на торец.

Со стула поднялся паренек в светлом пиджаке.

– Здравствуйте. – Добрый День кивнул и пожал руку. Говорить ему не хотелось. Сел у окна.

Паренек – это Леонов-младший. Они вдвоем с Леоновым-старшим приехали на десять минут позже Доброго Дня, но беспокоить его не стали и убивали время в заумной беседе о тонкостях политики внутриинститутского управляемого бардака и попивали сухое вино.

Остроту теме придавал один любопытный факт: Леонов-младший разговорился с девчонкой из бухгалтерии (ее отец тоже работал здесь), и она рассказала, какую сумму бухгалтерия рассчитала и начислила, а директор института сполна получил в качестве отпускных неделю назад: семьдесят восемь лимонов.

Средняя зарплата – где-то в сто шестьдесят раз меньше. Выводы относительно судеб науки из этого скромного факта идут далеко, так далеко, аж до Полярной звезды – с точки зрения Леонова-младшего. Что с него взять, он еще маленький.

Леонов-старший понимал больше и ничего нового в этом не видел. Интересная в этом смысле у деда с внуком вышла дискуссия. О временах, что постоянно меняются – никогда не меняясь. Но даже и такую тему можно исчерпать. И только тогда Алексей Дмитриевич пошел за Добрым Днем.

– Чай, кофе, вино? – спросил Алексей Дмитриевич.

– Чай.

Паренек бросил в чистую чашку пакетик с позолоченной картонкой на конце нитки, налил сверху кипяток.

Алексей Дмитриевич развернул на столе отчет – бледно отпечатанные на дешевом принтере листы бумаги.

– Если кратко – шестая серия вся посохла. Напрочь.

– Вся?

– Вся.

Добрый День тяжко вздохнул: его мечта с голубой каемочкой опять отодвигалась в будущее. Белая лилия – да, это возможно. Нет проблем. Но с голубыми прожилками на краях – никак.

– Высохли? – переспросил Добрый День.

– Напрочь. Я их статикой заряжал, думал, так пыльца намертво налипнет. Ничего не получилось. То заряд стекает, то сохнут…

Может, и слушал его Добрый День. По крайней мере, делал вид. В инженерной генетике он не понимал ничего. Поэтому думал совсем о другом. И мысли его были черней черного.

С утра Добрый День навел справки. Он давно в «Чингиз-Ойл» и знает, что здесь к чему. Приятель из личной охраны Чингиза шепнул, что Хозяин с первого числа не спит. До утра горит свет в иллюминаторе. Чингиз сидит, смотрит на телефон, иногда – на деревянный настил причала.

Дело стоит. Приказ не выполнен. И, что хуже всего, никто не торопит. Никто не звонит. Никто не спрашивает, как идут дела. Они ему верят. Они бояться ему помешать. А он, знаменитый Добрый День, не может приказ исполнить.

Добрый День сам себя признавал человеком недалеким, даже ограниченным. Но на интуицию никогда не жаловался. Добрый День чувствовал, что его миссия обесценивается. И что с каждым часом он сам обесценивается вместе с ней. Как так получилось? Почему?

Добрый День не делал выводов. Просто вдруг, посмотрев на коричневую доску на стене с непонятным графиком, он понял, что все обойдется. Все будет как надо. Легко и просто все будет кончено к утру. Не надо никуда торопиться. Можно еще посидеть в этой чистенькой лаборатории и послушать умных людей. А потом снова вернуться в теплицу. И все у него получится.

– А они светиться-то потом не будут? – спросил Добрый День, отхлебывая чай.

– Нет, конечно. Да это разве радиация?.. Это так, баловство, – с явным сожалением произнес Алексей Дмитриевич.

– Да… – протянул Добрый День, просматривая смету. – Черт, я ехал, думал, шестая серия уже взошла. Жаль.

Достал бумажник, отсчитал одиннадцать купюр по сто долларов:

– Через неделю я, может, в Швецию поеду. Если что привезти надо, так мне список нужен по-русски и по-английски. Я перед отъездом зайду, заберу.

Грядка с белыми лилиями Доброму Дню не принадлежала. Ему вообще мало что принадлежало в этой жизни. Зато и отобрать нельзя. И украсть нельзя. Те деньги, что он на нее угрохал, отобрать было еще можно. А вот грядку – нет.

Наивный Алексей Дмитриевич верил, что Добрый День собирался заработать на лилиях деньги. Плохо он знал отморозков. Просто Доброму Дню однажды было видение: лилия. Белая лилия, глубокая чашечка, синий край. Нежный оттенок. Филигранная резьба. Тонкий росчерк голубым пером по белому лепестку. Снилась она ему с тех пор. Он мог нарисовать ее одним движением, не отрывая карандаша от бумаги. Но вот беда, ученые говорят, таких цветков на свете не бывает. В этом Добрый День с ними соглашался: они умные, им виднее. Действительно, до сих пор не бывало. Ну и что?

Жаль только, что, когда Доброго Дня убьют, цветы замерзнут. Кончатся деньги, электрики отключат свет, и лилии загнутся. Сначала облетят лепестки, останутся только зеленые безнадежные стебли. Потом посохнут и они. И через полгода безделья и безденежья уйдет на пенсию, на покой, мужик, который их растил. Может, тогда в теплице действительно посадят лук, а может, заколотят дверь до лучших времен.

Но пока Добрый День здесь, с его лилиями ничего не случится.

34

Сталин не скупился на комнаты для своих студентов: ровный куб, четыре на четыре на четыре. Пустое пространство над головой помогает думать. Помогает мечтать. Большое окно. Длинная ребристая батарея. Для начала пятидесятых – весьма щедро. Да что щедро? Это же просто роскошно!

Две кровати вдоль стены. На ближней к окну мирно похрапывал Вася. На второй сидела девушка, положив локти на придвинутый стол. С другой стороны стола, осев на спинку стула, сидел Леха. Зашумела вода в туалете, через минуту оттуда вышел Петр. Пять нетвердых шагов – и он сел рядом с женой. И сразу очень медленно и плавно откинулся назад. Негромко об стену стукнула его голова. Повалился вправо и уснул.

«Хрустальный корабль нагружен тысячью девушек, тысячью удовольствий», – разделяя слова паузами, как считалочку, переводил Леха. Он оперся стеклянным взглядом об одинокую бутылку на столе, она гнулась и все норовила из-под него ускользнуть.

«…A million ways to spend your time

When we get back, I'll drop a line…» – хрипло обещал Джим Морисон с магнитофонной пленки. Девушка оглянулась на мужа, потом неторопливо потушила сигарету и осторожно встала, стараясь не качнуть стол.

Над пепельницей расплылось сизое облачко дыма, а из него тонкая струйка потекла к потолку. Но бежевого шара-лампы она не достигла: ее разметал, растворил невидимка-сквозняк.

Девушка подошла к Лехе. Ее каштановые кудряшки коснулись его головы. Щекотно. Леха поднялся, взял ее за правую руку. Они молча стояли, рассматривая друг друга в упор; а может, просто задумались о чем-то своем; а может быть, он считал ее пульс. Та-та, та-та, та-та… Вспомнив, наконец, зачем он здесь, Леха обнял и поцеловал ее в теплую щеку.

– Ну ты и алкаш… – грустно сказала она.

– Не-а.

– Ты часто знакомишься на улице?

– Нет. Никогда.

Она не поверила, а Леха сказал правду. Он неплохо чувствовал себя в своем мирке и не собирался его покидать. Потому что это очень страшно – ловить ветер и говорить с судьбой.

А она обернулась к мужу:

– Если он проснется, он тебя убьет.

Леха еще раз поцеловал, уже дольше и глубже; от ее губ пахло водкой и табаком. Нашел кнопку-заклепку на ее джинсах. Он держал ее между средним и указательным пальцами, ладошкой подталкивая девчонку к двери.

– Леша, Леша, что ты делаешь!

Крепко обняв ее за плечи, Леха повел ее к двери. Вот и коридор. Пусто. Открытое окно. Широкий подоконник. Ждать дальше уже не было сил.

Повернул ее к себе спиной. Осторожно подтолкнул за плечи. Она медленно легла животом на подоконник. Стянул до колен ее джинсы, вместе с тем, что под ними оказалось. Подумав, достал из часового кармашка резинку.

Здоровы ребята. Конечно, убьют. Но Леха знал, что его нельзя остановить. Как нельзя отменить ветер, как нельзя задержать вечер или весну над Москвой.

Она потянулась, оттянув назад лопатки. Переступила с ноги на ногу, зевнула, а потом сложила руки под голову, обернулась и очень серьезно произнесла:

– Я принадлежу только своему мужу.

Леха шлепнул ее по розовой попке. Сегодня его врата здесь, и их петли, судя по всему, не будут скрипеть. И, двинув вперед, Леха почувствовал огонь и закинул голову, когда весь мир вокруг через охватившее его плоть кольцо вдруг собрался в одну точку, точку, из которой когда-то все и началось.

Пополам с табачным дымом, наверху вился сумрак – голубой коктейль окон, выходящих на север. Весна за окном, май. Неподвижная верхушка липы. Листьев нет. Ветру не за что зацепиться. Но сладкий сок уже поднимается от корней. Раздувает коричневую кожицу веточек-пальцев. Весна, господа! Весна. Единственное время года, когда все меняется к лучшему. Даже наши надежды.

…Где-то далеко-далеко на пол упал стул. Это во сне Петр подтянул ногу. Он спал и улыбался, и во сне ему снился дом.

Он был родом из далекого северо-восточного городка; вернее, что-то уж совсем восточного и крайне северного. Так крайне северного, что даже и неизвестно зачем.

Проезжая по шоссе мимо таких вот городов, иногда диву даешься, как там люди живут. Серые пятиэтажки прямо в поле, чуть в стороне – химзавод. Ладно, зимой, встал на лыжи да поехал кататься. А каково весной, осенью и летом? Когда тепло, глина оттаивает, черная грязь запросто снимет с тебя сапоги, в ней вообще можно утонуть. Другое дело, что восемь месяцев года на земле лежит снег. Ходишь лучше, чем по асфальту. Снег, он ведь белый. Снег, он почти живой. Уж точно живее, чем эта вываренная смола под ногами в Москве.

Жизнь там идет, как и везде в России. На горе за колючей проволокой стоит десять коттеджей со спутниковыми антеннами. Там в позапрошлом году поселилось руководство завода. А из-под горы, из городка, на них смотрит народ и гадает, что же это они умудрились загнать и кому. Но с течением времени и эти сплетни заглохнут.

Работы, кроме как на заводе, никакой нет. Но она не обременительна. Нет, оно, конечно, какие худосочные москали там бы так и сдохли, но местный народ на завод зла не держит. Работа как работа.

Северный ветер и короткий день век за веком пригибают людей к земле. Они низкорослы и коренасты, не столько сильны, сколько выносливы. Этот климат придуман не для людей. И как же они живут здесь?

А живут люди хорошие здесь хорошо. Можно водку пить в одиночку и в компании, до синих искр в глазах, и никто тебе слова не скажет, а не хочешь пить водку – так можно жениться. Жениться и скучать рядом с супругой долгими зимними вечерами, пока воет степной ветер за окном. Так можно, опять же, и не скучать с ней. Или, наоборот, со скуки заниматься черт-те чем: Петин старший брат, например, целыми ночами играл с женой в подкидного дурака на щелбаны.

В этих народных забавах, по малости лет, Петр мало что еще понимал. Но домой его тянуло. Родаки, друзья, степь – Петя скучал, скучал по ним с каждым годом все сильней и сильней. Жаль, билет в те края от Москвы стоит сейчас под штуку баксов. Большие деньги для студента. Петя боялся, что, если вернется домой, уже не сможет собрать денег на обратную дорогу. Там их заработать просто негде.

Вот и сидел он в Москве. Петр был «отличник». Когда через пять лет он станет очевидно перспективным, это поможет ему жениться на москвичке. Он был готов к такому шагу, потому что так советовал ему один добрый человек, выучивший его в школе предмету физике. Петя ему верил и знал, что так будет.

…Господи, кайф-то какой! Уложив на постель уснувшую на полдороге красавицу, Леха оглядел стол. Нашел красную с белым пачку и вытащил из нее сигарету. Осторожно размял в пальцах, прислушиваясь к едва слышному треску хорошо просушенного табака.

Что может быть слаще выкуренной сигаретки после долгих приятных трудов? И легко станет на сердце, и постепенно уймется его бешеный пульс. Покой. Придет покой. Расслабленная сосредоточенность. И тогда ясность духа, абсолютно свободного от суетных желаний и похоти, откроет еще одну тайную, скрытую грань в нашем лучшем из лучших миров.

Леха почесал ухо и чиркнул зажигалкой. Не горит. Еще раз. Все равно не горит. Посмотрел на свет – в полупрозрачном синем флаконе нет ни капли. Вышел весь газ. Зачем-то еще раз чиркнул. Точно, кончилась. Леха вспомнил, что другой зажигалки в комнате нет.

Повел плечами: зябко. Надел пиджак и вышел из комнаты. Постучался в соседнюю дверь. Никто не ответил. И в следующую запертую дверь ищущий дробный звук улетел безвозвратно. Никто не откликнулся.

По случаю праздников на две недели студенты разбежались по домам. Никого нет. Потом они вернутся. А пока в коридорах тишина. Полутьма.

Не только шаги может вернуть эхо. Эхо может отразить и безмолвие. На секунду стены поплывут, и в вязкий газ превратится пустой воздух, и нечем станет дышать. Леха ударился об стену, но устоял. «Ну, ты, мужик, и набрался!» – довольно подумал Леха. Но очень хотелось курить. И он пошел дальше. Поворот, перекресток, лестница вниз. Зачем-то Леха считал двери, в которые стучал. Но когда очередная вдруг взяла и неожиданно открылась, он сразу позабыл цифру; так бывает после приятного сна, открываешь глаза, и за мгновение память обнуляется, стирая дотла лицо прелестной незнакомки утренним светом.

– Привет. У тебя есть зажигалка?

Паренек в очках молча запустил руку в задний карман серых дешевых джинсов, вынул спички. Посмотрев на Леху, сам чиркнул спичкой о помятый коробок. Леха затянулся, кивком поблагодарил. И пошел обратно.

А Кузьма сел за стол и опять раскрыл учебник. Немало бедолаг коротает праздники в Москве. Кузин номерной научный город далеко от Москвы. Друзья разъехались, все, что осталось Кузе, – это со скуки «долбить» физику. Кузьма собирался в этом ремесле достичь больших высот.

Но непокорные цифры хитрой науки кружились и дрожали в воздухе и не желали оставаться на листе. И смысла в них не было никакого.

«А из этого» – аккуратная формула в две коротких строки, изящна и элегантна даже с точки зрения третьекурсника – «очевидно, следует…» формула в одну строку. Кое-какие буквы в ней были прежние. Две. Нет, три. Больше ничего общего. Минут пятнадцать Кузя рассматривал эти формулы и три слова между ними и даже не представлял, с какого конца за это безобразие браться. Верхнюю упростить до нижней или в нижнюю вставить скобки? Кто же это такую свинью подложил ему, Ландау или Китайгородский? Кузьма с ними обоими соглашался, связь между этими формулами есть, но вот какая – он понять не мог.

Он не смог этого понять и через полчаса, когда исписал три тетрадных листка мелким вязким почерком. И когда Кузя отчаялся, из склеившихся страничек тощего учебника выпал белый листок.

В прошлом году другой третьекурсник спросил у своего преподавателя формулы перехода и, сдав экзамен, оставил листок в учебнике. Десять строк, которые полубогам, парящим в небесах, оказалось лень записывать. А может, они народную бумагу экономили. Или хотели закрыть премудрость от непосвященных?

Кузя еще раз прочитал листок и повеселел. Но тут раздался стук в дверь. Кузя неохотно захлопнул учебник. Опять этот жлоб.

– Привет. Снова я. Слушай, я заблудился, – шумно дыша водочным перегаром, сказал Леха. – Ты не знаешь, где здесь такая девчонка живет, с каштановыми волосами? Кудрявая такая…

– Зовут-то как?

Леха почесал затылок.

– Не помню. – Леха ошибался: он не мог об этом помнить. Он ведь даже ее об этом и не спросил. – У нее один муж – Петя, а бывший муж – Вася, кажется. Нет. Наоборот. Ты их должен знать, здоровые такие.

– Нет. Не знаю.

– Я с ними сидел, вышел огоньку стрельнуть. Представляешь? А обратно вернуться не могу.

Кузя вздохнул. Препирались они еще минут пять, после чего Леха ушел.

«Научная судьба в России – это судьба клана», – глядя в учебник, думал Кузя. Ученые вырабатывают Know-How, свод правил «Знаю как». Одни знают «как», другие – нет. Значит, на этом можно нажить денег. Но товар скоропортящийся, его легко могут украсть. Поэтому торговля им очень серьезное дело, и справиться с ней способен только клан. В одиночку не выстоять.

Один доктор, по фамилии Штольц, был озабочен тем, что однажды, в сумрачный и холодный год, малые дети стали умирать много чаще. Неизвестно откуда в город пришла легочная инфекция. Ее природа неясна. Лекарства не действуют. Врачи бессильны.

Доктор Штольц решил положить конец этому безобразию. Он засел в больничном морге и начал копаться в пораженных легких. Острым скальпелем делал тонкие срезы и глядел на них в микроскоп. Доктор Штольц потрошил детские трупики день за днем в течение года.

К концу поиска он начал сходить с ума. Ему слышались детские голоса. Трупикам было больно. Тогда доктор Штольц стал колоть им перед вскрытием морфий. И они перестали плакать. У него хватало ума делать это потихоньку, чтобы никто не видел.

Доктору Штольцу повезло. Зараза неизвестной природы оказалась старым знакомым, только в неожиданном соседстве. Достаточно добавить к известному лекарству пару компонентов – и ребенок выздоравливает.

Но большая часть славы и денег досталась патриарху штольцевского клана. Именно он решал, кого доктор Штольц будет лечить, а кого нет. Не только в деньгах дело. Услуги, льготы, положение, статус. Патриарх был прагматик. На его уровне шел в ход такой термин, как «научная школа»: кто где сядет на кафедру, а кто пойдет в министерство. Здоровье собственного ребенка – весомый аргумент даже для самого бюрократистого коммуниста.

Доктору Штольцу не очень-то все это нравилось. Но вылечить он мог только ограниченное количество детей. Он не был судьей и не хотел решать, кто из них умрет. Если патриарх берет этот грех на себя – это его проблема. Да что говорить, сделать рукой под козырек, опубликовать статью и вот так просто отдать за бесценок итог года работы, тяжелой работы, доктор Штольц не мог. Жалко ему было. А как не жаль: еще раз за такой труд, он знал точно, по своей воле он не возьмется. Потому что ему хочется жить. Жить! А не копаться в детских трупиках.

Служа клану, он сам когда-нибудь станет патриархом. А это на Москве круто. Он видел сам – очень круто.

Возможно, они совершали преступление: исследования-то велись на деньги Сталина, а авторские права они присваивали себе. Нехорошо. Сталин на них за это обиделся. Его можно понять: средства он им выделял немалые, почет оказывал, а они часть товара припрятывали для себя и отпускали по блату. И в конце пятьдесят второго года Сталин дал приказ навести порядок.

Несладко пришлось патриарху. Опричники в шесть секунд раскрыли всю его мафиозную сеть и обошлись с ним, как с негодяем. Они отняли у него деньги, они отняли у него власть, жестоко мучили, а потом убили. А народ на это смотрел с пониманием и одобрением. За услуги такого уровня врачей ему все равно платить было нечем.

Доктор Штольц медленной скоростью отправился в Магадан. Поскольку врач он был хороший, он и там без работы не остался. Он любил лечить, а кого именно – ему было плевать. Он лечил мужчин и женщин, зеков и опричников, преступников мнимых и преступников настоящих, судей и детей. Так там и остался, не вернулся после амнистии, что вышла ему от маршала Берии, когда тот после смерти Сталина остановил дело врачей-вредителей.

Может, климат по душе пришелся; может, люди; кто его разберет. Чудак он был, доктор Штольц. Но ученый. Большой ученый.

Физики от медиков не далеко ушли. Их инструменты – синхрофазотроны, суперкомпьютеры и реакторы – чудовищно дорогие игрушки. И их патриархи деляг к ним допуск.

Произошел где-то прорыв, по всему видно, что там есть нечто, за что хозяева готовы платить, – вот и поворачивает весь поток на эту крошечную точку. Под чье имя дадут больше ресурсов – больше лаборантов, аспирантов и менеэсов, тот и сгребет и лавры, и деньги. Это называется «Пустить на открытие».

Конечно, есть элита элит – теоретическая физика. Бумага да карандаш – все, что им нужно для работы. Свобода? Как бы не так! Не завися от техники, они в гораздо большей степени зависят от патриархов. Экспериментаторам даже проще: машинка работает – значит, ты прав. Взорвалась атомная бомба – все видят, что не обманывает партию товарищ Курчатов. Не взорвалась – извольте дать объяснения товарищу Берия. Вот и все. Все очень просто.

«Машинки» теоретиков проверить почти невозможно. На ощупь, по прихоти, их ранжируют патриархи. Их немного в этой области, они цепко держат власть. А, поскольку их язык никому не доступен, проверить или оспорить приговор не может никто.

Возможно, будь иначе, мы все жили бы во дворцах и в отпуск летали бы на Марс. Почему бы и нет?

Но, точно так же, возможно, что будь иначе, мы бы все до сих пор ночью спали вповалку в пещерах и отбивались от мамонтов каменными топорами.