Текст книги "Столичный миф"

Автор книги: Игорь Бурлаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Игорь Бурлаков
СТОЛИЧНЫЙ МИФ

Держите в голове полноту бытия. Полнота бытия – вот что имеет отношение ко мне, рассыпанное, как в осколках зеркал. Мы отражены в тысячах зеркал, которые не собираем, хотя эти отражения и есть мы.

Мераб Мамардашвили.

Введение в философию, с. 42

Мглистые заснеженные болота лежат на Руси вольготно и нескладно, точно пьяный мужик, в жесткой щетине кривых елок и серой ольхи; гнилой от самого своего рождения, колючий болотный цветок распускает холодные корни под жидкой грязью, накрытой снегом, белым снегом, что блестит под луной… Жаль, не было луны этой ночью, лишь туман цеплялся за снег. Мрак и туман. На редкость спокойная ночь. По кочкам и топям, что ведут грешных в ад, никто не скитался; не выли, не рыскали и не пугали прохожих пустым взглядом остановившихся глаз волки – голодные и злые, как провинциальная мафия.

Они чувствовали приближавшуюся с северо-востока бурю.

Над туманом и шестью слоями непробиваемой облачности светят звезды. На высоте десять километров воздух всегда чист. Лишь пыль перистых облаков пудрит Млечный Путь. Пустое пространство, звезды, ночь, холод. Разреженный воздух неощутим. Когда-то поднявшись с теплой земли, его струи больше не несут никому жизни. Он только дрейфует, дрейфует, дрейфует…

Он дремлет. Он спит. Пока хлесткий удар изогнутой стальной лопатки не порвет его сон. Все ближе вой, и адский звон, и вонь керосина – камера сгорания. Здесь летит между стен белый огонь, здесь чудовищная теснота, непереносимая давка; доля секунды в несусветной жаре – и после облегченное соскальзывание с сопла… В тьму, в холод, назад сматывается пушистая нить инверсионного следа. Час за часом она будет превращаться в ничто.

Покой. Снова приходит покой. Холод. Бесконечный холод. Звездный свет, летящий насквозь.

Две толстые турбины исправно качали через себя атмосферу. Изогнутый киль с шипением баламутил воздух. Маленькие черные электроны честно носились по своим беспросветным и бесконечным коридорам. Лайнер из Акатуя шел к Москве верным курсом.

Сонная одурь, душное забытье плавало в его полупустом салоне. В шестом ряду, справа от прохода, откинув голову на закрепленную на липах одноразовую салфетку-подголовник, дремал мужик лет сорока. Возможно, он был тощ. Возможно, ему просто великоват костюм. Или он не умел его носить. Или не любил.

Скуластое лицо. Ночной самолетный свет выделывал кожу в пергамент. Дрогнув, приоткрылись веки. В узкой изогнутой щели, точно посередине, зажглись золотые кольца.

Проснувшись, он ждал, пока неслышно шедшая по проходу из задней части салона стюардесса наконец дойдет и до его кресла. Она улыбнулась ему – ему люди отчего-то улыбались охотно. Откинула столик, поставила белый стаканчик с толстыми пенопластовыми стенками.

Горячий чай. Между небом и землей, между двух зорь, что может быть лучше? Душистый отвар черной жесткой травы, бывшего зеленого листа, терпкий и немного вяжущий – как и следует быть крепкому, настоящему чаю, чей цвет – благородное красное дерево.

Приятно пить чай, чувствуя, как далеко внизу проскакивают в секунду десять телеграфных столбов и знать, что на выглаженной ледником равнине изморозью покрываются гранитные валуны – противотанковые надолбы доисторического производства. Их укрыл до времени поднявшийся из подтаявших болот непроглядный туман. Поднявшийся и запутавшийся в непроходимых кривых перелесках.

Действительно, что может быть лучше?

Что может быть лучше: стюардесса у малиновой плюшевой занавески перед дверью в кабину пилота. Обернулась; полууспела полуприкрыть зевок. Ах, как хороша!

Как светлы ее волосы, и как голубы глаза, и мягкость в ней, и женская истома, и, господи, – ах, как хороша! Для мужиков любовь почти всегда секс, с ней можно было бы заняться любовью, она к этому располагала.

Стаканчик с чаем в руке у рта под тяжестью мечты начал крениться. Капля кипятка потекла по его отогнутому краю, набухла и, неохотно, как лепесток созревшей розы, упала вниз. Впилась в шерсть черных брюк. От внезапной нежданной боли дернулась рука. Чай сразу разлился весь.

И вот тогда в своих глубоких норах в заболотье взвыли волки. Небесные твари, что рыщут ночью в поисках корма – тощего зайца или хлопотуньи мышки, – попрятались раньше, чем первый ком мокрого снега пригнул чахлые деревца и, разбившись о землю, закружил липкой слепой пургой. Злая молния прожгла воздух. И еще одна. И потом почти без перерыва – словно кто-то лупил в ярости огненной палкой по земле.

Вьюга сбросила ставни с окошек домов брошенной деревни и вертела и трясла своими белыми юбками в пустых комнатах в диком бесстыдном танце – что там канкан…

Страшны деревни, где нет ни одного освещенного окна, давно нет. Где ветер и снег тянутся по выстывшим половицам. И где в печи лежит снег.

Но не все крестьяне сбежали в города. Кто-то прилег до страшного суда на погосте у околицы. Десяток могил под косыми сгнившими крестами с облупившейся темной краской. Поваленная ржавая железная ограда. Низкие продолговатые холмики там, где крестов уже нет. Время – басурманин, что ему вера?

Под полутора метрами тяжелой глины, под горбатой березовой крышкой у мертвецов раскрылись глаза: тревожный сон закончился с первым ударом молнии. Они смотрели вверх. В зенит. Туда, где сонный автопилот, жужжа гироскопами, вел самолет с северо-востока к Москве.

1

Измеряя вдоль кривые московские проспекты, пересекая поперек пустые ночные кольца, сладкий влажный воздух тек покойно и невозмутимо; он был холоден для человеческого тела, он был жарок для земли. Охмелев, молчаливый лед стал болтливой водой. Днем набухают почки. Ночью в фонарном свете ветки блестят, как телефонные провода. Весна, бледнолицая барышня, в марте тебя здесь нет, в апреле на тебя ничего не купишь, но май – май, вот когда ты будешь маяться во всей красе.

На старых удобных домах центра арки поднимаются к шестому этажу. Для себя строил их Сталин, не для людей.

Звякнув провисшей цепью, меж створок ворот, черных от старости и мшистых от копоти, на улицу осторожно протиснулся парень лет двадцати пяти. Застегнул доверху черную короткую куртку.

Посмотрел налево – днем там крошечный перекресток под нависающим балконом, вывеска «Хлеб» и проходная механического заводика. Но за полночь фонари горят не все, и сейчас узкий переулок кончается только тьмой.

Посмотрел направо: через сто метров – Садовое кольцо. Там в машинах водители немного пьяные и чуть обкуренные. Для них оранжевые фонари плывут и потрескивают на ветру. Идти туда не хотелось. Ничего хорошего в ночных улицах любого большого города нет. Кроме, быть может, городов совсем курортных. В Москве нормальные люди по ночам просто спят. А те, кто не спит… Для тех, кто не спит, на ночь Москва спускается в подземелье с факелами, в сон или в «Дум».

Паренек, постояв, углядел что-то на другой стороне переулка. Десять шагов – вот и вся проезжая часть, потом еще два вдоль тротуара; туда, где посапывает движком белая машина с раскосыми фарами и бегут близкие и далекие блики в ее свежей краске. Даже дальний огонь светофора – и то видно, как он сменился с зеленого на красный.

Открыл переднюю дверь. Сел рядом с водителем. Зевнул, еще раз зевнул, пожал протянутую руку.

– Ну и холод…

Водитель быстро вскинул глаза на зеленую строчку над зеркалом: 02:06. +5С. Легонько прижал педаль ногой, одной рукой выкрутил руль. Осторожно съехав с тротуара, повернулся к спутнику:

– Прошлый Первомай я встречал на даче у Макса и был пьян. Ты знаешь, Вась, позапрошлый Первомай я встречал на даче у Макса и был пьян.

– Да… Уже два часа, как май…

– Черт бы побрал фрау Шелике.

Собеседник кивнул, пристегнул ремень:

– Что это ты через центр решил?

– А то опять опоздаем. Как в тот раз.

– Как бегает? – Пассажир кивнул на гнутую приборную доску.

– Нормально. Гаишник стопит, так честь отдает. Не поверишь, денег почти не берут.

Умные люди сейчас закусывают, разливают, выпивают; и опять закусывают и снова разливают. Чтобы отвлечься, водитель попробовал сосредоточиться на машине.

Полгода на дорогах лед. Не так ухабисты, как скользки, московские дороги. Зимой городские власти день и ночь скребут асфальт и щедро сыплют песок и соль. Но на нашей широте снег просто падает с неба. А у неба ресурсов побольше, чем у людей. И часто, так часто под колесами булькает адский мыльный коктейль.

Удачливых людей здесь носит джип. Но для города слишком жестка его усиленная подвеска. Через четыре часа езды по асфальту это чувствует даже самая толстая задница. Тут нужны не длинные рессоры, а только полный привод.

На городских машинах это редкость. И американцы, и именитые гунны живут в тепле. Им достаточно переднего привода для новизны, а на самом деле, они, в большинстве случаев, обходятся задним мостом. Дороги сухие – лишнее железо на себе возить ни к чему. Изредка импровизируют полный привод: три кардана, раздатка под днищем, передние полуоси разной длины. Разве ж это «Мерседес»?

Нам ближе азиаты. Патентованная схема «Субару». Единый мотоблок, из него по бокам торчат передние полуоси, назад кардан и вверх – рычаг скоростей. Впереди – оппозитный двигатель. Два цилиндра влево, два цилиндра вправо. Это не просто блажь: у такого двигателя центр тяжести низкий, машину сложнее перевернуть. Полный привод, гидроусилитель руля, мягчайшая подвеска. Что еще может сниться непоседливому горожанину?

Левого непоседливого горожанина звали Леха. Ему было под тридцать, он любил черные пиджаки с острыми углами пол, блеклые желтые шелковые галстуки и из всех городов мира наиболее комфортно чувствовал себя в Москве. И этого не скрывал.

Говорят, есть новые русские. Новых русских нет. Они все те же. Вот к ним-то Леха и относился.

Правого непоседливого горожанина звали Вася. Он с женой поздно вернулся из гостей и на жизнь после трех коротких часов пьяного сна смотрел мрачно. Пару лет назад он кончил Университет. Его сразу взяли на телевизор. Но кровей он был пожиже, чем Леха, поэтому быстро уперся лбом в стену. Узка тень Останкинской башни. Тогда и переманил его к себе Алексей.

Вася обладал очень занятным талантом: он умел получать деньги. Часто, забрав товар, клиент не торопился подписывать платежку. Нормальный человек редко откажется от соблазна повертеть чужие деньги. А клиент у Лехи был особый, клиент у Лехи был штучный. Надо с него деньги так получить, чтоб хорошим отношениям это не совсем повредило. Вот здесь-то и подключался Вася. «Ну вы же нам собираетесь платить деньги? – А как же! – Ну так вы завтра их переведете? – Ну конечно…» Естественно, завтра деньги не переводились. Они и послезавтра не пускались в дорогу. Вася звонил, Вася ездил к бухгалтерам пообщаться и время от времени дарил самым старым, самым страшным и самым влиятельным бухгалтершам цветы. Спустя какое-то время они уже сами звонили Васе и спрашивали, дошли ли их деньги.

Васька плохо представлял, что может быть, если клиент откажется платить напрочь. Он только знал, что в этом случае должен получить ясный и четкий отрицательный ответ и сразу же перезвонить Лехе.

Нельзя сказать, что новые горизонты были сочней или радужней телевизионных. Но Васька знал точно, что без него оборот упадет совсем. Людям нравится, когда говорить приезжает интеллигентный человек, а не бык. Но в особенности он ценил то, что теперь он мог выпивать после работы (иногда вместо) с сотрудниками и не просчитывать словесные комбинации на десять шагов вперед.

Леха грустил, сознавая, как в десяти километрах от Окружной к западу и совсем немного, чуть-чуть, к северу, на холодной веранде за черными ночными стеклами – как там его не хватает… «Эх, фрау… Вы вполне бы могли обойтись помелом. Тогда б мне не пришлось встречать вас в Шереметьево…»

Вася дремал и мечтал поправиться пивом. Но не стал этого делать из солидарности с Лехой, который, с тех пор как купил новую машину, за рулем не пил.

Ночь аккуратно подбирала разбросанный по дворам лед. Меж пустых тротуаров, над которыми нависали голыми прутьями липы, меж высоких стен домов, в которых не светилось ни одного окна, под небом, с которого падала едва заметная глазу снежная муть.

2

«Что так сладко и страшно на сердце?» – думала фрау Шелике, пересекая границу СССР.

Может, оттого, что два якоря семейной истории – в Брянских лесах. Щеголь-танкист дядя Альфи и красавец лейтенант дядя Вилли. Да отец привез на память об апреле сорок четвертого семь кусочков брони в своем животе.

Но фрау Шелике, в отличие от них, Советы дали визу. Потому что фрау Шелике Советам продавала станки.

Что сказать о немолодой вечно худеющей женщине, крашенной из рыжеватого в черный цвет и у которой вечно все выходит не так, как надо? К России у нее была подсознательная аллергия, и ехать сюда никогда бы не поехала, если бы дела ее к этому не вынудили.

Двадцать лет назад герр Шелике затеял торговлю с Россией из чисто немецкого идеализма. Где-то он вычитал, что до восьмого века немцы с русскими говорили на одном языке. Например, русский медведь живет в берлоге. Слово берлога осталось, а ужасного берла, который там всю зиму спит, время заменило на медведя. Очень похожие нации. А что часто воюют – так это диалектика единства и смертельной схватки противоположностей, прямо по Гегелю.

В душе герр Шелике был идеалист и любитель помечтать. У себя в фирме он был неплохой администратор. По жизни – неплохой механик, способный собрать или починить розетку, автомобиль или станок для высверливания орудийных стволов. Но в быту – свинья свиньей.

Оттого-то фрау Шелике с ним последние годы и не жила. Сейчас, после его смерти, она признавала, что, пожалуй, будь она мужиком, она бы вела себя точно так же, как ее муж. Хорошо мужик пожил, ничего не скажешь.

Зимой герр Шелике умер. Но запущенные им проекты просто так нельзя остановить. Просмотрев унаследованные бумаги, фрау Шелике сначала долго и грязно ругалась, а потом решила покориться судьбе: в ее семье так или иначе все связаны с Россией. Теперь ее очередь. И она полетела в Москву закрывать оставшиеся контракты. Но одним визитом дело не ограничилось; сегодняшний полет был третьим.

– Я видела на Урале наши станки, которые работают по тридцать лет. Мне показали пресс, который не останавливается уже сорок лет. Но я никогда не слышала, чтобы тайваньский или японский станок мог продержаться хотя бы двадцать.

Сосед по бизнес-классу меланхолично сквозь сон кивал седой головой; седой, как раскрашенные луной непроглядные облака за иллюминатором. Круг луны слишком бел; ее взгляд слишком пристален; но даже это не могло заставить фрау Шелике забыть страх и сладкое чувство на сердце.

3

– Гляди, Лех, сколько фонарей понаставили!

– А ты, вот, говоришь, кризис, кризис…

– Ну чего не сделаешь для пропаганды… Или сами за бугор чаще летать стали? – Вася ругал правительство, оттого что был беден. Сказать по секрету – он и дальше будет его ругать, потому что никогда не разбогатеет.

Темное шоссе, где по лицу хлещут фары встречных машин, действительно преобразилось: от изогнутых шей любопытных фонарей рябит в глазах. Горбатый асфальт стал мягким бархатом. Так близко, что можно разглядеть уткнувшиеся в иллюминаторы лица, над дорогой плыл толстый короткий самолет. Его закрыл громадный плакат «Чингиз-Ойл».

Леха посмотрел на часы: по времени это вполне мог быть мюнхенский рейс. Успели, однако. И даже машину есть где поставить. Совсем хорошо. Скоро вальяжной, немного расслабленной походкой уверенного в почве под ногами, в том, что сверху ничего на него не капнет, и в самом себе – да, и в самом себе в особенности, уверенного человека походкой Леха отправился ко входу в аэропорт.

Воздух с землей связывает тусклое зеленое табло. Строчки неотвратимо падают сверху вниз. Жизнь лампочки – хаос быстрых вспышек. Перестук контактов за спиной для нее бессмыслен. Она не знает, отчего, почему и за что ей столько внимания. Она просто купается в любви, в надежде, в тоске, что приносят ей невидимые лучи, исходящие из внимательных и чуть прищуренных человеческих глаз, впивающихся каждую секунду в ее зеленую нить.

Приготовившись помечтать о жарком дне в Токио, о Париже, из которого зачем-то кто-то куда-то летит, о Мюнхене, где, если верить CNN, сейчас дожди, Леха встал напротив табло.

Рейса из Мюнхена не было. Как не было самолетов из Сингапура, Лондона и Нью-Йорка.

– Братан, ты зачем меня привез в Домодедово? – Вася думал быстрее, и поэтому не упустил возможности съехидничать. Леха захотел дать ему в морду. Но передумал. Посмотрел на часы:

– Заметь, сегодня мы не опоздали.

На пороге аэропорта их встретил ливень. Стена воды. Из темноты били жесткие струи, как из гигантского душа. В двух метрах впереди кончался козырек крыши, но брызги долетали до Лехиного лица – так сильно капли бились об землю. И откуда только принесло на их голову эту черную тучу?

Доехать до Шереметьево раньше чем через два часа – немыслимо. И, постояв молча, выкурив по сигаретке на пороге, Леха с Васей синхронно повернулись и не сговариваясь отправились по лестнице на второй этаж. Там за ярко-сиреневой дверью всегда открыт бар. Организм и душа требовали снять стресс.

Но скоротать час до рассвета кофе и коньяком не удалось. Мерзкую тоску лишь усугубили кислые лица прогневавших бога неудачников – кто другой может пить в ночь под Первомай в аэропорту Домодедово? Прихватив вязанку «Бадвайзера», Васька уволок Леху в машину. Лил дождь, его стук по крыше умиротворял.

Бедная фрау Шелике!

4

Фрау Шелике не была бедной. Оттого-то в три часа ночи в диком русском аэропорту ей было особенно неуютно. Она подождала пять минут обещанных торговым партнером пары мальчиков. Но никто ее не встречал.

Сделав вывод, что по дороге их похитила и убила безжалостная русская мафия, фрау Шелике, потянув за собой жужжащий роликами огромный черный пластмассовый чемодан, отправилась к выходу.

Только что кончился дождь. Намаявшись за вечер, ветер задремал. Стих, наконец. И налитая в лужи пустой автостоянки прозрачная вода стала потихоньку удерживать зеркало.

В замшевом мокром асфальте тут и там открылись глазки в параллельный мир. Они становились больше, они сливались вместе, скоро от автостоянки осталась только паутинка зыбких перемычек, а под ними – бездна. Страшно сойти с тротуара, кажется – улетишь. Оранжевый свет снизу ничем не отличался от того, что горел сверху. Точно такие же слепящие фонари.

Иллюзия жила не долго. Любопытный ветер заглянул в распахнутые окна – что-то он там надеялся подглядеть. В лужах заплясала огненная рябь. Зазеркальный мир отгородился. Ветер, обидевшись и не зная, чем себя занять, набрал полные горсти воды и подбросил их в воздух.

И тогда торец аэропорта, с мирным светом за зелеными занавесками, и даже реальные оранжевые огни вдоль дороги превратились в нарисованные мягкой водяной акварелью призрачные силуэты…

От группы бандитов отделился бритый сутки назад крепыш. Он взглядом, как компостером, пробил фрау Шелике навылет. Он быстро подошел к ней. Он не стал предлагать ей «Снежок» или доставать из кармана наркоманской кожаной куртки нож. Он просто взял ее чемодан.

От неожиданности фрау Шелике безропотно последовала за ним мимо двух зевающих, одетых по случаю Первомая в пуленепробиваемые жилеты и белые рубашки милиционеров.

Чемодан отправился в багажник «Волги», поверх жуткого вида железяк. Потом бандит подошел к задней двери, уперся коленом, правой рукой осторожно приподнял ручку вверх. Дернул. Выругался. Попробовал еще раз.

– Битте, фрау.

У нее подкосились ноги, и фрау Шелике была осторожно, но сильно запихнута в такси.

5

Приблизительно в это же время с трапа акатуйского лайнера в Домодедовском аэропорту сошли три банковских клерка в длиннополых синих пиджаках, два нефтяника в дорогих галстуках, дюжина проституток и четыре переводчика.

Колдун пропустил их всех вперед. Он их не одобрял: пьют водку для баловства, а не для серьезного разговора, считают дни до конца командировки. Саранча.

Ему нравилось, что его встречают. Глаза прищурились; в изогнутой щели блеснули два золотых круга. Хорошо, что его встречают. Но вот водила у ребят сегодня плохой. Он сможет отвести нас только в морг. Не надо садиться к нему в машину. Колдун подумал и решил добраться до города на попутке.

Свернул в служебный вход и через ярко освещенный коридор с двадцатью двумя наглухо задраенными железными дверями вышел на автостоянку. Постучал в крышу белой машины. Вжикнуло стекло.

– Братан, подкинь на Москву.

Леха просмотрел его с головы до ног. Тип башмаков порой красноречивее рта.

– Садись. – Леха снова обернулся вправо. – Я собираюсь пойти мириться с Аллочкой. Идем вместе?

– На кой черт я там нужен?

– При тебе она будет меньше ругаться.

Вася задумался. Колдун ладонью стряхнул с волос капли дождя. Леха протянул назад банку пива.

– Благодарствую.

Вася услышал, как за его спиной всхрипнуло баночное кольцо и широкий рот схлебнул пену.

– А что стряслось-то?

– Аллочка меня застукала.

– Ну, ты дал… Ты не прав.

– Вась, не грузи. Сам знаю. Сейчас доедем, наберу букет, да и пойдем.

Вася пожал плечами:

– Пошли. – Даже если бы они встретились с фрау Шелике, все равно ему не быть с утра трезвым. Май, май…

Леха опустил стекло и бросил пустую банку в урну. Она ударилась о ржавый край, несколько раз подпрыгнула на асфальте и закатилась под капот соседней машины. Переключил автомат, осторожно вылез из кривого ряда машин. Включил дворники посильнее – ночь и дождь заливали стекло.